Текст книги "Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 70 страниц)

Голос постепенно ускользал от него: отдельные звуки уже не связывались друг с другом. Он снова внутренне собрался и продолжал, запинаясь… Ах эта детская одержимость: стремление исчерпать судьбу в словах… Он несколько раз брал разбег, чтобы заверить меня: он, дескать, так устроен; с ним случилось то-то и то-то; и вот теперь он стоит здесь, желая одного – быть убитым. Но он понимает и ту жестокость, что побуждает меня сохранить ему жизнь… Гордость, смирение, вызов, раболепие… Он сам не знает силы своей души и, подобно бесстыжему актеришке, корчит из себя что-то… Играя лицевыми мышцами… Его юность, так сказать, сейчас рушится. Глаза подернуты пеплом слепоты…

– Я обманулся, – говорил он, сложив губы в гримасу упрека. – Мое поведение не показалось вам достаточно наглым и опасным. Вы не прикончили меня… словно бешеного пса. Как же мне добиться, чтобы ваше терпение лопнуло?

Я сказал себе: этот человек перестал быть самим собой; но ответил, как если бы его речь была разумна:

– Поступи я так, я всего лишь присвоил бы вашу роль.

И получил ответ, как будто продиктованный разумом:

– Видимо, мне убивать сподручнее…

Потом он продолжил, высказав холодное, злое соображение:

– Кто знает, может, после двух убийств мне было бы легче убить себя?

Я увидел теперь, что он колеблется, как тонкое растение на ветру. Но его ступни, словно корни куста, оставались на своих местах.

– Добровольная смерть суперкарго стала искуплением, и за вас тоже, – я сказал это, как равнодушный утешитель-по-должности, который предпочел бы передать судьбы страдающих на попечение какой-нибудь сверхумной звезды.

– У меня челюсть отвалилась, когда я увидел, как он лежит на палубе: он вместо меня, – ответил матрос, разорвав в клочья мою удовлетворенность существующим порядком вещей. – Я не спасен. Я теперь проклят вдвойне. Мужества мне хватает только для страха.

Теснило грудь. Я быстро и бессердечно поменял галс. Наша беседа вот-вот должна была превратиться в бессмысленную пытку. Мы бы обменивались холодными заверениями. Словами-окаменелостями, размалывающими даже самые слабые утешения. И никакого выхода… Но я должен был продержаться: пока наше изнеможение не положит конец этой словесной буре и туманная ночь не опустится над опустошенным ландшафтом двух душ.

Я удивился, что раны моей скорби по Эллене не начали кровоточить вновь. Неблагородное ощущение тяжести обременительным слоем накрыло все впечатления, закупорило проблески более чистых прозрений болезненным многообразием нерешительности. «Выщелоченный и выцветший: таков я внутри, – сказал я себе с неискренним сожалением. – Я не устоял перед напором событий. Я оплакивал Эллену, а теперь больше не могу. Если от меня что-то и зависит, придется долго ждать, пока я приму решение».

И я уже намеревался еще больше ожесточить себя, чтобы в менее ослабленном состоянии выдержать ближайшие часы. Я смотрел на соски Альфреда Тутайна. «Я точно не вобью туда нож, – наставительно сказал я себе. – Я докатился до того, что вступил в переговоры с убийцей своей любимой».

Невольно я засмеялся. Но вовремя прикрыл смех гримасой. «Я веду себя как рожденный наполовину»^{34}. И тут же вновь себя извинил, потому что самая внутренняя моя часть от меня закрылась. Но ощущение тесноты в сердце нарастало… – Никакой страсти, никакой нравственной силы. Выжженная степь – вот что я такое. В воздухе и не пахнет весной. Ни малейших признаков ни роста, ни засыхания. – Я ясно видел разверзшуюся рядом со мной бездну, однако головокружение, которое еще две-три минуты назад свидетельствовало об опасности, исчезло. Глупо и бессмысленно – подвергать тщательному анализу, отвергать или находить правильным то, что болтает этот другой. Этого человека передо мной уже нельзя распознать в его словах. Единственное, что важно: он еще здесь. Измученный, покрытый гнойными ранами; но его еще можно исцелить, он пока не стал отработанной добычей Нижнего мира… Он апатично ждет, когда его столкнут в эту бездну. Может, даже мечтает об ударе кулаком: ударе в его лицо, этом знаке презрения, который отделил бы его от тех, кого сам он причисляет к порядочным людям. Наверное, он уже действительно свыкся с мыслью, что получит такой удар от меня.

