Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 61 страниц)

Марчелло выглянул в окно, вновь повесил чайник с водой над огнем и сказал:

– Обратите внимание, Грюнланд пока не очень горюет о потере Озерного края, о том, что у него боком наша Республика. Ведь наши земли были полноценными субъектами в его составе. Да, с них можно было драть налоги, но и некоторых прав никто не отменял. Опять же, с тех пор, как Грюнланд объединил все княжества, вроде бы никто не устраивал провокаций времен войны с гномами. Никто не жег деревни, не вытаптывал поля. Свое, жалко! А колонии?

Али окончательно проснулся, и теперь все четверо пили чай, прикидывая заодно, что делать с формально законными, даже правдивыми, но по сути контрреволюционными разговорами в городе.

– О чем спор ни свет ни заря? – с порога спросила Зося. Видно, как раз ее приметил еще у входа в университет Марчелло.

– Помогаем Саиду работу работать. А то сам он, бедняжка, не справляется, – скорбно вздохнул Али и вяло попытался увернуться от карающей руки брата.

Милош снисходительно поглядел на этот цирк и объяснил маме суть вопроса.

– А ведь не дураки! – хлопнул себя по лбу Марчелло. – Что смотрите? Не дураки сидят в правительствах колониальных держав. И нам кое-чему стоит у них поучиться.

– Это например?

– Например, если вы не заметили, мы до сих пор одни. Да, в самом начале восстания к нам присоединились некоторые поселения гномов в Клыках, сейчас Озерный край, но этого мало. Даже если Грюнланд не сожрет нас физически, то у нас попросту не хватит ресурсов на долгие годы существования. Не только у нас... Послушайте, мы поддерживаем связь с повстанцами на Шинни, не теряем контакты с оставшимися в Ромалии старыми революционерами. Но нужны более серьезные союзники. Больше союзников. Может быть, это несвоевременные мысли, не для нашей революции – так нужно оставить их следующей, – Марчелло подал Зосе чай, поцеловал Али, кивнул Милошу и Саиду и виновато улыбнулся: – Простите, но я откланиваюсь. Студенты ждут! Никак не могут лекцию без меня начать, ну что с ними поделаешь...

Дверь за историком закрылась с легким грохотом, а Зосе почудилось, что она услышала рычащий раскат грома. И спасительной мыслью-молнией сверкнуло перед глазами то оправдание ее похода, которого ей не хватало как бывшему последнему командиру Фёна.

– Мальчики, вы никуда не торопитесь? Нет? Я бы хотела с вами поговорить.

И она говорила. Гладила иссиня-черные кудри своих сыновей, глядела в их печальные, восторженные, любящие глаза: медовый, карие, зеленые. И за что ей столько сокровищ разом?

Она передала все то, чем уже поделилась с Марлен, но главное – перед ней забрезжила пусть слабая, но вполне материальная цель. Найти союзников далеко на севере, в той части Волчьих Клыков, где бесполезна будет самая мощная грюнландская взрывчатка, найти вервольфов, иные племена или, в крайнем случае, пути для отступления. Ведь когда придут бешеные волки, им неизбежно придется отступать.

– Мы будем скучать, мама, – на правах старшего ответил за троих Милош.

Ты нам нужна. Мы тебя отпускаем, верим в тебя и будем ждать.

– Есть кое-что еще, мои хорошие, – тихо сказала Зося и озорно подмигнула сыновьям. – Только пусть это будет наш секрет. Обещаете хранить?

– Обещаем, – ответственно, как в детстве, ответили ее мальчишки.

– Вы – взрослые, сильные, самостоятельные. Вивьен уже совершеннолетняя, Радко осталась пара месяцев. Вы сможете без меня, в Республике относительно тихо, а я... у меня не будет иной возможности отправиться в дорогу. Вы же знаете нашу семейную легенду, знаете, как Раджи оказался здесь и встретил меня. Он покинул родной дом, пошел за смутной мечтой, он страстно хотел увидеть море... Я тоже хочу увидеть море. То море, которое когда-то привело ко мне моего любимого мужчину.

