355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ханс Хенни Янн » Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая) » Текст книги (страница 39)
Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)
  • Текст добавлен: 6 ноября 2017, 21:00

Текст книги "Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)"


Автор книги: Ханс Хенни Янн



сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 70 страниц)

Не только к усердию подталкивала нас эта родина; не только за то, что достигли зрелости, должны мы ее благодарить. Она и сама, в своей неприступности, была великим многообразием, независимо от того, замечали ли мы это. Люди, которых она вырастила, – никто из них не приходился нам родственником, никто не стал для нас кровно близким, – представляли собой, со всеми их достоинствами и недостатками, кусок мироздания; и они были не лучше, чем в любом другом месте. Но они составляли часть гор, дающих только скудное пропитание. Они не чувствовали себя единственными господами. Рядом с ними и животные занимали свое особое место. Красивые северные олени, своенравные лососи, белки, ласки, снежные куропатки, зайцы, пикша на глубине, треска и камбала в верхних зонах фьорда. Даже домашние животные были красивой и осмысленной частью этого мира. Смерть стояла повсюду. Но и древние местные боги еще жили: подземные обитатели, тролли и их соблазнительные обнаженные подруги, так любившие нежиться в речных гротах или сидеть в расселинах скал. Те существа, по большей части незримые, которые уже достигли весьма преклонного возраста; однако они не жили от вечности и до вечности, их власть была велика, но не безгранична: они теряли силу и умалялись, как только переступали границы своего тесного царства. Человек мог их перехитрить, застигнуть врасплох, ранить: они нередко становились беззащитными жертвами человеческого коварства и, чтобы отмстить, обращались за помощью к животным или бесплотным духам. Эти божества, как и их более известные родственники с Олимпа, имели странные склонности и по ночам спали среди коров, овец, лошадей, завязывали с животными дружбу и помогали им, а взамен украдкой получали то или иное удовольствие. Редко случалось, чтобы они полюбили какого-нибудь человека. – Здесь, в Уррланде, они пока еще были реальными, потому что для них хватало пустынных мест. Здесь земной мир являл свою полную меру, и здесь я впервые осознал эту целостность.

Я пережил один день, когда целиком оказался во власти страха, мучившего человечество в ранние эпохи, когда противостоял самому Духу Природы, хотя и не распознал его. Когда на меня навалилась беда – я потерял Тутайна, – но потом произошло чудо, и он вернулся. – Он еще до полудня выплыл на маленькой лодке во фьорд, чтобы порисовать. К обеду прибыл на своей моторке доктор Сен-Мишель. Мы сели за стол без Тутайна. (Так иногда случалось – что он во время трапез отсутствовал.) Когда мы, насытившись, вышли на террасу, залитую осенним солнцем (Элленд тоже присоединился к нам), мне показалось, что серо-мерцающая дымчатая завеса, внезапно упав сверху, превратила солнечный свет из золотого в серебряный. Изменение было столь незначительным, что я был склонен принять его за обман зрения. Тут я увидел, как по ту сторону фьорда, высоко на склоне горы, Олений водопад (это не настоящее имя; настоящее я забыл и назвал его сейчас в честь животных, которые часто, словно миниатюрные точки, двигались длинной вереницей там наверху)… – как водопад, вместо того чтобы единой белой струей проливаться вниз на тысячу метров, вдруг устремился вертикально вверх, в небо. Да, он падал, избавившись от всякой силы тяжести, в пространство неба, в Бездонное{335}. Я не поверил своим глазам. Но рот мой уже кричал. Я показал пальцем вверх. Мой разум подсчитал, что сейчас каждую секунду в небо изливается два кубических метра воды. Без сомнения, другие тоже это увидели – доктор Сен-Мишель и Элленд. Поскольку же теперь они тоже это увидели и подтвердили словами, появился страх – страх перед сверхъестественным, перед злым роком. Глаза выискивали что-то в пространстве. Взгляд мой опустился к фьорду. Со стороны Фретхейма фьорд разбухал. Вода там уже поднялась на несколько метров. Это можно было четко определить, взглянув на предгорья Ховдена. Однако вода еще и потеряла присущий ей цвет. Свет и черные тени с ее поверхности исчезли; вместо них показалась клокочущая серая масса, не сильно отличающаяся по виду от тяжело нагруженной грозовой тучи. Но эта новая, серая, лишенная света вода была подогнана к очертаниям фьорда. Фронт неизвестной материи катился к Вангену. Страх, удивление даже не успели развернуться. Уже в следующую секунду все листья с деревьев парка были сорваны. С крыши падала черепица. Доктор Сен-Мишель крепко ухватился за перила террасы. Элленд сперва вжался в дверной проем; потом я получил от него тычок и вместе с ним заскочил в переднюю. Теперь мы услышали, как кряхтит дом. Он дрожал и шатался. Поток фьорда приблизился к нам вплотную. Мы увидели или поняли, что это вода, невообразимыми силами воздуха всосанная вверх, как прежде – водопад. Теперь и доктор Сен-Мишель бросился в дом. Он больше не мог удерживаться на террасе. Шум вокруг нас был настолько велик, что деталей происходящего мы не улавливали. Мы не знали, разбилось ли что-то, перевернулось ли. Все перекрывал чудовищный барабанный громоподобный шум, почти однотонный по силе. Мы захлопнули дверь.

