Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 61 страниц)

– Зная твое великодушие, я отчего-то не сомневаюсь в том, каким будет твой голос, – и Фридрих тронул своим кубком кубок Ульриха.

– Ах, мой милый, если бы все было так просто, – в добрых золотисто-карих глазах мелькнуло искреннее огорчение.

В обсуждении возможной реформы законодательства ордена принимали участие по сути дела лишь братья. Георг почти откровенно зевал, Амалия отчаянно изображала вежливый интерес, а вот Камилла, пусть и была не напоказ увлечена беседой, куда больше слушала, чем говорила. Марлен поначалу приняла живейшее участие в споре, но смолкла после того, как Ульрих поведал о черных делах нескольких чародеев, сожженных в течение последних трех десятилетий. Барон Фридрих стойко держался и безукоризненно следовал требованиям шантажа.

– Благодарю за честное и откровенное мнение, мой бесценный брат, – мягко и уже слегка нетрезво улыбнулся преподобный Ульрих. – Я обещаю подумать над твоими доводами милосердия по пути в Йотунштадт, благо, по такой дороге времени на размышления у меня будет вдосталь. Но все-таки и ты помни о том, что из-за отложенного сожжения мы упустили двух опаснейших магов. На совести одного из них смерть невинной девушки, а на руках второго – кровь трех юношей, которые едва вкусили радость жизни. Кто знает, сколько еще зла они совершили?

Насчет второго Зося совершенно точно ничего не знала. Но вот первый... Шалом с самого начала поведал Раджи о своем прошлом чернокнижника и о том несмываемом грехе, которым он навеки запятнал свою душу. Нынешний командир от всего сердца жалела бедную девочку, но... Сожги орден в свое время их травника, сколько людей погибло бы на том пожарище, где впервые встретились фёны и низший чародей?

– Признаться, кузен, твои истории заставили меня... нет, не пересмотреть мое отношение к ордену, но подумать о том, что даже за самой чудовищной ложью может порой скрываться толика истины, – после продолжительного молчания подала, наконец, голос Марлен. – Как ни тяжело это говорить, но порой, наверное, если не сожжение, то любая другая казнь необходима. Отвратительно произносить подобные слова, но... что поделаешь. Однако подумай, голубчик, вот о чем. На кострах сжигают всех магов, дабы, спаси Пламя, не упустить действительно опасных. А сколько низших чародеев, обычных людей, которые, бывает, ни сном ни духом не ведают о своем даре, отправляют на костер? Хорошо, положим, те сбежавшие убили четверых. Это страшно. Но скольких убили вы? Не большее ли зло несет правосудие ордена, чем преступники, над которыми вы его вершите?

Уж два дня как командир Фёна покинула лагерь, чтобы побывать на ужине в поместье Баумгартенов, а среди оставшихся дома бойцов по-прежнему не смолкали споры.

Перед отъездом Зоси Шалом рассказал о том, что увидел в знаках Огненной Книги, и его слова, мягко говоря, пришибли товарищей. Если бы они не доверяли травнику с закрытыми глазами, они бы просто решили, что это какая-то ошибка или злой обман.

О создании Огненной Книги ходили легенды, и даже орден не препятствовал их распространению. По официальной версии первую рукопись, что ныне хранилась в главном храме Йотунштадта, нашли на пепле костра, в котором погиб мученик Родгер. На деле же...

