355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ханс Хенни Янн » Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая) » Текст книги (страница 49)
Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)
  • Текст добавлен: 6 ноября 2017, 21:00

Текст книги "Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)"


Автор книги: Ханс Хенни Янн



сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 70 страниц)

Напрасно пытается он отбросить эту фантазию. Он признается себе, без всякого обмана, что речь не идет о любовном желании, предпосылка которого – склонность к конкретному человеку. Его мучит желание как таковое, выросшее на искривленном древе инстинктивных влечений. Личность партнерши для него уже не важна. Баба есть баба. Все они одинаковы. Но пользующаяся дурной славой Природа подбросила ему новую приманку. Сопротивляясь всеми своими нравственными силами, он все-таки подпадает под чары фетиша девственности. Поначалу это касается лишь его мыслей и грез, которые заболачиваются. Лоб его пылает, стоит ему приблизиться к подросткам или только что созревшим девочкам. Едва расцветшие телесные формы потрясают его… И тут вдруг, на счастье или на беду, умирает его жена. Он ее не убивал и даже не желал ей смерти. Она пала жертвой своих женских домашних обязательств. В холодную зиму поспешно стирала одежду для детей. Сильно простудилась. Кончилось это воспалением легких. Прежде чем он осознал серьезность ее болезни, жена умерла. Они даже не успели проститься. Просто внезапно все между ними закончилось. Ее больше нет. И он чувствует вкус пустоты как ужасное наказание. Как только сгущаются сумерки, им овладевает призрачный ужас. В нем просыпается страх перед собственной смертью. Прошлое получает ужасный лик вечно не-существующего – но и не-угасающего; никакое пространство, никакие законы физики не помогают ему с этим справиться. Дети – не утешение, а только обуза. Цель человеческой жизни громко заявляет о себе, жужжит ему в ухо: надо растить детей. Он спрашивает: для чего? Ответа нет. Всеми домашними делами распоряжается теперь экономка, госпожа Ларссон. Сам он пока недостаточно стар, чтобы быть мудрым. И все же достаточно мудр, чтобы не чувствовать себя молодым…

Именно в этот период он и встречается за столом одного ресторанчика с Тутайном и Эгилем. Он сразу чувствует глубокую симпатию к обоим мужчинам. Бескомпромиссная порядочность, написанная на их лицах, оправдывает даже темные стороны их деятельности. А теперь он позволил себе вломиться в эту залу и нашел здесь третьего. – – —

В тот вечер рассказ не был закончен. Да Фалтин и не хотел рассказывать дальше. Он вдруг вытащил из кармана пиджака коричневые перчатки, кожаные перчатки цвета какашек, и натянул их на руки.

Зачем? Собрался ли он уходить? Или не сознавал, что делает? Тут мы услышали, как загремели бронзовые браслеты на его длинных голых ногах… Мы все были смущены. Что-то незримое присутствовало рядом с нами. Мне показалось, я расслышал – за дверью, в конторе – шаги господина Дюменегульда. Я знал, что это не могут быть его шаги.

– Это смерть, – сказал я внезапно.

– Какая смерть? – озадаченно спросил Тутайн.

– Или дурная мысль, – предположил я.

– Или предательство! – крикнул Тутайн. – Предательство! Это предательство, если уж хочешь знать… – Его лицо побелело. Красное пламя свечи смогло изменить этот цвет только на серый.

– Пить шнапс иногда полезнее, чем разговаривать, – сказал Фалтин.

Он поднялся, принес стаканы, налил нам. Теперь гремели еще и стаканы. И гремело дыхание в костлявой груди Фалтина. Прежде чем мы выпили, он успел сказать:

– Опасность! Мы должны присматривать друг за другом.

– Знакомое слово! – крикнул я в ответ. – После окажется, что кто-то исчез.

Тутайн ливанул себе в горло шнапса. И ничего не сказал.

– Что-то нам предстоит, что-то вот-вот случится, – пробормотал Эгиль, ничего на самом деле не зная. Он хватался за пустоту. Внезапно я увидел, что он стоит один, как бы обособившись ото всех, у другого конца стола.

