Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 61 страниц)

А после они с Марчелло в четыре руки оттаскивали Хельгу от трупов, приводили ее в чувство и шептали совсем иные слова.

– Ты же знаешь, я не жалею о том, что тогда произошло. О себе тоже не сожалею. В конце концов, из нас четверых я как-то оставалась в стороне от этого. Ты проектировал баллисты, Али сражался постоянно, Марчелло не раз брался за ножи и вообще сам прирезал Яри. Своего когда-то друга, это же кошмарный сон, Артур... Ну, пришел и мой черед взять на себя кровь. Но я вспомнила то чувство власти, без границ, без морали, какое было у меня под Пираном и раньше, в резиденции Фелисиано. А сейчас я посмотрела на эту яму, подумала про порох и как-то совсем иначе поняла, что это ведь у нас теперь власть. И мы же захватили всю эту огромную машину целиком. Не только право распоряжаться собой, землей, строить, учить...

– … и право брать под стражу, судить, бросать в тюрьму и посылать на эшафот, – подхватил вслед за выдохшейся женой Артур. – Понимаю твои страхи. Надо обязательно рассказать нашим.

Первый снег, ранний, удивленный, тихо опускался на город, будто сам не знал, как же его так угораздило. Падал, чуть задерживался на заборах, крылечках, схваченных тонким льдом лужах, бурой листве, падал и почти в то же мгновение исчезал. Ребятня помладше радовалась белым хлопьям, а их старшие братья и сестры, поглядывая на чудившее небо, торопились вместе со взрослыми к зданию университета.

Сегодня открывалась выставка истории сопротивления. Истории тех людей, которых прежде в нее не вписывали. О них находились слова и даже целые главы в путевых заметках, хрониках, летописях, статистических сборниках. Как о прохожих и участниках, но не созидателях.

У массивных, окованных металлом дверей топталось порядочно народу. Отдельными группками чуть в стороне стояли бывшие аристократы, богатые купцы и чиновники, которые вполголоса переговаривались между собой, нехотя выцеживая слова и бросая на вход в здание косые взгляды. Войти, не войти? На что смотреть-то? Вряд ли за этими дверями скрыты сокровища искусства.

Совсем другие горожане, пестрые, уверенные в себе и рядом робкие, даже напуганные, в праздничных нарядах, смеялись, спорили, обменивались новостями и едкими шуточками в адрес элегантных, презрительно кривящихся соседей.

Наконец, изнутри лязгнул замок, тяжелые створки поползли, тревожа притулившийся к ним люд, и навстречу городу и снегу выпорхнула грустная и строгая мелодия арфы.

В стенах бывшего жреческого дома не осталось и следа от былой роскоши. Исчезли ковры и бархатные портьеры, с окон сняли занавески, и серый осенний свет мягко и свободно лился в окна. Остались лишь стулья и лавки, на которых могли бы отдохнуть уставшие посетители. Единственной роскошью были многочисленные свечи в бронзовых канделябрах.

В нише на софе сидела женщина с благородными чертами аристократки и деревянными украшениями вокруг шеи и на запястьях. Она перебирала струны небольшой арфы и легко кивала тем посетителям, чей взгляд задерживался на ней.

На стене в нескольких шагах от нее находился первый экспонат. Посетителей выставки встречали глубокие серые глаза могучего мужчины, утопавшего в необъятном голубом просторе моря и небес. Один из двух основателей Фёна, кузнец и ведун Горан. В открытом ящичке, приколоченном под рамой, тонкой змейкой свернулся кожаный шнурок – очелье травника Рашида, а на столике лежало первое подпольное издание его справочника по лекарственным растениям, засаленное, истрепанное. Этот зал, самый большой, отвели под историю сопротивления Грюнланда.

Ножи, множество ножей, верных, надежных и неброских помощников подполья. Работы Горана и более молодых мастеров – Руди, Анджея, Петры, деревенских кузнецов. Алые платки погибших до и во время восстания женщин из первой организации, что встала на защиту своих товарок и детей. Обломок стены Шварцбурга. Кинжал с позолоченной рукоятью, которым ранили третьего и последнего командира ныне расформированной армии «Фён». Золотое кольцо с рубином, дар вольного брата Буэнавентуры по прозвищу Хорек сыну своего друга. Личные вещи многих и многих, отдавших свои жизни за молодую Республику.