– Моя лодка! – крикнул доктор Сен-Мишель, когда мы еще стояли в передней (приходилось кричать, чтобы твои слова поняли). – Лодка разбилась!

Он добился, чтобы мы вслед за ним выскочили из дома. Мы с трудом пробились через штормовой вихрь в парке и спустились к гранитному молу. Прежде я никогда не думал, что воздух может быть таким плотным. Он, как твердый предмет, болезненно ударял по незащищенной коже. Распахивал на нас куртки, рывком расстегивал пуговицы. (Мы продвигались вперед от дерева к дереву, хватаясь за стволы.) Лодке, конечно, грозила опасность; но тросы еще не порвались. Главное было не допустить, чтобы она ударялась о мол. Как ни странно, нам это удалось. Я уже не помню, что конкретно мы делали. Мы промокли насквозь от хлещущих волн. Вероятно, к тому моменту природное бедствие начало стихать. Фьорд еще клокотал и пенился. Однако обратный путь оказался гораздо более легким.

– Если бы я выехал на час позже, я бы – посреди фьорда – не пережил такого, – сказал доктор Сен-Мишель.

И только в этот момент (во всяком случае, так подсказывает мне память) я вспомнил о Тутайне: что как раз его-то, возможно, ураган застиг на фьорде. Страх тотчас сдавил мне горло; но я пока еще не утратил контроля над собой. Буря полностью улеглась. На холме Ryddjakjyrka самые большие березы были вырваны с корнями и отброшены далеко в сторону. По поверхности фьорда плавали деревья, кусты, одна корова и одна овца. Ванген особо не пострадал, потому что черные предгорья направляли воздушные вихревые потоки вверх. В середине дня я уже сидел в своем «зале» и раскладывал пасьянс, чтобы справиться с охватившим меня жутким беспокойством. Я больше ни на что не надеялся; но все еще хотел надеяться. Когда уже вечерело, когда фьорд и горы расцветились розовато-золотистыми бликами, прибыли лодки из Ундредала. Вновь прибывшие искали трупы двух человек, которые, как они полагали, погибли. Пустую лодку, где сидели эти двое, уже нашли. – Сдерживаться долее я не мог. Я поделился с Эллендом своим опасением, что и Тутайн, возможно, погиб. Хозяин отеля стал обходить Ванген, чтобы собрать лодочников. Но потом оставил эту затею, решив, что разумнее было бы нанять Сверре Олла с его моторной лодкой. Еще позже ему пришло в голову, что можно было бы попросить доктора Сен-Мишеля выплыть на лодке во фьорд и поискать Тутайна. На все это ушло довольно много времени. Наверное, Элленд не хотел действовать опрометчиво. Оценить степень моего страха и беспокойства он не мог. Доктор отнесся к такой просьбе без энтузиазма. Он сказал:

– Если ваш друг был на фьорде, с ним уже все кончено. Если же ему повезло и он в тот момент оказался на берегу, он объявится сам.

– Его лодка могла разбиться о камни, – пробормотал я.

– Тогда он найдет возможность добраться до дому, – сказал доктор Сен-Мишель.

