Текст книги "Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 70 страниц)

– А чего ты ждешь от полиции? – спросил я.

– Пять английских фунтов обеспечат свидетельство о нашей кристально чистой благонадежности. Но это даст нам лишь временное преимущество. Это только начало. Каким будет продолжение, мы не знаем.

В ближайшие часы происходила упорная борьба между ним и мною. Он сознался, что боится. Он, дескать, не хочет оставаться в этой стране. Не хочет попасть в западню. Эгеди жива, она живет со своим отцом. Большая вероятность такой версии должна меня утешить. Другого утешения нет. Девочка для меня потеряна. Намерения господина Фридриха нельзя просчитать заранее. Возможные связи торговца живым товаром с полицией не следует недооценивать. Собственное его признание – свидетельство того, что для него не существует достаточно весомых соображений, удерживающих от насильственных действий. Отсутствие у него каких-либо тормозов позволяет предполагать, что высшие инстанции оказывают ему покровительство. Поэтому мы ни в коем случае не должны считать возбужденное против Тутайна дело окончательно закрытым. А последствия нового, неблагоприятного для нас поворота событий непредсказуемы. Мой друг не может идти на дальнейшие уступки. Не хочет, чтобы у него продолжали вымогать деньги. Он хочет бежать отсюда. В другую страну, на другой континент. В Африку.

С такой же одержимостью, с какой сам еще месяц назад требовал отъезда, я теперь ему возражал. Неужели Эгеди потеряна для меня? Я, конечно, утратил надежду; и все же не мог признаться своей душе в полном отречении от возлюбленной.

Тутайн называл ее черной потаскухой, одной из сотен тысяч таких же, которых можно найти в любом месте земного шара. Он сожалел о деньгах, потраченных на эту авантюру. Попытка откупиться, говорил он, лишь даст нашим противникам повод начать настоящую травлю. Завтра, послезавтра или через неделю мы будем зубами грызть землю – потерпевшие поражение, избитые полицейским патрулем или отданные в руки линчевателей. Либо исчезнем в тюремных казематах. Разве для нас есть защита? Разве мы можем сослаться на свою невиновность или на мощь нашего отечества? Разве мы не бродяги, влачащие свою жизнь по ту сторону закона?

Я не мог опровергнуть его слова. Мне оставалось только упрямо противиться тому, чтобы дни нашего будущего получили иной фон, нежели уже прошедшие дни. Но у Тутайна-то не было выбора. Кроме как отвлечь меня от Эгеди. И он сулил мне целый континент, полный юных негритянок. Он угрожал. Он предсказывал нашу скорую гибель. Он обольщал меня счастьем, которое может подарить чужбина. Он разбирал по частям мой любовный роман, унижал меня, рассказывая его предысторию, он словно подносил мне зеркало, чтобы я распознал себя, увидел подлинный облик действующих во мне сил. Передразнивая слова, когда-то произнесенные мною, он описывал великолепие деревянной галеонной фигуры. Он бросил на стол пачку фотографий – людей мужского и женского пола, белокожих и темнокожих, с узкими, и плоскими, и пышными телами. Плоть, плоть, плоть! Он хотел смутить меня, изгладить мои воспоминания. Хотел повторением, множественностью заглушить стоны моего сердца; хотел дезориентировать скудную выборку моих чувств: чтобы я стал более мудрым, менее одержимым. Чтобы моя воля сломалась. Чтобы я склонился перед здравым смыслом. Чтобы ни о чем больше не думал, кроме как о дружбе между нами. О нашей нерушимой дружбе. Чтобы схватился за этот единственный еще держащийся на воде обломок кораблекрушения, который мог бы спасти нам жизнь. (Он действовал в порядке самозащиты.)

Но я не хотел даже такого повторения: бегства на корабле.