Фалтин положил конец нашим мрачным фантазиям – тем, что шагнул к Эгилю, обхватил его за шею, повернул лицом к себе и спокойно заговорил:

– Прежде чем что-то случится, найдется помощь. Пусть тело у меня подпорчено, да и дух мой поизносился, но они еще выдержат тяжелую ношу. Эгиль, вы все можете на меня рассчитывать. И ты тоже.

Эгиль взглянул на него робко, слегка насмешливо.

– Обо мне речь вообще не идет, – сказал он.

– Значит, я чего-то не понял, – вздохнул Фалтин. – Так мне не стоило волноваться из-за твоих причиндалов?..

Эгиль прикусил губу. Но не сдержался, и лицо его осветилось смехом.

– Выпусти меня из своих горилловых лап! – сказал он.

– Ты, звереныш… – промычал Фалтин и отпустил его.

Они чокнулись друг с другом и выпили. Я кивнул Тутайну.

* * *

Как и шестнадцать лет назад, в эту ночь, ночь накануне Святого Ханса{421}, погода резко переменилась. Безоблачная, слегка встряхиваемая ветром летняя теплынь в последние недели способствовала обильному росту. Стебли зерновых вытянулись вверх, поля клевера и люцерны стоят густо-зеленые и сочные, все в почках, в дымке собственного дыхания. Время желтых цветов прошло – время этой чувственной краски, настолько исполненной сладострастия, что наши глаза смотрят на нее чуть ли не с болью{422}. Теперь к ней подмешиваются лиловые и белые тона. Коричневая земля – там, где она обнажена, – поблескивает, как буханка сытного хлеба. Богато разряженные деревья на короткое время забыли об осени. Смолистый запах ели плавится под лучами солнца и выманивает из меня малодушное упование на встречи с людьми, на рядом-присутствие кого-то из них. Но я улыбаюсь, довольствуясь близостью Невидимых. Лес утешает меня. Конечно, я отвел Илок попастись в лесу. Эли выбирал себе в качестве лежбища самые теплые места ожившей земли. Я снял с себя всю одежду, запрыгнул на спину Илок и, распластавшись, прижавшись головой к ее шее, смотрел, как она щиплет траву. Кожа у меня сплошь пропиталась теплом кобылы и небесным теплом. Счастье мое было полным. Мысли исчезли. Кожа значила больше, чем голова. Я чувствовал себя настоящим кентавром и настоящим андрогином, другом Пана. И лес казался большим, как мир. Кентавр пасся посреди мира. Илок, быть таким счастливым… Исполненным такой безграничной, всеприемлющей отрешенности – – – Мы с тобой, всегда заботившиеся друг о друге, заслужили право когда-нибудь сгнить друг в друга. Я буду желать такого конца, пока не перестану дышать. У тебя такого желания нет. Но ведь когда прервется дыхание, рядом останется только отбывшее. Я не уверен, что сумею почувствовать, твоя ли то плоть или просто земля. Но, может, я все-таки это почувствую… Как самое последнее ощущение. Бесконечно разреженное…

Всю прошлую ночь нагнеталась страшная духота. Утром из чадных сернистых туч с треском начали выпадать, розовыми и синими просверками, фейерверки молний. Поначалу гроза стояла, как бы в нерешительности, по периметру онемевшего от испуга ландшафта. Резкие вспышки воздушных взрывов, казалось, оставляли на губах особый привкус. – «Электрические и магнитные бури до нас уже добрались», – подумал я. Потом в воздухе зашумело. Мощные вихри обрушились на землю. Резко засвистело в ветвях деревьев, и листья в ужасе затрепетали, словно птенцы под взглядом сокола. Пыль и песок взметнулись с земли, ядовитой пеной осели на поля и дороги. В момент короткой паузы я услышал визг, вскрики и глухой треск нескольких падающих деревьев. В ту же секунду ветряная воронка, повалившая их, оказалась возле нашего дома и снаружи прижала к окнам охапки грязных листьев. Падающие сверху тяжелые капли мгновенно преобразили эту еще не смытую картину. Пламенный грохот молний тем временем обступил наше жилище со всех сторон. От оглушительного шума звенели оконные стекла. Бледный факельный отблеск тявкающих туч, змеясь, проник ко мне в комнату. Но лопнувшие тучи выплеснутой влагой смыли этот огонь, вынесли наружу. Стало темно от потоков ливня. Серо-желтыми полосами вода низвергалась на поля, которые, застигнутые врасплох, без сопротивления ее впитывали. Я подумал, что когда-то уже пережил подобное: вспышки огня, оставляющие привкус на губах, органный гул разверзшихся небесных хлябей… Испытание такого рода вызывает чувство бессилия: потому что ты видишь, как Дух Природы остановился перед твоим окном.

