Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 61 страниц)

Впрочем, профессиональная увлеченность беседой не помешала Хорхе Альберто заметить странный блеск в глазах своей дочери.

Мальчишкой он любил понежиться в постели до тех пор, пока няня, добродушно ворча, не приносила в постель своему обожаемому воспитаннику молоко и свежие булочки. Служба в армии заставила отказаться от милой детской привычки, а со временем сеньор Ортега научился находить своеобразное удовольствие в ранних подъемах – как маленькую победу над природной ленью. И даже после того, как вышел в отставку, он сохранил верность этой традиции и просыпался раньше всех в доме, умывался холодной водой и шел на кухню, чтобы сварить себе неизменную чашечку кофе.

На следующее утро после поминок бывший полковник дисциплинированно встал ни свет, ни заря, несмотря на выпитую накануне текилу, тщательно заправил постель, оделся и выглянул в окно. Темно-зеленые листья монстеры влажно блестели – ночью на Сорро обрушился короткий ливень. Просыпались птицы, а где-то в глубине сада суетливо кричали обезьяны, которые невесть как забрели в городок еще в прошлом году да так остались. Как всегда, как третьего дня, неделю и месяц назад. Как всегда, но только без Хуана.

Не как всегда. Сегодня – иначе. Сеньор Ортега почуял горький аромат прежде, чем услышал почтительный стук в дверь.

– Входи, Кончита, я не сплю.

– Я сварила тебе кофе, отец.

Оба не сумели произнести привычное «доброе утро».

– Спасибо, дорогая, – сеньор Ортега принял из рук дочери чашку и заметил: – Ты ведь не просто так пришла. Беседа серьезная намечается.

– Да, серьезная, – тихо ответила Кончита. Опустилась на жесткий стул у окна, зачем-то откинула за спину, а потом вернула на грудь свои черные косы. Отвела взгляд, не смея смотреть отцу прямо в глаза, и доверилась: – Я до рассвета молилась, папа. За Хуана молилась, за дядю его и сестру. Священники говорят, что Бог порицает самоубийц, и запрещают молиться за них, ну и пусть. Я им не верю, ты знаешь, давно не верю. А этой ночью я, наконец, обрела свою веру.

Он догадывался. Догадывался с самого первого дня, когда в его руках оказались двое малышей, живая девочка и мертвый мальчик. Он ведь понимал и умом, и сердцем, что однажды услышит эти слова и не посмеет не дать дочери свое благословение. И все-таки бывшему полковнику стало невыносимо больно. Но малодушничать и оттягивать – нет, того не умел он и во время службы, не изменит себе и теперь.

– Ты собираешься дать обет святому Камило?

– Уже дала, папа, в последней молитве, – так же тихо, но твердо и торжественно произнесла девушка, опускаясь перед отцом на колени.

Вот и все. Она никогда не была твоей, лишь свершилось однажды предначертанное.

– Да пребудет с тобой Бог, Кончита, и свет сердца святого Камило, – в тон дочери сказал сеньор Ортега, поднял ее за плечи и поцеловал в обе щеки. – Отпускаю тебя. Отныне ты принадлежишь не мне. Ты принадлежишь Hermanos*.

– Спасибо, родной, – шепнула Кончита. Первые лучи зари засверкали, отражаясь в одинокой капле на загорелой щеке мужчины, и озарили сухую смуглую щеку девушки.

– Ты, конечно, ждешь давным-давно обещанный рассказ о твоей матери и о том, как умер твой брат, – торопливо проговорил бывший полковник. Душистый терпкий кофе показался совершенно безвкусным.

– Что бы там ни было... Мне кажется, теперь я смогу принять любую правду.

Верно. Годы службы, многочисленные бои и мелкие стычки сделали его привычным к виду крови, но сеньор Ортега старался всячески оберегать своих девочек от будничных жестокостей Сорро. Когда другие корнильонцы вместе с детьми высыпали на улицы, чтобы поглазеть на очередную расправу над рохос, в «Черном сомбреро» запирались все ставни. Кончита потеряла многих и просто знакомых, и настоящих друзей, но прежде не видела насильственной смерти так близко, во всей ее отвратительной неотвратимой жестокости.