Я привел еще какой-то аргумент.

– В любом случае я не хочу заниматься поисками трупа, – сказал доктор.

Когда мы с Эллендом уже решили, что самое целесообразное – воспользоваться услугами платного лодочника, дверь вдруг раскрылась и вошел Тутайн. Он очень удивился, увидев нашу реакцию; он вообще не знал, что здесь пронесся ураган. Он все это время сидел где-то в защищенном от любых ветров месте. Над его головой взмыл в небо Олений водопад; но он этого не знал, он этого не заметил. Он сидел в какой-то расщелине, наблюдая за пасущимися овцами и козами. Даже лодка его не разбилась. Я смотрел на него как на воскресшего из мертвых. Он же не мог этого понять.

Ноты. {336}

Мне встречались люди, которые рассказывали, что им доводилось видеть ангелов. Ангелы это не какие-то бессмертные и всемогущие существа, они не слуги и не посланцы, у них нет крыльев, и они не живут на небе: это дриады или юноши, чьи жилища – источники – люди завалили камнями или засыпали землей; это охранители диких стад (стад животных, чьи кости давно истлели) – пастыри, которые прибились к людям, потому что хотели жить и дальше; хотя места, где они прежде укрывались, были расчищены под пашню, опустошены или тайком разграблены этими самыми людьми.

Май{337}

Ангелы – мужчины, и они трусливей, чем подземные жители. Может, они красивы, как нимфы и как Адонисов род проворных божеств водных источников и деревьев{338}. Ангелы хотят склонить людей к добру, но результат их воздействия – пустота, борения духа. Тщетность. Для добра нет места в Природе. – А мой Противник, кто он? Я его видел однажды. Это все, что я о нем знаю. Я не знаю ни его намерений, ни отпущенной ему длительности. Где границы его царства, где кончается его власть? Или он живет в моей тени?

Странные мысли овладевают мною. Я чувствую, как ко мне подступают духи одиночества. Они уже не боятся моего дома. Порой, когда я возвращаюсь издалека, мне кажется, я нюхом чую: некоторые из них сидели на гробе Тутайна и вскочили, не очень-то и испугавшись, только заслышав приближающийся цокот лошадиных копыт и мои шаги перед дверью. А ведь шаги человека, даже мои шаги, отнимают у них покой. Они впечатлительны. – Поначалу, когда Тутайн и я только прибыли на этот остров, мы думали: здесь так много ветра и трезвой повседневности, так мало преступлений и исступления, так много расчетливого земледелия и мыслей о прогрессе, дорог и прореженных лесов, и кладбищ, похожих на ухоженные огороды (а дикого зверья почти не осталось, и совсем нет зловещих мельниц и бездонно-глубоких вод), что короли многих здешних мест – незримые – наверняка давно вымерли. – Но потом они прониклись к нам доверием и перестали нас избегать. Тутайн первым ощутил их присутствие. Позже один из них, грубиян, показался нашей кобыле; она задрожала от ужаса и не хотела двигаться дальше, пока я не обхватил руками ее голову и не встал между нею и этим духом{339}. На пути к нашему дому, рядом с источником-лужицей между утесов, прозрачные имели одно из своих прибежищ. А еще – в ольховых зарослях, где во влажном прибрежном гумусе растет камыш. Это место как бы вне обычного ландшафта. И – в лесу возле камня, непосредственно рядом с просекой: я всегда там прохожу с беспокойством, с безымянным ожиданием. Прежде я испытывал в этих местах страх. Теперь со страхом покончено. Я ведь не увижу ни одного из подземных жителей, как их здесь называют. Я буду и впредь проходить сквозь эти образы, как хожу, оттесняя воздух. Но их незримые руки хватают меня за сердце. Они тоже протискиваются сквозь меня. Так они дают о себе знать. Я понимаю, что между ними и мною не может завязаться никаких отношений. Я никогда не узнаю, красивые они или уродливые. Я ничего не узнаю об их сущности. Мое чувственное восприятие притуплено. Лошадь же и собака говорить не могут. Но я понимаю: эти – наши ближайшие соседи, хозяева земли, которую мы взяли в пользование, – довольны нами. Или, по крайней мере, относятся к нам снисходительно. Кобыла больше не пугается, столкнувшись с ними. Иногда они собираются в конюшне и обращаются к ней с добрыми словами, дают ей всяческие наставления. Я не слышу их голосов. – Я обременен своим Противником.