Дождь прекратился внезапно. Как и шестнадцать лет назад. Духоту он унес с собой. Ветер, стряхивающий последние капли, прохладен.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

Рассказ Фалтина все-таки получил продолжение. Однажды вечером, когда Гемма опять отсутствовала, Тутайн спросил:

– Так что же стало с фетишем девственности?

– Разбился, – ответил Фалтин.

– Думаю, я понял твой ответ правильно, – сказал Тутайн, будто уже угадал главное; но он все равно хотел услышать подробности.

– Ну так скажи сам, – предложил Фалтин. – Большие тайны всегда очень просты.

– Говорить пристало тому, кто может предъявить точные сведения, – возразил Тутайн. – Предполагать это одно, а знать наверняка – совсем другое.

– Не надо этой дурацкой скромности, – подначивал его Фалтин. Сам он был не в духе и опять напоминал сидячую мумию.

Тогда Тутайн говорит:

– Ты, наверное, воспользовался своим естественным правом. И стал первым возлюбленным еще нетронутой девушки.

– Ты сказал{423}. Так оно и есть. Я примирился с судьбой. Мои требования к мирозданию угасли. Больше того: требования мироздания угасли во мне. Короткое счастье. И даже меньше. Это было необходимо. Свобода открылась для меня лишь за чертой низости. – Так ответил Фалтин.

– Девушка оказалась обманутой, потому что твоя любовь давно израсходована! – вдруг разгорячился Эгиль.

– От обмана не спасает даже благородство натуры. Кто верит в любовь, слепо препоручает себя судьбе. Каждый порядочный человек дает лишь столько, сколько способен дать. Мы вынуждены брать в долг даже у собственных чувств, когда нами овладевает пустое бессилие. Но и такой ссуды для любви не хватает, – сказал Фалтин.

– Кто же та девушка, которую ты обманул? – нетерпеливо спросил Эгиль. – И поразил ли ее обман в самое сердце? Она что же, погибла? Или нашла утешение в отрезвлении? Сколько ей было лет?

– Речь идет о Гемме, – сказал Фалтин.

Я услышал. Но не поверил своим ушам. Тутайн и Эгиль словно онемели.

– Теперь это вышло наружу, – сказал Фалтин, и губы у него дрогнули. – Я перестал быть обманщиком перед друзьями. Ответил на все вопросы.

Во мне ничто не шелохнулось, будто я был сухой деревяшкой. Я подумал, что когда-то стал первым возлюбленным Эгеди. И теперь не вправе возмущаться. Я сделал шаг к Фалтину. Сказал:

– Я услышал. Я этому не верю. Примите мою руку.

– Не верите, не верите… – забормотал Фалтин. – Только не делайте глупостей! – Он пожал мне руку. – Судьба не добрая. Я ведь не мог знать, что ваша готовность к любви и разочарованность Геммы уже подстерегают друг друга. Я уполз в кусты, из которых прежде появился, – не раскаиваясь, но ощущая стыд.

Он вскоре попрощался и ушел. Эгиль же наскочил на меня, как молодой пес, – со страхом и нежностью.

– Не правда ли, – сказал он, – боль была несильной? И уже прошла? Фалтину очень стыдно. Но он не мог заставить себя утаить от тебя такое. Он отказался от своей последней любви. И лучше всего, если это знание останется между нами тремя – если мы не будем портить настроение Гемме.