Комментарий к Глава 12. Мечты, мечты * Кашица из клубней орхидеи – имеется в виду салеп, продукт из клубнекорней ряда орхидей, который широко применялся и применяется до сих пор как обволакивающее средство, а также для питания ослабленных пациентов, больных, например, дизентерией.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Браслет из капа на руке Вивьен: http://cs1.livemaster.ru/storage/22/08/45340a3b0278b13b1afa615d3d—ukrasheniya-braslet-iz-berezovogo-kapa.jpg

Флокс шиловидный цветет весной: http://www.supersadovnik.ru/site_images/00000139/00075235.jpg

====== Глава 13. Сердце и разум ======

Тихий сдавленный стон совсем рядом вышвырнул из сна мгновенно. Все его большое тело – мышцы, слух, обоняние, мозг – заработало еще до того, как он открыл глаза. Многолетняя привычка.

Почти сразу Милош сообразил, что находится там, где ему, собственно, и полагается быть. В комнате домика на краю сельской коммуны, где они жили каждое лето. За окном дрожала глубокая деревенская ночь, в леске неподалеку оглушительно пел соловей, и все вроде бы спокойно...

Стон раздался снова, справа от него. Милош осторожно повернул голову и с облегчением выдохнул: всего лишь приснилось что-то Камилле. Судя по шальной улыбке на приоткрытых губах – что-то очень хорошее.

Действительно, хорошее! Привыкшие к темноте глаза разглядели, как шевелится одеяло поверх руки, зажатой меж бедер.

О, эта бесстыжая ладошка так откровенно касалась теплого заветного местечка, и его широченная ладонь прекрасно смотрелась бы сверху – но тут Милош замер, остановленный грустной догадкой. А вдруг жене снится ее возлюбленный? И его отец.

Сердце великана не знало ревности, но он побоялся потревожить сладкий и жуткий сон, призрачное единение с погибшим. Отодвинулся подальше от Камиллы и тоскливо поглядел на лунную полоску света, прокравшегося за штору.

– Милош, – слетело с пересохших губ.

Мужское в нем пробудилось мгновенно. Перекатился, навис над Камиллой огромной тенью, всмотрелся в родные черты. Ресницы сомкнуты, язычок явно бессознательно скользит по губам. Выходит, она позвала его во сне? Это о нем она грезит?

Исподнее полетело куда-то в темноту, следом за ним отправилась не слишком осторожно сорванная с жены рубашка. Мягкие бедра податливо раздвинулись под его напором, и требовательный член легко скользнул внутрь по мокрому до самого упора.

– Милош, – проскулила Камилла, на этот раз вполне сознательно. В темных до черноты глазах переливалось чистое, животное, не тронутое разумом желание.

– Прости, добыча... поиграть... не успел, – срывающимся шепотом повинился Милош. – Очень уж... хотелось...

Хотелось трахать ее, жаркую, сонную, доверчивую. Хотелось и укрыть ее, и наполнить собой, и уберечь, и вырвать из припухших от поцелуев губ жалкий вскрик...

Теряя рассудок, падая в пучину удовольствия, Милош умудрился вспомнить о том, что в соседней комнате спит Шамиль, и крепко зажал ладонью клюв своей маленькой пташки.

Милош подвязал штору и быстро вернулся в постель, чтобы спасти Камиллу от ночной стыни. Они махнули рукой на сон, видно, сбежавший в окно, и сыто обнимались, наблюдая за лунной прохладой. Где-то за рекой раздалась протяжная волчья песня. На два голоса.

– Наши? – спросила Камилла.

– Похоже на то, – кивнул Милош. – Только Лейлы не слышно.

– Маленькая еще, куда ей!

Постепенно вой стих, и в тумане раннего утра вновь зажурчала трель соловья. Суматошный весенний лес оживал. Вскоре к неугомонному певуну присоединились другие птицы, и шальная бессонная зарянка слетела на куст у самого окна. Тонкий нежный голосок делал пичужку совсем маленькой в глазах Милоша, а тут еще вспомнилось, как ласково звала его маму Марлен. И пусть последний командир Фёна не отличалась ни хрупкостью, ни беззащитностью, сыновнее сердце сжалось от тоски по маме. Как она там, далеко ли еще до первых отрогов Волчьих Клыков?

– В сельве птицы красивее наших?

