Текст книги "Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 70 страниц)

* * *

Если когда-нибудь в эту комнату войдет ангел с поникшими крыльями, он наверняка будет очень похож на сутенера Тутайна.

Выслушав красивую, спокойную речь моего друга, я ответил только одно:

– Ты крайне неосторожен.

Он кивнул в знак согласия. Я пожалел о своих словах, и мне захотелось стереть их в его памяти.

– А лошадь-качалка? Как она попала сюда?

– Я ее купил, – сказал Тутайн. – После того как несколько раз заставал Буяну плачущей. Это ее единственная любовь. Девочка способна на настоящую любовь. В некоторые вечера, когда она скачет на игрушечном коне, мне кажется, будто его стеклянные глаза просыпаются и становятся живыми искрами, как звезды на ночном небе. Меня словно уносит вдаль. Я вспоминаю, как однажды в Бангкоке зашел с одним человеком в его дом. В полуподвальном этаже, под потолком из золоченых балок, на троне сидел – размером больше, чем в человеческий рост, вырезанный из дерева, пестро размалеванный и с украшениями из сверкающего металла – какой-то гневный божок или демон. Остановившись перед ним, я понял, что он живой. Как только я, оробев, опустил взгляд, он слегка шевельнулся, с хрустом. И принял еще более ужасный вид, чем прежде. Я не мог оттуда уйти. Битый час простоял, уничтоженный, под его золотисто-стеклянным пульсирующим взглядом… Если бы я досконально исследовал себя, тончайшим зондом, я бы, возможно, обнаружил, что верю только в НЕГО: в эту тихо похрустывающую силу, которая не знает, но презирает меня.

– Что-то должно произойти! – вскрикнул я; и внезапно понял, что нахожусь на грани отчаяния.

– Да, – сказал он просто.

Но мне было непонятно, об одном ли мы с ним подумали. Я в ту минуту имел в виду, что Тутайн вот-вот обретет новую родину, покой – способность вновь приобщиться к сладости милосердного чувства, к любви. И мною овладела жуткая печальная зависть. Я понял, что Тутайн богаче, чем я. Ни вина наша не будет поставлена нам в счет, ни та тень, которую мы отбрасываем. Внутренний свет – вот мера для нашего судии. Тутайн – ребенок, выросший без родителей, – уже в четырнадцать лет, как юнга, оказался вышвырнутым на просторы морей. Он ничего не оставил за спиной, даже родину (он тогда еще думал, что Георг – друг ему). Перед ним тотчас открылся весь мир, в том числе и доступ к глубочайшим страданиям. Ему не приходилось перелезать через стены, ломать барьеры, чтобы попасть в комнату беднейших из бедняков, где пахнет грязью и детскими пеленками, и все же нет никакой семьи, а только похабная Природа. Он принадлежал к тем, кто ничего не имеет и ни на кого не вправе смотреть свысока: он сам был одним из презреннейших. Но куда бы он ни попадал, он всегда делал лучшее, на что способен, с наилучшими намерениями (даже если это могло закончиться для него смертью). Как это непохоже на мое положение в начале моей самостоятельной жизни! В четырнадцать лет я еще не стал человеком, которого можно принимать всерьез; в университете же, сам того не зная, стоял на бетонной плите, положенной поверх болота бедности. Я совсем не знал, что такое бедность. И едва ли испытывал желание познакомиться с ней поближе. Когда наконец я вышел в большой мир, меня со всех сторон обступили стены. Я перелезал через них, конечно. Но и по ту сторону от них меня посещали лишь весьма заурядные мысли. Бедность отпугивала меня, она всякий раз казалась мне чересчур горькой. Я слишком слаб, чтобы суметь быть бедным. Я владею деньгами, потому что без них остался бы ничем. Тутайн доказал, что его жизнь не зависит от денег. А я, из того, что могу делать лучшее, на что я способен, постоянно боролся с собой. Как будто все дело во мне… Чтобы я не потерпел крах, когда столкнулся с пловцом, его попросту вычеркнули из жизни. (Это была очередная серия опытов – из тех, что судьба проводит со мной, чтобы меня изучить.) Тутайн же купил приговоренному к нечистоте ребенку крылатого игрушечного коня.