– Я бы хотел забыть то, чему все равно верю лишь наполовину, – ответил я. – Мое прошлое не дает мне права быть неуступчивым. В тридцать четыре года человек любит не в первый раз; да и у двадцатилетнего человека годы любовного томления уже за спиной. Годы или хотя бы недели любовного томления…

Тутайн вдруг очень помрачнел. Вопреки своим привычкам он в этот вечер оставил нас рано. А вернулся поздно. Эгиль и я уже легли спать. Он подошел к моей постели. Разбудил меня, зажег свечу, пододвинул себе стул.

– Гемма беременна от Фалтина, – сказал Тутайн.

– Да, – сказал я, только чтобы показать, что услышал.

– Тебе придется кое о чем поразмыслить, ведь она тебе в этом не призналась.

– Ты был у Геммы? – спросил я.

– Нет, у Фалтина.

– Фалтин недавно заявил, что он ответил на все вопросы, – сказал я спокойно. – И что с обманом, построенном на умалчивании, между нами покончено. Я не поверю, что он лгал.

– Я расспрашивал его настойчивее, чтобы узнать полную правду, – сказал Тутайн.

– Ты, наверное, давил на Фалтина и довел его до вынужденного признания: дескать, не исключено, что Гемма беременна от него.

– Я жестко за него взялся. Он сперва не хотел ничего говорить. Хотел сохранить какой-то остаток для себя. Хотел пощадить нас. Я боролся с ним несколько часов. Он поставил на карту всё. Наша с ним дружба почти сломалась. Но под конец силы оставили его.

– Ты не можешь вспомнить его слова буквально? – спросил я.

– «Можно предположить…», так он начал, – сказал Тутайн.

– «Можно предположить…»! – тотчас перебил я. – Этим его признание и ограничилось. Он под угрозой сделал заявление, которое пристало делать лишь Гемме. А он ведь понимает, что только Гемме известна эта тайна. Их любовь не продлилась и месяца.

– Откуда ты знаешь? – ошеломленно спросил Тутайн.

– Это можно подсчитать, – сказал я.

– Месяц тоже достаточный срок… – протянул Тутайн.

– Гемма попала под подозрение, – сказал я, – но ее молчание есть доказательство невиновности, весомость которого ты даже не способен оценить.

Он ушел от меня чуть ли не против воли.

В ту ночь я принял решение: не говорить Гемме совсем ничего о том, что мы здесь обсуждали. Я хотел, чтобы ее слово было первым.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

Через два дня жизнь вошла в обычное русло, как если бы этих речей вообще не было. Фалтин опять заглянул к нам. Пришла и Гемма, поздоровалась с друзьями. Она, похоже, утратила последнюю робость. Потянула меня за собой в спальню. Фалтин больше не представлялся ей обременительным свидетелем. Мое сердце, однако, было не вполне искренним. Оно тревожно заколотилось, когда я остался наедине с девушкой. Моим рукам показалось, что груди у нее увеличились; насыщенный молочный аромат обволакивал ее тело. Я снова об этом забыл. Начались простодушные объятия, и все опасения рассеялись… Еще через несколько дней я вдруг почувствовал укол недоверия. Я увидел на улице проходящего мимо Фалтина; но к нам он не зашел. А Гемма, как только появилась, предупредила, что скоро уйдет: мол, ее отец нездоров и она не может надолго оставлять его без присмотра.

Немного поколебавшись, я решил нанести короткий визит в дом Геммы. Взял бутылку красного вина и, не предупредив своих, отправился. Я очень удивился, когда дверь мне открыл сам отец. Он пригласил меня в дом, в гостиную. Я спросил, как он себя чувствует. И услышал в ответ, что ему, дескать, не на что жаловаться. Я опрометчиво дал понять, что со слов Геммы знаю о его недомогании. Он вскинул брови. Недоумевающе-недовольно. Я вынул бутылку и передал ему. Тут он сразу смягчился.

– Ты гораздо обходительнее, чем был в молодости я, – сказал он, явно растроганный подарком. – Красное вино – средство против недомогания. Теперь я понял.

Пока он с удовольствием рассматривал бутылку, я нетерпеливо спросил:

– А где же Гемма?

– Видишь ли… Да, вспомнил… – он наконец отвлекся от бутылки. – Она, кажется, говорила мне, что сегодняшний вечер проведет у тебя.

– Она не у меня, – сказал я почти беззвучно.