Альфред Тутайн шевельнулся. Сказал:

– Вы можете на меня донести. Я ведь выдал себя вам. Вскоре на меня возложат последнюю, трудную задачу.

– Вы еще на что-то надеетесь? – спросил я.

– Я почти преодолел себя, – откликнулся Альфред Тутайн. – Последнее, что я сделал, чтобы избежать суда, теперь кажется мне ошибкой.

– Я умею молчать, – сказал я.

– Это меня не спасет, – возразил Альфред Тутайн.

Я устыдился лености своего сердца. Во мне вспыхнул протест, потому что я почувствовал собственную косность.

– Рассказывайте! – крикнул я раздраженно.

Слезы опять потекли по груди Альфреда Тутайна, обрамленной порванной тканью.

– Рассказывайте, – повторил я.

* * *

Зримое нужно было спрятать. Альфред Тутайн наблюдал, как постепенно догорает свеча. По свече он измерял время. Он изнутри закрыл дверь на засов, в ожидании дальнейшего. Знал, что он наедине с трупом. Это было первое одиночество. Он услышал шаги вахтенных по палубе. Отодвинул задвижку, выглянул наружу. Взял на руки обезображенную покойницу и понес ее. По коридору. Вниз по трапу. Дальше, в лабиринт корабельного нутра. Он был очень осторожен. Он еще не боялся, что его застигнут врасплох. Действовал необычайно планомерно, будто в лучах беспримесно-ясного света. И чувствовал себя вполне бодрым. Но казалось, физические силы стремительно иссякают. С каждым шагом, который делал матрос, труп становился тяжелее и неподатливее. Руки и ноги свисали вниз и противились его воле, как невоспитанные дети. И потом, было темно. Матрос как-то внезапно осознал, что темно и что он тащит на себе чужую остывающую плоть. Он сам не знал, как нашел дорогу. Опустил свой груз на землю в каком-то закутке. И стал ощупью пробираться назад, еще не утратив хитрой предусмотрительности и уверенности в себе. Его рискованное предприятие казалось ему самоочевидным, как сновидение. Он зашел в салон Эллены, привел в порядок постель, потушил свечи, раздвинул шторы перед иллюминаторами. И стал ждать. Он ждал, что его позовут. Никто не позвал. Он выскользнул в коридор. И крадучись добрался до своей койки. Лежал с открытыми глазами, слышал храп товарищей, игривое бульканье маленьких кучерявых волн, наскакивающих на внешнюю обшивку корабля. Он ждал, когда его позовут. Наутро приступил к обычной работе. С ужасным нетерпением ждал зовущего голоса. Когда наконец его имя назвали, он вздрогнул. Но время шло, и Альфред Тутайн черствел. Росла его решимость лгать. С лихорадочной тщательностью перебирал он секунды преступления, свои последующие действия с целью уничтожения следов – все более убеждаясь, что уличить его невозможно. Ему казалось, нет ничего легче, чем лгать и скрывать угрызения совести. Он поднимал лицо к солнцу, чтобы далекое белое пламя сквозь прищуренные веки обжигало ему глаза. Ослепнуть бы… Тогда наступит нескончаемая ночь. И будет великое море, полное тьмы: тягучее, тяжелое море как бы из ртути. И на фоне этого миража, почти выступая из него, – мерцающий гниющий труп… Нет, он не хотел ослепнуть. Альфред Тутайн хотел для себя свободы. Прекрасной свободы и радостных чувственных ощущений… Если уж совсем прижмет, можно обвинить Третьего. Разве суперкарго не подозрительная фигура? Разве он, что с его стороны было в высшей степени неумно, не находился долгое время наедине с Элленой?

Впав в эйфорию оттого, что придумал такой выход, матрос отважился открыть рот и сказал одному товарищу: «Сегодня никто не видел фройляйн Эллену».