– В сельве птицы для сельвы. Они яркие и сочные, под стать тамошней зелени, цветам и фруктам. А зарянка – она для наших зорь.

– Ты философ, – заметила Камилла и попыталась защекотать мужа. Как всегда, безуспешно.

– Я исследователь, – усмехнулся Милош. – Я просто привык замечать, насколько земля, флора, фауна и климат на определенной территории представляют собой единое целое, – перехватил запястья жены, прижал ее к кровати и выдохнул в губы: – А ты, благовоспитанная баронесса, во сне бываешь совсем невоспитанной девочкой.

– Только во сне?

Они завозились, засмеялись и вспугнули зарянку. Зато привлекли к себе внимание кое-кого другого. В комнату осторожно постучали.

– Мама, папа, можно? – в дверь протиснулась удивительно бодрая моська Шамиля, облепленная влажными кудрями. – Я услышал, что вы проснулись.

– Заходи, конечно, – разрешил Милош и подоткнул под себя одеяло. Жена-то давно надела рубашку, а вот его холод не пугал.

– Ты промок весь! – всполошилась Камилла. – Подойди-ка, дай посмотрю... Когда успел?

– Я к волкам нашим бегал, катался на Радко. А потом мы выясняли, смогу ли я победить вервольфа – и вот, в росе извалялся.

– Не получилось победить оборотня на пять лет тебя старше? Как же так, ребенок, – с самым серьезным видом завздыхал Милош.

– Милый, пожалуйста, переоденься.

– Мамочка, ну что ты, мне ни капельки не холодно!

– Шамиль. Одна нога здесь, другая там. Мама права, ты ведь болел совсем недавно.

Когда сын, строя возмущенные рожицы, ушел в соседнюю комнату, Милош наконец-то смог дотянуться до штанов.

– Надо же! Как мало нужно, чтобы ты со мной согласился, – фыркнула Камилла и с явным сожалением выползла из-под одеяла. – Всего лишь поставить тебя в неловкое положение!

Милош подумал, что с годами по части язвительности Камилла научится не уступать своей дорогой тете Марлен.

Но отношение к здоровью Шамиля и в самом деле было чуть ли ни единственным предлогом для супружеских споров. Закаленный с детства Милош не видел повода чрезмерно трястись над ребенком. Наоборот, всячески одобрял минимально необходимую одежду, возню в лужах, обливания прохладной водой и даже бег босиком по снегу, который приводил Камиллу в ужас. А с детства изнеженная и к тому же действительно теплолюбивая аристократка готова была укутать свое драгоценное чадо в несколько шубок и переодевать после самого пустякового дождика. К счастью, жаркие чувства обоих постепенно приходили в согласие с разумом, и Шамиль рос вполне крепким и выносливым ребенком.

– Я переоделся, – сияя, объявил мальчик. – А давайте вместе сходим к реке, посмотрим восход?

– И позавтракаем там же, – предложил Милош. – В такую сырость костер разводить – только мучиться, но мы возьмем хлеб с квасом. Согласны?

– Я уже сложил в корзинку хлеб, лук и вчерашнюю картошку. И квас тоже.

– И снова спрошу: когда успел? – Камилла разлохматила и без того взъерошенные кудри сына. Открыла сундук и сурово сказала: – Возьмем с собой пару одеял, и не вздумайте спорить!

В соседней комнате, в незаправленной кровати Шамиля дрыхла Баська. Полосатый клубок настолько уверенно занимал свое место, что родители и не подумали журить сына за беспорядок.

Семья вышла в звонкое пушистое утро. Шамиль устроился между родителями и повел их к реке. Милош и Камилла переглянулись поверх головы сына. Кажется, им в свое время удалось успокоить ребенка, но теперь Шамиль время от времени сам организовывал какие-нибудь совместные вылазки и дела. Только на троих.

Одно из любимых семейных мест за городом, на маленькой лесной лужайке, надежно укрывает отца и сына нежно-зеленой аркой лещины и почти безлистыми ветвями старого дуба.

