Текст книги "Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 70 страниц)

– Ты отклоняешься от темы все дальше и дальше.

– Возможно. Я ищу точку, где смогу остановиться, чтобы сказать: так оно и есть. Пока что нет ничего, что было бы как оно есть, иными словами: то-то и то-то не должно быть таким, как выглядит, оно явно хуже, чем мы себе представляли. В любой действительности – пусть даже это только моя действительность – мы уже проваливаемся в Бездонное. И вместе с нами обрушиваются туда другие жертвы бойни. Свиньи, коровы, овцы, рыбы, жуки, люди, целая взрывающаяся звезда.

– Мы сейчас идем – теплой ночью – по проселочной дороге.

– Ты это случайно заметил, тогда как от меня это ускользает – точнее сказать, ускользало до теперешнего момента. У тебя одно восприятие, у меня другое. Вот мы и вернулись к началу. Мы переживаем лишь скромную выборку из возможных переживаний. Есть люди, которые призваны к тому, чтобы всегда видеть самые великолепные грани, движущие силы, главную струю потока событий. Им, похоже, раскрывается смысл сотворенного мира, и они часто поддаются искушению считать себя поверенными Бога. Их жизнь полна увлекательного напряжения, она изобильная, бурная, сверкающая, ей не грозит застой. Если верить высказываниям таких людей, человеческое бытие представляет собой полезную школу, в которой человек продвигается от глупости к учености, от успеха к успеху, от бедности к благосостоянию, от детства к славе. Но это – только маленькая выборка тех, кого не уничтожают иные, убогие картины. Вообще-то, ни одно утверждение не уничтожается. Слова чудовищно могущественны. Есть другие умники, которые говорят, что большинство людей должны удовлетворяться вспышками скудных и грязных слоев бытия. Под взглядом таких учителей сотворенный мир распадается на добро и зло. И они живут в уверенности, что существуют наказание и воздаяние, что глупость это добродетель, а благопристойность – одновременно цель и достаточная награда. Они не настолько воодушевлены, чтобы петь хвалебные гимны. Они влачат свою жизнь в бедности, затхлости, скуке.

– Я могу прибавить к сказанному новые камни^{127}, а могу какие-то камни забрать, от этого мало что изменится. Я могу также сказать, что ты поддался мрачному настроению, вина же падает на меня, потому что я люблю Эгеди, а поток событий сегодняшнего дня замутнен ее судьбой. Мы рассматриваем некое плетение, одно следует из другого, потому что время представляет собой длинную нить. Эта ночь оказалась не такой, как мы ожидали, если можно считать, что у нас были какие-то ожидания. Для меня это большая неожиданность, чем для тебя, потому что сельский дом, от которого мы сейчас убегаем, еще недавно был мне совершенно незнаком.

– Мы – пара бездельников, и происшедшее как-то связано с нами. Из наших действий и нашего бездействия нельзя извлечь никаких познаний для человечества. Я для себя ничего от будущего не жду. Отпущенное нам время пройдет, как учат меня стрелки любых часов. Дни будут нанизываться один за другим, а потом, в какой-то момент, перестанут предоставлять себя в наше распоряжение. Мы перейдем в то другое время, которое уже с момента рождения так хорошо обслуживало нас сном. – Да, но имеются еще этот продавец девочки и толстуха. Конечно, можно сказать, что и они тоже бездельники, да к тому же чума человечества^{128}. Эгеди, негритянская девочка, чей отец черен как уголь^{129} и которую продали мужчинам после второй или третьей менструации, – ее ценность определить нельзя. Ценность индивида вообще определить нельзя. Но можно, набравшись наглости, назначить ему цену. И некоторые в самом деле решаются говорить о душах… Правда, забывая при этом о душах животных. Тем не менее они таким образом обретают базис для определения ценности человека. Ненадежный. Придуманная ими шкала позволяет нам с презрением отзываться о бездельниках и существах, представляющих собой чуму человечества. Может, такая шкала более оправдана, когда речь идет о группах. О рабочих. Шахтерах. Шахтерах в угольных шахтах. Шахтерах в подземных угольных шахтах. Это большая группа. Выборка, ограниченная по профессиональному признаку. Они просто доводят свою жизнь до конца.