И тот ответил: «Ни ее, ни суперкарго». Это было как бальзам. Правда, благотворное действие бальзама улетучилось через минуту. Текущий час уже покусывал матроса своими острыми зубками…

Очередная вахта Альфреда Тутайна закончилась, и ничего не произошло. Страх непонятного происхождения начал теснить его, как вода теснит утопающего. Матрос глотал навозную жижу своей нечистой совести, и ему делалось нехорошо. Он забыл, что хотел положиться на ложь. Он вспомнил о зримом; и это зримое – покойница – тянуло его к себе, как магнит притягивает железо. Его походка стала качающейся. Неутомимые голоса, поселившиеся у него в сердце, принудили его вновь ощупью пробираться во тьму глубокого корабельного нутра… хотя он боялся этого, как птенец боится алчного клюва вороны. Он начал дрожать, зубы у него стучали. Хотя он не видел ничего – от покойницы его отделяли палубы и переборки, – ему казалось, что он уже различает ее присутствие где-то внизу, под собой. Она покоилась, как в могиле, в не опасной для него отдаленности. Но что-то, будто на веревочных помочах, насильно тянуло его к ней. Веревки дергали матроса то вперед, то назад. Он нашел тот закуток. И наклонился. Его рука случайно дотронулась до холодных как лед губ. Он упал; падение дало покойнице новый шанс выразить свое окаменелое мнение о свершенном им преступлении. Она обхватила матроса негнущимися ногами. Он не закричал. Наоборот, этот ужас пробудил в нем дерзкую волю к сопротивлению. Он вцепился в труп. Поднял его. Теперь в борьбу с ним вступила еще и немилосердная близость Высшей силы. Матрос держал в руках остывшее жесткое тело, которое искривилось, потому что его принудили долго сидеть в углу. Живой и Мертвая вступили в спор.

«Теперь я такая, – сказала девушка. – Холодная, оцепенелая, жесткая, кривобокая. Я не хочу ни через какую дверь. Хочу оставаться там, где я есть».

Он потащил ее прочь. Рявкнул: «Все-таки ты пройдешь со мной через эту дверь!»

Она засмеялась, слегка дохнув вонью: «Я никуда не хожу, я даже не танцую, я только сижу».

Она стала выкобениваться. Упиралась в дверную раму то головой, то руками и ногами. Пот ручьями тек со лба Альфреда Тутайна. Теперь уже он упирался изо всех сил в ее строптивое тело. Сомнений у него не осталось. Что будет с его желудком, то и будет… Он не видел когтей, уже выпущенных – против него – незримым пространством. Собрав последние обломки своей воли к самосохранению, он продолжал этот поединок. И мертвая мускульная сила Эллены наконец поддалась. Альфред Тутайн вместе с ее безжизненной плотью прорвался сквозь дверной проем. И потащил покойницу дальше. Снова взгромоздил себе на плечи. Груз теперь удвоился.

Эллена засмеялась и сказала: «Я могу сделать себя тяжелой как свинец».

«Сделай, сделай! – закричал он. – Тогда я расчленю тебя на куски».

Колени у него подогнулись. «Дальше, дальше», – приказал он себе. И стал спускаться по трапу. Продвигался вперед ощупью: четверть шага, еще четверть… В этом аду он находился больше часа. Когда же наконец спрятал покойницу, обратный путь разверзся перед ним зияющей бездной. Он должен был провести свое сознание назад через преисподнюю. Он прикрыл лицо рукой, чтобы шныряющие кругом чудища хотя бы не выжрали глаза. «Что с тобой, Альфред Тутайн?» – спросил чей-то голос. «Ничего», – ответил матрос.

Он очень спешил. Через двадцать шагов отнял руку от глаз, открыл их. И, ослепленный, снова зажмурился. Он был на верхней палубе. Мокрая блуза липла к телу. Брюки, с темными пятнами влаги, источали слабый запах мочи и гнили. Страх заставил его бедную кровь выделять смертный пот. Пришлось пойти мыться. Он утратил надежду. Он ждал, что его вот-вот позовут. Но ждал уже не с нетерпением и не с покорностью, а как казнимый на подожженном костре ждет клубов дыма, чтобы они удушили его и прекратили боль. Беззащитно. Он тщательно помылся.

Обеденное время миновало. Капитан, суперкарго, жених Эллены теперь рыскали по кораблю. Эти господа наверняка думали, что ведут себя очень осмотрительно. Так или иначе, их поиски были поверхностными. Двери, за которые им хотелось заглянуть, они осторожно приоткрывали на щелку и тут же снова закрывали, будто собирались лишь удостовериться в очевидном. Альфред Тутайн был словно цепью прикован к действиям этих трех. Сердце его колотилось от невыносимого напряжения: казалось, оно хочет проскочить между ребрами и вырваться во внешний мир. Любопытствующие глаза виновного, тревожно поблескивая, шныряли вокруг. Спасало его лишь пассивное невежество остальных. Игра красок и морщинок на лице матроса от их внимания ускользала. Как и нервозность в его руках и ногах. Ноги то сами устремлялись к адскому месту – где покойница, приникнув к земле, молча ждала убийцу, – то обращались в бегство, унося с собой его раненую душу. Кто-то сказал: «Дочь капитана исчезла».

«Это уже не тайна», – ответил Альфред Тутайн. Матросы, тугодумы, начали совещаться. Альфред Тутайн по капле подливал в их слова яд. И яд действовал. На истомленный жаждой волшебный лес Пауля Клыка пролилась влага. Обильный мягкий дождь, благодаря которому похотливые растения пустили ростки… Узловатые, серолицые стволы, которые стояли без листьев и оставались без листьев… высоко, в отмерших ветвях, обвешанные дикими пыльными лишайниками, похожими на волосы утопленников, чья кожа превратилась в зеленый ил под корнями болотного аира, – так вот, эти стволы окорили сами себя и породили чудовище, которое уже было описано…

Когда капитан, суперкарго и слепой пассажир удалились для беседы в курительный салон, Альфред Тутайн остался ждать напротив, в столовой. Товарищи сделали его своим посланцем и доверенным лицом. У него не было плана. Он просто ждал – минуту за минутой, как и прежде. Но все-таки догадывался, что случившееся имеет продолжение. Что совершенное в одиночестве преступление уже переплелось с душами многих людей. Пауль Клык и кухонный юнга по очереди заглядывали в обеденный салон, чтобы, так сказать, обнюхать своего молодого агента. Неизвестного убийцу они наделяли нечеловеческими чертами. И очень старались научить уму-разуму еще неопытного участника их давно созревавшего заговора: подвести молодого человека вплотную к кипящим котлам Нижнего мира. Пересказываемые ими топорные ужасы, их хромающие подозрения на Альфреда Тутайна влияли благотворно. Непохожесть всего этого на действительность была для него утешением: как бы нижней ступенью к освобождению от вины…

Внезапно дверь курительного салона распахнулась. И появились, один за другим: капитан, суперкарго, слепой пассажир. Никто из троих не заметил матроса второго ранга, хотя он стоял, выпрямившись во весь рост, и наблюдал за ними. Вальдемар Штрунк сразу вышел на палубу, двое других стали спускаться по трапу. Они сохраняли между собой подобающую дистанцию. Матрос последовал за ними. Георг Лауффер направился к своей каюте, жених Эллены – к своей. Альфред Тутайн сколько-то времени болтался в неопределенности, не зная, какое место выбрать; потом постучался к жениху Эллены. Хотел с ним поговорить…

* * *

Беседу, которая тогда состоялась между нами, я помнил. Теперь, слушая рассказ моего собеседника, я понял ту ситуацию лучше. Понял смятение матроса, его слезы. И что он, излагая свои мысли, подмешивал к ним мысли других. Понял отвращение, которое он испытывал от нечистоты совершенного преступления; но тогда он это преступление скрывал. Я увидел только само отвращение. Уже на грани признания, обессиленный, он тогда сказал: мол, всякая вина внезапна. Но потом неколебимый инстинкт самосохранения заставил его измыслить новую ложь. Гортань и рот послушно ее озвучили: обвинения против суперкарго. Альфред Тутайн цедил их сквозь зубы. Он подавил свою совесть; ложь ему удалась, потому что страх перед смертью не зависит от жизненного опыта.

* * *

После того как я его выпроводил, он решил нанести визит суперкарго. Он даже не знал, почему так решил, почему это показалось ему необходимым, чего он для себя ждет. Не думал – ни отчетливо, ни смутно, – что столь дерзкое предприятие, наверное, сделает его неуязвимым для всяких нехороших неожиданностей. Для него это было одно из будничных действий: вроде того, как, опорожнив желудок, ты вновь натягиваешь штаны. Что он хочет закалить клинок своей лжи, об этом матрос не думал. Что хочет сделать собственную душу бесстрашной, тоже не думал. Он противился правде, вот и все. А отсюда следовало – хотя сам виновный этого не сознавал, – что он должен что-то предпринять. Он уже что-то предпринял: оказался лицом к лицу со слепым пассажиром, смотрел в это молодое лицо, наверняка имевшее что-то общее (глаза, рот, а может, и волосы) с той любовью, которую он, Альфред Тутайн, разрушил. Там были, насколько он помнил, и руки жениха; и эти руки, в точности как его собственные (как руки Тутайна), сколько-то времени назад дотрагивались до Эллены. (Тогда она была еще теплой как кровь; была другой, тогда.) В этих мыслях или впечатлениях, в этих руках и в этом лице нашлось достаточно поводов, чтобы он (Тутайн) почувствовал внезапную слабость и пережил несколько тревожных минут. Когда он стоял там и не понимал, что говорит. Сказать, что всякая вина внезапна, – какая глупость! Он бы придумал что-нибудь получше. Сам он не имел намерения говорить такое, это его инстинкт самосохранения вознамерился такое сказать.

Он нашел суперкарго сидящим на нижней ступени трапа. Меланхоличное выражение лица изменило знакомые черты. Матрос сразу забыл о своем намерении. (Если оно у него было.) Георг Лауффер подвинулся, чтобы освободить проход. Хотя он сделал это с готовностью, у Альфреда Тутайна создалось впечатление, что суперкарго его не узнал. А уступил дорогу какой-то тени. Чтобы проверить свою догадку, матрос поднялся по трапу и остановился на верхней ступеньке. Суперкарго не шелохнулся, не глянул через плечо. Продолжал сидеть, прислонившись к перилам. И время – эта равномерная спокойная река – медленно текло мимо, по направлению к серой, уже погибшей звезде, которая накапливает прошлое, чтобы постепенно его распылять, лишая какого бы то ни было значения. Непреодолимый страх снова дотронулся до сердца Альфреда Тутайна. Матрос уселся на верхней ступеньке трапа. Теперь оба они сидели на берегу времени. Как восковые водяные цветы, мимо проплывали картины воспоминаний. Потом мгновение сломало, коварно сжав в кулаке, сновидческое ожидание Альфреда Тутайна. (Не какая-то мысленная картина и не боль, а именно это голое мгновение, не содержащее в себе вообще ничего, пробудило матроса к новому смятению.) Он смущенно поднялся на ноги, осторожно спустился по трапу, обогнул жутковатого человека на первой ступеньке, прислушался, что происходит за дверью каюты Густава, и затаился в темноте. Там растерянно ждал неизбежного – того, что ему предстоит. Наконец жених вышел из каюты. Суперкарго шагнул ему навстречу. Глухо, нарастая и опадая, катились отзвуки их не желавшей кончаться беседы по коридору – и добирались до Альфреда Тутайна. Но для него это были не слова, а шум далекой, непостижимо-упорной борьбы: противоборства незримых, передвигающихся в темноте невнятно бормочущих сил. Потом слепой пассажир вернулся в свою каюту. Суперкарго тоже закрылся у себя. Матрос не мог объяснить себе поведение этих двоих.

Прошли часы, прежде чем снова прозвучал чей-то голос. Жених выкрикивал имя своей невесты: «Эллена!» Альфред Тутайн вздрогнул, отшатнулся от этого голоса. Но голос приближался. Он продолжал звучать. Имя настигло его. Матрос сказал себе, что спастись не получится. Его обязательно поймают… Он пригнулся, уклоняясь от светового конуса. Пополз к ближайшему углу. И тут, непостижимым образом, из этой глубины тоже ударил вверх световой луч. Жених Эллены, кажется, отвернулся. Во всяком случае, дальше не пошел. Но свет из глубины, нарастая, внезапно стал очень ярким. Свет устремился прямо вперед, а всхлипнувшему матросу пришлось скользнуть в Нераспознаваемое. Слепой пассажир и суперкарго обменялись двумя-тремя словами. Альфред Тутайн воспользовался этим, чтобы спрятаться. Жених с тягостной медлительностью продолжил свой путь.

Эта ночь никак не хотела кончаться. Едва Альфред Тутайн решил обратиться в бегство, чтобы на верхней палубе почувствовать себя свободным, как незримые цепи опутали его ноги. Страх, что ищущие найдут тайник с трупом – случайную дыру между досками, – пригнал матроса к этому кошмарному месту. Его руки шарили по стенам и по полу. Руки, слепые рабочие инструменты, искали предметы, которые были бы дружелюбны к убийце: обрывки упаковочной бумаги, негодные мешки или их части, давно исчезнувшие из памяти тех, кто когда-то ими пользовался; искали отходы, которыми можно забросать покойницу, – чтобы щит из рухляди заслонил ее от взглядов ищущих. Матрос стал швырять на Эллену все, что нашел… Мешки из-под муки, которые были опорожнены Паулем Клыком, когда он пек хлеб или лепил клецки, и теперь валялись в незапертой кладовой, так что Альфреду Тутайну ничего не стоило их украсть: эти пыльные мешки – ей в лицо; сыплющуюся грязь – в ее полуоткрытые глаза… Когда он обезобразил ее, лишил человеческого облика, вымазал дегтем и обклеил обрывками бумаги^{35}… превратив в тюк, до которого никто не захотел бы дотронуться – – Тогда-то и притопал слепой пассажир: уже утративший всякое мужество, безглазый, направляющий луч фонарика в пол. Альфред Тутайн молча протянул к нему потные руки, ощупал его шею, провел ладонями по груди, наконец осторожно взял за руки, одна из которых держала фонарь, отодвинул от себя безвольного жениха, развернул на 180 градусов… И тот отшатнулся с отвращением и страхом, поспешно зашагал прочь.

Когда он обезобразил ее, лишил человеческого облика… И вот наступил час, когда он, с небольшой опасностью для себя, мог заняться этим жутким обезображиванием. Полночь уже миновала. Беспокойные ночные бродяги с потухшими глазами вскоре рухнут на свои койки. Они облазили весь корабль. Сделали что могли. Но отвратительное место, открытую могилу с разлагающимися останками, пока не нашли. Нельзя допустить, чтобы труп начал вонять. Испуская чуждые запахи. Едкие. Расчленить эту плоть: но ему бы не удалось незаметно выбросить за борт страшные куски. В лучшем случае он мог бы пригрозить этим строптивой покойнице. Но чтобы в самом деле такое осуществить, его сил не хватило бы…

Он побежал. Подался наверх. Прошел через какую-то дверь и снова спустился по трапу. Он стоял теперь в парусной каюте. Там горела шахтерская лампа, слабым пламенем. Подвешенный поперек помещения, над многими слоями жестких парусов со шкаторинами, покачивался гамак. В нем спал старый парусный мастер. Альфред Тутайн долго смотрел: не лгут ли закрытые веки, можно ли доверять равномерному дыханию. И с удовольствием втягивал в нос кусачий запах древесного дегтя, олифы. Старик спал крепко. Глаза матроса блуждали по просторному помещению, набитому подсобными материалами. Рядом обнаружилась канистра. Из слабо закупоренной горловины вытекло немного коричневато-черной жидкости; липкие капли на тулове сосуда не позволяли прочесть большую, с красной каймой этикетку. Тутайн дотронулся до них. Обнюхал пальцы, испачканные вязкой жидкостью. «Древесный деготь», – сказал удовлетворенно. Поднял канистру. Она была еще довольно тяжелой. Поплелся обратно – тем же путем, что пришел. На мгновение остановился на палубе и втянул в себя свежее дуновение черной морской ночи; потом снова – затхлость внутреннего пространства корабля, ребра которого уходят глубоко в воду… Матрос дотащил канистру до трупа. Нашел ощупью руки покойницы. Щедро плеснул на них. Ухватил ее за волосы. Склеил волосы вязким содержимым канистры. На лицо – деготь. На груди – деготь. В небрежно прикрытую раздувшуюся промежность – деготь. Он облепил Беззащитную клочками бумаги, натянул на верхнюю часть туловища еще один мешок. И вылил остатки из канистры на этот тюк, состоящий из мешковины, бумаги и человеческой плоти. В воздух поднялись едкие испарения. Но Альфред Тутайн уже ничего не чувствовал. Он поддал ногой пустую жестяную канистру. И та покатилась. Куда-то в бесконечность.

* * *

На следующий день суперкарго заперся у себя. Эта новость быстро распространилась. Кухонный юнга пересказывал ее с неопровержимой уверенностью. Он, дескать, получил приказ во время трапез оставлять приготовленные блюда на полу перед каютой серого человека… Ломкий голос капитана со свистом проносился мимо ушей матросов. Они, когда его слышали, пригибались. Никто не протестовал. На борту царил строгий траур. Но люди перешептывались друг с другом. Их подозрения постепенно созревали. У каждого по ту сторону лобной кости возникали туманные образы, разверзались какие-то бездны… Альфред Тутайн очень старался узнать, действительно ли новость надежна – одинаково достоверна и в дневное, и в ночное время… Он радовался поведению этого дурака. Даже отважился явиться на глаза капитану. Он находил время, чтобы побыть в матросском кубрике, впитывал болтовню этих идиотов как сладостное откровение. Он стал свидетелем смятения корабельного плотника, подслушивал его удручающе-грязные безумные речи: что будто бы мать этого человека, шлюха, живьем была запрятана в один из стоящих в трюме ящиков, в качестве груза^{36}. Альфред Тутайн расчленял отвратительные предположения мастерового: и без страха, шаг за шагом, проникал в лабиринт этой навязчивой идеи. Он хитростью выманивал на поверхность отчаянно-смелые признания. Такие вещи его утешали. Повсюду – кошмарное царство порока. Грех – нечто общепринятое, встречающееся повсюду. И еще – неточность любых сообщений, разгул лжесвидетельств. Грубое чувственное восприятие, неспособное проникнуть сквозь пелену тумана. Унылое убожество и грязь, неразличимые. Все заперты в собственной плоти, которая полна ненасытных желаний, но начинает гнить после первого же дня разлуки с дыханием… Его удивление – поначалу невинное, потом сладострастное – превратилось в самонадеянность. Безбрежный океан тьмы, по которому плывет на парусном корабле человечество… Только для святых мир прозрачен: для людей же с земным чувственным восприятием стены воздвигаются даже перед солнцем^{37}. Низвергнуться на звезды могут только легкие души. Плоть большинства – миллионов – неотделима от земной коры…

Альфред Тутайн набрался мужества и намеренно попался на глаза жениху. Ах, были бы они скованы одной цепью, чтобы матрос мог его направлять! Или – стали бы двумя заговорщиками! С единым мнением относительно запутанной ситуации! Рот у него горел от нетерпения. И матрос начал выкладывать всякие лживые измышления, прикрытые скромным одеянием правды: объяснения, которые он приправлял неискренним гневом, характерным для обманщиков. Он уводил своего слушателя все дальше в Приблизительное, по пустынному плато Не-Реальности, – пока полная обещаний земля, вечно зеленая, обогреваемая Солнцем и Луной, сулящая урожай за урожаем… – пока они не увидели эту Страну Лжи у себя под ногами. Они смотрели на нее сверху, как бы с горы…