Мы еще раз поменяли гостиницу: переехали в более дорогую. В регистрационной книге записались под фальшивыми именами. Каждое утро, после завтрака, мы уходили из дому и возвращались только поздно вечером – всякий раз испытывая облегчение, когда грум подтверждал, что никто нами не интересовался.

Наконец наступил день, когда грузчики доставили наш багаж на борт большого парохода водоизмещением в три тысячи тонн. Судно должно было выйти в открытое море около полуночи. Ужинали уже на борту, в маленьком обеденном салоне. Мы были единственными пассажирами. Капитан относился к нам с уважением, но и с настороженностью. Нам предстояло оставаться его гостями на протяжении двух или трех месяцев. Мы заплатили за это сколько положено. Мы были выгодным грузом. Чиновники таможенной службы и портовые полицейские больше не вспоминали про нас после того, как мы около десяти часов удалились в свою каюту – под предлогом, что будто бы очень устали и хотим лечь спать еще до отплытия.

* * *

Вскоре, к концу этого месяца, луна округлится до полного диска. Ее сила уже сейчас – изнуряющая и пронизывающая. Ее свет действует на землю угнетающе: когда, одолев вечерние сумерки, начинает капать сверху своим морозным блеском, из-за чего все живые существа и предметы отбрасывают жесткие черные тени – жуткое свидетельство грозящей им опасности. Равномерный упорный мороз последних недель повлиял и на мое жизнеощущение. Кожа под одеждой стала чересчур восприимчивой. Легкий озноб не прекращается даже ночью, когда я лежу, накрытый теплыми одеялами. Я поддерживаю огонь в печи, не жалею крепких березовых поленьев. Печь непрерывно испускает поток тепла, слегка припахивающего гарью. Я вижу, как шамотная облицовка топки мерцает в трепещущем жаре светло-красным и влажно-желтым: когда открываю железную дверцу, чтобы поверх синеязыкастых, жарко догорающих углей положить новые ароматные чурбаки. Стены и окна дома противостоят благодатному теплу. С поверхностей стен стекает холодный воздух и собирается у моих ног. Иногда днем я подолгу стою у окна. Ледяные узоры исчезли со стекла, остались только по краю. Воздух стал сухим. По открывающейся моим глазам разнице между ландшафтом и комнатой я понимаю, что живется мне очень даже неплохо. Снаружи – звенящий холод, растения воспринимают его как возросшую степень сухости. Снег уже во многих местах подвергся усадке или совсем исчез, коричневая пыль окрашивает еще сохраняющиеся белые полосы и поверхности. Внутри – благоденствие. В конюшне – пряный аромат сена, кусачий запах лошадиной мочи. А моя комната насквозь пропиталась тихой простотой уравновешенных дней. Я не скучал. Я проводил час за часом, вскрывая свои воспоминания и записывая то, что казалось мне важным. В результате моя умиротворенность возросла. Я чувствую себя свободным от тоски и от досады на маленькие неприятности, которые так легко могли бы отравить мое почти бесполезное существование. Я снова чувствую, что вместе с другими являюсь частичкой нынешней эпохи развития человечества. Что я настолько богат и настолько беден, насколько может быть богат и беден отшельник, воспринимающий свою отрезанность от мира как данность: как следствие определенных переживаний, от которых он не хотел бы отречься.