– Не хочу обманывать вас и вводить в заблуждение, – объяснял Шалом. – То, что я читаю, что вижу – всего лишь знаки. Они не раскрывают истину, они указывают на нее. Но все-таки я прошу прислушаться к тому, что они нашептывают. На территории Грюнланда, по крайней мере, в горах и предгорьях, на севере, западе и, частично, в центральной части огонь обладает мощнейшей силой. Вы, особенно старшие фёны, убедились в этом на собственном опыте. Увы, мне не посчастливилось познакомиться с ведуном Гораном, но вы прекрасно знаете, что именно в Грюнланде его дар общения с огненной стихией проявлялся особенно ярко. Высший маг «Детей ветра» Арундхати считает, что огонь таит в себе опасность для чарующего. Я же добавлю: он таит в себе соблазн. И однажды, много столетий назад, ему поддались... я не назову вам точное число. Может быть, трое, а может, пятеро колдунов. Не один, но и не слишком много – вот это точно. Их жажда обладания волшебной стихией, их неконтролируемое ощущение собственного могущества едва не опустошили эти земли. Колдунов сожгли, а магия – любая магия, я полагаю, тогда люди были настолько перепуганы и ошеломлены масштабом бедствия, что им было не до нюансов, – так вот, любая магия оказалась под запретом, – травник умолк, давая товарищам возможность подумать и прийти в себя. Когда он решил, что они снова готовы слушать его, Шалом продолжил: – Теперь я хочу поговорить немного о священном числе Огненной Книги. Вот тут преподобные либо лукавят, либо и впрямь не замечают очевидности этого символа. На деле речь идет не о числе «восемь», а о цифре «восемь». Поясняю для тех, кто только учится считать. Число – это то, что есть в действительности. Нас здесь сейчас одиннадцать человек. В нашей отаре две дюжины овец и три барана. А цифра – это символ, который обозначает это число. Это знак. Так вот... я выяснил, что среди всех знаков Книги это – единственный перевернутый знак. Если повернуть восьмерку, то мы получим...

– Знак змея Уробороса, кусающего собственный хвост. Знак бесконечности, – быстро ответил Эрвин.

– Верно, – едва заметно улыбнулся любовнику Шалом. – Применимо к Огненной Книге это означает, что все возвращается на круги своя. Змей кусает собственный хвост, смерть сменяет жизнь, которая сменяет смерть. Страшные маги вернутся – таково скрытое пророчество Книги.

– Это всего лишь послание Книги или подлинное пророчество? – прищурившись, уточнила Зося.

– Мне это неведомо, – честно признался травник. Фёны, и без того мрачные, сделались чернее грозовых туч.

– Спасибо за труд, Шалом. Я знаю, чего тебе стоила эта работа, – командир с чувством пожала руку чародея. – Теперь, пожалуйста, скажи, что ты лично думаешь об ордене и грядущем соборе, о нашем возможном влиянии на него. Скажи как маг. А после... мы обсудим этот вопрос с политической точки зрения и примем решение.

– Как прикажешь, Ева. Что я думаю... Орден – это чудовище. Пусть в основе создания Огненной Книги лежит истинная трагедия, но она осталась в далеком прошлом, и никто доподлинно не знает, повторится вновь или нет. Не секрет, что существуют темные чародеи, жестокие колдуны и беспринципные чернокнижники, и, возможно, костер – единственное действенное оружие против них. Но... Подумайте. Люди – обычные люди, не владеющие магией, – тоже совершают преступления. Иной раз отвратительные, кровавые, немыслимые преступления. Война более чем двадцатилетней давности тому пример. Вы еще не забыли разоренные деревни и обугленные кости детей? А это творили обычные люди. Подумайте, если следовать логике ордена, так необходимо сжигать всех подряд, дабы пресечь на корню вероятное зло. Но это абсурд! То же я могу сказать и о магах. Абсурдно уничтожать всех, чтобы не допустить повторения трагедии, которой, возможно, никогда не суждено произойти. Таким образом, прочитанные мною знаки ни в коем случае не должны менять нашего общего отношения к ордену. Мы лишь обязаны внимательнее относиться к деталям.

Точку зрения Шалома так или иначе поддержали все фёны, однако бойцам стало всерьез не по себе из-за той ответственности, которую они взвалили на собственные плечи. Они заспорили о том, целесообразно ли требовать отмены всех сожжений, не следует ли оставить смертную казнь для особо опасных преступников... Зося внимательно выслушала своих подчиненных и после заговорила сама:

– Ребята, хорошие, а не кажется ли вам, что вы делите шкуру неубитого медведя? Конечно, мы можем и собираемся воздействовать на собор, но не забывайте о том, как ничтожно это влияние. Я предлагаю исходить не из того, что мы хотели бы видеть, а из того, что мы можем сделать, и что будут делать другие. Поверьте, тех, кто предложит оставить смертную казнь для части преступников, хватит с лихвой и еще малость останется. А уж тех, кто предложит ничего не менять – и того больше. Поэтому я считаю, что наша задача – требовать противоположного и хоть чуть-чуть склонить чашу весов в нашу сторону. Пока – так, а после решения собора подумаем, что делать дальше. Что скажете?

На том и порешили. Зося уехала, а тревожные призраки давно прошедших веков остались, как и споры о двуликой сущности ордена, о его действительной защите жителей Грюнланда от черной магии и о его преступлениях.

– Эрвин, прогуляемся к реке? – предложил Шалом своему любовнику после очередной спонтанной лекции о подлинных и мнимых опасностях волшбы, которую травник прочитал своим товарищам.

– Идем, – с радостью откликнулся менестрель.

В одиночестве он ни за что не решился бы на эту прогулку. От лагеря к бурлящему белопенному потоку вела узкая, очень крутая тропинка. Местами она становилась почти отвесной, и скользкие выступы в скале да кривые стволы деревьев служили здесь ненадежной опорой. А поэту было без малого шестьдесят лет. Он еще мог похвастаться недурным здоровьем, но больные суставы наверняка подвели бы его в самые неподходящий момент.

С Шаломом он не боялся. С немыслимой для его лет уверенностью и гибкостью травник не только одолевал коварство гор, но и служил надежной опорой своему любовнику.

Они присели на большой, почти плоский камень у самой воды. К утру дождь, что лил, не переставая, последние три дня, наконец, затих, и свежее, умытое весеннее солнце с щедростью, присущей юности, дарило тепло всему живому и неживому. Мужчины с удовольствием вытянулись на горячей поверхности и подставили лица ледяным брызгам. Эрвин прикрыл глаза и вслушался в грохот реки, особенно буйной весною. Он давно трудился над новой мелодией.

Вдруг шелестящий голос отвлек его от размышлений.

– Без тебя я бы не справился, – Шалом крепко сжал руку своего любовника, и какими же мягкими по контрасту показались его неторопливые поцелуи.

– О чем ты? – Эрвин удивленно распахнул глаза – и привычно утонул в матовой черноте.

– О Книге. Я бы не сумел прочесть ее, не будь тебя рядом. Не понимаешь? Я отказался от чтения человеческих знаков одновременно с отказом от стези чернокнижника. Боялся, что вновь соблазн окажется сильнее меня, и я вернусь на этот путь.

– Ты говорил, что все человеческие знаки подобны восьмерке, которая превращается в бесконечность и обратно. Они двулики, в отличие от знаков природы. Их понимание и применение зависит от воли чтеца, и белое легко обратить в черное. При желании. Так ты и поступил, когда коснулся черной магии во благо людей. Поэтому ты лишь по приказу Зоси взялся за Книгу. Но при чем тут я?

– Ты – знак человечности. Для меня – абсолютный знак, – травник коснулся губами по очереди обеих рук своего любовника, и Эрвин едва не задохнулся от того, с каким благоговением и преклонением Шалом смотрел на него. – Мне лучше, чем кому-либо, известно, как порой с тобою обходились люди. Ты пережил безответность любви, крушение надежд, предательство. Ты изведал немало и боли, и горя, ты познал бездны чужих душ. Но не разочаровался в людях. Ты веришь в них, поешь для них, дышишь... для них, вопреки всему. Ты – обычный живой человек со своими слабостями и недостатками, но для меня лично ты – мерило поступков. Рядом с тобой я не боюсь соблазна.

Поэт искал и не находил слова для ответа. Годы, проведенные рядом с Шаломом, он считал драгоценным даром судьбы. Он и не чаял, что однажды встретит на своем пути то чувство, о котором в балладах рассказывал другим. Но он явился. Мудрый, мужественный – а ведь жрецы запросто могли поймать его на пожарище, но чародей думал лишь о том, как облегчить страдания людям. Прекрасный, сильный. Чуткий, понимающий. С ним Эрвин по-настоящему понял смысл фразы «как за каменной стеной». Для мягкого, эмоционального менестреля Шалом стал подлинной опорой. А оказывается... оказывается, этот удивительный человек сам искал у него поддержки и защиты, пусть и не говорил об этом?

– Эрвин, пожалуйста... Я знаю, как ты любишь и что ты любишь. Но... позволь сейчас подарить тебе нежность.

Ущербная луна с торжествующей улыбкой злой мачехи глядела в маленькое окошко, будто напоминая, что от судорожного глотка свободы до нового – еще много, много дней. Герда медленно расчесывала волосы, оттягивая неизбежное, и отчего-то как завороженная смотрела на простую резную брошку, которую похвалила Марлен.

Тот день на ярмарке принес ей сначала нежданную радость, а после – жестокое разочарование. Когда она увидела этого парнишку, кудрявого, с яркими карими глазами, с ослепительной жизнерадостной улыбкой, она едва не потеряла сознание. Он первый тепло отозвался о звере. «Ты такой красивый волк. Такой сильный, свободный». Что она слышала от матери? Лишь проклятия памяти отца, тоже вервольфа. Что она слышала от отчима? «Нечисть, чудовище». И человек верил... почти верил им обоим. Волк же рвался на волю, волк выл и скулил в своем бесконечном одиночестве, мерз и тосковал по свободе и ласке.

И дождался. Случайных слов от случайно встреченного в горах юноши, но как много для зверя значили эти слова!

Жалкие медяки, подарок хозяина, Герда не раздумывая потратила на брошку, которую вырезал этот парнишка. Она была счастлива, ее опьянила эта весна, эта встреча и недавнее обращение, когда она носилась по влажным черным полям и чутким носом вервольфа жадно вдыхала запахи пробуждавшейся земли.

А потом он начал заигрывать с ней. Спрашивал, как звать, принялся хвалить ее фигурку, ее необыкновенное лицо, ее пепельные волосы, призывно сверкал глазами, подмигивал... Как все они. Оказалось, что он ничуть не лучше прочих охотников до женского тела. Ничуть не лучше Георга.

С пустым сердцем и поникшей головой вернулась она в поместье. Волк скулил, как щенок, которого подманили, обещая ласку, а потом огрели палкой. А Марлен похвалила ее брошку. Снова случайные, вскользь брошенные слова, но зверь вскинул упрямую голову и ощерил зубы.

Зверю ненавистна была грядущая ночь в мерзких объятиях Георга, которую тот купил угрозами ее семье. Он рыкнул и оскалился, глядя на предательницу-луну.

Герда в последний раз провела гребнем по волосам и направилась к двери. Привычно велела волку молчать.

До поры, до времени.

====== Глава 12. Али. Беспечная весна ======

Марчелло закрыл дверь за отцом и братом и заглянул на кухню. Мама неторопливо выливала воду из кувшина в лохань для мытья посуды и тихонько напевала. Юноша на пару мгновений прислонился к дверному косяку и залюбовался мягкими движениями красивой, неизменно опрятной женщины с великолепной сложной прической, что так шла ее темным волосам, чуть сбрызнутым серебром. Ее спокойное, умиротворенное лицо будто светилось изнутри. Еще бы, ее младший сын две недели провел дома. Для Лауры – как целую вечность. К счастью, студент сумел скрыть от мамы то, что его лихорадило, ну а отцу с братом сказался просто больным. Ранней весной часто болеют.

– Мамочка, я пойду к себе, поработаю, ты не против? Моя помощь не нужна?

– Ступай, золотой, – не поворачивая головы, ответила женщина. – Если закончится вода, я попрошу тебя принести еще.

Юноша невольно вздрогнул и на всякий случай заглянул в бочку. Нет, скорее всего, эта пытка сегодня ему не грозит.

Он скрылся в своей комнате, запер дверь на щеколду и скинул рубашку. Размотал тряпицу и вывернул шею, рассматривая рану на боку. Хорошо заживает, чистая и, кажется, больше не пытается загноиться. А ведь в первые дни, когда началась горячка, Марчелло не на шутку перепугался. Он пару раз даже плакал по ночам, изо всех сил вжимаясь лицом в подушку, чтобы Энцо ничего не заметил. Когда студент с упоением читал очередную героическую историю, смерть на поле боя казалась ему прекрасной и заманчивой. Но он не мечтал умереть в девятнадцать лет из-за того, что во время драки неуклюже напоролся боком на ограду.

Поддержки просить было не у кого. Отец и без того печально и робко выговаривал ему за предыдущую стычку с двумя эльфами, а брат сокрушенно качал головой. Расстраивать их обоих Марчелло совсем не хотел, да и, кроме того, он просто-напросто сгорал от стыда за свою неловкость. Хельга бы помогла, но не тащиться же с жаром через полгорода в библиотеку или в тот квартал, где жила хозяйка девушки, у которой она снимала каморку.

Тяжелее всего ему приходилось днем, когда внимание мамы принадлежало ему и только ему. Перед глазами плыло, бросало то в жар, то в холод, колотило от страха, но приходилось улыбаться. И несколько раз – таскать воду, едва не воя от боли.

На четвертый день Хельга, обеспокоенная его отсутствием в университете, пришла сама. Посмотрела с немым укором, глубоко вздохнула и помчалась в ближайшую аптечную лавку. А потом она с полчаса мужественно сражалась с застенчивостью своего друга. Да, Марчелло давно и безответно любил Алессандро, но и девушки его волновали! Хельга была его подругой, и все-таки... все-таки раздеваться перед ней студент здорово стеснялся.

– Ох, горе мое! – всплеснула она руками, как только наконец-то взглянула на рану. – Неглубокая, и на том спасибо.

– А где ты научилась искусству врачевания? – поинтересовался Марчелло, следя за уверенными движениями подруги.

– Поначалу помогала память Раджи. Его отец был травником, и мой спаситель тоже кое-что понимал в лечении и снадобьях, – объясняла Хельга, смывая гной тряпочкой, смоченной в какой-то настойке. – А уже здесь, в библиотеке я заглядывала в медицинские книги.

– Кстати, о книгах. Ты узнала что-нибудь новое о Пьере?

– Нет, – сокрушенно покачала головой девушка. – Я, хоть и утбурд, а служанка. Кто мне что скажет? Разве что в дом Пьера проникнуть, но в одиночку я побаиваюсь.

– Да, тут дело такое... Осторожно надо, – нахмурившись, кивнул студент. – Может быть, все-таки поделиться нашими подозрениями с Алессандро?

– Марчелло, – Хельга понимающе улыбнулась и принялась перевязывать друга. – Я знаю, Алессандро для тебя чуть ли не божество, но... Я боюсь, он не воспримет твои предположения всерьез. А я не готова открыться ему и рассказать, что видела на войне глазами своего спасителя.

Они еще поговорили о том, как же им выйти на убийцу маленького историка, а потом перешли на общих знакомых. Юноша с облегчением узнал, что издевательства над Яри, которые внезапно прекратились зимой, в его отсутствие не возобновились.

– А что Али, так и не появился? – с тревогой спросил Марчелло. Он с месяц не видел своего приятеля на лекциях, а где он живет, разумеется, спросить не догадался.

– В библиотеке – нет, – ответила Хельга. – Но хозяйка разрешила мне вчера прийти чуть-чуть попозже, и я заглянула через окошко к художникам. Жив он и здоров, правда, заморенный какой-то, и синяки под глазами.

Жив и здоров. У Марчелло будто камень тогда с души свалился.

Что ж, рана почти зажила, и через день-другой он сам придет в университет, отыщет саорийца и уж теперь точно выспросит, где тот снимает угол, и не нужна ли ему помощь.

Тишина. Нет, не такая глубокая, пронзительная, как ночью в горах, когда все товарищи уже спят, и лишь дежурный изредка гремит котелком или шуршит страницами книги. Но после вечного несмолкаемого гама на чердаке, после пьяных песен соседа-поэта и патетических разглагольствований соседа-аристократа, уж не говоря о спорах, шутках и препирательствах остальных соседей, в отдельном, пусть и совершенно убогом закутке в том же квартале Ангелов Али просто блаженствовал. Пусть в предыдущем месяце он сумел оплатить лишь художественные курсы, пусть нашел себе еще одну подработку и с ног валился от недосыпа, недоедания и усталости, но тишина в новом жилище и возможность спокойно работать того стоили.

А вдохновение нахлынуло, когда не ждали. Может быть, во всем виноват чай, к которому юношу пристрастил его приятель? В тот день они в третий раз сидели в чайхане, спасаясь от мокрого снега пополам с дождем, и пили обжигающий, горьковатый, отдающий дымом и чем-то копченым напиток. Марчелло увлеченно рассказывал о страницах древней истории Саори, которые самому юноше были неизвестны, хозяин время от времени спрашивал у своих единственных в этот час посетителей, куда лучше поставить бронзовые подсвечники да как поизящнее подвязать занавески. А художник поглядывал то на хмурое серое небо за окном, то на синие шнурки в пухлых умелых руках саорийца, то на огоньки в синих глазах своего собеседника... И оно пришло. Накатило так, что сердце подскочило к самому горлу. Да. Именно это он страстно желал нарисовать – когда-то, чтобы порадовать родителей... Теперь нарисует для мамы. И для людей.

Но ему нужна была спокойная рабочая обстановка. Без толчков под руку и настойчивых предложений «хряпнуть по стаканчику», без одолженных без спроса монет с оправданием «да я ж верну, ей-ей верну, недели не пройдет!», без карточных игр до рассвета. А еще нужны были деньги. Потому что, познакомившись в Пиране с масляной живописью, Али и помыслить не мог о темпере, уж не говоря о более дешевых красках.

Что ж. Юноша потуже затянул пояс, отказался на месяц от дополнительных курсов, нашел подработку на стройке очередного храма, и теперь уж три вечера как наслаждался покоем в крохотной комнатке под самой крышей с видом на соседнюю крышу и местную свалку. Послезавтра он купит бумагу для эскизов, а завтра наконец-то вновь отправится на лекции Алессандро.

– Марчелло! Ты появился, – Алессандро, который вошел в аудиторию еще до начала лекции, приветливо улыбнулся, завидев студента. – Надеюсь, на этот раз ничего не случилось? Джордано объяснил мне, что у тебя горячка.

– Н-нет, благодарю Вас, все хорошо. Н-наверное, просто п-промок, – заикаясь, выдал несчастный юноша. Да за что ж ему такая пытка! Легче было воду домой таскать... Участливые голубые глаза совсем близко, изящные тонкие пальцы мягко сжали его запястье, а сказочные волосы цвета электрума переливались в лучах весеннего солнца, что беззастенчиво заглядывало в окна и прогоняло вечный холод из этой каменной громады.

– Я рад, что ты выздоровел, – эльф с отеческой нежностью коснулся плеча своего студента и направился к кафедре. А переводчику только и оставалось, что хватать ртом воздух, будто рыбе, выброшенной на лед. Мысленно, чтобы никто-никто не раскрыл его постыдную тайну.

Он торопливо осмотрелся по сторонам. В такие минуты юноша думал о том, как хорошо почти не иметь друзей. Одни студенты кивали ему издалека, другие и вовсе не замечали, некоторые походя пожимали руку, и ни одна душа не обратила внимания на его мимолетную слабость.

Тяжелая дверь в очередной раз отворилась, и в аудиторию вошел Али. Действительно, жив-здоров и даже веселый. Только глубокие тени под глазами слегка пугали.

Саориец окинул рассеянным взглядом аудиторию – и просиял, когда заметил Марчелло. Быстрым летящим шагом приблизился к нему и горячо пожал протянутую руку.

– Наконец-то я вырвался на лекции Алессандро. Ты не представляешь, как мне не хватало тебя весь этот месяц!

Что? Переводчик часто заморгал, зачем-то встал, неуклюже громыхнув лавкой, недоверчиво всмотрелся в ясные зеленые глаза. Разве так бывает? Разве выражают свою радость столь открыто? Он привык к теплым отношениям с Хельгой, но они строили свою дружбу больше двух лет и очень-очень долго, осторожно сближались. Впрочем, с Али с первых минут знакомства ему было легко именно из-за этой удивительной простоты общения.

– Ты где пропадал-то? – с неожиданной для себя грубоватостью в голосе спросил Марчелло.

– Зарабатывал на отдельное жилье, – ответил Али, обогнул стол и устроился рядом с приятелем. Словно и не заметил резкого тона. Тряхнул головой, отбрасывая со лба черные локоны, и усмехнулся: – Я – художник, существо до неприличия капризное и требовательное. Хочу творить в тишине! А как ты?

– Да вот... Две недели провалялся с горячкой, так что последние лекции тебе не перескажу. Но до того Алессандро начал тему про первые гномьи поселения в Волчьих Клыках и, думаю, еще продолжит.

– Там же про самые первые кузницы и плавильни, про первых ювелиров... Верно? – Али бросил быстрый взгляд на эльфов, недругов Яри, которые расположились на два ряда выше них, и весело подмигнул Марчелло: – Наш славный сын ювелира очень бесился, когда узнал, что гномье искусство слегка древнее эльфийского?

– Не то слово!

Ему тоже не хватало Али. Этих беспечных шуток, этой свободы, этого беспричинного доверия. А что, если?.. Марчелло внутренне замер и подобрался. Ведь Али искренне сопереживал ему, когда они впервые сидели в чайхане, и он поведал художнику историю Пьера. Что, если поделиться с ним страшными догадками?

– Марчелло, пожалуйста, покажи конспект третьей лекции, – голос преподавателя прервал их заговорщическое шушуканье.

– А, д-да... Конечно, – юноша рывком открыл записи и умудрился уронить их на пол. Пока поднимал, грохнулся головой об стол. Кажется, щеки предательски пылали, а руки все никак не находили нужных страниц. Да что с ним такое! Две недели не видел любимого – и совсем голову потерял! – В-вот, возьмите.

– Благодарю, – ласково улыбнулся эльф, просмотрел исписанные аккуратным почерком листы, видно, нашел нужное место, и вскоре оставил юношей.

– После болезни руки дрожат? – заботливо спросил Али, но зеленые глаза лукаво блеснули. Саориец наклонился к самому уху Марчелло и шепнул: – Осторожнее. Сегодня Алессандро спишет все на твою горячку. Но если в твои планы не входит признаться ему...

– Ты с ума сошел! Я? Ему? – вполголоса возмутился переводчик. И только потом сообразил, что открыл свою тайну приятелю. Испугаться не успел, потому что следом его огорошили:

– Ну мало ли, – пожал плечами художник. – Алессандро хороший и никому тебя не выдаст.

– Уж в этом я не сомневаюсь, – фыркнул Марчелло. О порядочности эльфа по университету и за его пределами ходили легенды. – Но... Где он, а где я?

Начало лекции прекратило их диалог, который просто перевернул мир перед глазами бедного переводчика. Видно, последствия страха за свою жизнь, борьбы с болезнью, переживаний из-за Пьера давали о себе знать, и сосредоточиться он никак не мог. Лишь слушал будто музыку прекрасный мелодичный голос обожаемого эльфа, любовался его лучистыми голубыми глазами и невпопад отвечал на короткие замечания или шутки приятеля.

– Идем в чайхану? – предложил после занятий Али. – Я совсем заработался, хочу хоть немного развеяться. Да и тебе после двух недель в постели чай не помешает.

Еще как не помешает!

Они неторопливо брели по аллее между платанами. Едва развернувшиеся зеленые листочки на светлых, гладких, будто кости, ветвях смотрелись нахально и чуть нелепо. Пробивалась первая трава, воробьи купались в подсыхающих лужах и засиживали все, что только можно засидеть. Поэтому усыпанные желтыми цветками и коричневыми комочками кусты у ворот чирикали так, что закладывало уши.

– Что это? – спросил Али, коснувшись одной из веток.

– Форзиция, – ответил Марчелло. Воробьи подтвердили его познания страшным гвалтом.

Суетливый улыбчивый саориец встретил юношей как родных. Отчасти именно поэтому Марчелло без сожалений тратил деньги на чай, оставаясь частенько без обеда. Веселому хозяину, похоже, было абсолютно все равно, кто перед ним: аристократ, торговец или нищий студент.

Новые занавески на окнах спорили синевой с безоблачным весенним небом, зеленый чай с жасмином напоминал о том, что скоро в городском саду распустятся белые душистые цветы, а зеленые глаза Али сверкали слишком уж хитро. Да неужто художник вспомнит прерванный лекцией разговор?

– Марчелло, ты прости, конечно, возможно, я сую нос не в свое дело. Но что за глупости ты говоришь? Что значит: где он, а где я?

– Ну, – переводчик опустил ресницы и уткнулся в свою чашку. – Он же... Он же будто из сказки явился. Умный, блестящий преподаватель, неординарный ученый. Добрый, внимательный, просто безупречный! Прекрасный – глаз не оторвать. А я?

– А что ты? – удивился саориец. – Ты тоже умный, начитанный, для своих лет ты знаешь просто уйму всего. Ты защищал Яри, ты дружишь с Хельгой, несмотря на то, что она служанка. Ты ценишь в людях их подлинные достоинства и не обращаешь внимание на власть, положение в обществе, народность и прочие мелочи. Кому как, а я лично считаю это одним из лучших качеств в человеке. И уж поверь художнику, ты красивый. У тебя совершенно потрясающие глаза, я тебя три месяца знаю и все никак не налюбуюсь. Да и в остальном тоже. Только...

– Что? – выдал Марчелло, просто чтобы хоть что-нибудь сказать. Он не верил своим ушам. Категорически отказывался верить.

– Выпрямись, разверни плечи и подними голову. Вот, совсем другое дело! – и Али с довольным видом откинулся на спинку стула. – Так ты собираешься томно вздыхать и страдать из-за Алессандро или все-таки попытаешься обратить на себя его внимание? Заметь, это не очень-то сложно, ты ведь его лучший и любимый студент!

Вперед-назад, вперед-назад. Али машинально водил шваброй по полу трактира, то и дело окуная ее в ведро с водой, а мысли его были далеко-далеко. Точнее, одна-единственная мысль: вот что ты, дурак, наделал?

Когда они с Марчелло прощались, тот вдруг порывисто и неловко обнял его в благодарность за сегодняшний разговор. А художник понял то, чего не замечал, покуда как проклятый пахал на стройке и в порту. Ему не хотелось размыкать объятий. Ему бы тонуть в этих необыкновенных синих глазах, ему бы коснуться губами вечной складки между сведенными густыми бровями. Ему бы...

И сам, собственными руками он подтолкнул друга к его возлюбленному эльфу!

Как тогда, в лагере, отступился от Марты, давая дорогу Анджею. Да вот беда-то была в том, что Марчелло – не Марта.

====== Глава 13. Милош. Дрейф ======

Спасибо Соне, Чарли и Ракшане. Вы знаете, за что :)

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Милош любил утро. Сколько себя помнил. Он от всей души сочувствовал тем товарищам, которым раннее пробуждение давалось с огромным трудом, но не понимал их. Пронзительная предрассветная тишина в лагере, в приюте дедушки Богдана или в лаборатории дедушки Рашида пленила его, как и саорийская флейта мизмар – за миг до того, как ее касались холодные губы нежити. Ему нравилось предчувствие мелодии. Предчувствие того нового, трудного, интересного, страшного, что таил в себе нарождающийся день.

А еще... еще он в глубине души был благодарен двойняшкам. Они как дисциплинированные фёны не смели ворчать по утрам, но при любой возможности позволяли себе подрыхнуть лишний час, а то и два. Он же позволял себе полюбоваться спящими братьями. Невесомо коснуться кудряшек Саида, отвести прядку с лица Али. А потом принести им завтрак в постель.