Между тем наступил вечер, и жизнь Альфреда Тутайна опять осложнилась. Суперкарго, конечно, не показывался; однако доверительность, возникшая между матросом и слепым пассажиром, рассыпалась. Эти двое стали врагами, как только разошлись в разные стороны в беспросветно-темном корабельном нутре; а не разойтись они не могли, поскольку задачей одного из них было найти то, что прятал другой. У Альфреда Тутайна оставалась одна надежда: что колдовское оцепенение, охватившее всех людей на борту после смерти Эллены, продержится еще какое-то время. Поддавшись своего рода ослеплению, он верил, что это превращение, как болезнь, будет развиваться: поразит чувственное восприятие людей еще большей слепотой. У него самого глаза уже горели. Он несколько ночей не спал… или спал совсем мало. Покрасневшие веки были склеены мучнистыми струпьями. Держать оборону ему помогали только собственная безрассудная дерзость и простодушие. В ту ночь ему предстояло пойти на крайние меры, чтобы защитить себя. В темноте он нес вахту возле дегтярного свертка. Заставить Густава Хорна – где-то вдали отсюда – изменить направление выбранного пути, как было прошлой ночью: на такое матросу, по его ощущениям, не хватило бы сил. Он просто надеялся – ничего другого ему не оставалось, – что жених сам обойдет это место стороной, как случилось вчера. Однако около полуночи Густав Хорн явился. Подошел почти вплотную. Он стоял перед несшим вахту Альфредом Тутайном. И хотел пройти мимо. Луч его фонаря уже осветил сверток. Альфред Тутайн попытался крикнуть. Но только беззвучно раззявил рот. Шире расставил ноги. И, раскинув руки, поднял их. Жених смотрел на него, как если бы увидел Распятого. Со страхом, для которого нет имени. Потом Густав отступил на шаг и исчез. Альфред Тутайн подозревал, что он еще вернется. Матрос уже утратил и разум, и волю. Покойница сама без всяких околичностей сказала ему: «Ты должен унести меня отсюда». Он промолчал. Она повторила требование. Он не стал размышлять. А сразу взялся за дело. Взвалил ее себе на плечи, вместе с пропитанными дегтем мешками. И почувствовал, что груз, который он несет, есть нечто бренное. Что с ним разговаривала падаль. Он больше не думал, что это Эллена. Он больше ни о чем не думал. Разлагающуюся тащил он на себе.

* * *

Третью такую ночь он бы не выдержал. Это он понимал. Суперкарго снова выбрался из своей каюты. Он, казалось, принял какие-то решения. Зашаркал по коридорам, исчез где-то. Альфред Тутайн, уже не думая об осторожности, высосанный смертным страхом, крался за ним. Он видел, как серый человек остановился в каком-то помещении – глубоко внизу, в корабельном нутре, – осмотрел, усмехаясь, свинцовую печать, посветил на нее фонариком, потянул пальцами пеньковую веревку, узлы которой скреплялись пломбой. Альфред Тутайн, незамеченный, укрылся в засаде, ждал. Суперкарго удалился. Альфред Тутайн, в своем укрытии, продолжал ждать, как будто знал, что другой вернется. Суперкарго вернулся, зашел в это помещение, снова осветил и ощупал печать. Альфред Тутайн, как ему показалось, увидел, что пальцы суперкарго тянут веревку сильнее. Они тянули ее, но не порвали. Серый человек сухо усмехнулся. И опять удалился. – «Что-то случится», – сказал себе Альфред Тутайн. Он чуть не умер от нетерпения. Но тут суперкарго явился в третий раз, встал перед опечатанной дверью, зашептал дереву: «Откройся, откройся!» Казалось, свинцовая печать обжигает ему руки. Он вынул маленький нож. Однако не перерезал веревку. А обратился в бегство. «Что-то случится», – задыхался Альфред Тутайн. Собственное нетерпение едва не погубило его. Вес чудовищного плана грозил раздавить. Он вытащил свой нож, подбежал к двери. Соприкоснувшись с клинком, веревка как бы растаяла. Свинцовая пломба упала на пол. Альфред Тутайн метнулся назад, в убежище. Он не знал, что сделал, не знал, что еще сделает. Притащить труп в грузовой отсек… Сами стены к этому призывали. Из темноты надвигалось шарканье. «Кто здесь?» – крикнул он. Сердце остановилось. Он упал, без сил, – как скошенная трава, как цветок^{38}. И тут донесся голос: «Клеменс Фитте, плотник». Альфред Тутайн удивился, что еще не умер. Поднялся на ноги. Ухватил что-то перед собой. Он держал какого-то человека. И человек этот был корабельным плотником.