А напротив этих суровых и печальных экспонатов расположились лучшие творения рук мастеров Республики, созданные после падения Шварцбурга: затейливые кованые подсвечники, медицинские инструменты, измерительные приборы, расписная глиняная и деревянная посуда, чаши из капа с неповторимым рисунком, вышивки, ткани, тряпичные куклы-обереги, хитрые деревянные игрушки с подвижными частями, бумага с недавно открытой мануфактуры, новенькие, буквально только что отпечатанные книги... В глазах рябило от пиршества форм и красок, и люди переглядывались, улыбались, утирали слезы, когда оборачивались к памятным вещам погибших, а потом глядели обратно. Иные подходили к живым, непосредственным участникам событий, расспрашивали их, узнавали истории ушедших борцов за свободу. Лица бывших хозяев жизни кривились в неопределенных гримасах.

В следующем зале, размером поменьше, посетители узнавали о трагической судьбе революции в соседней Ромалии, о ее победах, достижениях и унизительном крахе. И даже странно было поверить, будто все эти листовки, газеты, карикатуры, наброски и картины относились к прошлому, что еще совсем недавно, всего полгода назад казалось будущим. Гостям приветливо улыбался веселый и чуть безумный лоскутный человечек с раскосыми глазами. Неужели и этот неунывающий, рвущийся между десятками дел балагур – тоже остался в прошлом? На столе, который видывал приговоры жрецов к сожжениям, под ненавязчивой охраной двух крепкий парней мирно почивали свидетели изуверств соседнего государства: протоколы допросов в Сыри. Каждый мог подойти, прочесть и увидеть потемневшие от времени пятна крови на страницах.

Скромная ниша в переходе между вторым и третьим залами знакомила с немногочисленными вещами – знаками сопротивления жителей Шинни владычеству Лимерии.

И, наконец, третий зал открывал двери в мир, о существовании которого еще десять лет назад никто и не подозревал. Здесь были смешанные экспонаты, относившиеся как к революции в Корнильоне и освободительной борьбе в Бланкатьерре, так и просто диковинки тех краев. Книги на совершенно незнакомых языках, чудные орнаменты рохос, механические часы, неизвестные здесь прежде медицинские инструменты, самые современные и точные карты, гербарии. На стуле у окна расположился седой менестрель с чужеземным музыкальным инструментом в руках и выводил сдержанную, но будто раскаленную изнутри мелодию дальних краев. Настоящую гитару, увы, не пощадил по нелепой случайности шторм, но Милош довольно точно описал ее блюменштадтскому мастеру, и копия достойно передавала грюнландцам песни белой земли.

А после полудня ошалевших от впечатлений и славно покормленных за счет городской казны людей приглашали на лекцию.

Гул выставки проникал и в читальный зал библиотеки на втором этаже. Марчелло поднялся сюда, чтобы перед лекцией еще раз в почти что тишине пробежать глазами свои записи, а заодно в одиночестве настроиться на выступление. С текстом было будто бы все в порядке, и он подошел к окну, взглянул на редкие снежинки, что роняло низкое серое небо на последние астры.

А в Пиране в это время еще тепло, цветут хризантемы, и университетский дворник шаркает метлой, убирая с дорожек желтые листья платанов. В Пиране людно, суетно. В торговых рядах возле прилавков с пестрыми фруктами мельтешат потемневшие за лето лица ромалийцев, сверкают карие жгучие глаза гостей из Саори, белеют выгоревшие на солнце волосы северян. В чайхане неугомонный хозяин предлагает посетителям инжир и пахнущий медом зеленый чай. На набережной по вечерам слышны эльфийские флейты и саорийские таблы, здешние лютни и кифары. В Пиране еще прошлой осенью, пусть голодной, но улыбалась мама, а при встрече Яри, живой Яри, друг Яри протягивал ему руку.