Иногда я думаю, что это зримый облик моей смерти. Он не требует от меня оправданий, он по частям забирает мою силу, мою память, смысл моего уже-бывшего; и я обороняюсь лишь против таких потерь. Я хочу, даже когда совсем ослабну, все еще быть отщепенцем, хранить верность всем моим мысленным исступлениям, когда-либо имевшим место. Я хочу быть судимым вместе с Тутайном, хочу когда-нибудь сгнить вместе со всеми животными, которые не попадут в вечность.

Он давно уже не говорил со мной. Давно не бил меня по голове немилосердными кулаками. Но он наверняка вернется, потому что мне предстоит умирать по частям…

Нескончаемый дождь прогнал мороз и снег. Небесная вода мало-помалу потеплела и размягчила холод, который еще оставался в земле. Опять очнулось произрастание. Из глубины тянется оно к блеклому небу; но небо возвещает только о страхе и меланхолии, сопряженных с зачатием, а не о всеобщей радости. Странно, что спаривающиеся птицы почти не осознают эту смутную печаль. Они щебечут, забыв об окружающем мире, бьют крыльями в ожидании самого насыщенного жизнью мгновения. А дальше в них думает уже само зачатие: закон, который требует от самок яиц и от каждого – заботы о собственном хозяйстве… Детеныши косулей пережили последний снегопад. Но некоторые, с удивленными глазами, все же умерли из-за него. И их матери с тревогой и болью носили под собой переполненное, чуть не лопающееся вымя. Первый выводок зайцев погиб. (Для всех новорождённых, которые умерли в эту пору, яркое северное сияние имело неотвратимую значимость. Оно означало холод. Всегда означает холод. Холод – родич Косаря-Смерти, приходится ему братом. А вот Сон – не брат им обоим. Ибо полнится сновидениями.) Однако лягушки – в освободившихся от льда лужах – вынырнули на поверхность, и радуются, и мечут икру. Зелень трав, зелень кустов уже ничем не сдержать, она растекается по земле; только большие деревья еще упорствуют, но через считаные дни и они преобразятся. А тем временем происходит то, что моим глазам представляется чудом: умножаются разбойничьи набеги всех живых существ на наиболее слабых из них, которых тут же съедают. Многих лягушек тоже съедают. Быть более слабым – это не вина. Это судьба. Боль испарениями поднимается в пряный весенний воздух. Теплые струи воздуха обретают неприятный привкус. Все так, как оно есть. И это ужасно. Слепые благодарят за это Бога. А отщепенцы не благодарят. Они проживают свою беспорядочную жизнь, никого не благодаря. Моя жизнь лишена надежды на Бога. Это тяжело, но не невозможно – быть до такой степени одиноким. До такой степени одиноким – навсегда. И – исполненным ответственности. И – безутешно-бессильным.

Я недавно опять бросился на шею кобыле, плача от неизбывной печали. И, выплакавшись, почувствовал, как ожила под пеплом прошедших дней любовь к этому существу, к теплой крови, скрытой в царственном облике, под мягкой гнедой шкурой: к моей лошади, моему последнему другу.

Пудель, Эли, был собакой Тутайна. Он был, конечно, нашей общей собакой, но спал возле кровати Тутайна, а значит, был все-таки его собакой. Привязанной к нему больше, чем ко мне. Теперь Эли постарел, он много думает о Тутайне: что тот ушел из дому и не вернулся. Эли старый, и скоро он покинет меня. Он больше не бегает за суками. Его глаза смотрят мутным взглядом, а иногда не смотрят вообще. Эли никогда не ложится на гроб. Я думаю, он не знает, что внутри лежит тело Тутайна. Он кое-что видел, но не понял этого: не понял, что труп запаян в медную оболочку. Он думает, Тутайн ушел и не вернулся. Я буду плакать, когда Эли умрет. Эли часто рассказывает мне о Тутайне. Эли спит теперь рядом с моей кроватью. Он спрашивает меня: где Тутайн? И я отвечаю ему: в прошлом. Там же, где и твоя страсть к сукам. Где будут все наши мысли и переживания, после того как время станет для нас разреженным. – Глаза Эли совсем ослепли от горя.