(Мне очень важно подчеркнуть, что облик Тутайна ухватывался моим чувственным восприятием чудовищно медленно. Теперь, в этот час, когда я снова о нем думаю, когда мой дух в десятитысячный раз собирает черты его лица, я понимаю, что эти черты расплываются, как было в самом начале, и что неотчетливое одерживает верх над отчетливым. Лучше, чем добрые карие глаза с матово-черными зрачками, тугие щеки и удивительно изогнутые, часто полуоткрытые губы, я помню его грудь: круглые коричневые соски, гладкую безволосую кожу над сердцем. Потому что многие тысячи людей, которых я встречал на протяжении жизни, не показывали мне свою грудь, а только лицо. Их лица понемногу съедают лицо Тутайна. Их руки съедают его руки. Но щит, прикрывавший его легкие и сердце, я и сегодня вижу как нечто реальное, стоит мне только напрячь память… И еще я вижу, что мы тогда были молоды. Я бы хотел удержаться от искажения фактов. Я не знал, как сумел дожить до двадцати двух лет. Но я в то время был здоров. И Тутайн был здоров. Мы получили жестокий урок, мы были молодыми людьми, мы не могли уклониться от любовного тоскования. Мы заключили друг с другом договор на срок нашей жизни. Мы не хотели его нарушить. Мы сошлись во мнении, что нам не пристало непрерывно предаваться дурманящим грезам о девушках, сжимать в объятиях – на улицах, в подворотнях, на танцплощадках – все новых краткосрочных невест. Но любовное тоскование требовало, чтобы мы поступали как все другие. И нам не оставалось иного выхода, кроме как прощать друг другу. Было очень важно, чтобы я полюбил Эгеди. Тутайн понял, что это важно. Он сказал: «Это было необходимо – чтобы ты узнал, как устроены девушки. Ты здоров. Как мог бы я пожелать, чтобы ты не был здоровым? Кастрированный зверь – некрасивый зверь».

Он знал, что такие кризисы неизбежно будут повторяться. Позже он даже провоцировал их, чтобы потом излечить меня с помощью своего искусства. Он не был врагом моих радостей. Но не допускал мысли, что я могу жениться. Он хотел, чтобы наша дружба была сильнее любовного тоскования. Он называл свои и мои чресла «хранилищами сновидений нашего тела»…

Мы были очень молоды. И поведение наше было не лучше, чем должно было быть. Он знал это. Я знал это. Однако мы преодолевали себя – в том смысле, что почти всегда приберегали половину нашей любви друг для друга. Я потерял и Эгеди, не заболев из-за этого. А ведь добрая половина моей любви была обращена на нее. Я до сих пор очень точно помню, как она выглядела. Ее кожа была коричнево-черной. Я редко видел такую черную кожу. Намного чернее, чем темные соски Тутайна. Я и его потерял.)

* * *

По мере того как луна растет, мною все больше овладевает недовольство. После наступления темноты я чувствую стеснение в груди, работа застопоривается, стены кажутся большими тенями, свет лампы не может их оттеснить. И сквозь оконные стекла прогрызают себе дорогу немилосердные лучи холодного спутника Земли.

Позавчера, когда взошла луна, произошло внезапное вторжение холодных воздушных масс. Резкое падение температуры – после стольких недель затяжного мороза – было неожиданным и мучительным. Хрусткое удушение жизни… Незащищенные дикие животные теряют силы и умирают. Ты не видишь их смерти; но кровь, сворачиваясь в кровеносных сосудах, источает страшную тишину. Это парализующее дыхание неудержимо, оно проникает в дома… Ужас охватил меня. Я не мог усидеть в комнатах, накинул пальто и вышел. Воздух покалывал губы, глаза наполнились влагой. Луна пылала как засасывающий огонь. Защитный мерцающий свод атмосферы будто разрушился, и сквозь разреженный кристаллический океан хлынул вниз холод космического пространства. Шлюзы смерти, казалось, открылись. Дыхание вечного покоя распространилось повсюду. Я почувствовал, как сердце у меня забилось сильнее, пока глаза смотрели на свернувшуюся, словно кровь, землю, над которой скользили крылья тишины.

Почувствовав кожей пронизывающий холод, я очнулся от печальных раздумий и постарался скорее вернуться домой. – Разум подсказывает мне, что в день полнолуния наступит перелом и холод пойдет на убыль.

Вчера я вдруг заинтересовался, как справляются с атмосферными явлениями другие люди, как они это переносят и какого рода мысли ими движут. Я чувствовал потребность в общении. И решил, что ближе к вечеру спущусь в город, чтобы побывать в гавани и посидеть в гостиничном ресторане. «Абтумист» наверняка еще стоит, скованный льдами, недалеко от берега; команда же его давно должна была перебраться на сушу.

Я все не мог решиться вывести из конюшни лошадь и запрячь ее в сани. Я не знал, в каком состоянии дороги: может, на некоторых участках снег уже отступил и обнажился щебень. Я боялся и моря холода, в которое я, неподвижно сидя в санях, непременно погружусь… В общем, я отправился пешком. Мне не встретилось ни одного человека, ни одной телеги. (Дорога действительно в некоторых местах уже освободилась от снега.) На уши я натянул шерстяную шапку; нос, глаза и рот периодически прикрывал руками в перчатках. Ранняя луна отбрасывала в сторону, на дорогу, мою тень. Саднящая пустота придавала воздуху неприятный привкус. Я чувствовал за лобной костью легкие болезненные покалывания: это нервы предостерегали меня от опасности охлаждения черепа. Я не отваживался взглянуть на белый диск. Боялся, что в мое сознание впечатается клеймо мучительных сновидений.

Улицы города словно вымерли. Жизнь притаилась за дверьми. От коньков крыш сползал вниз едкий дым. Примерно четверть всех окон была освещена. Легкий ветер дул со стороны моря. Гавань тоже казалась необитаемой. На борту почтового парохода горело несколько керосиновых ламп. Их желтое сияние усиливало ощущение запустения. Море – серо-белое – начиналось где-то за оледеневшими молами. Береговые утесы были окаймлены обломками льдин. «Абтумист», будто его выбросило на берег, лежал посреди ледяной пустоши. Корабельный корпус, труба, мачты и грузовые стрелы в эту светлую ночь казались черными и плоскими, словно их вырезали из закрашенного чернилами картона. Очевидно, огонь под котлами не горел. Скудный свет слабых бортовых фонарей едва проникал сквозь белесое свечение ночи. И выглядел как крошечные желтые точки, которые я мог бы вообще не заметить, если бы не всматривался с одинаковым напряжением в ближние и дальние предметы. Я отвернулся и поспешил к гостинице.

В ресторане собралось несколько человек. Я занял место в углу, поближе к печке, и заказал крепкий пунш. Меня знобило. Сперва я сидел, полностью погруженный в себя, дрожа от внутреннего охлаждения; лишь постепенно мои чувства раскрылись для восприятия окружающего: я начал рассматривать людей и слушать, о чем они говорят. Среди посетителей было трое матросов с «Абтумиста». Поначалу они больше помалкивали. Время от времени пытались найти способ объясниться, который был бы доступен для всех присутствующих. Но, видимо, не добились в этом успеха и потому вновь и вновь переходили на английский, вряд ли понятный хоть одному из прочих гостей. Однако потребность высказаться у них еще не угасла; и попытки самовыражения делались все более дерзкими с каждым новым стаканом горячего пунша или холодного шнапса. В конце концов матросы начали сопровождать непонятные слова громкими выкриками. Иногда это получалось удачно: все присутствующие одновременно смеялись, потому что матрос подкреплял свой выкрик причудливым движением рук, и каждый делал вид, будто понял такой жест. А может, и вправду сказывалось глубинное единство представлений, ведь эротические фантазии человека повсюду одни и те же. Здесь же речь шла именно о грубой, внешней оболочке бытия.

Я не находил никакого удовольствия в этой игре, сопряженной с шумной речью глухонемых, и уже собрался уходить. Но тут у одного из матросов развязался язык. Он вдруг заговорил на моем родном наречии. Видимость, что передо мной английский моряк, облупилась. Я прислушался. И крикнул ему, что на этом языке его здесь поймут. Трое посетителей, из местных, зааплодировали. Это были: восемнадцатилетний сын рыбака, посещающий латинскую школу, владелец мелочной лавки и мастер по засолке.