– Это неправильно, – тихо, рассудительно, в своей привычной манере говорит Шамиль. Смотрит прямо перед собой, отодвинулся от Милоша на добрых три локтя. Иногда ему легче думать, забравшись в свой невидимый кокон. – Это плохо и... как сказать... Себялюбиво? Я всю жизнь знаю Вивьен, которая малышкой осталась без мамы, а потом и без родного отца. Есть бабушка Зося, она с рождения наполовину сирота, а теперь и совсем. Есть сироты Мариуш, Марта и Мария, у них даже приемных семей не было, выросли в приюте. Есть вообще сын Георга, у которого отец был последней сволочью. И, папа, не мне на что-то жаловаться. Я просто не имею права на... – смолкает, опускает ресницы, будто бы внимательно рассматривая сонную божью коровку в молодой траве.

– Шамиль, если ты позволишь, я немножко расскажу о себе, а после мы вернемся к твоим правам. Хорошо? – предлагает Милош и мысленно бьет себя по рукам. Невыносимо хочется сгрести в охапку растревоженного сына, заглянуть в его светлые янтарные глаза, успокоить, утешить – но нельзя. Пока нельзя.

– Конечно, расскажи! – откликается мальчик, вскидывает голову и будто оживает. Он любит слушать истории.

– Когда я был на год моложе тебя, мы жили далеко отсюда. В самом-самом первом лагере Фёна. Тогда на нас напали княжеские люди, мы бежали, и я видел, как ранили моего отца. Да, в глаз, а не в живот и не в горло, но я знал, что и подобные раны бывают смертельными. Сказать, что я испугался за него – значит, ничего не сказать, Шамиль. А потом, когда папа пошел на поправку, страх пропал. Понимаешь, любой страх. Я радовался, грустил, восхищался, горевал, это все никуда не делось, но я совершенно перестал бояться.

– Ух ты! Вот бы мне так...

– Послушай, что было дальше. Ты знаешь, как мы с Кончитой нашли сердце-цвет, как встретились с призраками. Но есть кое-какие подробности. Я отправил ее с растением к друзьям, а сам остался наедине с нежитью. Не берусь тебе сказать, кто рисковал больше. Но она бежала, одна, через мертвый город, у нее в руках был светоч, а значит, она не смогла бы выстрелить, выпрыгни из сельвы ягуар или еще какой хищник... И страх вернулся ко мне. Только в сто крат более сильный, чем прежде, ведь я был взрослым и я уже знал, что такое смерть любимого человека. Этот ужас, до рвущегося сердца, до ледяного пота и немеющих губ, я помню до сих пор.

Шамиль осторожно берет божью коровку двумя пальцами, пересаживает ее подальше от себя, в середину листочка росницы, а сам придвигается к отцу.

– Я снова научился бояться, а поводов для страха и в Бланкатьерре, и на «Гринстар», и уже здесь хватало за глаза... Мама говорила тебе, почему у тебя нет родных братьев и сестер?

– У нее были тяжелые роды, и ты запретил ей даже думать о втором ребенке, – ровно отвечает Шамиль, но на губах его расцветает удивительная улыбка. В ней и грусть, и вина перед мамой, и благодарность, и радость бытия, и гордость за отца. Милош, кажется, готов часами наблюдать за тончайшими переливами чувств и мыслей на лице своего мальчика.

– Верно. Тогда, в процессе, я не переживал, не чувствовал беспокойства за тебя и маму. Просто мы с твоей бабушкой делали все, что обязаны делать медики, чтобы облегчить муки роженицы и спасти желательно две жизни. Потом Камилла уснула, ты тоже прикорнул рядом с ней, а я посмотрел на вас и осознал: я ведь мог потерять вас обоих. И тот ледяной ужас вернулся. Шамиль, вы с мамой дремали, здоровые, утомленные, а у меня просто случилось истерика. Твоя бабушка оттащила меня и героически напоила успокоительным. Знаешь, не очень-то легко влить отвар в рыдающего великана, – Милош поворачивается к сыну и требует: – А теперь подумай и скажи. Почему случился этот весьма неприглядный внешне страх?

Смуглые щеки ребенка заливает румянец, янтарные глаза, огромные от потрясения, становятся по-кошачьи желтыми и яркими. Шамиль отводит взгляд и шепчет, запинаясь от смущения:

– П-потому что ты... любишь... н-нас с мамой... И ее, Кончиту... тоже...

– Да. Так и что ты не имеешь права чувствовать, птах?