– Тогда слушай.

Темны гранатовые ночи на южном побережье Корнильона, темны гранатовые уста тамошних девушек, их искрящиеся очи и крутые локоны. Не один лихой кабальеро потерял голову из-за этой тьмы, не один матадор попал на острый бычий рог, засмотревшись на отчаянную красавицу в первом ряду.

Над Бланкатьеррой ночи черны, как уголья жертвенных костров. Черны гладкие волосы рохос, в их глазах горечь крепкого кофе, а уста запечатаны немотой. Говорят, что даже во время первого соития, когда по смуглым литым бедрам дикарок течет густая кровь, они молчат. Не одна девица была брошена в белый песок твердой рукой корнильонца, не одну пронзил крепкий мужской ствол, и после не один гордый счастливец таинственно поигрывал бровями в ответ на сальные расспросы приятелей. Кто знает, молчат ли девушки белой земли на самом деле, но слухи ползут, ползут, а по стране с каждым годом бегает все больше и больше детей-полукровок.

Гарнизону под командованием полковника Хорхе Альберто Ортеги не повезло. В том поселении, где они расположились, почти не осталось молоденьких девочек-рохос. Одни старухи да замужние, кому ж интересно, кричит ли под мужчиной уже оприходованная кем-то женщина? А на тех, что были, солдаты и младшие офицеры особо не засматривались. Знали крутой нрав своего командира и его представления о чести, которые в его понимании распространялись не только на корнильонцев, но и на жителей захваченной земли.

Однако на беду свою не покинула город Иолотли, сказочно прекрасная, но одинокая роха, которой просто некуда было идти. И повстречался ей у реки в жаркий полдень офицер из знатной семьи, которого не очень-то волновал этический устав полковника. Зато его настолько взволновали непроницаемые черные глаза Иолотли, что молодой человек не отшвырнул от себя девушку, раз использовав, а сделал ее своей тайной наложницей. Ну, мало ли что взбредет в голову сумасшедшему Ортеге.

Через девять месяцев в положенный срок родила роха малюток-близнецов, да столь прелестных, что теперь уже с ума сошел сам офицер. Он оставил молодую мать и новорожденных Карлоса и Кончиту на несколько дней, чтобы доскакать до соседнего города и просить благословения на брак у своего дяди.

Когда он вернулся, Иолотли и след простыл. Корзинку с двумя младенцами выловил из реки сеньор Ортега. Мальчик к тому времени уже не дышал, а вот девочка чудом осталась жива.

Если бы у полковника хватило власти, он бы лично пристрелил своего подчиненного на глазах у прочих офицеров и солдат. В назидание. К сожалению, пришлось ограничиться понижением по службе, и то вытребованным с огромным трудом. Впрочем, корнильонца все равно застрелили – через полгода. Правда, не из пистолета, а из лука.

– К тому моменту мне порядком опротивела служба, и я с чистой совестью подал в отставку, чтобы растить тебя. Переехал в Сорро поближе к Изабелле, урну с прахом Карлоса захоронили там, куда ты приходишь каждый год. О твоей матери, Кончита, мне ничего не известно, хотя, святой Аурелиано свидетель, я приложил все силы, чтобы найти ее, живой или мертвой.

На террасе Чико вовсю на кого-то ругался. Судя по тому, что ему не отвечали, ругался он на молчаливую заинтересованную Баську. Изабелла громко препиралась у ворот с торговцем рыбой. Кончита молчала, и на ее непроницаемом скуластом лице бывший полковник не мог прочитать ни намека на какое-либо чувство.

– Я не хочу и не буду ни оправдывать, ни осуждать твою мать. Знай только, ей тяжко дались эти девять месяцев. Может, под конец к ней твой... ее насильник и подобрел, но во время расследования я выяснил вот что. Время от времени он закатывал вечеринки для лучших своих приятелей. И, упившись текилой, пускал Иолотли по кругу, подкладывал ее под других мужчин уже беременную. Богу лишь ведомо, что она пережила рядом с ним и как относилась к тебе и Карлосу.