Илок, кобыла, младше, чем он. Два года назад она родила первого жеребенка, год назад – второго. В этом году осталась яловой. Илок родилась в той конюшне, где живет и сейчас. Она родилась у нас. Тутайн знал ее жеребенком. Я же ее вырастил, как принято говорить. Она красивая лошадь. И такая добрая, как ни одно другое существо на этом острове. Она много думает, и подземные жители время от времени рассказывают ей разные вещи.

Когда ей исполнилось два года, я отвез ее на выставку, и господа крестьяне и специалисты, после того как долго рассматривали Илок, вручили ей вторую премию, написав в дипломе: «Маленькая, но красивая молодая кобыла соразмерной высоты и ширины, с равномерным шагом и пропорциональными ногами. – Общая оценка: очень хорошая». Все правильно: Илок малорослая, если сравнить ее с другими родственными ей лошадьми, потомками тарпана, или дикой лошади, которую здесь называют бельгийской. Она не степная лошадь, она – холодных кровей, как здесь почему-то принято говорить. Она полнится тенями, словно роща. И она приятна, как приятна зимой жарко натопленная комната. Когда я еду в повозке, встречные прохожие нередко поддразнивают меня: почему, дескать, я не заведу себе более благородную лошадь, как они выражаются, – полукровку или даже английскую чистокровную кобылу?.. Но ведь у такой кобылы мысли по глазам не прочитаешь, ее отрешенный взгляд кажется далеким и диким… Конечно, существуют более быстрые лошади, чем моя Илок, ничего другого эти ротозеи и не хотят выразить своей дурацкой шуткой. Они просто завидуют, что у меня самая красивая лесная лошадь, и думают, их зависть будет выглядеть естественнее, если смешать ее с насмешкой.

Но я никогда не продам Илок. Я даже жалею, что в свое время продал ее мать. Хотя это получилось как бы само собой. И Тутайн мне так посоветовал, когда родилась Илок и стало понятно, что из нее получится роскошная лошадь. Потом Тутайн умер. А Илок приросла к моему сердцу. Она человечнее, чем ее мать, которая была неутомимой роженицей, год за годом беременела, в должный срок выталкивала через половые губы великолепных существ и выкармливала их, пока они не взрослели и материнская любовь к ним не иссякала. Я восхищался ею; но именно Илок завоевала мое сердце. Илок утешала меня взглядом, когда одиночество, как ужасная гора, нарастало вокруг. Илок разговаривала со мной.

Я часто думал: мы с ней могли бы состариться вместе. Правда, она еще молода, гораздо моложе меня; но через десять лет мы сравняемся в возрасте, а еще через десять оба будем стариками. И если она к тому времени уже не сможет пережевывать хлеб и овес, то и я не захочу жевать свой хлеб. Если судьба обойдется с нами по-доброму, мы могли бы умереть в один день, чтобы не пришлось отнимать у одного или у другого кусок ценной жизни. Любить какого-то человека я больше не хочу.

Когда я давеча бросился ей на шею, она с нежностью положила голову мне на плечо, а спину искривила вбок, будто хотела меня обнять. Она хотела свернуться по-кошачьи, и только сильные ноги и крепкие лошадиные кости помешали ей так поступить. Я уже не впервые видел эти заигрывания и знал, что они означают. Я поднял ей хвост, из-под него вытекло немного белой слизи.

– Нам пора к жеребцу, Илок, – сказал я. – У тебя своя жизнь, у меня своя. Но умереть мы хотим вместе. Гнить – это мы могли бы и вместе.

Я поцеловал ее ноздри, приблизившиеся к моему лицу.