Одобрение со стороны этих троих меня удивило. Но вскоре выяснилось, что они не просто хвастались воображаемыми знаниями. Торговец несколько лет назад открыл свою лавку в маленьком доме возле гавани. Мне доводилось слышать, как о нем говорят: он, дескать, молится меньше, чем его конкуренты, и потому не стал таким толстым, как они. У мастера по засолке я иногда покупал маленького лосося, из-за незначительного веса непригодного для отправки на пароходе…

После того как я вмешался, общество сразу распалось на две группы. Пять человек переместились к моему столу: тот самый матрос; трое, понимавшие мой родной язык; и еще один посетитель, который прибился к нам в надежде на даровой пунш. Я действительно сразу заказал выпивку для нашей небольшой компании и теперь с нетерпением ждал, когда кто-нибудь обратится ко мне на одном из знакомых языков. Чужому матросу на вид можно было дать лет пятьдесят. Бороды он не носил, но щетина у него отросла порядочная; я видел, что его волосы, когда-то каштановые, наполовину поседели. На висках – уходящие вверх залысины. Стареющий человек. Вероятно, у него и нет никакого дома на суше. Никто ему, видно, не покровительствует…

Совместное распитие пунша подняло настроение всем. Матрос счел своим долгом рассказать что-нибудь интересное. Лоб его собрался в складки. Он пригладил волосы левой, потом правой рукой. Руки были тяжелыми, огрубевшими. Он задумался; но, похоже, не мог вспомнить ничего подходящего. И в конце концов произнес:

– Сударь, благодарю вас за вашу любезность. – После чего снова замолчал.

Торговец решился на первый ход. И спросил, безукоризненно пользуясь чужим языком:

– Как давно вы бороздите моря?

– С шестнадцати лет, – ответил матрос. – Только с шестнадцати. Два года я проворонил. С четырнадцати до шестнадцати. Такое нередко случается со смазливыми мальчуганами.

– Проворонили? – переспросил восемнадцатилетний.

– Я тогда болтался без профессии, – пояснил матрос. – Впрочем, и позднейшие годы были не лучше.

– Вы, похоже, не достигли благосостояния, – сказал мастер по засолке.

Матрос хрипло рассмеялся:

– Я достиг бедности. Все катилось по наклонной вниз.

– Кто на службе, тот не голодает, – примирительно сказал мастер по засолке.

– Сколько же можно служить? – возразил матрос. Он, впрочем, понимал, что его жалобы здесь никому не нужны. Он повернулся ко мне:

– Угостите меня еще стаканчиком пунша?

Я кивнул.

Мастер по засолке сказал:

– Теперь очередь за мной.

Расторопный хозяин не заставил нас долго ждать.

– Первые годы я плавал на парусниках, – сказал матрос. – То было лучшее время в моей жизни. Работа, конечно, не легче, чем на трамповых пароходах, где я позже надорвал свои силы. Но товарищи тогда были надежнее, а море – просторнее. С палубы парохода мир видится маленьким.

– Парусники скоро исчезнут, – сказал владелец мелочной лавки.

– Когда они терпят крушение или просто ржавеют, ни одному судовладельцу не придет в голову заказать новое судно такой конструкции, – подтвердил матрос. – Ясное дело. В гаванях теперь редко когда увидишь высокие мачты.

– Машина дешевле, чем дешевый ветер, – сказал мастер по засолке. – Парусные суда уже не соответствуют времени. Да и жалованье не компенсирует морякам долгое время плавания парусного судна.

Мне захотелось вмешаться и сказать им, что и сам я однажды совершил долгое плавание на судне, влекомом парусами. Но я вовремя сообразил, что это было бы преждевременно, и, вместо того чтобы заговорить, отпил глоток пунша.

– Я даже пережил кораблекрушение, – снова подал голос матрос.

– Всякий пожилой матрос вправе претендовать на то, что был свидетелем какого-нибудь кораблекрушения, – ввернул восемнадцатилетний.

И опять мне захотелось вмешаться в разговор, но матрос ответил молодому человеку тотчас же:

– При чем тут право, если речь идет о случайности…

Он смерил молодого человека, сына рыбака, презрительным взглядом.

– Я был тогда не старше, чем вы сейчас, а несчастный случай – очень странный – произошел совершенно неожиданно. Новое, хорошо построенное судно при спокойном море внезапно начало тонуть. И спасти его оказалось невозможно.

– Да, такое не каждый день случается, – ввернул владелец мелочной лавки.

– И все же чаще, чем принято думать, – вырвалось у меня.

– Вы, конечно, можете иметь свое мнение, – сказал матрос. – Что корабль получил течь, о таком приходится порой слышать; и – что не удалось найти способ поддерживать его на плаву, пока пробоину не заделают. Но с кораблем, о котором я вам рассказываю, приключилась другая история. Он начал тонуть… и никто так и не узнал, по какой причине. Команда спустилась в шлюпки, а ведь не было никакой аварии, поскольку море оставалось спокойным. Мы ждали окончательной гибели корабля – мы ведь были в открытом море, никому и в голову не пришло, что можно на шлюпках добраться до берега. Мы бы все неизбежно погибли, если бы не встретили случайно одно судно, которое и выудило нас из воды, пока еще не стало слишком поздно… У нас, значит, было достаточно времени, чтобы попрощаться со своим кораблем. Сперва погрузилась в воду его кормовая часть. Потом он начал крениться набок. Мачты, паруса, такелаж опрокинулись в воду…

Я вздохнул.

– Море клокотало там, где корпус корабля погрузился в воду, – рассказывал матрос, – но галеонная фигура не хотела опускаться на дно. Прямостоящая, оставалась она над водой. Эта фигура была человеком, пышнотелой женщиной – искусно вырезанной из дерева, раскрашенной в натуральные цвета, с ног до головы обнаженной. Она не хотела тонуть и все еще поддерживала на плаву захлестываемое водой судно. Мы должны были выдержать это зрелище. Мы выдерживали его час. Мы выдерживали его несколько часов. Потом наше терпение лопнуло. Подплыли две лодки. И вот стоит эта женщина – огромная, высотой с двух мужчин, осязаемая. Мы ощупали ее. И схватились за топоры. Вонзили сталь в ее груди, в бедра. Раскроили ей череп и живот. Только когда мы изничтожили статую, корабль смог полностью погрузиться под воду. Мы переглянулись, с искаженными лицами, – когда всё уже было позади. Посмотрели на лезвия топоров. И увидели, что они красны от каплющей крови…

– Это ложь, – сказал я твердо.

– Я сам нанес ей первый удар, в левую грудь, – настаивал матрос. – И ощущение от того удара до сих пор сохраняется во мне. Будто я рассек живую плоть.

– Корабль носил имя «Лаис», – сказал я.

– Откуда вы знаете? – спросил матрос.

– Это был трехмачтовый парусник, – сказал я.

– Правильно, – подтвердил изумленный матрос.

– Построенный из дуба и тика в Хебберне на Тайне, старым мастером Лайонелом Эскоттом Макфи, – сказал я.

– Это был новый корабль из дуба и тика, – уточнил матрос.

– Я был свидетелем, как он затонул, – сказал я.

– Что ж, – сказал матрос, – если вы были свидетелем, вы должны знать, что мы убили галеонную фигуру – точно так, как я рассказал. Что ее деревянное тело кровоточило, и мы все чуть с ума не сошли.