– Тутайн, – сказал я и почувствовал, как сильно меня знобит, – почему ты не выкинешь этих женихов за дверь^{231}?

Ответить он не успел. В комнату поспешно вошла Буяна.

– Андрес свихнулся! – бросила она, задыхаясь. Она, наверное, всю дорогу бежала.

– Рассказывай, – сказал Тутайн тихо и снисходительно.

– Он загнал меня в тот прежний сарай, – сказала она.

– Это действительно далековато отсюда, – заметил Тутайн, неприятно удивленный.

– Я не хотела ни в какую темную дыру… – строптиво сказала девочка. – Андрес не человек.

– Чем же еще может он быть? – спросил Тутайн.

– Не человек, – повторила девочка. – Он холодный как рыба.

– Ты однажды назвала его диким, – напомнил Тутайн.

– А на ощупь холодный, – упорствовала Буяна.

– Может, его ужаснула какая-то мысль? – предположил Тутайн.

– Молодых людей вообще не поймешь, – обронила она.

– Что же в нем было непонятного? – допытывался Тутайн.

– Пять раз подряд он спросил меня, кто такой этот иностранец, твой друг, – объяснила девочка. – И десять раз за одну минуту – первый ли гость у меня он сам, в этот день.

– Он любит тебя, Буяна, – сказал Тутайн. – Может, ты давала ему недостаточно четкий ответ.

– Очень даже четкий, – сказала она. – Я вновь и вновь повторяла: да, да, да, да, да, да, да, да, да, да. – Она отсчитывала по пальцам.

– Это успокоит его, – сказал Тутайн.

– И только в одиннадцатый раз я наконец ответила: нет.

– Это была ложь, – вырвалось у испуганного Тутайна.

– Он напрашивался на ложь, – сказала Буяна. – Если он не доверяет правде, то не поверит и лжи.

– Наверняка ваша встреча закончилась плохо, – сказал Тутайн.

– Вовсе нет, – сказала Буяна. – Просто он стал немножко бояться меня.

– Надеюсь, ты все же не оставила ему возможность пойти к другой девушке? – спросил Тутайн очень тихо, но дрожа от волнения.

– Я ведь не дурочка, – ответила она высокомерно, почти нахально. И показала деньги, зажатые в кулаке. – Но теперь я хочу помыть руки, – добавила с неописуемой небрежностью, на остатке все того же, уже иссякающего дыхания.

На лбу у Тутайна выступили капли пота. Он их смахнул носовым платком.

– Чего ты, собственно, добиваешься? – спросил я с ожесточением. – Справиться с такими событиями ты не можешь. Или ты мучаешься лишь потому, что рядом оказался я?

– Все обстоит иначе, – сказал он. – Со мной и с Буяной ты еще разберешься. А сейчас я боялся несчастья… или какой-нибудь отвратной безвкусицы.

– Тебе придется кое-что изменить, – сказал я с тем же ожесточением.

Буяна между тем успела помыться. Она внезапно показалась мне изменившейся. Полностью освобожденной от прошлого. Она выпила рюмочку тростниковой водки. В ее глазах появилась та глубина, что сродни межзвездному пространству. Тутайн, покоренный, две или три секунды не отрывал от нее взгляда, истолковать который я не берусь. Потом опустился на стул, не глядя затолкал себе в рот какую-то снедь, запил водкой.

– Присоединяйся, – сказал. – Подозреваю, что мы еще не наелись.

Но продолжать трапезу никому не хотелось. Пища, которую проглотил Тутайн, похоже, застряла у него в горле. Он закашлялся и снова выпил.

Тут девочка заговорила:

– Скажи, твой друг такой же умный, как ты?

Тутайн, застигнутый врасплох, на мгновение задумался. Потом ответил:

– Он умнее. Намного.

Я хотел прекратить бессмысленный разговор, но только ухудшил ситуацию своим выкриком: «Глупее, глупее!»

