Текст книги "Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 70 страниц)

Она хотела на десять лет приковать Тутайна к себе или к предприятию. Он, мол, должен будет отныне арендовать дом и конюшню – у нее как у наследницы Гёсты – и вносить высокую арендную плату. Предполагалось, что тяготы и труды руководителя предприятия он примет на себя безвозмездно, а доход от торговли будет распределяться на половинных долях между ним и ею.

Он не согласен, сказал Тутайн коротко, после того как она долго, со льстивыми ухищрениями, пыталась его уговорить. Вдова поднялась со стула, всем своим видом выражая негодование и решимость.

– Хорошо, – сказала. – Тогда считай, что с этой минуты ты уволен.

– Если вы не нуждаетесь в моей помощи на ближайшие дни, я больше не переступлю порога конторы, – ответил Тутайн. – Случайно так вышло, что позавчера я рассчитался с Гёстой, а с тех пор новых поступлений не было.

Вдова внезапно сломалась. Слезы брызнули у нее из глаз. Она стала жаловаться на свою женскую глупость. Дескать, она по простоте душевной открыто высказала, что думает, Тутайн же негуманно обратил сказанное против нее. Она, мол, теперь целиком и полностью в его руках. От него зависит, впадет она в нищету или нет.

От него ничего не зависит, спокойно возразил он.

– Назови наконец свои условия! – истерично выкрикнула она.

Ему было непросто разобраться в собственных мыслях. Гёста умер, и со смертью хозяина всё здесь изменилось. Гёста когда-то проявил по отношению к моему другу щедрость, но в последние годы Тутайн один нес на себе бремя текущих дел, и его половинная доля фактически оказывалась меньше, чем доля Гёсты… Вдове пришлось еще раз на него прикрикнуть, прежде чем он начал говорить. —

Он ничего не хочет менять в договоренности с Гёстой. Он хочет выполнять свою работу, как прежде. Дом и конюшня будут рассматриваться как совокупный капитал, приносящий проценты. Конюху надо платить. Предприятие берет на себя эти расходы, как и многие другие. (Тутайн думает о том, что Гёста в последний год неоднократно брал из кассы значительные суммы, чтобы покрывать все эти расходы, и оставлял взамен лишь неразборчивые расписки. Тутайн думает, что последняя продажа табуна лошадей, за хорошую цену, ему лично прибыли не принесла. Потому что Гёсте срочно понадобились несколько тысяч крон, которые он и заимствовал из кассы. Это было два дня назад.) Конюшня и земельный участок должны быть безвозмездно предоставлены в распоряжение предприятия. В жилом же доме, разделенном воротами на две неравные части, будет выделено помещение для компании. Ей, вдове Гёсты, останется большая часть дома, с правой стороны, с обрамленной липами двустворчатой дубовой дверью, ведущей на улицу; в левой же части – куда попадают через арку ворот, поднявшись на три ступеньки и пройдя через узкую дверь, – будут располагаться: контора; комната конюха; похожая на залу просторная комната, где можно принимать посетителей; и спальное помещение.

– Аниас и я, мы будем там жить, – закончил он свою речь.

– Мы должны все это записать, – настаивала вдова.

Рукопожатие – достаточная гарантия… Он обещает, что не уйдет, не известив вдову о своем намерении за год. И обязуется, что никогда не будет торговать лошадьми в Халмберге как самостоятельный предприниматель, к своей личной выгоде.

Она не в состоянии все это удержать в голове, заныла вдова.

Он это запишет, как только Гёста будет похоронен, – примирительно сказал Тутайн.

Наконец мы смогли выйти из своего пансиона, чтобы посмотреть на Гёсту. Он лежал в постели с открытыми глазами. Из его изменившегося лица уже ушло напряжение, вызванное внезапной смертью.

– Через два-три часа он больше не будет казаться свирепым, – сказал Тутайн. – Думаю, закрывать глаза Гёсте, кроме меня, некому, на эту бабу полагаться нельзя. Правда, я буду делать такое в первый раз. Но она-то вообще не сделает… – Помолчав, он прибавил:

– Давай, я закрою один глаз, а ты – другой.