– Мне грустно и обидно. И это как... как обман. Я же верил вам, я думал, что вы вместе как в сказках и балладах. А еще я злюсь на вас обоих. Папа, прости, но мне кажется совершенной глупостью то, что... Мама для меня самая лучшая. И ты самый лучший. А вы глупые и этого не понимаете друг в друге, – Шамиль старается говорить мягко, но в последних словах звенят гнев и горечь. Вдруг он сникает, клонится вперед и выдыхает: – Вот...

– Ясно. И что же это значит?

Вместо ответа Шамиль бросается отцу на шею, жмется к нему изо всех своих девятилетних сил, и Милош с облегчением ощущает ладонями, как болезненно каменные мышцы ребенка становятся податливыми и гибкими.

– Птах, я скажу тебе то же, что однажды говорил и твоей маме по поводу смерти Георга, и Кончите по поводу убийства ее брата. Ты имеешь полное право на чувства. Твой разум обязан подсказать тебе, когда ты можешь их проявить, а когда должен переживать наедине с собой. Но твои чувства – это отражение твоей жизни, всего, что с тобой происходит. Они как сигнал: прислушайся, присмотрись, подумай.

Тот разговор, конечно же, не решил всех проблем. Камилла еще раз беседовала с сыном, потом Шамиль поругался с обоими родителями, после они поссорились между собой, и два дня самое мирное семейство Ясеня бродило по дому сердитыми неприкаянными тучками.

На третий день распогодилось, они зажили как прежде, и только Шамиль будто бы проверял иногда, действительно ли все в порядке. Взаправду ли они, несмотря ни на какое прошлое, нужны друг другу.

Туман понемногу рассеивался, как зачарованная дымка перед воротами в неведомое. Смутные силуэты деревьев постепенно обретали четкость и краски, тонкие руки ив тянулись к людям из мышастого полумрака, а над рекой разгоралось мягкое ало-розовое зарево.

Мужчины, старший и младший, сложили одеяла и корзинку на относительно сухом бревне. Милош первым спустился к реке, проверил на прочность старые доски и поманил к себе жену и сына.

Они замерли на мостке посреди воды, на границе двух миров, земного и призрачного. Солнце выглянуло из тумана, и росинки в траве замерцали стеклянными звездочками. Разноголосый птичий хор возвестил о восходе, но в звоне и урчании, переливах и треске, клекоте и перестуках тонкий голосок маленькой пичужки упрямо выводил нежную мелодию.

Камилла сжала в своих узких ладошках крепкие ладони мужа и сына. Шепотом, чтобы не вспугнуть чудо, сказала, кивая на серый комочек с ало-розовой грудкой:

– Смотрите, наша зарянка – для наших зорь.

Миновавшее полнолуние вымотало вервольфов до счастливого изнеможения. Впрочем, людей шатало не меньше, и улыбки на их лицах были такими же безумными.

Лейла оборачивалась в третий раз, но мужа и старших детей Герда подпустила к ней впервые. Саид оказался морально самым стойким, хотя, конечно, едва не пускал слюни, любуясь очень пушистым волчонком с невероятной, светлой почти до белизны шерсткой.

Мира привыкла к брату, вполне взрослому волку, который вызывал в ней гордость и восхищение. А вот маленький, большеголовый, коротколапый кутенок привел ее в умильный восторг, и в первый час ночи весь богатый словарный запас девочки сократился до писков, ахов и вздохов.

Радко в таковой регрессии упрекнуть никто не мог, поскольку он своевременно обратился. Лишь подозрительно часто вылизывал светлый комочек и отвлекся от него только тогда, когда явился Шамиль.

Фенрир же взирал на это представление с видом мудреца и провидца. Мол, еще одно детище на мои седины, но пригляжу я за ним, не то вы, двуногие, наверняка что-то напортачите.

Дома отсыпались до полудня. Даже Лейла, утомленная своим преображением, будила маму, требуя законную порцию молока, только один раз. Обед и привычные хлопоты в коммуне отвлекали Герду до самого вечера, но когда Саид и Радко засобирались на рыбалку, она не выдержала и отозвала мужа в сторонку, в самую глубь молодого яблоневого сада.

– Пушистик, ершей ловить не будем! Не очень много. Не очень мелких. И приготовлю я сам. Слово чекиста, – выпалил на одном дыхании Саид.

– Ловлю на слове, – милостиво улыбнулась Герда. Вздохнула и посмотрела на мужа, стараясь вложить в этот взгляд всю свою материнскую мольбу: – Пожалуйста, свет мой... Знаю я, о чем ты хочешь с Радко поговорить. И поругать ты его обещал, и за дело, согласна. Да только шибко его... не надо.

– Погоди-ка. Ты же знаешь, я руку на него не подниму. Так чего ты боишься? Ты белее смерти сейчас, Герда! Скажи.

– Да что ты...

– Скажи, – в ласковом голосе звякнула сталь.

– Я же помню, каково мне было, когда отчим ругал. Да, батюшка мой не только по голове меня гладил, но то другое. А отчим... как вспомню – не по себе становится. Верю, что ты с Радко не так, но...

– Он тебя избивал? – глухо спросил Саид. – Почему ты раньше молчала?

– Ты ему только за грубое слово, мне сказанное, синяков наставил. Боялась я, что ты его совсем забьешь, – едва слышно, стыдясь собственных мыслей о любимом, ответила Герда.

– Волчонок. Могла бы и не пугаться. Отчим твой тебя как вещь в барский дом вытолкал – а я его лишь приложил маленько, даже крови не пустил. Георг тебя... – а я его не тронул. Ты сама справилась. Выходит, Герда, не благородный я рыцарь, который за свою прекрасную даму мстит на дуэлях. Могла бы и не пугаться.

Всегдашнее веселье в родных карих глазах затмила неизбывная тоска, такая, что хоть волком вой. Герда давно догадывалась, а теперь узнала наверняка, чего стоила ее собственная неброская, но серьезная сила. Она поднималась с колен, покидала сгорбленную скорлупу забитой, запуганной, изнасилованной крестьянки, не опираясь на руку Саида, не цепляясь за его крепкие плечи лучника. Нет, она шла за ярким светом его души, вырастала, спотыкалась, падала и опять вставала, зная, что сможет. Ощущая в себе мощь дикого зверя и свободного человека.

А сам Саид? Нежный, добрый, храбрый. Разве не хотел он уберечь ее от этих падений, подхватить на руки, прижать к себе, спрятать в уют и безопасность? Разве не жаждал поквитаться с ее обидчиками – точно так же, как порвать в клочья виновников гибели Хорька и увечья Арджуны?

И жаждал, и рвался. А долго ли? Саид славился безмерной отвагой в бою, яростью до бешенства, но сердце его не создано было для ненависти и мести. И теплый огонек его сердца вывел когда-то Герду из тюрьмы крепостничества.

– Был в моей жизни один благородный рыцарь. Который грозился порубить моих маленьких сестер и брата, надругался надо мной и едва не убил раненую Зосю, – усмехнулась Герда. Мягко прижала мужа к стволу яблоньки, и на черные кудри посыпались последние лепестки. – Был такой, больше не надобно. А ты – мой свет, мой рыцарь. Веришь ли?

– Верю, – выдохнул Саид, когда сумел вывернуться и повалить жену на землю, усыпанную яблоневым снегом. – И ты мне поверь, волчица, что твоего детеныша я не обижу.

– А ершей?

– А ершей обижу. Поймаю, почищу и пущу на уху. Сам.

Ершей, вопреки серьезным угрозам, решили оставить в покое. Они неплохо ловились у старого мостка, но после обеда заметно потеплело, к закату и вовсе закапал робкий уютный дождик, а Радко объявил, что будто бы видел накануне сомовий след.

– Не рано ли? – засомневался Саид. – Да и ночь светлая была.

– Может, мы с мамой рыбу потревожили, – ответил Радко. – Давай попробуем! Если не выйдет, надергаем какой-нибудь мелочи.

Приличного живца наловить не успевали, а потому выпросили у зарезавшей курицу Ягны свежих потрохов и теперь нашивали их на крючки, изредка поглядывая на воду. Ленивую речку тревожили только бисерные капли. Ни совместная работа, ни умиротворенный шелест дождя не спасали от гнетущего молчания.