– Ты имеешь в виду, что в их жизни нет ничего, возвышающего душу?

– Я хотел сказать, что эта группа людей не помчалось бы ночью за город, к торговцу человеческим товаром, чтобы найти негритянскую девочку. Они бы спустились в свою шахту.

– Искать Эгеди… Другие человеческие группы тоже не стали бы этого делать. Священники тоже ради негритянской девочки не помчались бы сегодня ночью за город, к торговцу человеческим товаром. Они бы остались в своих постелях.

– Может, как раз эта группа все же отправилась бы на поиски, чтобы спасти одну воображаемую человеческую душу; но они сделали бы это из других побуждений, чем мы. И они разделяли бы мнение группы шахтеров – что речь идет о проститутке.

– Ого!

– А ты думаешь, речь идет о любви.

– А ты что думаешь?

– Я отношусь к другим. Но как твой раб я остаюсь твоим эхом.

– Яснее ты не мог бы выразить мысль, что мы с тобой дураки. Можно ведь допустить, что один священник и один шахтер из любви к негритянской девочке – как и мы с тобой – отправились за город.

– Ну вот, мы опять вернулись к бездельникам и к тем, кто представляет собой чуму человечества… Мы можем лишь констатировать, что всё так, как оно есть. С момента нашего пробуждения сегодня утром день свернулся как кровь и часть ночи тоже, и эти день и ночь оказались полными событий. И мы получили причитающуюся нам долю. Так что мало не показалось. И вот теперь мы стоим перед прошлым, не понимая ни его смысла, ни воздействия на будущее, потому что нас переполняют случайные наблюдения, а все остальное от нашего внимания ускользнуло. И уже нет никакого сходства между абсолютной реальностью и ее отражением в нас… А почему бы, собственно, нам не перевести дух? Ведь опасность миновала.

– Я думал не об опасности. Я думал об Эгеди. Я еще не сообразил, какую пользу могу извлечь из всех тех заумных вещей, которые мы наболтали друг другу: потому что ты знаешь о судьбе Эгеди больше, чем я. У тебя другие мысли о сложившейся ситуации, другое представление об отце девочки, у которого сломана рука и откушено ухо, и о том, как воспитывал Эгеди светловолосый европеец. Я еще ни разу не задумывался о том, что у нее недавно начались менструации, и сама сделка, о которой мы с тобой так часто говорили, была для меня ничего не значащим словом; между тем, как я постепенно осознаю, сделка эта не менее весома, чем приговор, отказывающий человеку в праве на жизнь. Торговец человеческим товаром в какой-то момент, наверное, показался тебе человеком, к которому можно найти подход, иначе сегодня мы не подвергались бы опасности. Ты ночь за ночью добирался до его дома, может, даже всякий раз переступал порог. И толстуха давала тебе повод истолковать смех, к которому она всегда готова, как плод ее глупости или добродушия. Ты столько всего знаешь об этих вещах, что тебе впору быть моим учителем. И, как ты понимаешь, я просто жажду что-то узнать.

– Многого ты не узнаешь.

– Не тебе об этом судить. Кто обладает знаниями, тому они всегда представляются чем-то незначительным, потому что он понимает, сколь многого ему недостает, чтобы стать умнее. Итак, я буду задавать вопросы.

– Я и раньше мог бы догадаться, что в один прекрасный день твое любопытство проснется.

– До сих пор я довольствовался тем, что ты мне предлагал добровольно. Теперь я жажду узнать о твоих переживаниях, потому что моим угрожает серьезная опасность. Что ты причисляешь себя к другим, это мы уже выяснили. Что ты хотел испортить мне удовольствие вонью – из-за этого мы поругались еще в первый день.

– Ты воспринимаешь это так, как оно уложилось в твоем сознании.