– Он разбирается в математике, – сказал Тутайн. – А математика для одинокого духа – это нечто неописуемо грандиозное и надежное. Взаимный расчет с мирозданием и Предопределением. Подведение итогов, осуществляемое в молчании и без споров, с помощью таинственных знаков, которые ничего не говорят непосвященному.

Буяна обратила ко мне лицо с глазами-колодцами – очевидно, чтобы проверить, можно ли обнаружить в моем внешнем облике зримые следы этой приписанной мне добродетели (про которую она ничего толком не поняла). И я покраснел.

– Кроме того, он музыкант, – продолжил Тутайн. – Из тех музыкантов, которые сочиняют мелодии. Музыка возникает у них в голове. Они слышат ее еще прежде, чем услышат херувимы и серафимы, и записывают… как красивые обращения к камням, деревьям, животным и людям.

– Тутайн, – крикнул я, – ты говоришь неправду: я дилетант!

– Никакой ты не дилетант, Аниас, – громко ответил он. – Ты не видишь себя со стороны, но я-то тебя вижу. Для любого человека самый непонятный из всех людей – он сам.

Буяна глубоко вздохнула.

– А я умею только танцевать, и то очень плохо, – сказала она.

Я взял ее руку в свои ладони, потому что увидел, как глаза у нее наполнились слезами. Горькой водой, в которой купается наше сердце, когда мы осознаем, что нас окружает пустота.

– Почему, собственно, Андрес не вернулся вместе с тобой? – спросил Тутайн. Так ветер, с легким присвистыванием налетающий с юга, вдруг сменяется тяжеловесным и порывистым северным ветром.

– Он хотел прийти. Я этого не захотела, – рассудительно ответила девочка. И потом придушенным голосом задала вопрос: – А твой друг сегодня останется у меня?

– Да, – ответил Тутайн как бы от моего имени. Он смотрел в пол. Я не стал возражать.

Внезапный слом в разговоре. Долгая пауза. Мысли, которые не находят пути друг к другу.

– Я очень устал, – вот всё, что я счел нужным сказать.

– Ложись, – сказал Тутайн через некоторое время. Он поднялся, откинул одеяло с постели. Это было заманчиво: я почувствовал аромат свежевыстиранного белья.

– Буяна сядет на коня и совершит прогулку по миру, – сказал Тутайн. – Ты можешь раздеваться без чувства неловкости. Она этого не увидит.

Действительно, она взобралась на коня и принялась раскачиваться. Тутайн стянул с моих плеч пиджак, дабы положить начало…

– Мне вернуться через час? – спросил он.

– Приходи завтра утром, – сказал я. – Этой ночью я буду спать крепко.

Он исчез. А там, где он стоял еще несколько секунд назад, остался темный контур: инверсия светящегося сердца. Я лег в гостеприимную постель, одетый только своей кожей. Я слышал ритмичную конскую рысь – маятниковую амплитуду движений раскачивающегося на качалке ребенка. Приподнявшись на локте, я увидел багряные, как розы, фыркающие ноздри жеребца, снопы огня, вырывающиеся из его стеклянных глаз, и полностью растворившееся в темноте лицо девочки. Степи этого мира она уже оставила позади. У коня выросли крылья, он отважился на прыжок, на падение в Бездонное. И теперь больше нет иного бытия, кроме коня и ребенка.

Я спал.

Я проснулся. Оттого, что чье-то теплое тело придвинулось к моему. Заняв нижнюю часть искривленной выемки, в которой я лежал: так вода собирается на донышке почти плоского блюдца. Я был осчастливлен этим прикосновением – еще нерешительным, без всякого вызова, зато исполненным доверия и готовности… Это могло бы быть и животное, преданно прильнувшее к человеку косматой шкурой: лев, лежащий у ног святого Иеронима; пантера, чья опасная натура как бы растворяется, упраздняется в черно-ночном тепле ее же дыхания и шкуры. Собака. Или такая действительность: странствие в спящем состоянии, верхом на коне, по грозящим всякими бедами дорогам мира. Этот ребенок… еще не вполне закончил сновидческое путешествие. Мне досталось дыхание настоящей любви, на которую Буяна была способна, которой насыщала и поила своего крылатого жеребца… Наконец, это мог бы быть и Тутайн. Он ведь и раньше ложился так рядом со мной… Знакомый образ. Только на сей раз мой друг ушел. Задачу утешить меня перепоручил другому. Ведь сам он не имел отношения к смерти пловца; как и к моему опасному врастанию в ту распрю. Он понял это лучше, чем я. Для меня его голос был бы сейчас пустым голосом стороннего комментатора. Он бы не заплакал, вспомнив о пловце. Он все это время занимался другой работой: подготовкой собственного освобождения. И как раз сейчас находится в апогее этой борьбы. Он хочет забыть некий факт – или, по крайней мере, дезактивировать страшное знание о нем. Человек Тутайн больше не может всеми силами души искупать вину убийцы Тутайна. Его вены уже набухли приверженностью другому чувству, отличному от чувства своей неизбывной вины. Он не прикасался к девочке. До такого дело не дошло. Но он, сам того не зная, уже любит ее. Именно она стала поводом, чтобы он объявил войну безымянной печали в себе (которую постоянно скрывает). Эта печаль (не похожая на расчетливую распрю, которую вел я) отравляла его, отвращала от естественных удовольствий, всегда давала ему только эрзац покоя, превратила его крепкое тело в подобие ходячего трупа. Его неизменное здоровье – лишь своевольное послушание естеству. Он подарил девочке волшебного коня. Может, не без нечистого полубессознательного желания, чтобы когда-нибудь конь понес на себе их двоих. Тутайн не сделал пока ничего такого, что подвергло бы его силу неслыханному испытанию. Но он догадывается, что сделает еще многое. Может, он и не совершит самого последнего, потому что это последнее – откуда ему знать – подобает совершить мне или оно будет препоручено мне. Он все это обдумал, а может, и нет. Он теперь знает, что любит не только меня; перед ним простирается широкая, привлекательная земля, откуда доносится зов всех любящих. Он же ждет одного определенного голоса. И он готов.

Я подумал это и спросил себя: «Почему получилось так, что он препоручает девочку мне, а сам от нее отстраняется?»

Я опять испугался. Провел рукой по детской груди. То, что угадывалось под кожей, почти не отличалось от мускула. Острое навершие этой выпуклости воспротивилось равномерной ласке. Сразу вспомнился бронзовый или железный мертвец… Соски маленькие, темные. (Не ему принадлежащие. И не Тутайну. Руки умные.) Низвержение в колодец-гробницу…

Но падение не закончилось жестким ударом. То, что всем поборникам деятельной жизни и всем богоискателям представляется таким подозрительным: близость ближнего, его тепло и его внешний облик, зримый и осязаемый, вся целокупность дышащего и испускающего пар тела; то, что есть в нас, но в себе мы этого не чувствуем и не можем истолковать: безымянное божественное откровение и радость, покой, свобода, благодатная возможность оказаться вне времени^{232}… Все это досталось мне. Как если бы я погрузился в это единственное прикосновение и растворился в нем.

* * *

Я чувствую необходимость… Я должен был бы сказать что-то более внятное о Буяне. Но у меня это не выходит. Для меня она стала подарком. Из-за нее я не испытал никакой боли. Она была частью Тутайна, от которой уделили что-то и мне. Для него же она была пробуждением. Черным алмазом. Сверкающим, но с мглою внутри^{233}.

После той ночи Тутайн принес нам – уже поздним утром – кофе с печеньем. Он был в прекрасном настроении. Мы же, двое бездельников, еще валялись в постели.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

(Бывают часы, когда я не нахожу в себе сил, чтобы водить ручкой по бумаге. Неизбывная инертность овладевает мной: равнодушие, готовое предать все на свете, как если бы я уже умер, – и даже в воспоминания о моей любви прокрадывается ложь. Такие часы выпали мне сегодня. Я лег в постель и попытался заплакать – над этим затишьем во мне. Накликанные таким образом мысли тотчас окутались непроницаемой дымкой. Слышно стучало сердце. Но потом навалившийся на меня глухой сон придушил этот сердечный ритм.)