– Мне не хватает брата, – глухо отозвалась, наконец, Кончита. – Я совсем не помню его, но, должно быть, девять месяцев в одной утробе что-то да значат. Зато теперь у меня есть Hermanos.

– Есть, и много, в Сорро, в сельве, в горах. У тебя огромная семья, дочка, – улыбнулся сеньор Ортега, но обнять свою девочку, вдруг повзрослевшую, не решался.

– А мама... По крайней мере, ее поступок – тоже своего рода сопротивление.

Из сада донесся голос Каролины, кажется, она обращалась к одному из рабочих.

– Ты сестру мою не видал?

Кончита коротко поклонилась отцу.

– Пойду я, а то меня потеряли.

– Ступай, дорогая. Только... – отставной полковник осторожно придержал девушку за руку и робко заглянул ей в глаза. – Напоследок еще пару слов тебе скажу. Ты принадлежишь не мне. Твой путь определяют Hermanos, а за твою личную жизнь отвечаешь ты сама. Но, Кончита, прошу, будь осторожна. Я ведь не мог не заметить, как ты переглядываешься с Милошем.

– Ты помнишь проповедь святого Камило о любви? «Вам говорили: да убоится любящая жена мужа своего, да покорится ему. Я говорю вам: там, где любовь, нет места страху». Я не боюсь его, папа.

Тяжелый серый бражник с третьей попытки устроился на розовом венчике ночной красавицы. Черная грациозная бабочка, легкий белый шарик мельты... Лишь неделю назад, а кажется, будто осталось в прошлой жизни. Той жизни в счастливом неведении, в которой она не знала о зверских надругательствах отца над матерью, о том, что родная мать, носившая ее и Карлоса под сердцем долгих девять месяцев, бросила в реку их обоих, о том, что родная мать убила ее брата.

Бражник утолил свой голод и покинул цветок, оставил его таким же прекрасным, нежным, розовым. А если бы пять, десять бражников набросились на него? Что осталось бы от ночной красавицы, порванные в клочья лепестки и в насмешку над растоптанной жизнью – утонченный сладкий аромат?

С улицы доносились шумные голоса матросов «Гринстар», возвращавшихся со стройки. Как по команде они затихли у ворот, то ли из уважения к памяти казненного, то ли из суеверного страха перед деревом, с которого накануне сняли изуродованный труп. Когда мужчины проходили мимо Кончиты, одни опускали головы, другие неловко улыбались ей. Коротко кивнули Шеннон и Дик, молча посмотрел в глаза Милош.

Броситься бы ему на шею, довериться огромным рукам, утонуть в медовой ласковой глубине. Но при матросах и на виду у вероятных соглядатаев – нельзя. Придется дождаться ночи.

Черна ночь над Сорро, черными лапами чудовищ шевелятся огромные резные листья монстер за окном девичьей спаленки. Черны распущенные косы Кончиты, темны ее бездонные глаза, сухи ее высокие скулы, ее приоткрытые губы. Черным-черно вокруг, и лишь тусклый огонек масляной лампы дрожит в объятиях ветра, и черные тревожные тени скользят по стенам.

– Милош, – горячий шепот сухим западным ветром опалил его лицо. – Поцелуй меня.

Горек первый поцелуй со вкусом непролитых слез, сладок первый поцелуй с любимой, и не так он хотел подарить ей первые жадные прикосновения, но разве это важно? Он нужен ей, она – ему, и однажды они уже подождали до завтра. У счастливцев есть это завтра, у подпольщика и полукровки, дочери истерзанного народа, есть только миг.

– Ahora, paloma**?

– Ahora, amado***.

Шнуровка повседневного платья корнильонок оказалась сложнее завязок на сарафане Инги, но Милош на каравелле привык справляться с куда более мудреными узлами. Мягкое девичье тело буквально задеревенело в его руках, в уголках плотно сжатых губ притаился ужас. Нет, не перед ним, перед чем-то куда более пугающим, чем первая близость с мужчиной.

За прошедшую неделю его бланкийский стал богаче, но Милошу все равно не хватило бы слов, чтобы расспросить и успокоить свою голубку. Оставался лишь язык прикосновений, язык нежности и доверия. Он легко подхватил крепкую, но рядом с ним все равно легкую девушку и бережно опустил ее на постель.

