сообщить о нарушении
Текущая страница: 91 (всего у книги 129 страниц)
— Я с тобой, — поднимаясь с дивана, пробормотал Егор. Новицкая вздохнула, но уговаривать задержаться не стала. Судя по её лицу, сейчас дверь за ними захлопнется, и Дрону устроят очередной «допрос с пристрастием». «Дело техники».
В Улином же растерянном взгляде читалось неуверенное: «Это не обязательно. Можешь остаться, если хочешь».
«Не хочу»
Не хочет он терять время, его и так в обрез.
***
«Не хочу…»
Не хочет она ни на какую Камчатку, и ей стыдно за это перед небом, перед всем миром, перед бабушкой и мамой, перед собой: её совесть, не затыкаясь ни на секунду, читает ей нотации, упрекая в махровом эгоизме. Мысли о том, не поменять ли билет на месяц-другой вперёд, стали навязчивыми и безостановочно вертятся в голове. И головой же она понимает, что позволить себе такой роскоши не может: в октябре начинается учеба. Так что… Так что или сейчас, или уже неизвестно когда. Допустим, «неизвестно когда». И? Останется ли потом в этом смысл? Две недели пугают Ульяну до тремора рук, до тысячи иголок в сердце, до души в пятках, но отступать некуда. Расставание – маленькая смерть.
За минувший день тревога успела её сжечь... Не зря же вокруг твердят, что отношения не выдерживают испытания расстоянием. Да, всего полмесяца. Но и их паре без году неделя – четыре дня, если уж совсем точно. Смех один, а не срок. А вдруг за эти полмесяца порознь он успеет остыть?
Зачем он удалил те голосовые? Не вернуться к ним теперь, не переслушать. В мозгу назойливой мухой жужжат слова, раз за разом бьющие наотмашь: «Не умею доверять. Избегаю близких отношений. Пользуюсь людьми, даю пользоваться собой и адьос». Уля пытается от них отмахнуться, но они возвращаются тем чаще, чем ближе час разлуки. Но ведь он говорил еще кучу, кучу всего: о страхах, которые жрут, о людях, которые имеют значение в жизни. О случайных связях, которых больше не хочет. Она не помнит! Не помнит формулировки дословно, потому что к концу его монолога уже не соображала вообще ни черта, потому что к той минуте успела умереть. Сердце перестало реагировать на удары вонзающегося клинка, отзываясь лишь на самые глубокие, самые болезненные.
«А меня за что любить? Такого? Не знаю».
На такие, как этот.
Желание восполнить ему всё, чего он так долго был лишен, чего в своей жизни не видел, может, никогда, необоримо, распирает изнутри и уже разрывает. Четыре дня отдавала всё, что в ней есть, и готова отдавать вечность, потому что за эти ничтожные четыре дня не успела, конечно же, вообще ничего. Будет ли у неё вечность? Или счет пошел на часы? На минуты?
Ульяна не помнит, когда было так страшно. Не знает, как рассказать Егору, как ей страшно. Слова замерзают на языке, не достигая губ, и всё, что остается – показывать. И она цепляется за него, как утопающий за соломинку. Разрешает себе хмуриться, а ему считывать панику во взгляде. Глаза на мокром месте. Сто метров от одной двери до другой преодолеваются минут сорок. За которые мать успела позвонить несколько раз. Каждый раз звонок их прерывает, с каждым разом мамин голос звучит еще раздражённее. Ульяне всё равно. Они прячутся от чужих любопытных глаз в Юлькином лифте, под раскидистой кроной каштана, на своей лестничной клетке. В нежности и тревоге она тонет, захлебывается. Он тянет её на дно, а затем поднимает на поверхность, к кислороду. И снова на дно. И назад – к воздуху. Он вселяет в неё робкую надежду. Все эти дни.
Не существует других. Кажется, никогда и никого для неё больше не будет существовать.
— Всё, иди, — размыкая руки, Егор усмехается. Буквально одним уголком рта, она видит тень улыбки. — А то нам с тобой сейчас точно головы откусят.
«Очень может быть…»
Последний поцелуй целомудренный: сухие губы касаются лба. Кто знает, подглядывают ли за ними в дверной глазок?
...
Нет, не подглядывают. Или умело делают вид а-ля «меня тут не стояло».
Маму Ульяна обнаружила на кухне: задрав на свободный стул ноги, та сидела над кружкой чая и в задумчивости помешивала его любимой серебряной ложкой. Как ни странно, никаких посторонних запахов, могущих навести на мысли, что родительница в её отсутствие перенервничала, в квартире вновь не обнаружилось. Как не обнаружилось их и сегодня днем, по возвращении домой из поездки. На кухне пахло вкусно – душистой перечной мятой и смородиновым листом. В сезон мама любила добавлять их в заварку, с дачи Зои Павловны целые мешки привозила. Какая-то часть затем бережно хранилась в холодильнике, а какая-то запасалась впрок: высушивалась на балконе.
— Чаю? — вскинув на Ульяну ясные глаза, флегматично предложила мама.
Губы её дернулись в подобие улыбки, но вышло неубедительно, натянуто словно. Представшая взору картина настораживала невероятно – с учетом того обстоятельства, сколько раз за последний час мать успела позвонить, и как напряженно звучал в те моменты ее голос. Да нет, ведь даже не в звонках дело. Ули не было дома с воскресенья – фактически полнедели. И сейчас она ожидала истерики, разноса, разбора всех своих прегрешений по пунктам и фактам. А чего она не ожидала никак, так это мирных переговоров. Однако пока всё намекало именно на них.
— Привет, мам… — стараясь звучать как можно мягче и доброжелательнее, поздоровалась Ульяна. Бесполезно прикидываться: предательски высокие нотки в голосе выдавали её состояние с потрохами.
— Здравствуй, — отложив ложку на блюдце, мама кивнула в сторону чайника: «Наливай». Втянула носом воздух и брезгливо поморщилась: в приоткрытую створку окна потянуло табаком.
— Как дела? — осторожно поинтересовалась Уля. Подойдя к окну, закрыла створку – нечего давать родительнице дополнительный повод для раздражения. Щедро плеснув ароматной заварки в любимую чашку, разбавила кипятком. Теперь бы до стола доставить. Мама хранила молчание, руки тряслись, а в памяти вдруг всплыли выплюнутые ею слова. «Как ты могла?..». Да, вот так мать и сказала. А затем в лучших традициях последовала трехдневная пытка тишиной – любимое мамино наказание.
Могла. И дальше сможет.
— Дела? Это я у тебя хотела спросить, — устало вздохнула родительница. Звучал её голос по-прежнему довольно тихо, и от этого мнимого спокойствия в жилах начала стыть кровь. — Мои дела зависят от твоих новостей. Пока не знаю. Наверное, никак.
Приземлившись на свой стул, Уля выдавила из себя вымученную улыбку:
— У меня всё очень хорошо. Даже прекрасно. Ты не рада?
Мама склонила голову к плечу и окинула Ульяну пристальным взглядом.
— Я и вижу. В облаках витаешь. Вылет утром, а у тебя даже чемодан не собран.
— Днём… вылет, — пробормотала Уля.
Что там собирать? Полчаса на всё про все. Не до этого ей сейчас! А вылет и правда днём: в полпервого, если точнее.
— Потому что вместо того, чтобы собираться, чтобы за голову, наконец, взяться, ты шляешься непонятно с кем, — пропустив комментарий мимо ушей, в том же леденяще бесстрастном тоне продолжила мама. — Уже и дома не ночуешь. Зачем? Спасибо, хоть в известность ставишь, где и что. Но чувствую, скоро и этой привилегии я лишусь. Променяешь родную мать на… На…
Она не закончила: махнула рукой и отвернулась к окну. А Ульяна наконец поняла, что за нотки всё это время сквозили в мамином пугающе ровном, вот только-только дрогнувшем голосе. Разочарование. Буквально в последние секунды к ним примешался страх, а в самой Уле всколыхнулось чувство вины. Да, она огорчает собственную мать, заставляет тревожиться за их отношения. Но… Ведь так не может продолжаться вечно, она не может постоянно плясать под мамину дудку. Всё лето Ульяна потратила на борьбу за право идти своим путём, совершать ошибки и дышать свободно. Всё лето пыталась вырваться из капкана боязни разочаровать маму. Дать слабину сейчас – всё равно что обнулить все свои усилия.
— Не «непонятно с кем», а с Егором, — вскинула подбородок Уля. Она будет защищаться, защищать и продавливать. — Мам, послушай, тебе не о чем волноваться, мы…
— Ты так думаешь? — горько усмехнулась мама.
Уля вздохнула глубже, пытаясь взять себя в руки и побороть нарастающее раздражение. Однако же стойкое ощущение, что её мнение и желания мать не интересуют, не оставило от миролюбивого настроя камня на камне.
— Да. Можешь быть спокойна, — процедила Ульяна, еле сдерживаясь. — Пока он рядом, никто меня не обидит. К вопросу о том, где я шляюсь и что делаю.
Конечно, всё здесь очевидно: маму волнует не столько «где» и «что», сколько «с кем». И если крыть это «с кем» нечем, то пусть она хотя бы понимает, что её дочь в безопасности. С языка вдогонку чуть не слетела история о том, как Егор вступился за неё перед Вадимом: прочистил мозг и поправил профиль. Вовремя себя одёрнула.
— Лишь бы он не обидел, — выдохнула мать. Колкий, подёрнутый инеем взгляд запустил по коже волну мороза. Мама вывернула разговор в нужное ей русло и теперь не отступится.
Если бы она только представляла глубину и силу тревоги, прямо сейчас выедающей душу её ребенка… Она бы, может, так не наседала. Возможно, пожалела бы. А может… Наоборот, дожала. С тройным усердием.
— Мам, прекрати… — прошелестела Ульяна, утыкаясь носом в чашку. Пар над поверхностью воды исчезал, скоро чай остынет и превратится в пойло, а Уля за это время не сделала и глотка: не лезло.
— Объясни мне, что у вас за отношения? — с притворной внимательностью рассматривая чайную ложку, что вертела сейчас между пальцами, поинтересовалась мама. — Просто общаться тебе стало скучно? Захотелось острых ощущений?
«Как ты не поймёшь?!»
Взгляд стремился спрятаться в чашке или на скатерти, но Ульяна чувствовала, что вот сейчас показывать собственные страхи и сомнения совсем не время, и взглянула на мать смело, в упор.
— Я тебе уже говорила, мам, — тихо сообщила Уля. — Я влюбилась. Вот и всё.
Мама судорожно, протяжно вдохнула. Как будто бы впервые услышала. А ведь еще в воскресенье Ульяна сказала ей об этом прямо, без обиняков. Одно «но» тут есть: кажется, это больше влюбленности. Слишком долго он рядом.
— А он? — продолжая терзать несчастную ложку и несчастную дочь, с напускным равнодушием уточнила мать.
Влепила пощечину одним «безобидным» вопросом. Только она так и умеет. Уля молча воззрилась на свою мучительницу, не решаясь открыть рот и высказаться за него. Откуда ей знать! Секундного замешательства маме оказалось достаточно.
— Я так понимаю, признаний не звучало, — констатировала она всё в том же спокойном тоне. Улино молчание её, кажется, совсем не удивило.
Еще одна пощёчина. Непонятно, какая из них вышла более хлёсткой и болезненной. Вряд ли мама понимала, что именно сейчас делает. Раздувает костер страха до пламени, которое оставит от души только горстку пепла, вот что.
— Рановато для признаний, мне кажется, — уставившись в окно, растерянно пробормотала Уля.
— Улечка, солнышко моё, ну раскрой же свои глаза. Не «рановато». Тебе кажется. Ты провела бок о бок с этим человеком больше двадцати лет. Видишь, как он живет. — «Да ты не знаешь о нем ничего! Вообще!» — Думаешь, станешь исключением? Нет… — покачала она головой. — Это большое наивное заблуждение каждой женщины: думать, что она способна на что-то повлиять. Что сможет изменить мужчину. Что мужчина сам захочет измениться ради нее. Подрастешь – поймешь. Люди не меняются.
«Наиграется и выбросит», — читалось в прямом взгляде. Мамин голос по-прежнему звучал сдержанно, но в глазах проступило беспокойство. Она хотела уберечь. Только почему-то совершенно не думала, что именно чувствует сейчас её «солнышко». Каждое прозвучавшее слово грудную клетку «солнышка» скальпелем вспарывало.
— Честно скажу: я удивлена, что Егора так надолго хватило. Ставила на сутки, — продолжила она, не дождавшись от Ули ответа.
— Мама!
— Ну что «мама»? Что «мама»? — всплеснула та руками. — Твоего отца не остановило даже то, что у него дочь подрастала! Ульяна, пойми, спермотоксикоз неизлечим. Если у них там зуд, то этот зуд вечен. Они будут постоянно искать возможность его утолить. Милая моя, у тебя память, как у рыбки… Забыла, как твой мальчик только-только девку какую-то к себе приводил? Сколько у него таких было!
Это. Невозможно. Невозможно продолжать слушать про отца, про Егора. Как сказать маме в лицо, что отец ушёл не потому, что «спермотоксикоз», а потому, что выжить пытался и спасти их от себя? Как объяснить, с кем именно они делят стенку? В какой фарш жизнь перемолола человеческую душу? Как рассказать, о чем он нечаянно ей поведал? Нет, о «девках» она не забыла! Какими словами донести, что ей сейчас очень страшно, но она всё равно будет верить? Будет верить дважды сказанному. И никакие мамины воззвания к разуму не помогут.
— Считаешь, бросит? — с трудом протолкнув в горло застрявший на корне языка ком, надменно уточнила Ульяна.
Мама кивнула – быстро, уверенно. Сложила на груди руки.
— Не сегодня, так завтра. Уля…
— Твой Виктор Петрович тебя не бросает… — процедила Ульяна. Голос хрипел. Или это сердце хрипело в агонии.
— Сравнила! — усмехнулась родительница. Взгляд её на мгновение прояснился. — Виктор со всех сторон исключительно положительный мужчина. Серьёзный. Успешный. Добрый. Моногамный. Не то что твой этот обалдуй. Да простит меня Валя…
«Не простит, мам… Никогда… Ты не понимаешь, что несёшь… Судишь, не представляя…»
— Мам, пожалуйста, хватит, — роняя в руки отяжелевшую голову, умоляюще протянула Уля. В ушах невыносимо звенело. — Ты совсем его не знаешь.
— Отлично я его знаю! — возмутилась мать. — На моих глазах рос. А выросло что выр…
— Хватит!
Ладони с грохотом приземлились на столешницу, и ложки в чашках жалобно зазвенели. Мама вскинула подбородок и окинула дочь ожесточённым взглядом. Уля видела: в своём мнении о Егоре и перспективах этих отношений родительница непреклонна и позиции не сдаст.
— Помяни мое слово, Уля, — стальным голосом призвала она. — Не говори потом, что я тебя не предупреждала.
«Хватит. Хватит! Остановись! Прошу!»
— Я не хочу это слушать!
— Знаешь, я даже рада, что завтра ты уезжаешь, — махом приканчивая остатки чая, как ни в чём не бывало продолжила гнуть свою линию мама. — Это Бог тебя бережёт. Я верю, что поездка пойдет тебе на пользу. Что за эти недели ты проветришь голову, остынешь, тщательно всё взвесишь и вернёшься с единственно верным решением. Ты уже взрослая девочка… Будут другие.
«Нет! Не будет! Я выбрала!»
Их «разговор по душам» хоронил хрупкую веру и рождал желание пойти и что-нибудь непоправимое с собой сделать. Уля вскочила из-за стола, чувствуя, что еще чуть-чуть, и взметнувшееся цунами злости неизбежно обрушится прямо на поседевшую макушку. Всё еще пыталась держаться, но перед глазами уже плыли кровавые пятна, а в ушах стоял невыносимый звон.
— Лучше бы ты устроила мне разнос с битьём тарелок…
Оказалось, что даже на крик сил не осталось. Всё живое мать в ней извела за пятнадцать минут «спокойного» разговора. Высосала до дна.
— Я пытаюсь разговаривать с тобой, как взрослая, пожившая женщина с молодой, — невесело усмехнулась мама. — Хочу, чтобы поняла, что не всё в жизни просто и безобидно. Хочу, чтобы ты меня услышала. И не хочу, чтобы услышал твой мальчик.
«“Мальчик”. Знала бы ты, что этот “мальчик” в своей жизни видел! Может, побольше твоего Виктора Петровича! Довольно…»
Внутри всё клокотало! Точка невозврата, точка кипения давно была достигнута, и просто чудо какое-то, что бурлящий в ней котёл до сих пор не взорвался к едрене фене. Уля осознавала, что нужно срочно сворачиваться, иначе беды не миновать. Показывая, что разговор закончен, схватила со стола телефон, запихнула его в карман и развернулась в сторону собственной комнаты.
— Я пошла собираться, мам, — выплюнула она уже на пороге кухни. — Спокойной тебе ночи.
Пожелание прозвучало… ядовито. Ульяне грядущая ночь спокойствия не обещала.
— Иди-иди. И подумай на досуге о том, что я тебе сказала, — донеслось в спину. — Чтобы потом не пришлось горько плакать.
«Как же я тебя ненавижу…»
Занесённая для очередного шага нога на мгновение зависла в воздухе. Да, это было оно: искреннее, чистое, острое, пугающее своей насыщенностью чувство – чувство откровенной неприязни и враждебности к самому близкому, самому родному, самому важному человеку в жизни. К собственной матери.
..