– Какие у тебя планы? – вдруг негромко спросил Саид. – Я пробуду с вами не больше недели. Это если раньше не вызовут. Останешься с мамой и сестрами или вернешься в город со мной?

– Ну... Я собирался помочь коммунарам со скотиной, понаблюдать, полечить. Ты же знаешь! Ходил сегодня в коровник – дали добро.

– Мало ли. Вдруг ты передумал и хочешь выбрать себе более достойную работу.

– Пап, ну что ты ходишь вокруг да около?! – взвился Радко и тут же затих под грозным взглядом отца. – Хочешь прибить – прибивай, понимаю, заслужил.

– Почему заслужил?

– Много почему. Огорчил маму, а ей нельзя переживать, молоко же... После уж подумал, что мог бы тебя подвести. Вдруг бы кто увидел шрамы? И слухи бы поползли, мол, сын главы ЧК... Ну, не знаю. Либо с придурью, либо, что хуже, тебя бы подозревать стали, что детей бьешь.

– И где твоя логика, Радко? Ты только что предлагал тебя прибить, а потом заговорил о подозрениях.

– Оставь придурь. Недалеко от истины.

Саид хмыкнул и поднялся, жестом предлагая закинуть удочки. Наживка ушла на дно да там и застыла. Они постояли у самой воды, пытаясь высмотреть в темноте следы усатого хищника, а потом вернулись под крону огромной ивы, где было все же немного суше.

– Значит, ты остаешься. Ты ходил сегодня в коровник, разговаривал с коммунарами. Видел, как они работают?

– Конечно. Не в первый раз. Просто сегодня внимательнее смотрел, как коров доят, как подстилку меняют. Там теленок без мамки остался, помогал его кормить. А мамка его не пойми от чего пала. Вроде бы не заразная болячка, но ребята мне рассказали, что уж года три как сжигают скотину, которая от неизвестной болезни подохла.

– Ого! И как результат?

– Довольны и наши, и еще в двух коммунах. Чумы, конечно, в наших краях лет пятнадцать не было, а другой пакости тоже не видать. Пока не понятно, оно само по себе, случайно, или все-таки сжигать – помогает.

– Вот работают, а? Все людям что-то надо, наблюдают, думают, какие-то новшества вводят, – будто бы сам себе заметил Саид. Сообразил внезапно и поделился с сыном: – Слушай, а ведь пришлось этим новаторам глотку драть на совете! Чтобы тушу, с которой можно и мясо, и шкуру взять – да в огонь? Представляешь, как самые хозяйственные взбеленились?

– Ой, и правда! – засмеялся Радко. Покосился в сторону речки и позабыл веселиться. Кинулся к берегу: – Клюет!

Однако дрогнувшее было удилище выпрямилось и замерло, словно его и не трогали. Поблазнилось? И все же рыбаки не стали возвращаться в свое укрытие.

– Я тебя понял, папа, – вновь заговорил подросток. – Ты хочешь сказать, что всякая работа, полезная для общества, достойна, и везде есть место... если не подвигу, то характеру, упорству, настойчивости. А я в твоих глазах выгляжу как заносчивый зазнайка, который вдруг возомнил себя крутым сынком аж самого главы ЧК и с крестьянами в одном поле по нужде не присядет.

– С работой ты угадал, – удовлетворенно кивнул Саид. – Но чтобы я тебя оскорблял, подозревая высокомерие?

Радко шумно выдохнул и ткнулся лбом в отцовское плечо.

– Я просто не подумал...

И тут клюнуло по-настоящему. Саид на пробу потянул – рыба держала крепко.

– Здоровый, красава!

– Багор надо?

– Не настолько здоровый.

Они выматывали добычу, подводя ее все ближе к берегу. Сом – а это наверняка был он – сначала попытался уйти на дно, но не выдюжил против двух пар рук и теперь бил своим мощным хвостом, поднимая тучи брызг. Если прежде у них теплилась какая-то надежда относительно мелкой рыбешки, то теперь она благополучно угасла.

Наконец, над водой показалась широкая усатая голова. Леска тянулась из глубины беспомощно раскрытой пасти, видно, крючком зацепило глотку или желудок. Радко кинулся вперед, прочно ухватил рыбу за жабры – и песок под ним внезапно ухнул в коварную яму.

– Держи крепче! – крикнул Саид и подхватил сына подмышки. Рванул на себя, раз, другой, и на берегу оказались все трое.

Уставшая, покорная своей судьбе рыбина, не самая крупная, но вполне солидная, вяло трепыхалась. Мокрый и грязный Радко развалился поперек отца, пачкая за компанию и его.

– Мы только что изобрели новый способ ловли сома. Называется: пап, давай я буду тащить рыбу, а ты будешь тащить меня!

Чтобы не сердить понапрасну Герду, они застирали одежду, развесили ее у костра, а сами вдоволь наплавались и вышли на берег сушиться, тем более что дождик смолк окончательно, и в просвете между облаками кокетливо серебрилась луна.

И Радко выговорился. Рассказал о том, как непросто быть сыном героических родителей, как хочется быть похожим на них и в то же время не идти слепо след в след, не предавать дорогую для них идею свободы.

– Ох, чудовище лохматое, – улыбнулся Саид. – Это хорошие чувства и в то же время непростые, поверь, я понимаю. И точно так же понимаю и помню, как в юности чувства захватывают целиком, требуют поступков. Но даже самые высокие чувства могут привести к не самым лучшим, а то и дурным поступкам, если не подумать как следует, не просчитать как можно больше последствий.

– Это был дурной поступок, – понуро не то спросил, не то сказал Радко.

– Пожалуй, да. Но поступок. А не ты.

От решетки на садовом очаге плыл восхитительный запах жареной рыбы, и к домику на окраине коммуны подтягивались соседи. Саид и Радко пронесли сома в дом под покровом темноты, разделали тайно и теперь без зазрения совести хвастались перед гостями, преувеличивая размер ладони на две.

– А еще у него были во-о-от такие глаза! – протянула Мира и сложила вместе два кулачка. Повела носиком, встала, подошла к Милошу и сложила его кулачищи.

– Змеюш, в яблочко! – расхохотался Саид. – Никак не меньше!

– Папа, мы в том году больше поймали, – скептически заметил Шамиль. – Помнишь, ты его еле домой принес?

Соседи внимательно поглядели на Милоша и дружно зачесали затылки, прикидывая, каким чудовищем должна быть рыбина, чтобы ее с трудом поднял такой великан.

Камилла и Герда с невозмутимыми лицами видавших виды жен раскладывали по мискам аппетитные кусочки, прибавляя к ним жареную картошку.

Со стороны калитки послышались легкие торопливые шаги, что-то звякнуло, и во дворе появился Ансельм, который уже лет пять как оставил свою деревню и перебрался в коммуну.

– О, преподобный, ты вовремя! Милости просим!

– Простите, – покачал головой жрец. – Я по делу и не очень веселому. Милош, Герда, вы лекари по людской части, да и ты, Милош, давно не практикуешь, но, может быть... С двумя коровами что-то неладное. Вроде с утра бодрые на луг ушли, а сейчас их подпасок пригнал, говорит, горячие совсем и кашляют.

– Кашляют? – опережая взрослых, переспросил Радко. – Грустные, наверное, уставшие?

– Да как сказать... Скорее, суматошные какие-то. Ровно неймется им.

– Пятнадцать лет не было, – растерянно пробормотал Радко, выходя из коровника.

– Ты уверен, что это она? – недоверчиво уточнил Милош.

– Я уверена, – ответила Герда. Ее, как кормящую маму, к больным животным не пустили, но она стояла за стеной и нюхала воздух. – Она. Чума.

– Она не грозит людям. А вервольфам? – жестко спросил Саид.

– Скорее всего, тоже, – успокоила мужа оборотица. – В детстве я ходила за больными животными и не слегла. Батюшка не раз говорил мне, что мы все-таки люди, а не волки, нам страшны лишь людские болезни. Но ради Лейлы... пожалуй, я поберегусь. И тебе бы, сынушка...

– Что мне? – удивился подросток. – Мама, папа, я собираюсь работать ветеринаром. Коровья чума, по всей видимости, для меня не опасна, но множество других болезней я вполне могу подцепить. Точно так же, как и ты, мама, когда лечишь людей. Или мне прятаться от своих обязанностей только на основании того, что я – вервольф?