– Смотри на меня, – попросила Кончита и для верности обхватила руками голову Милоша, тут же немного успокаиваясь от прикосновения к его шелковистым локонам. Она цеплялась за его медовый добрый взгляд, ей важнее воздуха была сейчас уверенность в том, что она – это она, а не порабощенная против воли Иолотли, и что он – это он, ее великан, совсем недавно бывший незнакомым чужестранцем и уже такой родной, а не... Не тот, кто являлся... Кто стал... Нет, ее отец – здесь, через две комнаты, должно быть, читает перед сном или курит сигару.

Но вскоре взгляд неизбежно потерялся во мраке, когда Милош начал покрывать обжигающими поцелуями ее грудь, когда прижался чуть колючей щекой к ее животу. Кончита таяла от этих волшебных прикосновений, она купалась в этих щедрых ласках будто в теплых водах лимана неподалеку от Сорро. Но в сознание неумолимо вползал скользкий липкий ужас. Господи, да сколько же их побывало там, когда она и ее живой братишка безмятежно нежились в уюте материнского чрева?!

– Кончита. Кончита! – громкий шепот и крепкая хватка на плечах вытащили ее из зловонной трясины.

– Прости, amado, – вымученно улыбнулась роха и благодарно, теперь уже сама поцеловала своего великана в губы. А тот, когда разорвал поцелуй, сосредоточенно посмотрел на нее, мягко сжал ее запястье и попросил с лукавой улыбкой:

– Пожалуйста.

Таинственное, тяжелое, твердое легло в ее руку, а широкая ладонь Милоша легла сверху, подсказывая, направляя. Дурочка она. В любви нет места страху, и рядом не кто-то, а он, ее Милош, и его медовые глаза вдруг заволокло туманом, и тихий стон слетел с его губ... Ох, да ему же нравится, когда она – так!

– Ahora, paloma, – не спросил, сказал он и уверенно обнял Кончиту, устраиваясь у нее между ног.

А потом пришел тот миг, когда печать на ее устах не вскрылась. Зато сломалась другая печать – на ее сердце.

Рано утром Милош выпил травяной отвар, который временно вызвал у него лихорадку, и под предлогом болезни попросил у Роя разрешения не идти на стройку. Первый помощник мгновенно дал свое согласие. Все-таки великан был у начальства на хорошем счету. Ни разу за год не клянчил для себя поблажек, легко брался за тяжелую работу, а после высадки на Драконовы земли Рой отчасти чувствовал себя ему обязанным.

Почти сразу после восхитительной и одновременно мучительной близости и он, и Кончита уснули мертвым сном, тесно сплетаясь в неразрывном объятии. А, проснувшись, оба почувствовали настоятельную потребность в неторопливой беседе. С учетом частичных проблем с языком времени им требовалось явно больше одного-двух часов. Поэтому Милош без зазрения совести прикинулся хворым и, как только товарищи покинули гостиницу, он сообразил завтрак на двоих – заодно решив похвастаться перед любимой саорийскими лепешками – и вернулся в комнатку Кончиты. К счастью, девушка предупредила его, что на кухне от сеньора Ортеги, сеньоры Изабеллы и Каролины можно не прятаться.

Видно, последние страхи развеялись с восходом солнца, и влюбленные нахально устроились на кровати в свитом из одеяла и накидки гнездышке. Кончита, немного помятая, ленивая, с растрепанными и спутавшимися черными косами, казалась не пылкой корнильонкой и не загадочной рохой, а уютной взъерошенной голубкой.

– Чей ты? – спросила вдруг Кончита, когда со зверским аппетитом расправилась с последним кусочком наана. Милош удивленно поднял брови. Девушка объяснила на словах и знаками: – Не свой собственный, не мой, а... больше. Чей? Ты знаешь беды рохос, ты хотел помочь... – тут она запнулась на миг, – Хуану. Ты помогал, дома. Чей ты?

Милош, как умел и насколько имел право, раскрыл Кончите суть Фёна.

– Фёны как наши герильерос?

– Герильерос? А... Guerra… Да?

– Guerra – большая и, – тут девушка взмахнула руками, и Милош в совершенном обалдении наблюдал объяснение с помощью жестов принципов позиционной войны. – А guerilla – маленькая и как у вас. Герильерос – люди.

– В Бланкатьерре есть герильерос? – в свою очередь логически предположил фён.

– Были, – покачала головой Кончита. – Сейчас мало. Почти нет.

– А что есть? Ты чья?

– Есть Hermanos. Я – с ними. Решила прошлой ночью, – на грани слышимости, очень доверительно ответила роха. – Корнильонцы верят в единого Бога, ты знаешь. Слово о едином Боге сказал святой Аурелиано. Золотая вера.

Да уж. Если святой и впрямь был святым, должно быть, его весьма огорчило бы то, что значение его имени использовали для оправдания роскоши храмов и богатства священников.

– Потом был святой Франциск. Был нищий и учил, что золото не в монетах, золото – в сердце.**** Потом был святой Камило. Был герильеро и учил, что грех – бедность, – Кончита вновь на пальцах разъяснила двусмысленную формулировку, мол, бедность приводит к греху, люди грешат, потому что бедны. Осеклась на миг, будто задумавшись о чем-то своем, тряхнула взъерошенными косами и продолжила: – Нет бедности – нет греха. Царство Бога на земле.*****

– Богатые тоже грешат, – с легкой иронией заметил Милош.

– Они тоже нищие, – в тон ему ответила Кончита. – Так слушай... Камило потом убили в бою. И появились Hermanos – орден святого Камило. Он запрещен властями Бланкатьерры.

– Святой Камило... Так вот почему!..

– Да. Та роха молилась. Когда казнили Хуана.

– Но Hermanos – не герильерос?

– Сейчас – нет. А будут разные. Все нужны. Учителя. Врачи. Поэты. Ученые. Герильерос. Согласен?

– Да. У нас тоже не все фёны – герильерос.

Милош с удобством устроился на мягком бедре Кончиты и мечтательно улыбнулся. Ну у него чутье! В незнакомой стране, не зная языка и обычаев, а найти и полюбить подпольщицу. Только нужно было кое-что уточнить.

– Кончита, ты веришь в Бога. Я – не верю. Как ты... тебе не... плохо?

– Бог в сердце, в делах. Святой Камило учил: если бы святой Аурелиано пришел к нам с вестью от Бога сегодня, он стал бы герильеро.****** Ты – герильеро.

Пещера, в которой время от времени тайно собирались Hermanos, находилась совсем недалеко от Сорро, на берегу моря. Но между ней и городом лежало разоренное первыми захватчиками старое кладбище рохос.

Уже после полного подчинения народа Бланкатьерры корнильонцы выяснили, что в этих землях местными жрецами практиковались когда-то человеческие жертвоприношения. Насколько можно было судить, в последние пару веков подобные традиции сошли на нет, что не помешало священникам Золотой веры использовать эту практику как аргумент за бесцеремонное обращение с местными культами и заодно их носителями. Впрочем, кто знает, не придерживались ли отдельные жрецы обычаев своих предков сегодня.

Как бы то ни было, жуткий таинственный культ породил не менее зловещие суеверия, и о разоренном кладбище ходили легенды, от которых кровь стыла в жилах. Поэтому корнильонцы, да и молодые рохос в этих местах особо не шастали, и Hermanos преспокойно собирались в своей пещере, не опасаясь слежки. Кладбище они знали как родное и только на всякий случай, проходя через него, шептали молитвы святому Франциску. По преданию он умел говорить с птицами. Неужто с призраками не найдет общий язык?

Прошел месяц, прежде чем Hermanos разрешили Милошу присутствовать на их встрече. Тот как опытный подпольщик полностью согласился со всеми мерами предосторожности. Побеседовал с двумя священниками, подлечил нескольких рохос, в качестве испытания поспособствовал побегу трех братьев из тюрьмы в деревеньке неподалеку от Сорро, про себя с удовольствием отметив: священники – такие священники.

Перед походом через кладбище он на всякий случай прихватил парочку оберегов, хотя и не надеялся особо, что они сработают здесь, в Бланкатьерре. Однако об эфемерных тревогах Милош забыл мгновенно, как только увидел печальные земли, усеянные остатками надгробий. Лишь кое-где сохранились целые камни с резким орнаментом рохос, между которыми летали последние шарики мельты. Посреди этой пустыни мертвых безмолвными величавыми стражами высились старые ветвистые опунции.

В сгущающихся сумерках послышался далекий протяжный вой, отдаленно напомнивший Милошу песни волков в Черных Холмах.

– Кто это? – вполголоса, дабы не нарушать скорбную тишину поруганного погоста, спросил он у Кончиты.

– Койот. Похож на собаку.

За этот месяц фён проникся искренней симпатией к Hermanos в целом и личности святого Камило в частности, хотя и не разделял их веры в Бога. Что не мешало ему слегка опасаться встречи. Религиозные обряды в родном Грюнланде вызывали в нем смешанные чувства – неприятия и откровенной скуки. Что-то ждет его нынче вечером?

Пещера ласково встретила Милоша запахами моря, трав и костра. Hermanos, почти сплошь рохос или полукровки, девять мужчин и четыре женщины, поприветствовали его не сдержанными жестами местных жителей и не поклонами корнильонцев, а простыми дружескими рукопожатиями. Правда, в отличие от Грюнланда и других стран севера, здесь протягивали друг другу сразу обе руки.

Горячие тортильи, крепкий сладкий кофе, живые, обычные для подполья разговоры захватили Милоша, и он с наслаждением нырнул в родную стихию с головой. И короткая сердечная молитва перед едой его вовсе не смутила, благо, его самого молиться никто не заставлял.

Где-то через час или два – фён на радостях слегка потерял чувство времени – в проеме показалась худощавая фигура, и сразу несколько человек вскрикнуло:

– Уго!

– Уго! – Кончита с пылкостью корнильонки вскочила на ноги и через мгновение крепко сжимала руки рохо лет тридцати на вид, с привычно непроницаемым, но сразу располагающим к себе лицом. Девушка обернулась: – Милош, иди сюда! – и уже тише, печальнее, – Познакомься. Это Уго, брат Хуана. Уго, а это – мой Милош.

Рохо скупо, но очень тепло улыбнулся Милошу. Только мелькнуло в его взгляде что-то обреченное. И эта грусть, видимо, касалась не погибшего брата.

– Уго пришел. Будем петь? – спросил у собравшихся Пабло, священник, вроде как считавшийся на сегодняшнем собрании за старшего.

– Есть гитара? – вопросом на вопрос откликнулся Уго.

– Конечно, есть! Или ты надеялся, что мы оплошаем да забудем? Э, нет, camarado, не отвертишься!

Гитара, оживленные лица Hermanos и веселое потрескивание веток в костре совсем не вязались с заунывными гимнами, поэтому Милош со спокойной душой подсел поближе к исполнителю, притянул к себе Кончиту и замер в ожидании чего-то необыкновенного.

В глубокой гулкой тишине пещеры раздались первые скупые звуки гитары, и Уго запел. Приглушенный мягкий голос, простой четкий ритм, неброская мелодия без ярких переливов и бурных всплесков чувств. Но эта удивительная песня была наполнена таким ясным мужеством, такой светлой болью, что у Милоша перехватило дыхание, а к горлу подкатили слезы. Кончита, отзываясь на состояние любимого, прижалась к нему покрепче. Пламя костра вилось перед глазами, являя каждому дорогие сердцу образы.

Camilo Torres muere

para vivir.*******

Последние слова негромким эхом пронеслись по пещере и затихли, слившись с теплым дыханием товарищей и шелестом прибоя. Каждый из них готов был к этому. Умереть, чтобы жить.

Милош улыбнулся Кончите и, не таясь, поцеловал ее в щеку. У них был этот миг, чтобы просто – жить.

Комментарий к Глава 4. Милош. Только миг * Hermanos (исп.) – братья и сестры.

Ahora, paloma (исп.) – Сейчас, голубка.

Ahora, amado (исп.) – Сейчас, любимый.

Отсылка к учению святого Франциска Ассизского.

Положение о бедности как источнике греха является одним из основных в теологии освобождения. Теология освобождения – широко известная в Латинской Америке христианская школа теологии. Ее представители считают своим долгом бороться с бедностью, угнетением и неравенством здесь и сейчас, на земле, и полагают, что Иисус Христос был не только Утешителем, но и Освободителем. Многие представители теологии освобождения принимали и продолжают принимать активное участие в политике, вплоть до сражения в рядах различных национально-освободительных движений.

Одним из самых известных теологов освобождения был колумбийский священник и партизан Камило Торрес (Рестрепо). Ему принадлежит фраза: «Если бы Иисус жил сегодня, то Он был бы партизаном».

Camilo Torres muere para vivir (исп.) – Камило Торрес умер, чтобы жить. Цитата из песни Виктора Хары Cruz de Luz (Camilo Torres) (http://pleer.com/tracks/9149128m0Oz). Камило Торрес был застрелен в бою.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Музыкальная тема Милоша: «Есть только миг» из к/ф «Земля Санникова» (http://pleer.com/tracks/380542gRou).

====== Глава 5. Али. Место в строю ======

Сpедь оплывших свечей и вечеpних молитв,

Сpедь военных тpофеев и миpных костpов Жили книжные дети, не знавшие битв, Изнывая от мелких своих катастpоф.

Владимир Высоцкий

– Алессандро не пойдет, – угрюмо сообщил Марчелло, когда они с Али встретились у входа в библиотеку.

– Разумеется, – пожал плечами Али. – Если нас там заметят, вполне могут списать на студенческую дурь. А он скорее всего лишится работы. И кто тогда будет читать лекции по древней истории? У нас богатый выбор из оставшихся двоих: либо спать на занятиях, либо слушать проповеди религиозного маньяка.

– И то верно. Кстати, Алессандро сказал, что отправил анонимные предупреждения кое-кому из своих, но обратной связи, естественно, не получил. В общем, он не представляет, какие они приняли меры и приняли ли вообще, – переводчик понуро покачал головой и тяжело вздохнул: – Тянул я, конечно, с расследованием, с тем, чтобы тебе довериться... А если бы поспешил, предупредили бы заранее, понадежнее.

– Марчелло, история сослагательного наклонения не знает. Твои слова, между прочим. И давай обсудим что-нибудь понасущнее посыпания головы пеплом.

Да. Он действительно видел в истории не череду случайных фактов, а цепочку закономерных явлений – по крайней мере, на уровне крупных событий. Но вот с отношением к маленьким поступкам маленьких людей Марчелло пока не определился. Впрочем, сейчас было явно не подходящее время для его любимых размышлений, и юноши осторожно, стараясь избегать центральных аллей и встреч со знакомыми, покинули территорию университета, попутно продумывая план действий.

Они отошли от университетских ворот не дальше, чем на четверть часа быстрой ходьбы, когда увидели. Услышали – и надрывные вопли, и гул голосов, и звон бьющегося стекла – на несколько минут раньше.

– Не суйся в потасовку. Толку от тебя мало, уцелевшим ты пригодишься после, – в десятый, наверное, раз повторил Али. Марчелло в десятый раз нехотя кивнул. Он полностью признавал правоту любовника, но стоять в стороне и наблюдать, когда его habibi, вероятно, влезет в драку?

Переводчик бросил короткий искоса взгляд на своего спутника. Мягкий открытый художник с чуть вальяжной улыбкой исчез. Рядом с ним шел легко, будто летел, спокойный собранный хищник. В тихом голосе сталь, в зеленых глазах – лед, ни одного лишнего движения, весь – слух, зрение, внимание. Нет, Али безрассудно в стычку не полезет. А куда полезет, там наверняка справится.

Марчелло стыдно было признаваться в этом самому себе, но он долгое время подозревал своего друга, а потом и любимого если не в откровенной трусости, то в чрезмерной осторожности точно. И даже относительно подробный рассказ Али о правилах и особенностях подпольной жизни, которая и научила не лезть без повода на рожон, помнить, что за спиной – товарищи, что каждый человек у них – на вес золота, не слишком-то поколебал его мнение. Впервые его точка зрения начала меняться буквально несколько дней назад, когда переводчик своими глазами увидел боевые шрамы на смуглой гладкой коже. А сейчас он от всей души надеялся, что ему не придется стать свидетелем мужества своего habibi.