Вдова не удосужилась известить о смерти мужа ни врача, ни еще кого-то. Она сразу побежала к нам и теперь, когда мы пришли, сочла, что это именно наш долг – позаботиться о мертвеце и обеспечить все, что ему причитается. То есть: официальное свидетельство о смерти, гроб, церемонию погребения… Сама она почти не показывалась. Принимала знакомых и родственников… а также свою модистку. Она хотела, чтобы ее опознавали как вдову и по внешнему виду. Тесно прилегающее черное домашнее платье стараниями портнихи было готово прежде, чем Гёсту уложили в гроб. Пока гроб стоял в комнате, выставленный для прощания, вдова расхаживала в платье с длинным шлейфом и в круглой шапочке с ниспадающей на лицо темной вуалью. А в день похорон на ней были шуршащий шелк, черные кружева, черная шубка из заячьего меха и шляпка с вуалеткой. Она стояла у открытой могилы мужа. Эту честь она ему оказала. – Провожающих собралось немного. Гёста не обладал никакими явными добродетелями из тех, что увеличивают круг знакомых. Почетные должности и участие в деятельности различных сообществ не украшали его гражданскую жизнь. Благотворительностью он тоже не занимался, не был ни королем стрелков, ни судебным заседателем, ни членом совета церковной общины, ни приятелем бургомистра… Поэтому певческое братство не пело у его могилы, музыканты с духовыми инструментами не вышагивали перед его гробом. Гёста, который выбрал себе в товарищи Тутайна и меня, который опустошил множество бутылок вина, а умер в ночь, когда осознал, что истратил последние наличные деньги и, если быть точным, задолжал значительную сумму своему другу Тутайну, – этот Гёста удостоился лишь весьма скромных похорон. Других долгов он не оставил. Мы так никогда и не узнали, на что он потратил ту значительную сумму, которую в день последнего подведения итогов снял с банковского счета, предварительно известив об этом Тутайна.

Тутайну предстояли трудные недели. Оборотный капитал отсутствовал. Собственные его сбережения были маленькими. А ведь он должен был произвести выплату по ипотечному векселю. И расплатиться за похороны Гёсты. Вдова тоже клянчила деньги: ей, мол, не на что жить. Бросила на стол Тутайна счета от своей модистки, грозилась заложить дом, и конюшню, и вообще всё. Он покупал лошадей в долг, выписывал векселя. В присутствии нотариуса заключил договор с вдовой Гёсты. Неделю спустя конюшня опять заполнилась, и он погнал табун молодых коней в город. Вдова предъявляла ему все новые требования. Видно было, что она транжирит деньги. Тутайн на многое закрывал глаза. Он еще не знал, сумеет ли справиться с трудностями. Нервничал. Посреди этой неопределенности занялся нашим переездом. Затеял ремонт северного флигеля дома покойного Гёсты. В похожей на залу комнате, бывшем складском помещении, строители настелили пол из сосновых досок. И возвели еще одну стену, чтобы конюх получил собственную комнату, а мы – спальню. Контора, теперь превратившаяся в своего рода вестибюль, наполнилась пылью. Серо-белые следы каменщиков и плотников отчетливо выделялись на темных лакированных половицах… Это был переходный период. Потом рабочие исчезли. Маляры и уборщицы оставили после себя светлые и чистые помещения. Тутайн отчистил стоявший под софой жестяной ящичек, в котором хранились сигары для посетителей. Открыл маленький сейф, где теперь размещались новый гроссбух и касса из проволочной сетки, взглянул на наличность – несколько монет стоимостью в крону и мелочь. В задумчивости качнул головой. Но теперь, когда дело зашло так далеко, он был исполнен решимости во что бы то ни стало продержаться, вывести предприятие из кризиса. Он снова поверил в возможность своего и моего бюргерского существования, комфорта, благосостояния, здорового сна, моей славы и собственного усердного труда – во все то, что улыбка удачи освещает только на короткие мгновения.

Мы, во всяком случае, переехали. Поначалу новые помещения были лишь скудно обставлены мебелью; однако мой рояль придавал большой пустой зале праздничный вид. Вскоре Тутайн приобрел тяжелый стол из красного дерева, а живший по-соседству ремесленник изготовил шесть кресел – скорее добротных, нежели красивых. Теперь мы могли угощать почтенных господ крестьян брантвейном и бутербродами… Это была красивая комната, десять метров в длину и пять в ширину. На каждой из узких сторон – по два окна, на улицу и во двор; посреди длинной стены располагалась округлая белая кафельная печь с латунными дверцами. Тутайн обычно спал либо здесь, на диване, либо в конторе, на софе. Третью комнату он предоставил мне, чтобы я мог спокойно работать. Вечером, уже лежа в постели, я слышал за стенкой шаги припозднившегося конюха или его молодой храп и стоны; а по звукам, доносившимся из залы, определял, что вот сейчас Тутайн вернулся домой или наконец оторвался от молчаливого бдения перед печкой и стелет себе постель. Он стал очень неразговорчивым.