– Ну, значит, у кого-то другого, – невозмутимо предположил он.

– Да, конечно, у кого-то другого, – повторил я.

На мгновение у меня перехватило дыхание. Но я сумел скрыть от него этот внутренний душевный порыв.

– Пожалуйста, – попросил я немного погодя, – не говорите ей, что я был здесь.

– Не скажу, – улыбнулся он. – Маленькие тайны – острая приправа для взаимной привязанности.

– Согласен, – кивнул я. – Маленькие тайны – приправа для взаимной привязанности. А как насчет больших тайн?

– В них человек тоже нуждается, – сказал отец Геммы, – и уклониться от них не может; но они опасны. Между двумя друзьями или между двумя любящими всегда существует остаток не-откровенности. Исчезнуть он может, я думаю, только в результате свершившегося преступления… настоящего преступления или губительного выплеска исступленности… или того и другого вместе.

– А правда, что женщины более скрытны, чем мужчины? – спросил я еще.

– Женщины могут умалчивать обо всем, мужчины – только о немногих вещах, – ответил он.

– Спасибо за науку, – сказал я.

– Опыт у меня в таких делах небольшой, – сказал отец Геммы, будто извиняясь. – Солдат на пенсии не особенно разбирается в словах, да и в жизни тоже; запах юфти, лошадиного дерьма и человеческого пота не способствует утонченности суждений.

Я попрощался и ушел.

Мне хотелось кричать; но голоса не было. Холодный уличный воздух ударил мне в лицо. Я совсем забыл, что на улице мороз, и глаза, не подготовленные мыслью к тому, что их ждет, начали слезиться. – Не слушать неопределенных речей. Не допускать недоразумений. – Может, я думал что-то в таком роде. Может, был просто опустошен. Я ухватился за прутья какой-то садовой решетки. Стоял там, раненный ложью. Но я не чувствовал своего ранения. Я только не мог решить, куда теперь податься. Мне не хотелось никуда. Моя воля угасла. Я ничего не ощущал, ничего не думал. Оцепенение сбраживалось в моих венах. – Я, наверное, все-таки прошел несколько шагов до нашего дома, не упав. В темноте с трудом расшифровал большие золотые буквы над воротами; ТОРГОВЛЯ ЛОШАДЬМИ ГЁСТЫ ВОГЕЛЬКВИСТА. Это было первое и самое трудное мое достижение после того, как я оцепенел. Все прочее далось легче; войти в ворота, открыть входную дверь, сбросить куртку, добраться до залы и обменяться с Тутайном и Эгилем какими-то ничего не значащими словами. Потом – несколько часов дурацких мыслей, которые не сохранились в памяти, не были внесены в гроссбух ответственности. – Я в конце концов отказался от попыток подвести какой-то итог.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

Когда я в следующий раз оказался наедине с Геммой, в спальне, и ликование наших чувств проснулось – я прижимал к себе ее молодое тело, мои руки нащупывали телесные выпуклости, теплую нежную кожу, и живот Геммы круглился под моей ладонью, так что меня уже охватило головокружение, – я внезапно заговорил:

– Почему ты утаила от меня, что беременна? —

Она повела головой. Тело ее повторило круговое движение головы. Она откинулась на подушки и лежала теперь передо мной неподвижно. Никакой мимической игры на ее лице не было. Она просто смотрела на меня. Я не мог сообразить, испуганные ли у нее глаза, печальные или выжидающие. Я опустился перед ней на колени, и теперь она тоже могла оценить мой облик, как я оценивал ее. Вероятно, в это мгновение – когда она всецело от меня ускользнула и я совсем перестал понимать, что в ней происходит, – она рассматривала мою говорящую фигуру, как рассматривают какой-нибудь предмет, испытывая его на целесообразность или пригодность. Без любви, без желания, даже без жалости.