Альфред Тутайн опять стал ощущать беспокойство. Иного рода, чем то, которое он испытывал обычно и которое было следствием совершенного им преступления. Теперь на него изнуряюще действовало само течение дней. Его не пугало, что он раскрылся для любви к ребенку. Бывают такие порывы души, которые вовне производят отталкивающее впечатление, но наше сознание остается совершенно невосприимчивым к этому внешнему образу. Тутайн, сам того не желая, принял на себя грех других. В любом случае, у него были соучастники. (К их числу относился теперь и я.) Я хотел бы кое-что сказать в его оправдание: речь не вдет о тех доводах, которые приходят на ум сами собой, когда мы пытаемся проникнуть в последнюю тайну другого человеческого существа, в ту каменную ночь, где все влечения недвижны и нераспознаваемы… а прародители молча смотрят на заколдованный поток наших желаний; там нет ни добра, ни зла; там проявляется лишь равнодушие Природы, которую мы напрасно пытаемся судить. Нет, я имел в виду простое извиняющее обстоятельство, хотел дать пояснение географического характера. Незащищенный ребенок, может, и невежественный, отчужденный от себя самого, который – на нашей родине, поделенной, как шахматная доска, законами, непрестанными воспитательными тирадами и ограничениями, непонятными договоренностями и предписаниями, в атмосфере нетерпимой морали, ревностного благочестия, халтурной целесообразности – томится без пользы в ожидании своего неведомого призвания, срок для которого не наступает никогда, никогда, так что в конце концов, уже стариком, ждущий становится жертвой разочарования: такого ребенка нельзя приравнивать к пробуждающемуся человеческому существу, которое с рождения поставлено в ситуацию с другим набором возможностей, которого обступают демоны резко враждебных обстоятельств и который, тем не менее, с полной ответственностью за себя – где-нибудь в Китае с его сотнями миллионов нищих или в инфицированных жестяных бараках африканской колониальной культуры, в джунглях еще не вполне расчищенных под пашню городов – растет, ни на минуту не забывая о неизбежности сакрального уничтожения человеческих особей. Детей здесь зачинают часто, кривая роста круто устремляется вверх и потом падает вниз. Здесь не успеешь моргнуть, как юность закончится. Человек рано пускается в рискованные предприятия, чтобы ускорить соскальзывание вниз или проделать этот спуск в одурманенном состоянии. Никто не прислушивается к предписаниям других. (Да и сами эти предписания не категоричны.) Человеческое бытие, как и бытие животных, загнивает под неустанными лучами обесценивания всего и вся. Вы это понимаете^{234}. Буяна была одной из таких. И мы тоже должны были научиться это понимать. Нам рассказывали – да мы и сами видели, – что дочери здешних бедняков переживают первую беременность в пятнадцать или шестнадцать лет. Им от этого никуда не деться. Это не несчастье, оскорбляющее мораль, а несчастье всех неимущих. Молодых коров подводят к быку, когда им исполняется два года. Они телятся, дают молоко, телятся снова и снова, пока их не забивают. Когда ты идешь через луг, где пасутся коровы, как единственный здесь человек, животные смотрят на тебя с удивлением. Иногда их удивление – или печаль, оттого что они видят такое, чего не ждали, – настолько велико, что они забываются и пускают струйку мочи. И мне в таких случаях кажется, что эта влага – подобие слез… Мягкосердечные коровы должны нас ненавидеть… или жалеть.

(Мы тоже не сознавали свою вину, разве что стыдились перед другими. С нами дело обстояло не иначе, чем с восемью здоровыми парнями, которые позже, в Уррланде, изнасиловали слабоумную девушку. Дескать, зачем создана эта девушка, если не для того, для чего они ее употребили и чему она, кстати сказать, не противилась? Правда, мысли у тех парней были короткими. Они не подумали, что в итоге окажутся обманутыми. Один из них – или они все – продолжили процесс сотворения мира, и вместе с известием о беременности девушки на них обрушилась не только карающая длань закона, но и ответственность. Ответственность, которую они даже не умели осмыслить. Конечно, можно возразить, что виновата здесь сама Природа, распределяющая в определенных пропорциях как слабоумие, так и способность к деторождению… Мы с Тутайном так и не узнали, мальчик ли родился или девочка и был ли ребенок тоже слабоумным. Родился ли он вообще, выжил ли… Столь дальние отроги этого прегрешения остались для нас невидимыми. Последствия всегда от нас ускользают. Судьба – корм для времени. Жизнь неизменно оказывается проще, чем закон.)

Тутайн все еще боялся, что его любовь не устоит перед атаками прошлого. Он испытывал нечеловеческие страдания. Но внезапно сбросил этот груз. Ставший для него невыносимым. Он сказал мне:

– Через тринадцать дней отплывает пароход на Гётеборг. Мы закажем места в каюте.

Я был оглушен, будто меня ударили дубиной. Его решение казалось непоколебимым.

– Я этого не хотел, – сказал он, когда нам вновь представилась возможность поговорить. – Кто-то другой захотел, как бы от моего имени.

И в другой раз, в другое время:

– Я не могу спасти Буяну. Может, она могла бы меня спасти; но мне не хватит мужества, чтобы решиться на подлость: для такой подлости – точно не хватит.

Другая его фраза:

– Больше смысла в том, чтобы она любила свою лошадь-качалку, чем чтобы научилась любить меня.

И еще:

– Впрочем, хотя Буяна ни к кому не испытывает привязанности, к тебе она относится лучше, чем ко мне.

– Сам виноват. Она поверила твоим похвалам, – ответил я.

В другой раз:

– Я не могу оторвать ее глаза, ее внешний облик от малоценной души, которая обитает в ней. В любом случае, эта душа так сильно отличается от моей, что я не могу быть по отношению к ней ни справедливым, ни снисходительным. Мне пришлось бы опять что-то убить. Я этого не хочу. Буяна – попусту растраченный материал. То, что выбрасывают женские чрева, всегда опрометчиво растрачивается. Насекомые – те могли бы думать о качественности числа как такового: я этого не могу. Для меня Буяна другая, чем она есть. Кто умеет, пусть с этим разбирается. Изделие озорника или жулика… Две половинки, которые не подходят одна к другой… Может, мы все одинаково не поддаемся уравниванию. Известное дело: сперматозоид и яйцеклетка… И хотя число здесь присутствует, это совсем не число. А вечная жизнь двоих, которые борются друг с другом, хотя навечно друг к другу прикованы: потому что когда-то, на протяжении одной секунды, не было никакой борьбы, а было – слияние.

Он действовал как человек, который знает, что часы его сочтены.

Вновь наступил четверг. Тутайн взял меня с собой к Буяне. Он нуждался в свидетеле. В тот вечер он говорил лишь ничего не значащие слова, тихим голосом. От моего внимания не укрылось, что девочка ведет себя неспокойно, словно чует грозящую ей опасность; но выражение ее ощущений было неотчетливым, как всегда. Пришел господин Андрес. На сей раз его ждали. Как только он появился, Тутайн шагнул, мимо гостя, к двери. И, поравнявшись с ним, произнес короткую фразу:

– Сегодня ночью я жду вас в «Бочке Венеры»: я должен с вами поговорить. – Это прозвучало как приказ, настоятельно. Тутайн придержал для меня дверь. Я вслед за ним вышел на улицу.