* * *

В Халмберге мы сняли маленькую квартиру; обедали в скромном пансионате; о завтраках и ужинах заботились сами. Прибыл рояль. Пока его поставили на место, он получил, в добавление к прежним, новые шрамы. Резной нотный пюпитр раскололся надвое. Соседи подумали, что я профессиональный пианист-виртуоз. Это мнение распространилось по городу. Нам нанес видит редактор маленькой газеты, которая выходит в Халмберге, – и стал задавать мне всякие вопросы. Я разочаровал его своими ответами. Поскольку сообщенные мною сведения показались ему не вполне надежными, он попросил меня сыграть что-нибудь. Я с готовностью исполнил просьбу. А через два дня прочитал в местной газете, что я, дескать, музыкальный гений. Когда дело дошло до такого, владелец городского отеля встрепенулся, разыскал нашу квартиру, постучал в дверь и, получив приглашение войти, тотчас вытащил из кармана газету, зачитал вслух Тутайну и мне наиболее существенные абзацы, после чего выразил «оправданную надежду», что я, поскольку теперь живу в Халмберге, соглашусь дать в его заведении несколько концертов. Желая убедить нас, что заведение у него первоклассное, он сразу же пригласил нас на ужин. Правда, касательно гонорара посетитель щедрости не проявил. Дескать, за каждый концерт я буду получать бесплатно комплексный обед, обозначенный в меню соответствующего дня. Я тотчас вставил: «На двух персон». Он поспешно кивнул, подтверждая, что за этим дело не станет. Нам даже причитается четверть бутылки пунша, к кофе. Что же касается наличности, то он может предложить только двадцать или двадцать пять крон. За час или полтора часа работы, как он уточнил. Потому что, мол, у него и так большие расходы на капеллу. И вообще пока неизвестно, что из этой затеи получится, увеличится ли выручка за еду и напитки; возможно, следовало бы повысить цену за вход, но такая мера может отпугнуть посетителей. Я потребовал пятьдесят крон. Он выразил сожаление, что не может пойти мне навстречу. В конце концов я согласился дать один концерт за двадцать пять крон. Если же дело дойдет до повторных выступлений, потому что первое будет успешным, мой гонорар повысится до пятидесяти крон. Хозяин отеля еще раз напомнил, что ждет нас вечером – тогда, мол, можно будет обсудить все детали, – и с довольным видом удалился.

Тутайн очень обрадовался. Он ждал чего-то хорошего.

– Мы делаем успехи! – крикнул он. – Халмберг способен оценить тебя. Это начало карьеры.

– Это маленький город, – сказал я сдержанно, – но мне все же придется заказать у портного черный костюм.

Вечером мы ужинали в городском отеле. Меня поразила элегантность публичных помещений. Ресторан, где мне предстояло выступить с концертом, в плане следовал сторонам прямого угла. Там, где два эти направления сходятся, был построен подиум, на котором теперь размещались рояль, несколько нотных пюпитров, литавры, нотный шкаф и маленькая фисгармония фирмы «Котикиевич»{340}.

– Капелла начинает сезон в следующее воскресенье, – объяснил хозяин отеля.

Пол был покрыт единственным гигантским красным ковром, зеленый растительный орнамент делил его поверхность на подобия квадратов. Украшением стен служили позолоченная лепнина и неотчетливые картины на невыразительных гобеленах: потускневшие картины изображали лесные ландшафты с ручьями, пастухами и пастушками, а также стада на лугах и колонные залы с мраморными полами, по которым расхаживают немногие роскошно разодетые персонажи.

За маленькими столами сидели гости, озаренные сверкающим светом хрустальных люстр, богато увешанных подвесками. Кельнеры в черных фраках бесшумно разносили еду и напитки и лишь изредка бестактно гремели посудой. – (Все отели для высших классов похожи один на другой. Они оскорбляют бедных, тяготят неуверенных в себе, позорят простодушных и неопытных, создают благоприятные условия для мошенников, а человека состоятельного обслуживают в соответствии с его желаниями. Военным, актерам и биржевым спекулянтам здесь позволено ругаться и вообще вести себя по-хамски. Заурядное же дитя человеческое вынуждено с трудом учиться тому, как, сохраняя достоинство, подниматься и спускаться по лестнице, чтобы грум не заметил, что сердце у тебя сжалось… Сколько же раз я совал в руку такому груму деньги… чтобы… чтобы спрятаться! Чтобы справиться с тревожным ощущением, что меня застигли врасплох.) —

Мы обговорили дату. Я потребовал три недели на подготовку. Я боялся, что поддамся страху перед публикой, и сказал, что не смогу играть без нот. – —

Через несколько дней в городе уже знали, что местный (а не «приезжий», что было бы уместнее) композитор и пианист-виртуоз Густав Аниас Хорн даст концерт в городском отеле и исполнит «отборные вещицы»… Правда, мне пришлось основательно поупражнять пальцы, чтобы эти отборные вещицы освоить, и моим соседям такой концерт наверняка быстро надоел. Мне, между прочим, тоже. Я плохо себе представлял, как я всё это выдержу. Тутайн утешал меня, говоря, что речь идет всего лишь о подработке стоимостью в двадцать пять крон.