Марчелло обхватил себя руками за плечи и ткнулся лбом в стекло. Маленький, захолустный, нищий по сравнению с родным городом Блюменштадт ему полюбился, тем не менее, с первого взгляда, но сейчас вдруг стало физически больно. От невозможности выйти в соседнюю комнату и спросить что-то у папы, а вечером слушать, засыпая, храп Энцо. От того, что нельзя провести ладонями по кармину стен библиотеки, обнять ствол маминой магнолии, просто бездумно смотреть на снующих по улицам горожан. От острого запоздалого осознания смысла короткого слова: родина.

Ну что же... С минуты на минуту ему предстоит выступить перед людьми, что еще совсем недавно были чужими и пока не стали до конца своими.

– Марчелло, ты тут? – раздался у двери голос Али. – Марчелло? Ох, солнце мое...

Ласковые руки легли на его напряженные до каменности плечи. Марчелло осел на стул у окна и прижался затылком к животу любовника, отдаваясь сильным прикосновениям.

– Ничего, пройдет, habibi. Просто вспомнился Пиран. Как там наша чайхана?

– А помнишь, когда мы познакомились и пошли туда, тоже шел снег...

– Помню. Мы еще масалу пили, но мне было тепло не только от нее. Как я сразу не догадался, что ты – мой?

– Зато теперь знаешь.

– Да. Идем, пора бы, – Марчелло встал и коротко поцеловал Али в губы. Кусочек родины он все-таки умудрился прихватить с собой. Вместе с воспоминаниями любовника и Вивьен, которая ждала их дома под присмотром Богдана.

Лекция по истории сопротивления меньше всего напоминала лекцию тем слушателям из некогда привилегированных кругов, которые когда-то учились в Йотунштадте. Молодой оратор, несмотря на возраст, явно чувствовал себя в исторической стихии как рыба в воде, но говорил при этом просто и ясно. Бывший член революционного Комитета в Пиране, он иллюстрировал свой рассказ живыми подробностями, а после обращался к непосредственным участникам восстания в Грюнланде и просил их дополнить личными примерами его изложение здешних событий. Даже бывшим аристократам и жрецам предоставили слово. После он то и дело обращался к Милошу, который привез в Республику сведения о Корнильоне и Бланкатьерре.

Бурные обсуждения, перемежавшие лекцию, постепенно схлынули, и в удивительной тишине зала, до отказа наполненного людьми, Марчелло предложил внимательно, очень внимательно и вдумчиво выслушать заключительное слово.