Зимние дни короткие, торговля полностью прекратилась, как всегда и бывает в это время года. Тутайн часами сидел перед печкой, подбрасывал в топку березовые поленья. Он размышлял, как бы ощупывая свое бытие. И иногда говорил, в конце долгого молчания:

– Я счастлив. Здесь тепло. Здесь царит мир. Никто сюда не приходит, кроме конюха.

И еще он говорил:

– Что я тоже происхожу от людей, кажется мне удивительным. Меня усыновила одна семья. У меня нет ни родителей, ни родственников^{360}. Я просто существую сам по себе. Никогда никто мне не говорил, что я похож на отца или мать.

У Тутайна часто возникали стычки с вдовой Гёсты. Она упрекала его в том, что он будто бы пренебрегает делами, что доходы не соответствуют даже самым скромным ее ожиданиям… Она не умела вести хозяйство. Тутайн уже давал ей значительные суммы вперед. Но чем больше он шел ей навстречу, тем требовательнее она становилась. Он показал ей баланс: она в ответ заявила, что не желает жить как нищенка. Он напомнил, что доходы Гёсты в последние годы никогда не превышали нынешних; она обозвала Гёсту простофилей. Он предложил тогда ежемесячно выплачивать ей определенную сумму, приблизительно соответствующую одной двенадцатой части годового дохода, – чтобы она, имея регулярные поступления, лучше организовала свою жизнь. Она ответила, что он обманывает ее, предлагая своего рода арендную плату. Он объяснил, что эта ее собственность до предела отягощена ипотекой и что продажа здания вряд ли принесет хоть какой-то чистый доход; но что такая не-собственность как-никак ежегодно подбрасывает ей восемьсот крон. – Только когда дело дошло до того, что Тутайн в грубой форме отклонил ее домогательства, вдова оставила его в покое и согласилась на ежемесячные выплаты, им предложенные. Кажется, она, не видя другого выхода, даже попыталась ограничить свои расходы.

* * *

Последующие годы были оборваны с нашей жизни преждевременно, словно незрелые плоды. А тогда мне еще казалось, что и у города Халмберга раскрасневшееся, озабоченное лицо, как у столь многих подобных ему городов. Я вспоминаю высокие, без украшений, окна. Вспоминаю дома, похожие на стариков. Вспоминаю липы, которые росли перед нашим домом, между булыжниками чистой многоцветной мостовой; и еще – изогнутый черный щит над воротами, на котором золотыми буквами (обновленными по распоряжению Тутайна) значилось: ТОРГОВЛЯ ЛОШАДЬМИ ГЁСТЫ ВОГЕЛЬКВИСТА. – Но черты улиц стерлись, булыжник погрузился в землю, словно прошла тысяча лет, и той руиной, какой он будет когда-то, город сделался уже теперь. Правда, его гибель произошла только в моем сознании. Жители города, живые и здравствующие, могут утешиться. Не тяжелый шар нового тысячелетия прокатился по ним – это моя бедная голова, уже чующая близость могилы, колотится о камни времени.

(Я пережил еще один приступ ужасной головной боли. Когда он достиг кульминации, я находился в трех километрах от своего ближайшего соседа. Дул ветер. Не знаю, был ли он теплым или холодным. Меня вырвало, я лежал на дороге. Потом заставил себя подняться. Через долгое время – должно быть, прошло несколько часов – я добрался до хутора. По телефону вызвали врача. Крестьянин и его работник подхватили меня под руки и проводили до моего дома. Я стонал, кричал. Они хотели уложить меня в постель. Я этому противился. Все предметы, если они вообще фиксировались моими глазами, были черными. Черные лица двух посторонних людей в моей комнате… Эти двое оставались, пока не пришел врач и не сжалился надо мной. Он сделал мне инъекцию морфина, а может, еще и другого яда, чтобы хоть что-то изменилось к лучшему. Сказал, что моя кожа ледяная. Но я чувствовал, что лоб покрылся испариной. Через десять минут врач снял с меня куртку и брюки и помог лечь в постель.