– Я это воспринимаю своими чувствами, по-человечески несовершенными. Мы с тобой пока еще не срослись, такое желание не исполнилось. Мы знаем друг друга лишь приблизительно, хоть нам порой и казалось, что однажды – в сладком опьянении, в момент дерзкого жертвоприношения – мы обменялись отпечатками наших душ. Мы остались теми двумя, какими и были всегда. Мы можем друг на друга положиться – насколько один человек может положиться на другого. Если я потребую, чтобы ты отдал мне свою руку, отрубленную, возможно, я ее получу – после того как ты воспротивишься, после того как я преодолею твои сомнения уместными и неуместными доводами, после того как преподнесу тебе лживую правду: мол, только эта отрубленная рука соразмерна нашей дружбе; мол, я нуждаюсь в этом и ни в каком другом доказательстве, чтобы окончательно убедиться, что ты мне предан, что ты, как ты утверждаешь, мой раб. Значит, кое-что между нами уже определилось. А остальное приложится. Наши отношения настолько хороши и настолько плохи, насколько это в данный момент возможно. Это все в высшей степени странно, скажут другие. Так уж получилось, неотвратимо, скажем мы, если нам еще раз придется оправдываться… Итак, я буду задавать вопросы.

– Ничего хорошего из этого не получится.

– Неважно. Я буду спрашивать. Но сначала вступление: я тосковал по негритянкам. Хотел в Африку. Ты туда не хотел. Не хотел, чтобы я тосковал по ним. Но моя тоска, как тебе казалось, была сильней твоего сопротивления.

– Можно сказать и так.

– Как ты нашел Эгеди?

– Я ее не искал, я ее именно что нашел, и только когда я ее нашел, мне стало ясно, что твоя тоска сильней моего сопротивления. Не найди я ее, мое сопротивление было бы сильней, чем твоя тоска.

– Она, похоже, перебежала тебе дорогу. Может, и предложила тебе себя.

– Она мне себя не предлагала. Она внезапно воздвиглась передо мной, как фигура в драме, которую драматург заставляет внезапно появиться на сцене, к удивлению зрителей, и которая сразу произносит слова, которых никто не ждал.

– Значит, она что-то сказала…

– Именно так. Она сказала: «Вы знаете господина Фридриха? Он только что был рядом со мной, а теперь исчез». Я ответил, что не знаю его, и тогда она описала мне светловолосого мужчину с водянисто-голубыми глазами… ты с ним недавно познакомился. И она сказала – после того как еще раз оглянулась, надеясь его увидеть, – что теперь ей придется одной пройти всю долгую дорогу домой… Тут-то я и предложил проводить ее.

– Хорошее начало.

– Во всяком случае, для меня это не составило труда.

– И ты прошел вместе с ней тот путь, который теперь известен нам обоим…

– Путь был достаточно длинным, чтобы я мог завести разговор на ту, на другую тему… Под конец я набрался дерзости, чтобы внимательно рассмотреть девочку.

– И спросил о ее происхождении.

– Об этом тоже. Так я узнал, что она не живет с родителями, что она как бы поменяла родителей – ее отдали на воспитание господину Фридриху.

– Что она поняла относительно своего воспитания?

– Очень мало, практически ничего. Она даже сказала, что школа больших прозрений еще не началась. Мол, время еще не пришло. Сперва нужно пройти школу бедности. Школа бедности, дескать, делает души равными и послушными, свободными от предвзятых мнений… и просветляет грязь^{130}.

– Какая мудрость! Ты лжешь. Она не могла этого сказать!

– Она сказала: несколько дней назад началась школа омовений. Но она знала только само это слово и не могла дать духовного толкования для понятия чистоты. Она сказала в этой связи, что толстая полуиндианка ей противна.

– А господин Фридрих ей не противен?

– Господин Фридрих для нее образец. Источник мудрости.

– Жаль, что я его недооценил.

– Всякое бытие располагается посередине между разными мнениями о нем.

– Ты вышел с этим ребенком из города и по форме тела определил, что девочка уже достигла зрелости. Сколько же ей лет?

– Больше, чем двенадцать, но меньше, чем пятнадцать.

– Кто ее отец?

– Какой-то негр. Ты слышал это от господина Фридриха.

– Кто ее мать?

– Об этом мы никогда не говорили.

– Мечтала ли Эгеди вернуться к отцу?

– Она восхищалась господином Фридрихом и была ему предана. Она надеялась, что он откроет перед ней будущее. Отцу она могла быть благодарна разве что за свое бытие. Жизнь как таковая – в ее представлении – большой ценности не имеет.

– Значит, она мечтала об авантюре?

– Она была готова действовать по знаку господина Фридриха.

– Этот господин когда-нибудь злоупотреблял ее доверием?

– Думаю, он не враг своему делу. Он пребывает под защитой собственного греха. Юная плоть представляется ему слишком пресной. Потому-то он и может готовить ее для других, а сам этого блюда не пробовать.

– Добродетель, оказывается, тоже имеет могучих покровителей.

– Тебе выпала роль простодушного, моя же роль не слишком почтенна.

– Ты сделал ей некое предложение?

– Я ее спросил, выполнит ли она любое указание своего воспитателя. Она подтвердила это, с сияющими глазами.

– И ты оставил мысль уговорить ее саму?

– Я попытался ей понравиться – хотя, конечно, не мог сравняться с тем, кто стал для нее высшим образцом. И все-таки в чем-то я ему уподобился: потому что между ею и мною оставалась легкая дистанция: никаких глупостей между нами не произошло. Это было что-то наподобие дружбы.

– Лучшего посланца, чем ты, я бы не нашел. У тебя правильное соотношение качеств, необходимых для соблазнителя. Решительность молодого матроса и тонкий налет затемняющих твои намерения хитрых слов, с которыми ты научился обращаться – после того, как мы с тобой стали попутчиками по жизни.

– Такое признание моих заслуг показывает, что я лучше поддаюсь обучению, чем это казалось возможным мне самому.

– Итак, вы подошли к дому. Ты вошел в дом?

– Эгеди отворила калитку, через которую мы с тобой прошли сегодня. Я последовал за ней. Во дворе сидела толстуха, мать, а господин Фридрих был в доме – в тот день точно так же, как и нынешней ночью… Он потерял Эгеди на улицах города, сказал он, и благодарен судьбе, что девочка нашла человека, с такой готовностью проводившего ее до дома, – человека молодого и красивого, к тому же праздного, что говорит о его благосостоянии. Он произнес все это усталым тихим голосом, который теперь знаком и тебе. Он облегчил мне осуществление моего намерения.

– Твоего намерения?

– Намерения купить для тебя Эгеди. Я будто почуял запах рискованных возможностей. Но я, собственно, ничем не рисковал. В худшем случае меня отругали бы. Два европейца – так я подумал – могут откровенно поговорить о негритянской девочке.

– И какой же ответ ты получил?

– Тот мужчина оценивающе смерил меня взглядом. А потом медленно сказал, что ее воспитание еще не закончено. Он, дескать, не может гарантировать, что она удовлетворительно владеет необходимыми навыками. Но тем не менее свою цену она должна принести.

– И ты воспринял такую речь, не испугавшись?

– Она была произнесена естественным тоном. Даже с достоинством, характерным для королевских купцов. Были оговорены все условия, обеспечивающие интересы Эгеди. Что ее нельзя ни к чему принуждать. Что она должна вступить во взрослую жизнь как свободный человек. Что не должна порывать связь с домом, который стал для нее родиной. Что она будет следовать своим склонностям, велению своего сердца. Что за ней сохранится право на отказ. И еще я должен был ограничить эту авантюру определенным сроком. Должен был честью и верой поклясться, что ты здоров, доброжелателен, скорее робок, нежели склонен к диким выходкам. Даже твоя молодость была одним из условий.

– И все же со мной ты не посчитался.

– Мое сердце колотилось в груди. Я думал о том, каких неуклюжих выходок мне следует ждать с твоей стороны.

– Ты ввязался в игру. И собирался быстро ее закончить.

– Я взял девочку взаймы для дальнейшего обучения.

– Ты, следовательно, признаешь, что хотел жестоко ранить меня. Ты хотел привить к моему первому любовному наслаждению чувство отвращения. Ты хотел…

– Я уже тогда понял, что это плохая покупка. Слишком дорогая. А ты все не хочешь понять, что мы обмануты. Обмануты оба! Обмануты оба! Обмануты оба!

* * *

Мы стояли перед воротами моей гостиницы. Он, прощаясь, протянул мне руку. Я удивился, что последнюю фразу он выкрикнул так страстно, три раза подряд. И что собирается сразу уйти. Я удержал его руку и спросил, не хочет ли он жить здесь вместе со мной. Он отказался. Он просто убежал от меня.

Я долго не мог заснуть. Я пытался отдать себе отчет в происшедшем; но любой результат, который, как мне казалось, уже был получен, тотчас снова рассыпался в прах. Поведение Тутайна… Теперешнее прибежище Эгеди… Ее судьба… Ее значение для меня – после того как некоторые оболочки, скрывавшие ее судьбу, отвалились… Меня ужасно мучила моя путаная любовь. Я был один. Я лежал в постели и чувствовал, как конструкция моих намерений распадается. Как гибнут мои надежды. Хотелось плакать; но плакать я не мог. В конце концов усталость одолела меня. Я выпал из своего сознания и вместе с освободившимися душевными силами, над которыми время не властно и которые легко преодолевают пространство, устроил гон по городу, и его сельской округе, и по далеким горам… Но эти силы не выдали моему поверхностному разуму то, что они узнали.

На следующее утро Тутайн снова пришел и принес уже проштампованные перфоратором бумажные ролики, мои рабочие инструменты и запас чистой бумаги. Я опять спросил, не хочет ли он переселиться ко мне. Он заявил, как и прошлой ночью, что не может. Мол, не исключено, что через несколько дней все образуется… Я настаивал, чтобы он не кормил меня стандартными отговорками. Я, дескать, хотел бы смирить себя и подавить легковесные подозрения в его адрес; но мое внутреннее нетерпение требует, чтобы я заглянул в глубинные мотивы его поступков… Он ответил, что ничего от меня не скрывает, ничего существенного.

– Тогда что тебя удерживает в сомнительной гостинице, где оказывают протекцию убийцам и линчевателям? – крикнул я.

Он посмотрел на меня долгим растерянным взглядом.

– Ты возводишь между нами стены, которые потом не сумеешь разрушить, – сказал я с угрозой.

На сей раз он мне ответил:

– Я не могу оплатить гостиничный счет. Я живу там как заложник за наши долги. Договор, который я вынужден был заключить, чтобы мне отдали Эгеди, сожрал весь капитал, заработанный мною на торговле.

– Так это единственная причина? – спросил я с облегчением.

– Я ведь обязался оплачивать расходы на наше содержание, – прибавил он.

– Счет, предъявленный хозяйкой, я вчера оплатил, – сказал я. – Тебе остается лишь перенести сюда свой багаж.

Он хотел сразу отправиться за вещами. Я его удержал.

– Я возмещу тебе потерю твоего оборотного капитала, – сказал я.

– Я не приму от тебя деньги, – возразил он. – Сумма большая. Я заплатил слишком дорого. Это было свободное решение. Мы не должны притрагиваться к твоему основному капиталу. Я начну заново. Что будет нетрудно: ведь я уже приобрел репутацию, которая и без звонкой монеты чего-то стоит.

Он вышел из комнаты.

* * *

Мы провели тот день, строя различные планы и вновь их отбрасывая. А с наступлением темноты залегли в засаду возле дома господина Фридриха. Эта затея ничего нам не принесла. Штормовой фонарь всю ночь горел на обнесенном дощатым забором дворе. Мы видели его слабое сияние через щели между досками и – в виде отблеска – на серо-мерцающей побеленной стене. Наверное, женщина всю ночь сидела на стуле под открытым небом и несла свою вахту. Другой пищи для нашей фантазии не нашлось. Мы, словно одержимые, повторяли одно и то же три ночи подряд. В дневное время тоже шныряли, выдохшиеся и боязливые, вокруг дома. Мало-помалу в нас угасала надежда, что мы снова увидим Эгеди. Что девочка убежала в горы к своему родному отцу и что оба они, почуяв опасность, двинулись дальше, через пампасы, в леса, занимающие миллионы квадратных километров: эта версия теперь казалась нам наиболее вероятной. Мне она внушала такую же безутешную тоску, как если бы линчеватели убили мою возлюбленную. Мне казалось, я вижу вдали поросшие лесом горы, этих могучих врагов, мобилизованных самими богами. Непроходимые долины. Неприступные утесы. Чудовищную западню из дикой растительности, где меня схватит лесная болезнь^{131}, если я наберусь смелости и попытаюсь проникнуть туда.

– Почему, – жаловался я, – Эгеди исчезла? Почему потоки событий повторяются? В один из дней она была у меня. Мы с ней радовались друг другу. А уже на следующий день она убежала – испуганная нападением, избитая, раненая. Я видел, как она исчезла. Но не понял, куда она делась. Не сумел догадаться о ее намерениях. Я был слеп, я был глух, лишен обоняния и всякого чувства, я не нашел никаких следов. Я был одиноким никчемным человеком в человеческом потоке – на улицах, не имеющих ориентиров, в городе, построенном из вражды^{132}.

Тутайн ответил очень мудро:

– Число носителей судьбы столь велико, что повторения совершенно неизбежны. Природа стремится к безграничному многообразию; она ненавидит одинаковость двух структур, или сил, или событий и приправляет изменениями любую ситуацию. Однако она не справляется с тем множеством судеб, которым должна дать предназначение. Поэтому она формирует типы: каждый тип состоит из форм, или явлений, или событий, имеющих между собой приблизительное сходство. Абсолютное сходство, похоже, не встречается никогда: такого вечные законы устыдились бы. Но благоприятствование – когда кто-то или что-то становится избранником – встречается нечасто. Такое бывает редко. Для этого требуется слишком много причин и предпосылок. Если речь идет о человеке, то требуется даже видимость, будто он располагает свободой воли. Хотя на самом деле в свободной воле ему отказано. Его решения ему не принадлежат. Они – достояние конкретного часа, они предопределены внутренней структурой задатков этого человека, состоянием его здоровья, соответствующей фазой душевного подъема или, наоборот, временного ослабления уверенности в себе. Усталость и бодрость значат больше, чем мы готовы признать. Природа – для всех своих целей – всегда держит наготове десять тысяч гениев; большинству из них она позволяет деградировать, так их и не использовав.

– Где ты это вычитал? – спросил я.

Он ответил:

– Не помню. Конечно, я не пришел бы к таким мыслям без какого-то стимула. Я, впрочем, уступил соблазну и заговорил не о том, что собирался тебе сказать. Я ведь понял, куда ты метишь своей жалобой: Эллена однажды исчезла чуть ли не у тебя на глазах, а теперь ей в этом подражает Эгеди. Или… мы тут имеем дело с удвоением одной исходной ситуации. И твоя боль тоже удвоилась. Ты видишь себя повисшим в сети, как трепыхающаяся рыба. Ты считаешь, что негритянка безвозвратно пропала, потому что безвозвратно пропала Эллена. И все-таки тебе придется признать, что такой вывод основан на ошибочных допущениях. Эллена мертва, она опустилась на дно океана вместе с «Лаис». За это я могу поручиться. Это достоверный факт. Случившийся по моей вине. Однако нет никого, кто бы сказал тебе что-то достоверное о судьбе Эгеди. У меня, во всяком случае, нет о ней сведений, выходящих за пределы того, что знаешь ты сам. И все же наши теперешние предположения не такие мрачные, какими были твои в тот момент, когда затонул деревянный корабль. Сейчас речь идет лишь о твоей печали из-за того, что Эгеди оказалась вдали от тебя. Наверное, тебя терзают чувства гнева и жалости, потому что девочка подверглась жестокому избиению. Но собственная судьба Эгеди могла – в результате этого навязанного ей переживания – обратиться ко благу. У нас с тобой сложилось впечатление, что дело, которым занимается господин Фридрих, – неблаговидное. Мы думаем, что преклонение Эгеди перед этим человеком основано на ошибке. Что ее обманули – дабы она, испытывая мнимое удовлетворение, с улыбкой ступила на путь принесения себя в жертву. Допустимо считать, что мы были мягкими орудиями ее обучения, за что даже заслуживаем скромную похвалу. Во всяком случае, ущерб, который Эгеди понесла, невелик. От ее предназначения – быть существом женского пола – девочку все равно не спасла бы никакая сила земного мира. И если случайное плетение из поверхностного счастья с тобой и нападения линчевателей привело Эгеди к отчуждению от господина Фридриха – это для нее явный выигрыш. Собственный ли звериный инстинкт и внезапное чувство стыда подтолкнули девочку к поискам настоящего отца, или отец сам прибегнул к жестокому наказанию, чтобы вернуть себе дочь, – в том и другом возможном варианте событий следует видеть путь к улучшению ее судьбы.

Тутайн высказался исчерпывающе. Я ответил, что люблю Эгеди и что, останься она рядом со мной, ее будущее оказалось бы более надежно связанным со сферой радости. Тутайн отрицательно качнул головой. Я громко вскрикнул, не вынеся этой муки. Сказал, что стыд, овладев девочкой, мог заставить ее искать смерти. Что линчеватели могли снова найти ее и довершить свое дело: и теперь, возможно, она – повешенная и потом расчлененная, засыпанная гнилыми отходами – разлагается в каком-нибудь уединенном месте.

– Возможных вариантов много, потому что Провидение не признает для себя преград, – сказал он. – Но нам не по силам найти хоть один правдоподобный вариант, который полностью соответствовал бы действительности. У меня нет никакой власти над внеположным нам^{133}. Мы даже не знаем, как оно выглядит. Встречи вдали от нас мы не в состоянии оценить. Их место действия отличается от всего, что мы можем увидеть даже в самых ярких снах. Наше время – иное, чем у других. У нас нет даже власти над памятью и забвением. Мы никогда не знаем, какие представления поднимутся на поверхность нашего духа. Мы терзаем себя утешениями, в которых не нуждаемся, и забываем о благом поступке, который действительно принес бы нам облегчение. Тени нашей души не только лежат, отвернувшись от света, – они угрожающе обступают нас, словно демоны, как только нарушается равновесие равномерного сумеречного сияния. Мы напрасно молим о поддержке со стороны внутренних или внешних сил. Мы напрасно враждуем со звездами и со своими друзьями.

Я с содроганием распознал на дне своей экзистенции безнадежность. А ведь намеревался я продолжать надеяться, потому что мое предназначение заключалось в том, чтобы продолжать жить. Я плакал, пока глаза мои не покраснели, и уже с покрасневшими глазами ухватился за одну неотчетливую мысль, больше не походившую на отчетливую, которая мне встретилась раньше и имела ту же причину.

(Тутайн больше не молился. Я больше никогда не видел, как он молится. Он вел такие речи, которые превратили бы любую его молитву в лицемерие.)

* * *

Еще и недели не прошло со времени исчезновения Эгеди. Мы с Тутайном безотрадно сидели в комнате, обращались друг к другу с тяжелыми витиеватыми речами: подолгу тупо молчали, устав от бесполезных слов. И губы складывались в горькую гримасу угрюмого спокойствия…

В дверь сильно постучали. Сразу вслед за тем она распахнулась. В дверном проеме возник полицейский чиновник. Человек в униформе. Высокий и неуклюжий. Грубые кисти рук выглядывают из слишком коротких рукавов литовки. Шлем, поддерживаемый ремешком и увенчанный плюмажем из петушиных перьев, отбрасывает тень на лицо вошедшего… Чиновник спросил, здесь ли Альфред Тутайн. Тутайн пересек комнату и подошел к нему.

– Прошу вас, заходите, – сказал.

– На вас поступил донос, – начал чиновник. – Вы обвиняетесь в том, что похитили несовершеннолетнюю девочку.

– Чепуха! – перебил Тутайн. Он повернулся ко мне и шепотом попросил, чтобы я дал ему пятифунтовую купюру. После чего снова шагнул к чиновнику. – Расскажите мне всю историю; подозрение ваше не таково, чтобы я мог принять его без возражений.

– Полиция не обязана отчитываться, откуда она черпает свои сведения, – сказал чиновник. – И на основании каких показаний начинает преследование виновного.

– Хорошо, это понятно, – пробормотал Тутайн. – Но мне ведь позволено предположить, что речь идет об анонимном заявлении, придуманном исключительно с целью опорочить меня; сделать меня в этой стране лицом подозрительным. Приведите мне ваши доказательства.

Он, очевидно, пожалел о последней фразе, был недоволен своим дерзким тоном. Он не дал чиновнику возможность что-то сказать, не предложил ему сесть, но первым делом разыскал стакан и налил гостю коричневатого виски.

– Это развязывает язык, – прибавил.

Я уже держал наготове требуемую купюру. Тутайн незаметно взял ее и сунул в карман.

– Я и сам не прочь освежиться, – сказал мой друг, снова наполнил стакан чиновника, налил остатки из бутылки себе и выпил за здоровье гостя.

– Расскажите, пожалуйста, – смиренно попросил он.

– Да рассказывать особенно не о чем, – пробурчал чиновник. – Я должен выяснить, обоснованно ли подозрение, или мы можем закрыть дело.

– Это вы должны определить? – спросил Тутайн.

– Я ничего не определяю. Мое дело составить рапорт, – сказал чиновник. – Вы, значит, похитили девочку. Ей четырнадцать лет. Родилась в этой стране. Воспитывалась у приемных родителей. Место ее жительства не указано, как я вижу…

– Мне оно неизвестно, – откликнулся Тутайн.

– Имя ее не упомянуто, как я вижу, – сказал чиновник и посмотрел в протокол. – Должен признать, что данных действительно мало.

Он, казалось, ждал ответа. Но Тутайн молчал.

– Так вы признаете, что нарушили закон? – спросил чиновник, растягивая слова.

– Повторяю: такая чепуха не просто будет опровергнута мною. Я потребую, чтобы клеветник был наказан.

– Это вам не удастся, – сказал чиновник.

– Значит, все-таки анонимный донос, – разгорячился Тутайн. – Не держите меня за дурака и признайтесь в этом!

– Я пойду вам навстречу, – сказал чиновник. – Мы действительно получили письмо без подписи.

– Так я и думал! – воскликнул Тутайн. – Против анонимки человек бесправен и бессилен. Для него остается один выход – довериться честным государственным служащим. – Он вытащил из кармана купюру и, сложив ее вчетверо, сунул в большую руку чиновника. – Я не хотел бы ничего больше слышать об этом деле.

Чиновник искоса глянул на то, что попало ему в кулак, и поспешно поднялся.

– В отчете я изложу всё в соответствии с истиной, – сказал он. Он задал еще несколько вопросов, касающихся персональных данных. Потом попрощался и удалился.

– Дорогое удовольствие, – вздохнул Тутайн, когда дверь за чиновником закрылась. – Но зато мы выторговали кое-какие сведения. Эгеди не находится в лапах того, кто известил полицию. Будь она задействована в игре, обвинение выдвинули бы против тебя. Нам также не придется мучиться, пытаясь угадать личность отправителя письма. Пером водил сам господин Фридрих, продавший девочку. Он не подозревал, что своим шантажом только поможет чиновнику получить небольшой доход. У него имелись основания, чтобы умолчать о собственном имени и месте жительства. Во всяком случае, если он пожелает выступить публично, ему придется проявить осторожность. Он знал – более или менее точно – только мое имя.