Андрес Наранхо подчинился требованию. Еще задолго до полуночи он присоединился к нам. Я его не узнал. Я встретил человека, которого никогда прежде не видел, – так мне показалось. Он изменился изнутри. Он был теперь незаметным, добродушным, наделенным мужской красотой распространенного типа. Широкое твердое лицо, черты которого могут выражать как снисходительный к чужим слабостям ум, так и простодушие. Мои глаза не обнаружили в нем никаких изъянов. Только первое впечатление, когда он вошел, могло бы свидетельствовать против него: его фигура показалась мне тогда чересчур приземистой. Впрочем, я не буду пытаться ухватить его сущность. Эта новая встреча была мимолетной и сделала дальнейшие рассуждения о нем едва ли уместными. (Я уже почти забыл его.) В ту ночь он стал для нас чем-то незначительным, неважным. Тутайн позволил ему упасть, оттолкнул. И все-таки эти решающие полчаса начались с того, что Тутайн как бы поручился за него. Доверие, которое мой друг инвестировал в Андреса, было необходимым фоном для неожиданного и резкого разговора, к которому Тутайн его принудил. Последовавшее затем разочарование – из-за того, что воображаемая дружба молодого человека с нами или его внутренняя конституция, особенности происхождения, тени предков не оказали должного влияния на события, которые тогда подготавливались, – чуть не сломило Тутайна.

Я попытаюсь пересказать драму этого разговора, длившуюся около получаса.

(Я еще раз просмотрел страницы, написанные в последние дни. У меня постоянно возникают одни и те же сомнения: мой рассказ многословен и все же недостаточно точен. В нем имеются пропуски, о которых я не знаю, совместимы ли они с правдой или дают лишь повод для все новых лживых измышлений. При такого рода обобщениях часто упускается как раз существенное. Хуже того: иногда мне кажется, что моя память больше не способна собрать всё существенное – даже в воображении, не говоря о том, чтобы выразить это в словах. Взаимосвязь событий делается расплывчатой. Все это ни к чему: вспоминать о каком-то растении, о кушанье или напитке, которые давно переварены… О случайном перекрестке, о венке из стеклянных бус, о буквах и надписях, словно вынырнувших из Нижнего мира… И все же такие детали должны иметь некую, пусть и мимолетную функцию, ведь не зря они были невольно запечатлены сознанием, погребены в глубинах, которые недоступны мне самому: всякий раз только единственный луч света падает на стены населенных тенями гротов^{235}… Разве не отзвук, не вкус, не острый и едкий запах таких мелочей помогают мне вновь воссоздать существенное? Ах, может, они и есть единственные свидетели действительности. Где эти помощники отсутствуют или их не удается найти – разве не там начинается пустыня незримого, потерянного; и – дыры в прошедшем времени; и – собственная, медленно растущая смерть? Та Пустота, что уже не причастна маятниковому ритму космических часовых механизмов?)

Я познакомился с теми молодыми людьми – немного трусливыми, заблудшими, нерешительными, – которые образовали подобие клуба поклонников Буяны. Со многими из них мне доводилось разговаривать. Их имена из моей памяти выпали, за исключением одного: Андрес Наранхо. Других я сейчас не сумел бы описать. Но и мои высказывания о господине Андресе вторичны: они восходят к словам, которые сам я употреблял в прошлом. Лицо его смутно проглядывает из тьмы: безжизненное, как у мертвеца. Материя костюма, с квадратами, которые текстильный инженер выманил у ткацкого станка, – вот самая устойчивая подробность. А больше ничего не осталось.

Перехожу к беседе.

Тутайн: «Я в скором времени покину этот остров. И больше не вернусь. Я оставляю здесь нечто такое, что мне дорого: человека – наполовину ребенка, нашу общую подругу. Имени для моей симпатии к ней я не знаю. Меня беспокоит нехорошее предчувствие относительно ее будущего. Пока что не сделано ничего, что могло бы меня утешить. Буяну необходимо спасти».

Здесь я хочу отметить, что лицо Андреса уже после первых фраз Тутайна заметно побледнело. На лице явственно обозначился страх, который предвосхитил всё последующее. Казалось, у этого молодого мужчины произошло расщепление между разумом и душой. Пока его практичный ум бился над решением болезненных внешних проблем, сердце начало колотиться, предчувствуя ужасную беду.

«Вы уже говорили с другими господами из салона?» Андрес позволил себе произнести чудовищное – это самое слово «салон».