Сегодня он приходил снова. В клиническом смысле – так он попытался объяснить – речь идет о временном расширении кровеносных сосудов в мозгу. У людей бывает врожденная предрасположенность к этому; вероятно, моя умственная работа – так он выразился – поспособствовала развитию аномалии. Возможно и обратное: что врожденный дефект обусловил мою склонность к умственной работе. – Теперь я знаю, что доктор презирает меня и мою деятельность. Что всякий человеческий гений представляется ему обременительным побочным продуктом неизлечимого болезненного состояния… Я попросил его попытаться исцелить столь ясно распознанный им недуг. И услышал в ответ: «Мы совершенно бессильны против головных болей общего характера, не являющихся следствием одной из тех аномалий, которые мы можем устранить».

Врач предписал мне принимать один очень сильный, как он сказал, порошок, едва я почувствую приближение боли. Но не во время приступа, иначе меня просто вырвет. – Он ушел. Я продолжал лежать в постели. Однако часа два назад мне пришлось выйти во двор: меня разбудило топанье Илок в конюшне. Кобыла требовала овса, воды. И еще я притащил ей в стойло побольше сена. Потому что неизвестно, когда я снова найду в себе силы, чтобы о ней позаботиться.

Я лежу в постели, и уже наступило После. После – исчезновения всех моих мыслей, воспоминаний и склонностей – я лежу в постели. И мои мысли, воспоминания и склонности мало-помалу возвращаются. Но я знаю, что прежде их у меня забрали. Мой Противник – или мой Косарь-Смерть – какое-то время хранил их у себя. Теперь он знает их, он знает меня. Он знает бывшее, то есть то действительное, которого вообще больше нет, и знает придуманное, сфальсифицированное, записанное, которое постепенно обретает бытие. Не имеет смысла, чтобы я отчитывался перед Противником. Я ни в чем не раскаиваюсь. Это я могу твердо сказать, могу это повторить. Но я вряд ли сумею выразить, в каких поступках или в каком поведении я должен был бы раскаиваться – и почему – и с какой целью упорно отказываюсь это делать. Мое свидетельство предназначено исключительно для меня самого. Случись когда-нибудь такое, что я забуду, забуду всё; что моя память будет из меня выдрана еще при жизни; что я забуду, кто или что таится в этом ящике-гробу; что вдруг исчезнут мои чувства, моя любовь, моя склонность обожествлять плоть ближнего, подобного мне, если эта плоть безупречна; что после очередного приступа боли я вернусь как человек без прошлого, который не происходит ни от кого, не имеет ни имени, ни даже будущего, потому что и оно охвачено забвением: тогда только то, что я написал, станет для меня очень несовершенным бытием – мысленными образами, собранными воедино за счет каких-то разрозненных сил. Но я все же буду знать, что Тутайн – человек, который умер, – находится у меня в комнате, что Илок, кобыла, стоит в стойле, что Эли, пес, лижет мою руку. Что, в любом случае, все так, как оно есть, пусть я больше и не способен связать это со своим жизненным опытом.

Но что, если я разучусь и читать? Тогда я потерплю поражение. Тогда меня, отщепенца, больше не будет. Тогда останутся только другие, которых я не знаю, которые все носят имя Ты, тогда как меня звали Я.)

Судебное дело против судовладельца, господина Дюменегульда, прекращено – видимо, очень давно. Поданный мною иск отклонили. Меня же просто забыли об этом известить. Я напрасно жду продолжения расследования. Все давно знают, что свои подозрения я повесил не на того, кто их заслужил. Настоящий виновный – можно назвать его так, если мы согласимся считать виной умышленное вызывание опустошения, гибели, страдания и боли, – скрылся за мощными кипами должностных документов. Он воздвиг вокруг себя стену из бумаг. Эту стену невозможно взять штурмом. Виновный защищен от любого преследования и наказания: ведь, поскольку вина его носит совершенно публичный и обобщенный характер, сам он, можно сказать, невиновен. Куда больше, чем он, виновны его родители, школьные учителя и университетские профессора, у которых он изучал право и правовые понятия, у которых научился тому, что такое мораль, честь и государственная политика, экономика и административное управление. Так можно думать, и я так думаю. (Мои мысли наконец вернулись ко мне, и Косарь-Смерть даже их немного почистил: протер своей зловонной слюной, потому что мои мысли ему понравились – особенно те, которые сам я еще не видел.)