Из переулка, где Марчелло обнаружил больше всего карминовых крестов на домах, потянуло гарью. С грохотом осыпалось стекло, треснули доски.

– Убийцы проклятые!

– Чтоб вы передохли все, мрази остроухие!

– Убирайтесь из Пирана!

– Это они кому, интересно? – шепнул Али, иронично вскинув бровь. – Эльфы либо в лавках, либо в мастерских.

– Женщинам и детям, – буркнул Марчелло и зажал рот ладонью. В ноздри ударил едкий запах горящих тряпок, куда-то в живот – отвращение к погромщикам.

– А-а-ай! – надрывный, бьющий по нервам вопль наверняка принадлежал раненому.

– Убийцы! – пуще прежнего взвыла толпа, но звон стекол прекратился.

– Предупредительная. Вторая прошьет одному из вас горло.

Из-за спин плотно сбившихся в кучу людей и гномов Али и Марчелло разглядели средних лет мужчину, который тяжело привалился к стене и по-детски растерянно моргал, глядя на торчавшую из плеча стрелу.

– А кто стрелял? – недоуменно спросил Марчелло.

– Вон из того окна или из соседнего, – ответил Али и кивнул на второй этаж дома напротив. Ставни на всех окнах были прикрыты, но не слишком плотно. Не удивительно, что пыл погромщиков временно поутих. Во-первых, они не знали, откуда покажется лучник в следующий раз, во-вторых, явно не ожидали отпора. Значит, хотя бы отчасти предупреждение сработало.

– Эй, вы что, одного стрелка испугались? – ехидно выплюнул диковатого вида чернявый парень, который вывалился из подожженного дома, волоча за волосы молоденькую эльфийку.

– Яйца по дороге подавили! – загоготал его приятель, тащивший на плече беспорядочно набитый добром мешок.

С другой стороны переулка показалось еще пятеро людей и один гном, весьма бравые и отчего-то донельзя довольные ребята. «Наемники», – догадался Марчелло.

Вторая стрела бесшумно пролетела на расстоянии ладони от щеки чернявого – и тут же в распахнутое на считанные мгновения окно влетел болт, пущенный из прохода между домами. Эльф коротко и высоко взвизгнул, чтобы после затихнуть. Видно, навсегда. Эльфийка заверещала, забилась, как птица в силке. Третья стрела, длиннее двух предыдущих, достигла цели. Эльфийка вырвалась, чтобы тут же попасть в руки разъяренной первой кровью толпы.

Дальше пошло прытко, судорожно, страшно. Оставшиеся на ногах наемники с удвоенной яростью вломились в дом, где прятался лучник. Погромщики поперли кто куда. Стрелы посыпались градом, в ответ им свистели болты и камни. Дым, поваливший густыми клубами, мешал ориентироваться в и без того жуткой сумятице.

Однако несчастной эльфийки, живой ли, мертвой, Марчелло совершенно точно не увидел. Не увидел он рядом и Али. Зато в двух шагах от него рухнул выкинутый с третьего этажа эльфийский стрелок. Голова с мерзким хрустом стукнулась о камень, и переводчика вырвало прямо на расколотый череп, на роскошные светлые локоны, стремительно темнеющие от крови.

Кто-то надсадно кричал, силясь переорать толпу. Словно сквозь туман студент разобрал текст одной из листовок, которые расклеивал здесь не больше двух часов назад. Двое людей отбили у своих же соплеменников крошечного эльфа трех-четырех месяцев от роду. Ногу одного из спасителей младенца прошила эльфийская стрела. Мимо, громко мяукая, пролетел черный пушистый котенок и с хлюпом впечатался в стену. Толпа оттеснила Марчелло к этой стене, прижала к скользкому от крови дереву и сразу же отпустила, хлынув навстречу новым эльфам, видно, примчавшимся из лавок.