– Товарищи! Когда я был еще студентом, нам тоже рассказывали о выступлениях отдельных бунтарей, мятежах и крестьянских войнах. Мы все это знали, мы слушали наших преподавателей и читали книги. Так вот. Нам говорили об этих событиях как об ошибках. Как о подчинении людей воле неких заговорщиков и даже как о массовых помешательствах. То есть, смотрите, вот есть правильный, единственной возможный и одобренный богами порядок, а все, что этот порядок пытается поставить под сомнение, изменить или уничтожить, это все происки демонов и подлецов. Насколько мне известно, в университете Йотунштадта вещают практически то же самое. Я в свое время занимался переводами с саорийского и попутно выяснил, что и в тамошних учебных заведениях звучат похожие речи. А теперь, пожалуйста, вспомните, о чем мы с вами говорили в последние часы. Вспомните, что вы видели на выставке. Только представьте себе! Грюнланд. Ромалия. Шинни. Корнильон и Бланкатьерра с другого края света. И это лишь те события, которые мы сегодня затронули подробно. Но в самом начале лекции я ведь коротко перечислил бунты буквально в каждой из известных нам стран на протяжении нескольких веков. Вообразите себе грандиознейший размах! Вспомните, как вы лично, ваши друзья, родные и соседи рисковали собой, отдавали свои жизни, жертвовали своим здоровьем! Это – ошибка? Сознательная воля сотен и тысяч людей по всему миру, их мысли, сомнения, выводы, готовность идти до самого конца – это ошибка? Блажь, прихоть, подчинение чужой воле мифических подстрекателей, злая воля потусторонних существ? Или все-таки это неизбежная составляющая истории, очевидная и бесспорная закономерность? Я не утверждаю, будто бы не существует подстрекателей и провокаторов. Не говорю, что не бывает ошибочных поступков и ложно выбранных целей. Нет, сопротивление спотыкается, его порой швыряет как телегу с разболтанными колесами на плохой дороге. Но само сопротивление, само его существование – это не ошибка. Это данность, это то, что есть, без чего не существует истории. И еще кое-что. Многие из нас очень дорого заплатили за свое участие в сопротивлении. Мы теряли наших любимых людей, мы видели страшные раны тех, кто нам близок, мы страдали сами. Мы сражались против своих же, кто еще вчера был другом или родичем. Это была вчера, здесь, в Грюнланде и в Пиране. Это есть сегодня на Шинни и, я уверен, в далекой Бланкатьерре. И тем не менее, невзирая на все кошмары и потери, сопротивление не исчезает. Оно порой затихает на годы, десятки лет и даже века, но однажды непременно поднимает голову. И это кое-что говорит о тех, кого правители называют народом. Это кое-что говорит о человеке как таковом. А именно. Мужество. Жажда справедливости. Доброта. Взаимопомощь. Сила. И еще, Милош рассказывал о любимом слове рохос, которое можно перевести как достоинство. Все это присуще человеку, все это неистребимо в человеке. Как неистребимо желание отстаивать свое право на человеческое достоинство, – Марчелло смолк, переводя дух, поклонился аудитории и улыбнулся, выискав кого-то глазами у входа в зал. – Благодарю вас за внимание, товарищи. А сейчас я прошу пройти сюда немного припозднившегося слушателя. Да, Зося, именно тебя. Нет, отказы не принимаются.

Сквозь всколыхнувшееся людское море к ораторской трибуне прошла невысокая седая женщина в коротком платье поверх тонких штанов и дорожных сапогах, немного растрепанная, видно, буквально только что спрыгнула с лошади. Зося отвесила Марчелло шутливый подзатыльник, но зеленые глаза ее смотрели смущенно и растерянно. Похоже, она не планировала внезапно оказаться в центре внимания.

Место Марчелло у трибуны занял председатель малого Совета Республики. Он жестом на всякий случай призвал людей к тишине и заговорил:

– Товарищи, мы все знаем, какой вклад в становление Республики внесла каждая организация, каждый, сражавшийся за нее человек. Но, я уверен, вы согласитесь со мной, что вклад Фёна и его многолетний труд сложно переоценить. Так уж вышло, что эта маленькая армия слилась по факту еще в ходе восстания с другими, а после нашей победы ее в рабочем порядке расформировали. Сегодня, товарищи, я предлагаю в последний раз поприветствовать подпольную армию сопротивления «Фён» и ее командира. Увы, единственного из трех, который остался в живых. Но, Зося, мы тут с товарищами посоветовались и решили, что негоже тебе стоять здесь одной. Пожалуйста, прими вот эти символы, как знак неизменного присутствия среди нас двух твоих предшественников, которые, к сожалению, не могут видеть результаты своего труда, – с этими словами председатель подал зардевшейся и растроганной Зосе удивительный кованый предмет: чашу, вокруг которой обвивалась змея. Пояснил: – Пока ты, дорогая, моталась по деревням, малый Совет принял в качестве символа медиков Республики эту змею. Мы слишком хорошо помним одно из прозвищ твоего супруга и хотим, чтобы он остался не только в памяти о боях, но и в мирной жизни. Товарищи! Второй командир Фёна Раджи!

Зал зашумел, загудел приветственно и восторженно. Здесь были те, кто действительно помнил Раджи-лекаря, тонкого саорийца с медовым глазом, который умел усмирять боль и спасать жизни. Зося дрожащими руками сжимала кованый символ. В первых рядах Милош разом подгреб к себе Али и Саида.

– А вот это, – председатель высоко поднял над головой книгу, вышедшую едва ли не вчера в блюменштадтской типографии, и указал пальцем на голубое око, выбитое в углу обложки. – Это знак нашего книгопечатного дела. Зося, мы тут, прости, опять же, без тебя посоветовались, поспрашивали всех, кто лично знал Кахала... Увы, ему слишком много приходилось сражаться, причем порой лично, в одиночку. Работал он кем только мог, и ему, первому, было не до призвания, не до поиска своей профессиональной стези, не до себя. Но все твои ребята, все те, кто имел с ним дело, вспомнили еще одну его черту. Он был тоже своего рода целителем и лечил он словом. Умел выслушать, услышать, понять, а после сказать, поддержать, поспорить и увлечь. Он зажигал своими идеями, он вызывал в других желание стать лучше, сильнее, подняться с колен и вырасти над собой. А в самом начале скольких он научил читать. Он был прежде всего Учителем для вас, тогда еще зеленых и неопытных. Мы ведь правильно рассудили, Зося? Пусть его знак сопровождает каждую книгу, отпечатанную в свободной Республике.

– А еще он потрындеть любил так, что не заткнешь, – вытирая слезы, ответила Зося, и ее товарищи в зале дружно рассмеялись, вспоминая своего первого командира. Своего батю.

Кто-то открыл окно. В зал влетели, кружась на ветру, белые хлопья. Повинуясь жесту Зоси, все ее бывшие подчиненные, которые сумели вырваться на выставку, встали.

– Кахал. Раджи. Зося. Фён. Республика приветствует вас!

Внеплановое заседание малого Совета Республики проводили на следующий день после выставки. Из бывших фёнов на нем присутствовали Марлен от законодателей, Зося от медиков и Арджуна как организатор профессиональной подготовки военных. Слушали доклад Марчелло и Шалома. Ученые переглянулись, и Марчелло опустил глаза, предоставляя слово старшему.

– Товарищи, мы оба готовы принять вашу критику, и решение говорить здесь, в узком кругу, а не на выставке далось нам непросто, поверьте. Мы оба помним привычку прежних властей решать судьбу своих подданных за их спинами, но наши-то граждане – не подданные. И все-таки люди устали от опасностей и боев, им справедливо хочется отдохнуть, наладить мирную жизнь... К тому же, многим из них, кто лишь вчера впервые увидел мир за околице родной деревни, будет очень трудно нас понять и не запаниковать. Поэтому мы докладываем сначала вам.

– Да не тяни уже кота за хвост, авось, мы вас не прибьем, – фыркнула Зося.

– Хорошо. Итак, мы пристально изучили события двух свершившихся революций, в Корнильоне и в Ромалии. Кроме того, мы рассмотрели закономерности в других странах. Оказалось, что в революции можно четко различить по крайней мере два этапа. Первый этап – это народовластие. Люди свергают опостылевшую верхушку и стараются наладить новую, свободную жизнь. Причем поначалу у них это получается. Поначалу. Потому что вторым этапом и в Корнильоне, и в Ромалии стала диктатура.

– Ага, жутенькое слово, – усмехнулась Марлен. – Представляю себе, какой бы оно вызвало переполох, и с каким энтузиазмом его бы встретили наши враги. Но, Марчелло, я правильно помню, что только диктаторскими методами вы обеспечили людей хлебом?

– И окончательно ликвидировали сословные привилегии, – добавил историк.

– Вы хотите сказать, что и нас, возможно, ждет диктатура? – спросила Зося.

– Ну почему же в будущем времени, Ева, – прошелестел Шалом и пытливо посмотрел на подругу. – Ты разве не помнишь своего первого диктаторского решения и первой же казни в замке Баумгартенов?

– Но с тех пор у нас не было ни одной казни...

– Вероятно, то, что у нас происходит сейчас, можно назвать мягкой диктатурой, – отозвался Марчелло. – Здесь, в отличие от Ромалии, вы, фёны, и ваши соратники провели колоссальную подготовку. Кроме того, если я не ошибаюсь, жители приграничья всегда отличались вольнолюбивым нравом. Республику создавали продуманно, серьезно и в то же время в едином порыве. Но однажды недовольные зашевелятся, а то и вовсе объявятся в своих рядах.

– Уже появились, – поправила историка Марлен. – Кое-кто очень сердит на наш закон о земле. На то, что лишен возможности прикупить себе землицы да нанять батраков.

– Что вы предлагаете? – устало спросил председатель малого Совета. Впрочем, мысли о возможном ужесточении порядка не порадовали никого из присутствующих.

Ответил Марчелло.

– Мы предлагаем, во-первых, преждевременно не сеять панику среди граждан и не помогать нашим врагам додуматься до того, до чего они дойдут самостоятельно. Во-вторых, принять превентивные меры, чтобы можно было предупреждать преступления против Республики, а не казнить за уже совершенные. С этой целью необходимо создать что-то вроде чрезвычайной комиссии. Чрезвычайной, потому что ей потребуются особые полномочия. Поверьте, я помню тот бардак, который творился в Пиране в первые дни диктатуры. Сколько возможностей упустили из-за болтовни и проволочек. Но, как понимаете, это очень ответственно и серьезно. Знаете, наши друзья Хельга и Артур на днях поделились своими размышлениями. Они говорили о том, что мы получили в свои руки огромную машину государственной власти, и как бы не вышло так, что она в конечном итоге заработает против Республики. И я согласен с ребятами. Ведь по-хорошему страной должны управлять ее граждане, а не машина. Но мы пока что просто не можем отказаться от использования этой машины.

– Не можем, – подтвердил председатель. – Ну что, ребята давайте голосовать за создание чрезвычайной комиссии? Пока что временной, а постоянную утвердим на большом Совете.

После обсуждения все высказались единодушно. «За».

– И я сразу хочу предложить кандидата на пост председателя этой комиссии, – подал голос Арджуна. – Это Саид. Я знаю своего ученика много лет, он вырос у меня на глазах и превратился из шалопая-мальчишки в настоящего бойца. И я прекрасно помню множество ситуаций, когда Саид проявлял творческий подход к заданиям и даже порой не боялся идти против моих указаний, если полагал это правильным. После того, как я вышел из строя в Шварцбурге, Саид занял мое место и справился. С его живым умом, ответственностью и безупречной честностью он, по моему мнению, как никто другой подходит на эту роль.

Комната дышала ночной негой, уютом и обманчивым покоем. Радко, убегавшийся за день, безмятежно задремал под боком у мамы, будто не он пару часов назад расколотил случайно кувшин и виновато прятал глаза. Герда перебирала кудряшки сына и смотрела на отрешенного, задумчивого мужа. Семья хищников на отдыхе.

– Уже план работы своей комиссии составляешь? – с мягкой насмешкой спросила оборотица.

– Нет, эти заботы и до завтра подождут. Волчонок, послушай, я понимаю, разговоры о диктатуре тревожат, и должность у меня та еще. Но мы рискнули даже в подполье, а сейчас-то...

– Говори, говори, – ласково подбодрила супруга Герда.

Саид осторожно коснулся пальцами щечки сына, придвинулся поближе к нему и к жене и вышептал на одном дыхании:

– А давай о втором ребенке подумаем, а?

Комментарий к Глава 3. Боги машины Мелодия, которую играет Марлен на выставке: ирландская народная песня Foggy Dew в исполнении Патрика Болла (http://pleer.com/tracks/7601864KgOj).

====== Глава 4. Будущее в настоящем ======

На стене висела карта. Не самая большая из тех, что Милош привез из экспедиции, но самая современная среди карт западных земель и достаточно подробная. Даже недавно еще неведомые тамошним картографам страны вроде Грюнланда, Ромалии, Саори и прилегающие территории нанесены были с удивительной точностью. Хотя, разумеется, эта точность не шла ни в какое сравнение с подробной прорисовкой Корнильона, его соседей по материку, а через море – Бланкатьерры.

Прежде этой карты в комнате Милоша Хельга не видела. Саид и Али – тоже.

Будто в ответ на мысли, наверняка схожие у всех троих, Милош мягко улыбнулся, подошел к карте и прислонился к ней спиной так, что у его левого плеча можно было прочитать: Сорро.

Хельга очень хотела бы обнять его, обвить руками огромную добрую руку. Но все-таки она до сих пор немножко робела перед старшим из братьев, а потому встала со своего места и протянула ладони к печи. Что-то манило ее в печах блюменштадтских домов, которые росли вверх сквозь два и три этажа. Тепло есть, а света, как в открытых очагах Пирана, не видно. Магия.

Али смущенно отвел глаза, затеребил край закладки, торчавшей из потрепанного, засаленного травника. Саид, сидевший рядом на столе, хлопнул Али по плечу и бодро предложил:

– Ну, давай уже, выкладывай, за чем таким страшным нас позвал!

– Ты бы не спешил. Тебя-то я и собираюсь пытать в первую очередь, – Али вздохнул, обшарил комнату затравленным взглядом, но в конце концов собрался и объяснил: – Я ведь послезавтра на работу выхожу. И надо бы кое-что обдумать и расспросить вас. Прежде всего тебя, Саид. Я достаточно неплохо представляю себе, что думают и чувствуют люди, которых наказывают там, в том мире. Смысл нашей системы наказаний все мы усвоили с детства, но одно дело теория, а совсем другое... Саид, мы ведь так и не поговорили с тобой после того, как папа тебя высек.

– Хочешь узнать, что творилось со мной во время порки и в одиночке?

– Еще во время суда и когда папа беседовал с тобой после заключения.

– Хорошо, – Саид уверенно кивнул, но исполнять просьбу брата не торопился. Засмотрелся на свечу и будто бы в самого себя. Черты лица лихого парня и забияки смягчились, а кудряшки показались Хельге не дерзкими, а мечтательными.

Девушка с мимолетным сожалением оставила печку, чтобы пересесть поближе к столу и к братьям. Ей нравилось открывать в чужих близких людях все новые и новые черты. Тем временем Саид вынырнул на поверхность из вод воспоминаний, но голос его звучал приглушенно:

– Когда Арджуна привел меня в лагерь и потом, когда меня судили, я сгорал от стыда. Надеялся провалиться сквозь землю, но земля у нас была твердовата, зараза. Я уже успел протрезветь и осознать, что чуть не подставил всю армию. Всю, понимаешь? Это хуже, чем вообразить, что едва не убил дорогого человека. Наверное, хуже. И вроде бы умом понимал, что обошлось, никто из наших не пострадал, а трясло так... Бррр, до сих пор передергивает. Еще думал, как больно маме и как я подвел папу. Не абы кто на позорном поступке попался, а сын командира! Арджуна, опять же. И виноват я перед ним был, и вытащил он меня из передряги как безмозглого кутенка за шкирку. Ну и себя я чуток пожалел. Здорово бесило, что не имел права на тебя посмотреть, Али. Хотелось просто ткнуться тебе в бок, и чтобы ты сказал, что все это – дурной сон. В общем, до самой порки разум отказал напрочь. Одно в голове застряло: ужас-позор-ужас-позор... Ну и чего покрепче в свой адрес.

– Злости на того, кто тебя спровоцировал на драку, не было? – деловито уточнил Али, а щеки его пылали, пылали.

– Ох... Нет, кажется. По крайней мере, не помню такого. Потом, когда меня к дереву привязывали, думал, помру. Я же знал, что маму никто не неволил смотреть, и знал, что она не отвернется. А как папа стеганул, так я на другое переметнулся. Выдержать, остатки чести не растерять, зубы раскрошить, а вытерпеть молча. Ну ага. Аж два раза молча. Но, знаешь, я ведь не столько из-за боли сорвался, сколько... Как же объяснить... Вдруг что-то щелкнуло в голове, и я полетел. Вдруг будто одной мыслью понял: за моей спиной – родные. Все и каждый. И все можно... нет, не исправить, но принять, осознать и пойти дальше. Вот тогда я и закричал. Закричал и полетел. Странно звучит, да?

– Это я у тебя странное спрошу: ты весь полетел? Или...

– Знаю, о чем ты. Да, весь. Не было раздвоенности, ощущения, будто это не меня, а мое тело секли. Я летел, и мне же было больно. И хорошо.

– Как по-разному мы летали, – тихо обронил Али и выразительно повел плечами. – А дальше?

– В одиночке эта эйфория прошла. Зато пришла мама, чтобы промыть мои раны. Ад какой-то... Я не видел ее лица, но точно понимал, что ей плохо не из-за моего преступления, а из-за моей крови. Как будто ударил того, кто доверчиво тянулся за поцелуем. Ночи три или четыре снились кошмары. Я видел нападение воинов на наши лагеря, видел вас, всех вас в крови, видел чью-то руку в перстнях, которая протягивала мне деньги, и мерзкий голос хвалил меня за старательность. А днем я думал, прикидывал, какие поступки, вроде бы пустяковые, могут привести к подобным последствиям, какие – нет. Пытался сообразить, где в самом деле нужно быть предельно внимательным, а где не забивать себе голову пустыми страхами.

– Мысли о самоубийстве были?

– Нет. О том, чтобы уйти из Фёна, избавить его от своей глупости, мелькали, но я очень быстро послал их куда подальше, – Саид фыркнул и горделиво тряхнул кудрявой головой, мол, мы так легко не сдаемся. – Под конец заключения сделал для себя несколько выводов, подвел итоги и почти успокоился. Переживал, конечно. Больше всего переживал, что папа презирать будет, но подготовился к этому варианту и уже знал, что руки опускать все равно не след, и я в армии еще пригожусь. Несмотря на презрение с его стороны. Ну, этой ерундой я страдал ровно до того, как мы с папой поговорили.

– Тебя пугало его презрение, – задумчиво повторил Али. Откинул со лба мешавшуюся прядку, качнулся вперед и пытливо заглянул снизу вверх в темные лучистые глаза брата: – То было тогда. Сейчас кое-что изменилось, ты сам стал отцом, и мы с тобой обсуждали, насколько мы в ответе за наших детей, как часто их ошибки являются отражением наших. Что ты теперь скажешь, Саид? Стоило ли тебе винить лишь себя, или папа с мамой, да и мы с Милошем тоже отчасти виноваты в твоем проступке?

Хельга невольно вздрогнула. Когда-нибудь она привыкнет к этой семейной черте. К тому, что ее ласковые братишки самым нежным тоном в состоянии такое выдать... Али ведь не о ком-то, а о погибшем отце спрашивает, посмертно предъявляя ему счет! Впрочем, лучника, точнее, бывшего лучника и нынешнего главу ЧК вопрос не смутил.

– Может быть... Не уверен в том, что это вина, скорее, причина. Папа действительно очень изменился после того, как принял пост командира. Он всегда нас немножко баловал, а в последние годы как будто избегал разговоров о наших выходках. Делал замечания, говорил, что нехорошо так, а почему – не объяснял. Наверное, не хотел тратить драгоценное время на ругань. Ну, про вас с Милошем я вообще молчу, я перестал из вас шутя веревки вить только в последние месяцы. Хоть мамочка у нас кремень, и на том спасибо!

Все четверо хором расхохотались, волнуя и без того пугливое пламя свечки. Саид, на удивление, отсмеялся первым и продолжил, когда сестра и братья угомонились:

– Но, ребята, именно в дни наказания это не имело значения. Понимаете, это же я, а не вы и не родители за меня, принял обязанности фёна и принял совершенно сознательно. Я проступок совершил, мне и поразмыслить надо было, и прочувствовать как следует, шкурой и душой, свою ответственность. Да, разумеется, у остальных наших товарищей тоже повод появился лишний раз вспомнить о том, что у нас армия, и чего стоят наши промахи, на которые в мирной жизни никто бы и внимания не обратил. Но тогда промахнулся – я, и мне... на самом деле, подарили возможность, во-первых, остаться наедине с преступлением и с самим собой, а, во-вторых, не казнить себя всю оставшуюся жизнь. После одиночки и беседы с папой я не мучился. Крепко запомнил, но поедом себя не ел. Разве не подарок?