Он еще жив или уже не живет, но, во всяком случае, жил когда-то: этот старый отставной офицер, Его Превосходительство, чья жизненная задача заключалась в непрестанном планировании, выяснении возможностей, продумывании гипотетических нападений и защит, испытании и оценке различных видов оружия, – этот профессионал, жизнь которого была полна бесчисленных эпизодов. Один из таких эпизодов он уже почти забыл. А если бы ему напомнили, конечно, признал бы, что в свое время эпизод этот был достаточно важным. Но потом потерял значение. Офицер в те годы был еще молод и служил в специальном ведомстве военного министерства.

Все началось с отчета. Колониальный чиновник некоего маленького государства, из нижних чинов, пожаловался на поведение одного негритянского племени при прокладке дороги^{361}. Молодые люди этого племени не желали, чтобы их мобилизовали на работу; они пускались в бега, скрывались у соплеменников, а если их все-таки находили, бежали снова и подстрекали к сопротивлению других, прежде хотевших работать. Мятеж подспудно тлел уже в нескольких деревнях. А племя было большое – двадцать тысяч человек, включая женщин и детей. И они издавна славились воинственностью. Их вождь, коварный старик, имел тридцать жен и девяносто семь сыновей; и каждый из сыновей, становясь взрослым, заводил себе опять-таки двадцать или тридцать жен; и многие из внуков вождя имели уже по дюжине жен, так что молодые люди этого племени поддерживали разветвленные дружеские связи; поскольку вождь и сыновья вождя, шаман и сыновья шамана, министры и сыновья министров, а также их родственники – дяди, и братья, и сыновья братьев – забирали в свои гаремы всех местных женщин и подросших девочек. Ситуация – хуже не придумаешь. Но возмутительнее всего была гордость этих людей: их изворотливость, их решимость оказывать сопротивление, не платить никаких налогов и лучше голодать, чем работать… К отчету прилагалось свидетельство миссионеров о том, что члены этого племени не желают принимать христианскую веру и совершают враждебные вылазки против соседних племен.

Губернатор, получив отчет чиновника, вспомнил, что руководитель государственной концессии, «Общества по эксплуатации лесных массивов», уже давно направлял ему жалобы на это самое племя: потому что мобилизованные на работу туземцы не были довольны ни заработной платой, ни теми порциями маниока и проса, которые им выдавались. Пришлось ввести жесткие штрафы, но из-за этого среди населения распространился враждебный настрой, так что в определенных районах рубку леса и корчевание можно было осуществлять только силами завезенных из других мест рабочих и при условии обеспечения мер безопасности.

Губернатор принял решение. Он передал этот отчет, предварительно дополнив его во многих пунктах, в вышестоящую инстанцию – знакомому референту министерства по делам колоний. И потребовал военной поддержки для подавления мятежа. Прежде – а кое-где так продолжается и до сих пор – местные власти в подобных случаях действовали на собственный страх и риск: захватывали, например, в качестве заложников жен возмутителей спокойствия и отдавали их на поругание черным солдатам; или отрубали скольким-то мятежникам руки. В качестве предостерегающего примера. Такую практику тоже можно было расценить как взятие заложников и подвести под существующие правовые нормы. Но дело в том, что между прежде и теперь дымилась зловонная куча ужасных скандалов. Неутомимый сэр Роберт Кейсмент^{362} по поручению своего правительства – вместе с мальчиком-масаи, а также двумя бульдогами, белым и черным, и туго набитым бумажником – отправился в глушь, а потом, вместе с мальчиком и обоими бульдогами, вернулся. Без всякого стыда, как истинный фанатик, он разоблачил то, что сумел разоблачить; одно из европейских государств было легкомысленно предано поруганию и стало объектом презрения. У обвинителя нашлись сторонники. Могущественные колониальные нации уже были готовы дистанцироваться от неограниченного применения силы против туземцев; уже развивались представления, перегруженные идеей гуманности. Эпоха охот на рабов постепенно сходила на нет; карательные экспедиции сделались крайним средством, для применения которого требовалось соответствующее решение парламента.