И Тутайн дал ему ответ: «Нет. Я и не собирался. Не понимаю, чего бы я этим достиг. Вы, похоже, неправильно меня поняли. Салон не спасение. А верный путь к гибели. Это сообщество надо ликвидировать. Сам я слишком слаб… Точнее, имеются обстоятельства, не позволяющие мне этим заняться. В свое время я, довольно сильно рискуя, создал паллиатив, который никого не удовлетворяет… а меня ставит под подозрение… и будет подпитывать злобу соседок, яростно сражающихся за хлеб насущный… и непременно привлечет внимание полиции… Я уверен, что знаю ваши чувства, знаю и закон, которому вы подвластны. Мне кажется, это элементарное требование: чтобы вы подчинились предназначению… вашему предназначению… и взяли Буяну к себе… то есть женились на ней».

Лицо господина Андреса больше не менялось: оно еще раньше достигло градуса максимальной блеклости; теперь он заговорил:

«Такое требование я вам прощаю, потому что вы, видимо, не знаете обычаев нашего отечества. Проститутка непригодна для брака. Она осквернила сие святое таинство, хотя сама не приобщилась к нему. Последствия ее святотатства непредсказуемы».

Тутайн: «Кто осквернил таинство? Этот ребенок или мужчины?»

Андрес: «Ребенок».

Будь Тутайн в то мгновение способен прислушаться к совету, я бы вмешался и предложил ему прекратить бесполезный разговор. Но он был вне себя, был закрыт для любых возражений. Он на время утратил дар речи. Я не знаю, как ему удалось высвободиться из тисков ярости. Он хотел во что бы то ни стало спасти Буяну и потому покорился чужой, чудовищной точке зрения. Когда он вновь начал говорить, охвативший его приступ отчаяния был уже усмирен. Голос Тутайна не повышался и почти не дрожал. Мой друг попытался переубедить собеседника.

Тутайн: «Я выслушал ваше мнение. Но это не последнее слово в нашем деле. Сегодня вы стали жертвой различных реальностей, которые не смешиваются одна с другой. Вы в данный момент переживаете час после плотского наслаждения: худший и самый бессильный в потоке переживаний. Врата сомнения стоят, широко открытые. Отвращение грозит вашему сердцу. Вы думаете о предстоящих исповедях: повторение греха делает их с каждым разом все менее правдоподобными. Подумайте об этих противоречиях! Извлеките из них урок! Нужное вам слово так близко – любовь. Вы ведь любите Буяну».

И обвиненный, непостижимым образом, казалось, был зачарован словами, которые запинающийся Тутайн добывал из отдаленнейших далей. «Для вас существует лишь одно счастье, одна радость – но вы не хотите отделаться от ужасного рта, который вам что-то нашептывает, присосавшись к вашему сердцу. Это не священные уста. Это Противник. Дать ему зуботычину, чтобы отстал! Вы должны сделать выбор. Почему вы не сделали этот выбор раньше, давно? Разве вам не встречались женщины и девушки благородного происхождения, которые по двое, в мягком свете променадов, выставляют себя на обозрение с целью заключить брачную сделку? Или – просто гуляют, чтобы проветрить брак, уже облегающий их, как пальто? Разве только из соображений удобства вы наносите визиты ребенку? Вы так боитесь ответственности, что спасаетесь от нее еженедельным отпущением грехов, вымаливая у неба сострадание, которое оно проявляет к вам явно против воли?»

«Я молод. Мне еще много что может встретиться. Нецеломудренность – переходное состояние, потому нам ее и прощают. Мы не ищем ее, она сидит в нас».

«На что же вы решились?» – коротко спросил Тутайн.

«Я с трудом вас понимаю», – ответил другой. Очевидно, он не хотел повторять в тех же выражениях свой отказ. – «У меня нет достойных упоминания доходов. Кто в моем возрасте думает о женитьбе? Я зависим от родителей. Я вообще не понимаю, как вам пришла в голову мысль выбрать меня в качестве жертвы вашего порочного плана. Обстоятельства, которые нас свели… не дают основания для столь далеко идущего… столь сомнительного… доверия ко мне».