Он твердо посмотрел на меня. Я не смог выдержать его взгляд. Под пеплом настоящего еще теплился жар прошлого. Событие, которое потрясло этого человека, в то время юношу, и преобразило его чувственное восприятие. Я устыдился своего маловерия. Я вспомнил, как не мог сойтись с Тутайном во мнении относительно галеонной фигуры. Как всего две или три недели назад описал в этой самой тетради наш спор о ней. Как наш кок в свое время сказал, что, если поцарапать деревянную обшивку корабля, из досок начнет сочиться кровь. И вот теперь матрос высказал очевидное: тогда был убит человек. Могли я отрицать убийство моей возлюбленной – насильственную смерть Эллены? В самом ли деле мои воспоминания лучше или правдивее, чем воспоминания матроса? А мои глаза – надежнее, чем его глаза? И разве правда о тех событиях не потеряла силу за давностью лет?.. Я тихо сказал:

– Всё так и было. Так и было.

Матрос откликнулся:

– Я знал, что вы согласитесь со мной, как только преодолеете стыд.

Теперь, почувствовав себя свободнее, я смог взглянуть ему в лицо. Я попытался его узнать. Я сказал:

– Уж не один ли вы из тех двух матросов, которые хотели заниматься христианским мореходством^{134} вместе, вдвоем, на одних и тех же судах? Мы их еще прозвали Кастором и Поллуксом^{135}. И им нравились эти имена.

Он ответил:

– А вы не жених ли той самой капитанской дочки, про которую говорили, что галеонная фигура будто бы сделана по ее подобию?

Я вздрогнул. И с трудом выдавил из себя:

– Думаю, Эллена была постройнее.

Он снисходительно улыбнулся:

– Тогда мы ценили пышную плоть.

Я залился краской. И спросил:

– Вы Кастор или Поллукс?

– Поллукс, – сказал он.

– А что стало с Кастором? – спросил я. – Неужели вы отказались от совместных плаваний?

– Очень скоро, – ответил Поллукс.

– Вы поссорились? – спросил я.

– Альвин^{136}, то есть Кастор, нанялся слугой к судовладельцу, – сказал матрос.

Я задрожал всем телом.

– Расскажите об этом, – шепотом попросил через стол.

Остальные гости сидели молча, еще не оправившись от изумления. Я снова заказал для всех пунш, на сей раз и для второй группы; поспешно выпил горячий напиток, как только его принесли, предложил другим последовать моему примеру и заказал по новой. Мастер по засолке попробовал было воспротивиться, хозяин мелочной лавки – тоже. Но я объяснил им, что на них не лежит ответное обязательство, что я праздную встречу с соотечественником – вместе с которым когда-то пережил кораблекрушение, вместе с которым участвовал в убиении живой галеонной фигуры.

Они засмеялись, приняв меня за пьяного. Я снова повернулся к Поллуксу. И стал выспрашивать подробности о его товарище Альвине. При каких обстоятельствах тот получил место слуги. Служит ли там до сих пор. Или прошедшие десятилетия принесли какую-то перемену, поскольку перемена может произойти в любой момент. Жив ли еще судовладелец – он ведь должен сейчас быть стариком. И если жив, то по какому адресу проживает.

Поллукс только и смог сказать, что пять или шесть лет назад в доме судовладельца все оставалось без изменений – как было за два десятка лет до того.

Ничего определенного. Я сам знал, что еще несколько лет назад господин Дюменегульд де Рошмон^{137} был жив. Теперь я услышал, что и Кастор, возможно, жив и все еще служит ему. Наверное, Поллукс втайне страдал оттого, что потерял Кастора, которого когда-то называл другом. Теперь он фактически не имел с ним дела. Ему не нравилась новая профессия бывшего матроса, но он не позволял себе неодобрительных высказываний, ведь доходы Кастора были выше, чем у него. Лет десять назад они провели вместе одну ночь, предаваясь бессмысленному пьянству. И когда пришли в чувство, оба были перепачканы грязью.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

Передо мной лежит карточка, на ней адрес Альвина Беккера, по прозвищу Кастор, слуги в доме судовладельца: господина директора Акселя^{138} Дюменегульда де Рошмона.