А этих туземцев было двадцать тысяч. Губернатор не мог начать борьбу с целью их уничтожения, не получив прежде согласие от самой высокой инстанции. Он знал, что вряд ли такое согласие получит, если не представит убедительные аргументы и не предложит одновременно надежные, не привлекающие к себе внимание методы осуществления задуманного. Поэтому он намекнул, что использование самолетов и отравляющих газов могло бы обеспечить надежность операции.

Он пережил возвышенное мгновение, когда дописал свой отчет. От его решения зависела жизнь двадцати тысяч человек. И этим своим решением он заложил еще один камень в здание героической истории… Компетентный референт в министерстве по делам колоний получил отчет и снабдил его всеми грифами серьезности и секретности, соответствующими такому случаю. Референт принял три решения: во-первых, исключить всякую публичность; во-вторых, тотчас потребовать, чтобы к нему прикомандировали специалиста по военному делу в качестве консультанта; в-третьих, с особой настоятельностью доложить о случившемся своему начальнику, господину министру… Со стороны шефа референт встретил полное понимание: тот поддержал его планы, расширил полномочия. Вскоре за закрытыми дверьми состоялась встреча между представителями заинтересованных министерств. Эти специалисты с энтузиазмом откликнулись на возможность проведения крупномасштабного эксперимента. Правда, всё должно было происходить в пространстве маленького государства с недостаточными военными резервами и сомнительным нравственным потенциалом; даже подходящего оружия ни в одном тамошнем арсенале не было. Однако выход нашелся. Членам военной комиссии этого маленького государства, которые в то время, с целью обучения, находились в одном из больших государств, поручили установить связи с представителями зарубежной химической индустрии.

Так вот и вышло, что молодой офицер, служивший в специальном ведомстве военного министерства, получил приказ: принять нескольких господ из зарубежной военной комиссии и оказать им содействие при выполнении секретного задания. Установить контакт с химическим трестом оказалось нетрудно; ведущие специалисты этого засекреченного производства разработали план во всех деталях. Договор был подписан. Все это вылилось в деловую сделку, которая отличалась от других коммерческих соглашений только характером поставляемого товара. В операции предполагалось использовать дифенилхлорарсин и димесенит^{363}, которые в то время считались самыми действенными отравляющими газами. Химический завод обязался изготовить полностью готовые к употреблению бомбы и доставить этот товар, на собственный страх и риск, до гавани маленького африканского местечка, «до штранда», как тогда выражались, – как будто речь шла о поставке обычного оружия для гражданской войны. Специально оговаривалось, что операция будет осуществляться секретно. Ей дали кодовое название: операция Пуста^{364}. Из-за опасности перевозимых веществ понадобились экстраординарные меры при транспортировке. Специалисты, которых вообще-то ничем не испугаешь, столкнувшись с такой реальностью, пришли в необычайное возбуждение. Прежде никогда не случалось – во всяком случае, насколько им было известно, – чтобы пятьсот тонн ядов, в газообразном состоянии, перевозили на дальнее расстояние по суше и морю. В поездах, по рельсам, через города и мимо деревень, над неспокойными реками предстояло везти эту чудовищную потенциальную смерть для миллионов людей – правда, заключенную в железные оболочки, но ведь оболочки содержали взрывной заряд, так что могли разрушиться… Эта смерть не должна была разразиться, пока не достигнет конечного пункта своего путешествия. Ведь предназначалась она для двадцати тысяч негров, а не для миллионного населения одного из больших городов и не для горстки крестьян, батраков, коров и лошадей какой-то деревни. Поэтому следовало обеспечить меры безопасности.

Старый генерал не помнит, носил ли корабль, который вез тот ужасный груз, имя «Лаис». Да он никогда и не знал этого. Он не знает подробностей. Он знает об этой операции лишь в самых общих чертах, помнит, что тогда она обладала большой значимостью – как эксперимент, результата которого все посвященные ожидали с нетерпением, чуть не с тревогой. Эксперимент этот, можно сказать, выплеснулся за границы маленького государства, им занимались лучшие умы могущественной военной организации. Отсюда – повышенная секретность. Само собой, такое транспортное судно нельзя было выпустить на океанический простор – в неизвестность – без сопровождающего. К грузу приставили суперкарго; у химического треста как раз был на примете подходящий человек, надежность которого не вызывала сомнений. Корабль с грузом должно было незаметно сопровождать другое, военное судно… Генерал не помнит, носил ли первый корабль имя «Лаис». Это был парусник. И он отправился в плавание, как если бы речь шла об обычном торговом рейсе. Ему предстояло встать на якорь где-то у африканского побережья, возле самого штранда. На борту находились испытанный капитан, хорошая, тщательно отобранная команда и суперкарго – агент химического треста. Осторожности ради этого суперкарго тоже оставили в неведении относительно характера груза…

Эксперимент не удался. Точнее, до проведения эксперимента дело не дошло. Корабль не достиг пункта назначения. Неизвестного никому из присутствующих на борту. Парусник погиб. Затонул. При спокойном море он просто исчез с поверхности воды. А ведь это был новый корабль. Команда броненосного крейсера, который держался на отдалении, за линией видимого горизонта, вообще не заметила кораблекрушения. Не было даже телеграфного сообщения о бедствии. На протяжении следующих трех дней крейсер пытался найти парусник, не зная, что тот исчез…

По мнению старого генерала, что-то непредвиденное случилось с грузом. При кораблекрушении погибло несколько человек. Суперкарго совершил самоубийство. Почти всех членов команды подобрал случайно оказавшийся в тех местах фрахтер… Капитан затонувшего судна при позднейших допросах был необычайно скуп на слова. И вскоре подал в отставку. Можно предполагать, что двое молодых людей, находившихся тогда на борту, обладают более полными сведениями о случившемся. Но они, похоже, боятся своего знания. От допросов они постарались уклониться. И к себе на родину не вернулись… За ними потом вели секретное наблюдение. Они умели держать язык за зубами. А чиновников интересовало только это. Молодые люди молчали. Они мотались по миру. Их оставили в покое. Мало-помалу о них, об их действиях забыли, как забыли и о крахе эксперимента. Впрочем, тщательных допросов власти с самого начала избегали. Судебные чиновники закрывали глаза на противоречия, возникающие в показаниях матросов. Капитана не стали наказывать за то, что судовые документы пропали. Число умерших было установлено, но никто не занимался расследованием обстоятельств их смерти.

Со временем данный эпизод потерял значимость. Губернатор избавился от двадцати тысяч туземцев традиционным способом, ему дали на это разрешение и предоставили необходимые средства: потому что отчет младшего чиновника, которого теперь повысили в чине, стал основой для важных изменений государственного законодательства. Голоса общественности никто уже не боялся.

Это всё в прошлом.

Я лежу в постели. Я это записал и должен признаться, что это мои домыслы. И все-таки мне кажется, что я лишь подслушал шорох крупноячеистой чуждой реальности. Что события, которые я не видел своими глазами, должны были быть настолько бюрократичными и настолько кровавыми. Направление потока событий всегда зависит от множества рук и множества умов. И каждый способствует этому потоку по мере сил…

Клетки моего мозга все еще стоят лагерем на опушке боли. Они устали. Но как раз поэтому мне не верится, что они заглядывают в чащу прежде немыслимого, а не механически роются в выдвижных ящиках с рухлядью достоверных воспоминаний.

Даже голос старого генерала я, как мне кажется, слышал. Он говорил что-то, и я постепенно понял, что он отчитывается перед вышестоящим – запинаясь и без чувства собственного достоинства, приличествующего генералу. Этот вышестоящий был, возможно, его смертью. Генерала допрашивали, потому что его знание касательно этого дела не должно было оказаться утраченным – или, разве что, должно было потеряться чуть позже, без содействия самого генерала.

* * *

Напрасно я мучаю свою голову, пытаясь выяснить, каким образом я узнал об этих событиях. Моего разума тут недостаточно, и я смиряюсь, после того как без пользы опустошил себя. (Может быть, две смерти могут встретиться.)^{365} Отчет седого офицера лежит передо мной. Человек этот еще жив или жил когда-то. То, что он высказал, Духу подлинности^{366} было известно с незапамятных пор. Высказывание офицера имеет значение только для меня. Мой Противник хотел меня унизить, очень глубоко оскорбить: ведь теперь, задним числом, я уже ничего не могу изменить в образе моего прошлого. Прошлое внезапно застыло. Все двери туда захлопнулись. Я должен признать, что не будет ответа Кастора на мое письмо: ответа, который мог бы смягчить тот холодный свет, который заставляет меня трезво смотреть на давнишние мысли и ощущения. Моя авантюра сузилась.