– Что ты, возможно, беременна от Фалтина? —

Ничто не изменилось в ее позе, во взгляде. Наверное, она вообще больше на меня не смотрела. Я как бы погас для ее сознания, стал несуществующим. Она смотрела в обратном направлении, внутрь себя. Спрашивала о чем-то ребенка, который уже был там: как разрастающийся комочек слизи, о котором сейчас заговорили в первый раз, но который Гемма давно воспринимала как свою собственность (поначалу, возможно, против воли и со страхом, потом – с естественной гордостью, присущей всякой оплодотворенной самке), который она любила (хоть вряд ли сознавала это), потому что он находился в ней и потому что она его обертывала своими женскими органами и своей женской душой. Мужчины, отцы, представлялись ей сейчас достойными лишь презрения. Спор между ними не имел к ней отношения. – Возможно, так подсказывала ее простодушная натура.

– Он ведь был до меня твоим плотским другом. —

Какое-то время она оставалась в прежней позе, позволяя мне, все еще с раздвинутыми ляжками, стоять на коленях над ее лоном. Потом, размахнувшись, с мужской силой ударила меня по лицу. Я был настолько к этому не готов, так мало способен что-то сообразить или последовать инстинктивному порыву, что, получив пощечину, даже не шелохнулся. Или, может, поддавшись приступу слабости, уронил руки. Я ничего не предпринял, чтобы защититься от ударов, которые посыпались на меня сразу после первого. Кулаки методично обрабатывали мою грудь. Одновременно – или между ударами – рот Геммы изрыгал ругательства. Она не кричала; может, даже говорила тихо. Но отчетливо – обдуманно, как мне показалось, – присоединяла один слог к другому.

– Трус. Шелудивый кобель. Подлец. Бесчувственная скотина.

Именно эти слова обратили меня в бегство. Обороняться я все еще не мог. Мозг отказывался дать хоть какое-то объяснение случившемуся. Я очутился в эпицентре катастрофы, определить причины и масштаб которой было не в моих силах.

Я выскочил из постели. Гемма – следом. Она повторяла оскорбления. Гнала меня перед собой, и мое бегство давало ей повод вновь и вновь швырять в меня словечко «Трус». (Мне в детстве всегда мешало что-то – если и не болезненность, то сознание собственной слабости. Я не дрался с товарищами по играм. Техника кулачных ударов мне совершенно незнакома. Лежать рядом с кем-нибудь на полу и бороться с ним – такого опыта у меня не было даже в раннем детстве.) В тесном пространстве комнаты мы вскоре опять оказались стоящими друг против друга. Раздетые – как прежде раздевались для наслаждения.

– Ты сошла с ума! – сказал я, совершенно выбившись из сил, вне себя.

Тут она вцепилась в меня ногтями, укусила в плечо. Я начал бороться с ней. (То есть делать что-то, совсем мне не свойственное.) Наверное, от боли я вскрикнул. Потому что внезапно в комнате очутились Фалтин, Тутайн, Эгиль. Фалтин – насколько помню, именно он – схватил Гемму сзади, оттащил назад. Тутайн вдвинулся между нами. Я дрожал всем телом. Сухие всхлипы вырывались из моих легких. К ладони прилипла кровь. Яростно пытаясь освободиться от Геммы, я, наверное, поранил ее или себя. Я видел, что Фалтин все еще крепко держит Гемму. Он заломил ей руки за спину. Но у нее даже губы не дрогнули – на ее лице не было ни малейших признаков возбуждения.

– Таким путем трудные жизненные задачи не решаются, – сказал Фалтин.

Она от него вырвалась; и тут же, подбежав ко мне, ударила меня ногой в живот. Теперь Тутайн набросился на нее – и с помощью Фалтина выволок ее в залу.

Я уже не воспринимал эти унижения. Только трясся, и зубы стучали. Мыслей никаких не было. Лишь неопределенный внутренний импульс – инстинкт – принуждал меня дать какое-то объяснение товарищам, а может быть, и Гемме. И хотя я в тот момент не выговорил бы ни одной связной фразы, я появился в проеме двери и начал бормотать слова. Я не думал о том, какое недостойное, душераздирающее впечатление должен производить голый человек, который, не владея собой, пытается объяснить потоки ощущений, им самим не понятые; который даже не владеет речью и чьи мускулы и кровь – сплошной плач по утраченной любви, утраченному сладострастному томлению; который остался без надежды, ибо воображает, что потерял последнее. Я не думал, что какой-то бог наказывает меня, я претерпевал наказание. Мне не приходило в голову, что мои творческие способности угасли; я сам угасал. Я не знал, почему Гемма наказала и оттолкнула меня; я завис, все еще пребывая в падении.