Бессмысленное ощущение страха мучило меня и в день концерта. Я был белым как мел, когда садился за рояль. Я попросил приглушить свет в зале, чтобы не видеть с такой отчетливостью лица слушателей. И тем не менее сыграл я практически без ошибок. (Я не сбивался даже в «прыжках» из Presto сонаты ля минор Моцарта.) После первых двадцати тактов ко мне вернулась способность получать удовольствие от музыки.

Это был мой первый концерт. Я снискал аплодисменты. Слушатели хотели продолжения. Я сыграл вторую часть «Глории» из мессы Жоскена «Вооруженный человек»{341}, поскольку как раз накануне переложил ее для рояля. Недоумение слушателей было столь велико, что позже мне пришлось объяснять, что это такое, редактору местной газеты. (Глупости, которые люди совершают по убеждению, всегда наихудшие.) Как бы то ни было, пока посетители хлопали в ладоши, я подошел к столику Тутайна, чтобы пообедать с ним вместе.

Рядом с моим другом сидел пожилой, очень тучный мужчина с красным нерешительным лицом. Оба уже распили на двоих полбутылки пунша. Когда я приблизился к ним, чужак скороговоркой пожелал мне удачи.

– Великолепно, великолепно! – пробормотал он. – Настоящее пиршество для ушей.

Кельнер – кажется, без просьб с нашей стороны – принес еще полбутылки пунша, поставил фужер и для меня, налил мне.

– Я торгую лошадьми, – сказал этот человек, – но музыку тем не менее люблю…

– Мы с ним договорились, – вдруг встрял в разговор Тутайн. – Я собираюсь поупражняться в ремесле барышника.

От изумления я не смог вымолвить ни слова.

– Ваш друг разбирается в торговле скотом, – сказал незнакомец. – В Южной Америке он участвовал в сделках как посредник.

Я все еще молчал, поспешно пил свой пунш, и слово взял Тутайн.

– Ничего особенного, я просто поработаю немного под руководством господина Вогельквиста…

– Мне нужен надежный помощник, – сказал незнакомец. – Поймите меня правильно: человек с самостоятельными взглядами и с хорошим нюхом на лошадей.

– Тутайн в этом деле новичок, – сказал я сухо.

– Через три недели он уже не будет новичком, – ответил барышник. – У него острый глаз, этого достаточно. Всему прочему он научится у меня, ежели захочет. Мне нужен молодой помощник. Я старею. Колесить по сельским дорогам в любую погоду… мне больше не по нутру, да и здоровью вредит.

– Мы с ним договорились, – повторил Тутайн.

– Вполне, – подтвердил барышник. – Прибыль будем делить пополам.

– А убытки? – с беспокойством спросил я.

– На них я готов в течение первого года закрывать глаза, – сказал торговец.

– Мы потом ближе познакомимся друг с другом, – сказал Тутайн, желая настроить меня на более мирный лад.

– У Тутайна нет собственности, – сказал я, чтобы отпугнуть барышника.

– Кто начинает иначе, ничего не достигнет, – ответил чужак.

В тот вечер я никак не мог развеселиться. Барышник предложил отметить мой успех за его счет. Тутайн нашептывал мне в ухо какие-то комплименты. К нашему столику подходили незнакомые люди и спрашивали у меня то одно, то другое. Пришел и хозяин отеля, сопровождаемый двумя кельнерами: он обрушил на меня целый шквал льстивых слов. Потом собственноручно расстелил белую скатерть, а его свита, в соответствии с договоренностью, принялась накрывать стол. Для барышника принесли третий прибор. По его требованию нам подали и насыщенное бургундское вино.

Потом на подиуме, почти незамеченные расшумевшимися посетителями, появились музыканты капеллы. Четыре дамы, все как одна в красных брюках, серых жакетах и белых блузках. Они настроили инструменты и нерешительно начали играть. Им понадобилось больше времени, чем мне, чтобы побороть смущение. Но наконец тяжелая дымка, которую, как казалось, оставила моя музыка, рассеялась. Пианистка теперь решилась жестче ударять по клавишам, скрипка стала ясной, чистой и разговорчивой, музыка заполыхала радостным огнем. Я с облегчением вздохнул. Полиритмия этой отлично сделанной джазовой композиции овладела моими мыслями. Я восхищался исполнительским мастерством музицирующих дам. В конце я открыто выразил им свое уважение, громко захлопав в ладоши. Публика последовала моему примеру. На протяжении вечера я все отчетливее осознавал, к собственному стыду, сколь велики профессиональные навыки и прочие достоинства этих исполнительниц. У них большой и разнообразный репертуар. Каждая дама должна уметь играть как минимум на двух разных инструментах. Пианистка не только порой садилась к фисгармонии, но и виртуозно играла на гармони. Скрипачка дула в кларнет, третья исполнительница периодически меняла виолончель на саксофон, четвертая обслуживала ударные, играла на трубе, фаготе и саксофоне-пикколо. А ведь от каждой из них еще требуют, чтобы у нее было красивое лицо, крепкие груди, круглящиеся под блузкой, складная фигура, прямая осанка. И неизменная накрашенная улыбка, даже когда тело кровоточит.

Тутайну не так-то быстро удалось отделаться от барышника. Они о чем-то договаривались; было уже поздно, когда мы отправились домой.

На следующее утро Тутайн обстоятельно попрощался со мной. Он хотел поездить с барышником по окрестностям города. Я пожелал ему удачи, еще два-три раза потянулся в постели и привел себя в порядок как раз к тому моменту, когда мне пришлось принять некую даму, неожиданно позвонившую в дверь. Она представилась как дочь адмирала такого-то и супруга морского офицера, командующего миноносцем. Намерение дамы состояло в том, чтобы – поскольку накануне ее восхитила моя игра – пригласить меня на ближайший вечер в гости.

«На чашечку чаю», – как она вполне откровенно выразилась, то есть уже после ужина: дескать, в этот час ее дети лежат в постелях, в доме тихо, и свет лампы особенно приятен… Я согласился, записал ее имя и адрес, поблагодарил, и дама поспешила удалиться.

«Странно…» – мелькнуло у меня в голове; но больше я об этом не думал.

Тутайн все не возвращался. Ближе к вечеру я написал ему записку: что, мол, собираюсь в гости и вернусь поздно.

В надлежащее время я вышел из дома, прогулялся по вечерним, скудно освещенным улицам. Ровно в девять часов я стоял перед внушительным четырехэтажным доходным домом. Фешенебельное здание, совершенно новое… Цокольный этаж – из тяжелых гранитных блоков; на первом этаже выходящие на улицу окна забраны тяжелыми чугунными решетками… Входная дверь оказалась незапертой. В вестибюле, облицованном эландским известняком{342}, горел электрический свет. Лифт приглашал воспользоваться его услугами. Я поднялся на третий этаж и, немного поколебавшись, позвонил в дверь, которая, судя по всему, и была той, что я искал. Дама сама мне открыла. Приняла у меня из рук шляпу и пальто и убрала то и другое в шкаф. Потом прошла впереди меня через искусно сделанную решетчатую дверь. Мы вступили в полутемную прихожую. Пересекли еще одну комнату и оказались в маленьком помещении: думаю, это был будуар дамы. Там имелась ниша, в которой стояла софа, обтянутая конским волосом. Перед софой – стол, красиво накрытый. Две тарелки, две чашки, четыре стакана, печенье, сандвичи, цветы в вазе и флакон духов. На стенах со штофными обоями висели старые портреты. Диван с наброшенной на него медвежьей шкурой, шкатулка, тумбочка для белья, открытый стенной шкаф, в нем винные и ликерные бутылки… Первым, что мне предложила хозяйка, были духи. Она спросила, люблю ли я духи. И, не дожидаясь ответа, открыла флакон, окропила несколькими каплями свою грудь, а потом окропила и меня. Я засмеялся. Что мне еще оставалось?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю