сообщить о нарушении
Текущая страница: 115 (всего у книги 129 страниц)
Дряблые руки мелко затряслись, а Надежда обречённо подумала, что не ровен час, ещё одному человеку понадобится медицинская помощь. Как назло, скорая уже выруливала из двора на дорогу.
— Егор… — еле слышно отозвалась Уля. Судя по всему, её малышка и отчёта себе не отдавала в реакции той, кому отвечала. Ульяна более не была в себе. Из неё утекла жизнь.
Надежда не могла сообразить, за кем следить и что предпринять? Дочь тряпичной куклой висела на локте, вот-вот готовая рухнуть, а старой становилось хуже и хуже прямо на глазах. Вся кровь отхлынула от впалых щек, а ладонь схватилась за сердце. Бабка охнула и закряхтела. Да её же сейчас инфаркт прямо на этом самой лавке хватит! На фоне не прекращающего происходить вокруг кошмара собственное плачевное состояние ушло на задний план. Свободная рука вновь потянулась в карман пальто за телефоном. 112, пусть бабулька эта сегодня её чуть ли не прокляла… Но второй несчастный случай на свою перегруженную чувством вины совесть Надежда не возьмет.
— Как?.. Девочка моя, что ты такое говоришь?.. — пролепетала старушка, глядя на дочь увлажнёнными глазами. — Где?..
Надя поняла: нет, это выше её сил. Она будет не в состоянии справиться сразу с двумя. Она, в конце концов, тоже нуждается сейчас хотя бы в минимальной передышке. Никакая психика такого не выдержит.
— Уля, хватит, пойдем… — взмолилась Надежда, настойчиво потянув Ульяну за рукав. — Женщина, идите-ка тоже домой. Примите лекарство, я вызову вам неотложку. Адрес свой дайте мне.
Её словно никто не замечал, призывы остановиться пролетали мимо их ушей. Уля приподняла голову.
— Здесь… Он… Он меня от машины заслонил… И разбился…
И вновь уронила. Не разумела ничего её девочка. Не понимала, чем обернуться может. Не хватало только, чтобы старушка эта сейчас тоже к праотцам отправилась.
«Довольно!»
— Уля! Всё образуется! Его в больницу повезли, а не в мо… Господи, прости мне мой язык! Ты меня слышишь? И вы тоже! Все слышали?! — гаркнула Надя на весь двор. — Он жив! — «Был…» — Немедленно прекратите!
Бабушку охватила крупная дрожь. Поспешно осенив себя крестом, она тихо забормотала что-то под нос, но понять в этом бессвязном шелесте хоть что-нибудь оказалось решительно невозможно. Опёршись на клюку и с трудом поднявшись со скамейки, старая доковыляла до Ули. Вся она тряслась от макушки до пят, а глаза застилали слезы.
— Ульяша… — ходящая ходуном кисть опустилась на дочкино плечо. — Взгляни на меня. Слышишь? Он выжил, когда его младенцем бросила на улице родная мать. Выжил в детдоме, никому на всём свете не нужный. — «Что?.. Детдом?.. Егор?..» — Пережил равнодушие, жестокость, обморожение и жуткую пневмонию. Потерю любимых. Ведь трижды терял... — «Трижды...» — Он сильный, Ульяша, боец, и сейчас выкарабкается! Сможет. Есть ему, ради кого бороться. И ты должна сильной быть. Будь сильной!
Земля под ногами разверзлась в момент, когда смысл сказанного достиг Надиного мозга. Детдомовец! Егор… Душу сковал паралич. Надежда впала в ступор, туго осознавая услышанное и не понимая своего отношения к откровению такой силы. И ведь Валя… Валя-то ни словом не обмолвилась ни разу, ни намёка не дала. Так вот откуда взялось это ощущение исходящей от него опасности – родилось на уровне материнского чутья. От него веяло духом подворотни и безнадзорности. Таким воздухом вредно дышать. Узнай Надежда об этом сразу, разговор шёл бы с дочерью и получился бы коротким и предельно категоричным. Но сейчас, после всего, чему она стала свидетельницей, сердце отказывалось выносить очередной обвинительный приговор, а мнение, вопреки железобетонным, казалось бы, аргументам, не спешило формироваться. Детдомовец. Но без секунды сомнений обменявший свою жизнь на жизнь её дочери. Лишённый людского тепла отказник... А значит, для него любовь – и ведь день сегодняшний это доказал – могла иметь бо́льшее значение и представлять бо́льшую ценность, чем для иных, с детства ею не обделённых. Выходит, всё, что она успела наговорить – в неведении! – она наговорила в лицо человеку с судьбой куда тяжелее, чем представлялось. И если в его семнадцать лет слова и выражения еще кое-как подбирались, то в последний раз она не церемонилась совершенно. Ведь звучали страшные вещи…
Сегодня та брошенная ему в лицо правда завоняла вдруг гнилью.
Что еще ей сегодня уготовлено? Как суметь простить себя? Как смотреть Уле в глаза? Уля же, видно, всё знает… Никак. Не выйдет ни простить, ни смотреть. С сегодняшнего дня все её самооправдания зазвучали лепетом несмышлёного дитя.
Утерев глаза скомканным платком, старушка повернула голову и уставилась на Надежду. Под этим буравящим, укоризненным взглядом каждую косточку пронзал холод, а по коже галопировали табуны ледяных мурашек. Испещрённый глубокими морщинами рот открылся и закрылся, водянистые глаза полыхали праведным гневом, и с дрожащих губ слетело:
— Бог всё видит.
«Видит…»
Надя, как загипнотизированная, глядела в блестящие, обещающие кару небесную блёклые глаза, отчетливо осознавая, что эта женщина только что еле удержала себя от того, чтобы за совершенное действительно вслух не проклясть на месте. Мозг, окончательно раскиснув, обращался остывшей манной кашей. В голову с непростительным опозданием лезли закономерные вопросы. Кто она? Какие отношения связывают её с Улей? А с Егором? Откуда этой старушке всё известно?
— Кто вы есть?.. — в оцепенении пробормотала Надежда.
— Полжизни здесь живешь, а соседей своих не знаешь. Но не это страшно. Людей ты не знаешь, Наденька, — скривилась старушка в горькой усмешке. — Адрес свой я тебе не дам. Нет нужды. И ты, Ульяша, не давай.
Вглядываясь в подтаявший серый лёд, Надежда силилась понять об этой женщине хоть что-то. И не могла. Правую руку тянуло: это дочь плавно оседала на землю.
— Пойдем, Ульяна, — титаническим усилием прервав зрительный контакт, выдавила из себя Надя. — Тебе нужен покой.
***
«Егор…»
Уже несколько минут, как очнулась, но глаза открывать так страшно. И Уля лежит ничком, крепко зажмурившись. Будто, если не поднимать защищающий от мира тёмный плотный занавес век, действительность не сможет прорваться к ней безжалостной правдой. Внутри – безмолвная, безликая пустота. Её больше нет. Она – боль без конца и края, она – боль каждой клетки своего тела и каждого угла измученной, изувеченной души.
Осознание гонит по щекам горячие слезы. Вдохи и выдохи отдаются тянущей резью в грудине, и за возможность их делать она неистово себя ненавидит. Зачем? Зачем он так? Зачем?! Не она должна сейчас дышать. Он должен! Она должна на его месте быть! А он – жить!
«“Ты у него одна, Ульяша. Ты да я, да мы с тобой. Никого больше нет и не надо. Он тебя любит”»
Всегда защищал. И сейчас защитил.
Эти мгновения на перекрёстке уже не оставят: затянут сердце черным маревом не имеющего конца и края ужаса, запечатаются внутри памятью. Станут мучить стоящими перед глазами смазанными кадрами и ночными кошмарами. Пройдут с ней через жизнь.
Это она виновата. Она! Там, на дороге, не смогла стряхнуть с себя оторопь. Несясь через переход, услышала прорвавшийся через звон в ушах мамин крик, обернулась, увидела его и потеряла последние нити связи с окружающим миром. Он был таким… Настоящим. Ещё более настоящим, чем во дворе. Будто и впрямь живым! Остатки рассудка покинули стремительно. Оглушённая, приросшая к земле намертво, глядела на свою галлюцинацию неотрывно. Улица плыла в тумане, сердце обезумело: оно не выдерживало обрушенной на него горькой правды баб Нюры и по-прежнему отказывалось верить, что тринадцатилетним забвением и собственной внутренней смертью она обязана самому родному человеку.
Бредила. Егор был такой реальный и в то же время... Гул улицы глушился звуками бьющего в голове набата, вместо воздуха легкие вбирали в себя горячий воск, и внутри он застывал. Егор шлем снял и говорил ей что-то – Уля видела движение губ. Но совершенно не воспринимала смысл слов. Погрузившись в транс, не слышала вокруг себя ничего. Увязала во взгляде, пытаясь читать по глазам. И лишь в мозгу шевелилась единственная извилина, родившая мысль о том, что здесь что-то не так, ведь в её видениях он всегда молчит.
А потом… Потом она сошла с ума. Нет у неё больше её мира – стёрт мельтешением крыльев голубиной стаи. Обратился грудой обломков, жжённой землей, трухой да пылью. Перед внутренним взором застыли мокрый асфальт, любимое лицо, длинные сомкнутые ресницы и кровь в волосах. И выуженная из-под ворота футболки не уберёгшая его подвеска. На кончиках пальцев осталось фантомное тепло его кожи, а в ноздрях – её запах. Уши до сих пор слышат чужие восклицания, и горестные вздохи, и угасающий стук сердца. Вой сирен. Скованная животным ужасом душа непрестанно призывает его ангела-хранителя. Губы неустанно шепчут спутанную молитву, живот крутит, в голове крепнет понимание, что не останется в этом доме ни минуты. Дома у неё тоже теперь нет, а расстрелянное сердце больше не бьется.
«“Что должен испытывать любящий человек? Какие это чувства? Что у него внутри? Ты знаешь?”»
Рыдания рвутся в равнодушную, слепоглухонемую пустоту.
Всё ждала от него слов. Сомневалась всё, хотела понять, что живёт у него внутри, какие это чувства. Не могла простить за глухое молчание, за то, что оставил. Дважды. Дождалась – он всё сказал. Делом.
И от того, как сказал, так больно, просто невмоготу. Прокричал. Оглушил. Вколотил в сознание навечно, вырезав «слова» на сердце. По живому. Пытка невыносима, но за истончённую нить потерявшей всякий смысл жизни придётся держаться, иначе его жертва окажется напрасной.
Баб Нюра верит, что он сильный, что выкарабкается. Что ему есть ради кого бороться. И губы безмолвно шепчут мольбы. Слова в них все неправильные, таких молитв не существует в природе, ни в одном молитвослове таких не найдется. Но их диктует ей сердце, и они не замолкают ни на секунду. Она никогда ни о чём всерьез не просила Небо, но теперь просит и готова отдать взамен всё, что у неё есть. Если за всё надо платить, она готова заплатить. Пусть жизнь их разведёт, пусть его руки сомкнутся не на её плечах, пусть губы коснутся не её лба. Пусть не ей он усмехается, и гитаре пусть учит не её. Лишь бы мог обнимать, касаться и усмехаться. Лишь бы продолжил смотреть на мир глазами цвета лондонского топаза из-под вороха густых ресниц.
Звука шагов уши не различили.
— Уля…
Разлепила опухшие веки и отрешённо уставилась на ту, чьими стараниями дважды осталась без родной души. Баб Нюра ни словом ни обмолвилась о том, что именно её мать наговорила Егору, но, надо думать, невообразимо страшное что-то, раз двое, видевших его впоследствии, говорили о «жести» и о том, что узрели перед собой «мертвеца».
— Как ты себя чувствуешь?.. — встав над кроватью, робко поинтересовалась «мама».
«Уходи… Видеть тебя не хочу…»
В лицо, выражающее сейчас неприкрытое беспокойство, хотелось вцепиться когтями. И, может, тем и кончилось бы, будь в Ульяне хоть капля сил. Хоть с кровати подняться. Не было их. И языком ворочать – тоже. Поскребла по углам, однако не нашла в себе энергии на ответ. Растекающаяся горячей тягучей смолой ненависть искала и не находила пути выхода. Внутри сотрясалось и обрушалось, рвалось вон, но повторить собственной матери выплюнутое на улице – нет, не могла. Пусть читает по глазам. Пусть видит в них укор и презрение. Омерзение. При одном взгляде на маму все эти чувства вновь взметнулись и наверняка сочились наружу вместе с водой. А в голове снова загрохотало канонадой вопросов. Как она могла? Как посмела? Кто дал ей право решать за других? За двоих! Кем она себя возомнила? Господом Богом? Довольна теперь, как обернулось? Довольна?!
Свернувшийся тёплым клубком у её живота Коржик повёл ушами, поднял морду и издал долгий утробный рык, трактовать который следовало однозначно: «Не приближайся». Вместо неё всё сказал.
— Уля... — спрятав глаза, пробормотала мать, — Зоя звонила минут двадцать назад.
Печать трагизма, проступившая на мертвенно бледном лице, запустила сердце, и оно забилось в сдавленные ребра с остервенением пытающегося вырваться из капкана умирающего зверя. Причем тут Зоя Павловна? В мозгу вспыхивали обрывки фраз, что умудрились прорваться сквозь безумие и достичь сознания, прежде чем Ульяну выключило. «Зоечка поможет. Сделает, что сможет». Чем она может помочь?!
Присев на край кровати, мама коснулась кисти и, не получив никакой реакции, сжала сильнее. Мамин жалкий вид, её осторожные, выверенные действия, виноватое выражение лица, блестящие глаза, выбранный тон погружали в состояние летаргии. Грудная клетка застыла, и сердце болезненно сжалось в ожидании удара хлыстом правды.
— Его довезли. До больницы его довезли… — ком в горле протолкнула – слышно было. — Но… Уля…
Казалось, бояться еще сильнее невозможно. Возможно! Закованная в ледяные цепи страха душа вопила: «Что «но»? Что?!»
Мама вздохнула – так, словно пыталась вобрать в легкие весь воздух этой комнаты, прежде чем выдохнуть его вместе с одной ей известным «но». И пока длился этот бесконечный вдох, Уля чувствовала, как погибает. Приподнявшись на локтях, не мигая, застыв изнутри, смотрела на рот в ожидании, когда губы разомкнутся. И они разомкнулись.
— Довезли, докуда успели, — рассматривая собственные колени, прошептала мать. — К сожалению, это не Зоина больница, отсюда далеко, но тамошнее руководство она знает и на св…
— Мама! Говори! — не выдерживая пытки неизвестностью, вскричала Ульяна.
Коржик, громких звуков на дух не переносящий, жалобно мяукнув, вдруг подобрался поближе и протиснулся под Улину руку. Вид он имел взъерошенный и побитый, Ульяна рёбрами чувствовала, как трясётся тщедушное тельце. В этой комнате находились двое обреченных на казнь и один инквизитор. Бедный Корж… Тоже всё чувствует.
— Прооперировали, только закончили, — заторопилась мама, по-прежнему пряча взгляд. — «Живой…». — По словам Зои, четыре часа… собирали. — «Господи…». — Но… Она сказала, он поступил в той стадии, когда… Когда... — запнулась. — В общем, Уля… Там сделали, что смогли, но наотрез отказываются от каких-либо прогнозов. Егор в реанимации… — «Живой!». — На ИВЛ{?}[аппарат искусственной вентиляции легких], крайне тяжёлый. Думаю, что подробности тебе пока ни к чему.
По мере того, как мать говорила всё тише и неуверенней, пустела чугунная голова. Радость и безграничное облегчение, пришедшие с осознанием, что он жив, гасились прозвучавшим признанием о невозможности дать хоть какие-то прогнозы. И с пронзительным звоном разбивались о мамины слова о крайне тяжелом состоянии, о её заупокойные, лишённые всякой надежды и веры интонации. Зоя Павловна наверняка рассказала ей гораздо больше, но мать предпочла укрыть факты. Рот беспомощно открывался, хватал воздух и закрывался: не могла Ульяна найти слов, чтобы донести до родительницы, что сейчас в ней творилось. Никакие слова не способны были выразить градус отчаяния и ненависти, до которого раскалилась душа.
— Зоя обещала держать в курсе изменений, — вскинула глаза мама. — Если он стабилизируется и его переведут из реанимации, тебе разрешат посещения. — «Если…» — Родная, я…
«Родная?!»
Осеклась. Наверное, замолчать мать вынудила гримаса «родной»: лицо перекосило разъедающей болью. За одолевающие её чувства Уля не ощущала вины, наоборот, позволяла им разгораться в неукротимое пламя, разливаться шипящей кислотой, охватывать душу, разум и тело. Позволяла им себя сжигать, а матери – всё видеть. «Родная»! Резануло сразу и по ушам, и по внутренностям, вывело Ульяну из состояния коматоза, в который она погрузилась, пытаясь принять и переварить информацию. Подняло внутри сносящий всё на своем пути тайфун. Кисть вырвалась из плена сжимающей её ладошки.
— Прости меня… Я не могла помыслить! Мне казалось, что Егор играется…
«Тебе казалось? Казалось?! Никогда! Никогда не прощу!»
— Уля, я…
Вновь осеклась, наблюдая за тем, как, опершись на локоть, «родная» схватила лежащий рядом с подушкой телефон. Звонил отец.
— Дочь, ну ты где? — раздалось обеспокоенное на том конце. — Девятый час, а тебя всё нет. И не пишешь. У тебя всё в порядке?
Взгляд вновь упёрся в замершую на краешке кровати, изменившуюся в лице при звуках раздавшегося из динамика голоса мать. Мать она ей после всего? По крови мать. Но сердце больше не осязало незримой прочной нити, что связывала её с сердцем находящейся рядом.
— Папа, нет, не в порядке! Я не могу сама приехать, — в носу хлюпало, язык еле ворочался, но Уля заставляла себя говорить. Казалось, что от того, удастся ли ей озвучить просьбу, зависела теперь сама её жизнь. — Пожалуйста, забери меня отсюда! Сейчас!
В трубке послышался шумный вздох.
— Ульяна! Что случилось? — только что более или менее спокойный баритон наполнился тревогой.