Увидев меня и услышав, как я что-то говорю, Гемма снова потеряла контроль над собой. Она подкралась ко мне, коварно: приблизилась, будто уже готовая к примирению. Но я успел уклониться. И она, бросившись с кулаками на меня, напоролась на Эгиля. Фалтин и Тутайн выволокли ее из спальни в залу, в дальний угол.

– Запрись и оденься! – крикнул мне Тутайн и захлопнул дверь. – Бесполезно оправдываться, сейчас ничего не исправишь, ты ведь видишь, как обстоят дела; закрой рот, успокойся, соберись хоть немного с мыслями… – Последние его слова донеслись уже из-за двери.

Прежде чем дверь спальни была заперта на засов, Эгиль протянул кому-то из остающихся в зале одежду Геммы, чтобы Гемма тоже могла прикрыть свою наготу. Он надеялся, что после этого истерика прекратится, а может, и настроение моей подруги переменится к лучшему.

Я начал безудержно плакать. И сказал Эгилю:

– Я расплачиваюсь. Это и повод, и все содержание случившегося. А расплачиваюсь я просто за то, что живу.

Он ответил только:

– Бедный ты человек!

Эгиль, который спустя несколько недель повесился, сказал мне: «Бедный ты человек!» Он положил мою голову себе на колени, не думая, что брюки у него промокнут от слез. Потом помог мне одеться. Промыл мне глаза водой. Решив наконец, что я выгляжу более или менее успокоившимся, он подошел к двери и прислушался. В зале тихо разговаривали. Не знаю, разобрал ли Эгиль о чем. В какой-то момент он распахнул дверь и, не закрыв ее за собой, вышел в залу. Гемма и Фалтин стояли там, оба уже в пальто.

– Я провожу Гемму до дома, – сказал Фалтин. Они, не торопясь, вышли.

Я мельком увидел свою возлюбленную. Она, кажется, улыбалась; возможно, она снова – или все еще – смотрела внутрь себя и чувствовала удовлетворение. На секунду – пока она запахивала пальто на груди – я увидел сквозь ткань ее блузки неотчетливое пятнышко соска. Прежде чем я очнулся от короткой, неизмеримо короткой грезы, оба они исчезли.

Тутайн успел упорядочить какие-то свои мысли и теперь начал говорить, чтобы смыть с меня ощущение стыда.

– Она не сумасшедшая, о нет, она очень даже разумна. Она – настоящая хищница, а мы об этом и не догадывались.

Гемма, пока меня не было, рассказала Тутайну и Фалтину о случившемся в спальне: о ссоре и рукоприкладстве. Но ни слова не проронила о том, правда ли она беременна. О причинах своего поведения она тоже умолчала. Мол, так это произошло и тут уж ничего не изменишь. Обручальное кольцо осталось у нее на пальце.

– Она сильнее тебя, – сказал Тутайн.

– Я ей поддался, – ответил я, – и это неудивительно. Она дарила мне естественные радости… свой красивый облик, свою юность… Предавшись мне, она отвергла Фалтина. Фалтин – мой соперник. Он человек ущербный… Гемма, возможно, лгала мне. Лгала, чтобы получить право любить меня еще больше. Маленькая тайна… Я имею в виду позавчерашнюю ложь: когда она ходила к Фалтину, а сказала, что будет сидеть с больным отцом… Она в тот вечер, я в этом убежден, была у Фалтина. Она сказала ему, что беременна от меня, чтобы он ни на что больше не надеялся. А сегодня я сломал ее радость. Сломал ее радость. Потому что не пощадил ее маленькую тайну.

– Не знаю, о чем ты говоришь, – сказал Тутайн, – но это не имеет значения. Ты сейчас не способен разумно мыслить, ты болен, тяжело ранен. Она задолжала тебе объяснение. Однозначное. Она наверняка знает, кто отец ребенка. Дело зашло настолько далеко, что она поставит себя в положение виновной, если не признается в этом. У нее есть несколько дней на размышления. Она должна дать отчет в происшедшем прежде всего себе. Фалтин не будет ее ни к чему принуждать. Она знает, что оскорбила тебя и должна хотя бы задним числом объяснить это: сославшись на свою чистоту… Но боюсь, тебе придется многое ей прощать. Пока что нужно просто какое-то время выждать.

Он говорил очень жестко, можно сказать, холодно. Когда же замолчал, я почувствовал, что он меня любит – той всепрощающей любовью, которую ничто не поколеблет. Его глаза были устремлены на меня, когда я стоял в проеме двери: голый, исцарапанный и без единой мысли в голове, как уличный кобель, которого ударами отогнали от породистой суки, – совершенно униженный и не знающий, чем оправдать себя, куда спрятаться, потому что я сам, и ничто кроме меня, стая поводом и содержанием для яростного припадка злости; но и в тот момент он смотрел на меня с симпатией.

Я теперь успокоился. Но я очень устал. Кажется, в тот вечер я больше не замечал себя и дышал исключительно его добротой. Он оставался возле моей кровати, на которой и начался весь этот ужас, пока я не заснул.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

Следующий день принес нам столько смятения, что для моего горя никакого пространства не осталось. Уже с раннего утра появились двое мужчин и вторглись в жилище вдовы Гёсты. На улице ждала телега. Они нагружали ее домашним скарбом. Эгиль был первым, кто заметил это непотребство. Тутайн призвал чужаков к ответу. Они заявили, что всё делают по праву. Мебель, дескать, продана подрядившему их человеку. И им дали ключ от квартиры.

Вдовы Гёсты на месте не оказалось. Комнаты ее стояли холодные и пустые. Занавески с окон кто-то сорвал, топка печи была заполнена порванными письмами. Запасы белья и одежды из шифоньеров исчезли; только какое-то тряпье – очевидно, отвергнутое за ненадобностью – валялось на полу. Серебряные столовые приборы тоже пропали, а фарфоровая посуда, составленная горками, громоздилась на голой столешнице. Все предметы обихода – духи, украшения, гребенка, щетки, кремы, туфли, платья, чемодан – отсутствовали. Вне всякого сомнения, вдова покинула свое жилище добровольно и с намерением никогда туда не возвращаться.

– Она, наверное, съехала вчера, – сказал Тутайн, – но мы этого не заметили.

Он больше не приставал к тем чужим мужчинам. А в конторе бургомистра узнал, что госпожа Вогельквист уехала из города, с неопределенной целью. Железнодорожный служащий вспомнил, что она села на ночной поезд, отправляющийся в направлении Гётеборга. В полдень нагрянули первые кредиторы, они показывали Тутайну счета и требовали оплаты. (Позже выяснилось, что вдова Гёсты оставила долги, общая сумма которых равнялась примерно годовому доходу торгового заведения Вогельквиста.) В тот же полдень нотариус, в чьем присутствии Тутайн когда-то заключил договор с вдовой Гёсты, узнал через знакомого адвоката, что дом и земельный участок проданы некоему скототорговцу. Несмотря на высокую ипотечную задолженность, покупатель выложил за них семь тысяч крон. Договор с Тутайном при этом нарушен не был. Вечером явился и сам скототорговец. Он представился как новый владелец предприятия, прошелся по всем помещениям. Под конец, когда все мы уже сидели в конторе, он сделал Тутайну предложение: вступить в его фирму на правах пайщика; тогда можно будет торговать и скотом, и лошадьми; и вообще, для Тутайна мало что изменится. Собственно, продолжал скототорговец, у Тутайна и нет никакого выбора: ему, дескать, придется согласиться, потому что вместе с домом было приобретено и право торговать здесь – начиная со следующего года – лошадьми; а вывеска с красивыми золотыми буквами над воротами – ТОРГОВЛЯ ЛОШАДЬМИ ГЁСТЫ ВОГЕЛЬКВИСТА – пусть остается. Все очень просто. В любом случае вывеска останется. Это старая, известная людям вывеска – такая же известная, как и само предприятие. Тем не менее он хочет, чтобы его поняли правильно: именно он теперь хозяин в доме и обладатель необходимого капитала. – Тут он удовлетворенно засмеялся.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю