Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 61 страниц)

… все исчезает мгновенно. Кажется, во сне я еще надеюсь, после требую, кричу. Кожу царапает что-то безупречно чистое, колючее, холодное, а мне хочется туда, в тепло и россыпь искр, звонких, как маленькие хрустальные колокольчики. Ледяная поверхность ранит ладони, колени, она мокрая, как водопад, но эта сырость совсем другая. Отшатываюсь от нее в ужасе, она пахнет тленом, а темные своды смыкаются надо мной, не мешая доступу воздуха, не мешая идти, а идти вперед с каждым шагом все страшнее... Но я почему-то иду. До тех пор, пока не просыпаюсь.

Тот же сон. Другой. Более ясный, определенный. Я вижу лица, различаю голоса. Большая часть едва различима, это какие-то тени, гулкие однообразные звуки, беседы цвета бледно-желтого лишайника на камнях отцовского замка. Мне нет до них никакого дела. Меня манит в холод, я больше не боюсь холода, он слишком часто снился мне прежде. Но этот холод – иной. Впереди, позади, повсюду – бесконечные темно-серые анфилады, безупречные в своей геометрии, строгие, и по обе стороны, куда ни пойдешь, вдоль стены и до самого верха, теряясь во мгле – книги, книги, книги. Ни одного факела, ни единого канделябра, но ровный мягкий свет озаряет это своеобразное святилище, и можно читать, читать бесконечно, и улыбаться незримому присутствию чего-то прекрасного. Того, что пахнет смолой, теплой землей, молодыми травами, наполняя эти каменные своды воздухом и солнцем. Страницы шелестят от моих прикосновений, а буквы будто сами собой отпечатываются в моих глазах, на кончиках пальцев...

… и книги затягивает паутиной. Липкой, омерзительной, в ней виднеются останки насекомых, порой попадаются птичьи или мышиные скелеты. Под ногами чавкает, хлюпает, хрипит, и вот уже пахнет не юной зеленью, а старым болотом и тухлым мясом. В темноте, я точно знаю, никого нет, но мне страшно. Я иду, стараясь не задевать паутину, с тоской смотрю на книги, к которым не могу прикоснуться, иду, иду... и открываю глаза.

И вновь этот сон. Настолько живой, яркий, что кажется подлиннее яви. Я вижу ясные лица, слышу споры и смех, слышу каждое слово, трели флейты, пронзительную тоску скрипки и, что самое настоящее, буквально ощутимое в этом сне – я чувствую прикосновения. С грохотом встречаются друг с другом кружки, и костяшки моей руки бьются о руку друга. Очередной припадок хохота, на скрипке рвется струна, меня кто-то хлопает по плечу – или это моя рука ложится кому-то между лопаток? Ночь обжигает хмельное горло долгожданной свежестью, и золотые звездочки на небосклоне такие близкие, только руку протяни. Я протягиваю обе, и пальцы путаются в медных и серебристых локонах. Мы будем вместе, всегда, всегда, клянемся, ветер, повенчай нас, засвидетельствую нашу дружбу и преданность друг другу...

… ночь едва виднеется сквозь решетку окна. Тряпье, что зовется в этих стенах постелью, студит сильнее, чем каменный пол. И засыпать было страшно еще вчера, потому что в темноте крысы кажутся больше в два раза, а зубы их так и норовят впиться в горло, а если провалишься в глубокий сон, то непременно скатишься по наклонному полу к зловонной луже в центре камеры. Вчера было страшно, но сегодня, на допросе, сегодня в груди разливались волны неизъяснимого, непереносимого страха, и невозможно, немыслимо взглянуть на бумагу, хотя уже знаешь, что увидишь на ней. Подпись предателя. Но я все-таки поднимаю глаза, читаю, умираю... Встаю и иду по бесконечному тюремному коридору, отстукивая кандалами в такт комьям земли, что падают на крышку гроба. Иду, иду... и судорожно хватаю воздух полной грудью.

Этот сон приобретает самые разнообразные очертания, ему всегда есть, чем удивить меня. Он повторяется, не повторяясь. Оставляя после себя одно-единственное чувство: мне страшно. Мне очень-очень страшно.

Потому что в последние тринадцать лет мне снится самый страшный сон.

Вкус. В этом видении непременно ощущается вкус – морозного жгучего воздуха, пропитанной солнцем хвои, только что испеченных лепешек, праздничных пирогов Зоси, овощных изысков, приготовленных из ничего Эрвином, пряного терпкого напитка, который Шалом разливает с самым зловещим видом. Это чистейшее, наглое, сиюминутное наслаждение, я пью, поглощаю, всей кожей впитываю в себя голоса, взгляды, улыбки. Ни о чем не думаю. Такое безыскусное блаженство: вы – есть. Вы – здесь...

… здесь, на голой вершине холма, абсолютная тишина. Ни свиста ветра, ни шелеста трав. Ни самих трав. Ни намека на чье-либо живое присутствие. Серая сухая земля под ногами, серое оловянное небо над головой, серые камни внизу. Мне страшно. Кто-нибудь! Ребята, отзовитесь, умоляю, кто-нибудь!!! Мне страшно и мне некуда идти...

Вскакиваю, с трудом унимая дрожь в руках. Ленивая ночь полнится размеренным, умиротворенным дыханием товарищей. Я пью это дыхание, глотаю жадно, взахлеб, как будто долго-долго пробыл под водой. Стискиваю кулаки, пытаюсь не шататься, когда бреду к выходу из пещеры. Показываюсь у костра, совершенно спокойный и собранный. Снисходительно киваю Саиду, он сегодня дежурный. Пишет что-то, близко придвинувшись к огню, вероятнее всего, письмо брату. Кажется, недавно прошел снег – в черных кудрях поблескивают белые звездочки, золоченые в свете костра.

– Не спится, командир? – улыбается беспечно, как всегда, но... Ведь все обо мне понял! Как? Откуда? Уж что-что, а по части притворства я признанный мастер.

Но – перед кем притворяться? Перед своим учеником? Товарищем? Ближайшим другом? Опускаюсь рядом и зачем-то зарываюсь пальцами в снег. И произношу это вслух, сам не веря тому, на что решился.

МНЕ

СТРАШНО

Потому что бессчетное число раз эфемерное, случайно брошенное жизнью счастье оборачивалось потерей, бедой. Потому что никто, ни мы сами, ни наши мудрые историки и чародеи не знают, что будет завтра. Потому что, как бы мы ни верили друг другу, как бы ни любили друг друга и то дело, которым мы живем, нам никто и никогда не даст гарантий, что завтра все получится. Что все это – не зря. Что не случится очередной потери. С фёнами – самой страшной из всех предыдущих моих потерь.

И Саид это знает. Он сам терял... не знаю, меньше или больше моего, в таких вещах нет счета. Но ему почему-то не страшно. По крайней мере, не так сильно, как мне. Хотя вот тут должно быть страшнее: у него жена и сын.

Улыбается, виновато и растерянно. Откладывает письмо, часто моргает, глядя куда-то в зыбкий воздух над костром, и улыбка светлеет.

– Но сейчас мы есть.

Так просто! Наивный мальчишка, пускай и муж, и отец. Как будто это отменяет страх.

Зачем-то эхом повторяю:

– Мы есть.

Золотые звезды в черноте кудрей тают от тепла моих пальцев. Но это... по крайней мере, это совсем не страшно.

====== Глава 19. Милош. Россыпь маиса ======

Нахальный ветер то и дело задирал поля сомбреро, все норовил засыпать единственный глаз землей и набить за шиворот мелких колючих крупинок. Милош переложил поводья в одну руку, а другой отряхнул шею. Все легче, чем даже пару недель назад. Он так и не привык к суши зимних месяцев в Бланкатьерре, и весна здесь радовала его едва ли не больше, чем дома. Лекарь покосился на рыжего, который сидел рядом с ним на передке фургона. Шеннон одновременно жевал незажженную самокрутку, насвистывал залихватскую нерейскую мелодию и тоскливо глядел на бескрайние пустые поля. Пройдет с неделю, и в борозды упадут зерна маиса, а там и до первых всходов не далеко. Но сейчас бывшему рыбаку явно не хватало совсем иного простора.

Милош и сам скучал по морю. С первого дня встречи с ним, с первых мгновений очарования синевой, сталью, соленым и пенным, ласковым и коварным знал, что роман с ним выйдет коротким. И все-таки грустил. А каково было Шеннону, который родился едва ли не со снастями в руках? Лекарь обернулся, бросил взгляд под приоткрытую занавеску – внутри фургона сердито бодрствовала Баська и дремали, убаюканные мягкой тряской, Уго и Кончита: он в обнимку с гитарой, она – примостив голову на тюке со своими записями. Тугие косы не растрепать было на этой гладкой дороге, где колеса лишь изредка подпрыгивали на колдобинах, а рот приоткрылся совсем по-детски, и рука под щекой лежала – ну точь-в-точь, как у ребенка. Милош бессознательно улыбнулся этой наивной ясности, драгоценной после того дня, когда Кончита стала свидетелем изуверской расправы над крестьянами.

Расправы... Нет, не то слово. Им не мстили, их не наказывали, не пытались застращать. Как объяснили во время допроса пленные корнильонцы, на них тренировались. Подавленное много лет назад вооруженное сопротивление герильерос вроде бы покрылось в умах правителей пресловутой золотой пыльцой забвения, но вот что-то произошло, на фабрике в Сорро шептали, будто рабочие выступят и всерьез потребуют установления семнадцатичасового рабочего дня*, на столичной фабрике разгромили первую забастовку – но ведь на нее решились! – на двух плантациях взбунтовались крестьяне... Кажется, в верхах забеспокоились, что герильерос вернутся, и предприняли превентивные меры. Начали загодя готовить бойцов для борьбы с ними и начали с моральной подготовки. Чтобы уж наверняка знать: эти – не подведут, эти не то что подпольщика, они ребенка-рохо изрубят на куски без колебаний.

С тех пор подобное, вероятно, повторялось дважды. Прямых доказательств не было, люди просто исчезали, и никто их больше не видел. Но не сквозь землю же они провалились, тоже беззащитные группы крестьян, тоже нежданно-негаданно – вот вчера выехали из города, а на следующий день не вернулись в родную деревню. Напуганные до смерти рохос боялись лишний раз высовывать носы за пределы своих поселений, а самые отчаянные либо вооружались и ехали непредсказуемыми тропами, либо попросту уходили в сельву и в горы.

Милош и Кончита бывали в лагерях, где готовили герильерос. Чему-то Милош сумел научить рохос, чему-то учился у них сам, прежде всего – применению огнестрельного оружия. Ведь одно дело – тренироваться в спокойной обстановке с Кончитой, и совсем другое – стрелять в бою, не теряясь в клубах дыма, или же уходить от обстрела, перебегая от дерева к дереву, втискиваясь в узкую расселину, припадая брюхом к земле и едва не вспахивая носом почву.

Оружие. Пистолеты, пищали, недавно ценой двух жизней захваченная пушка. Герильерос крепко задумались о том, что необходимо наладить производство хотя бы пороха, который сам по себе обладал чудовищной разрушительной силой, а в идеале, конечно, рассчитывали на отливку стволов. Милоша тоже не оставляли мысли об оружии. Недавно он получил очередную весточку из Сорро. Другое судно, тоже принадлежавшее Лимерии, недавно отплыло от берегов Бланкатьерры с первой партией огнестрелов на продажу. Разумеется, продавать собирались не абы кому, а его величеству. А где первые ружья, там и еще, и еще, и не за горами тот день, когда войска Лимерии, Ромалии, Саори и, что важнее всего для Милоша, Грюнланда будут оснащены ими едва не поголовно. И тогда... что тогда станет с фёнами? С крестьянами? Со всем их делом?

– Эй! – окрик Шеннона и подпрыгнувшее на ухабе колесо вернули его на поля Бланкатьерры.

– Да все думаю, как переправить образцы огнестрелов к нам, в Черные Холмы, и к вам, на Шинни. Чертежи-то и рецепт изготовления пороха – куда ни шло, но вот оружие... Контрабандой?

– Дык ей, родимой, – фыркнул нерей и запыхтел самокруткой. Когда раскурить успел? Шеннон смачно выдохнул дым прямо в синее небо, но порывом ветра пушистые клубы сдуло в сторону. – Приедем в Сорро, осмотримся на каравелле. Думается, парни вряд ли только косые паруса на прямые сменили. Может, еще чего внутрях переделали. Поищем, где досок лишних набить, нам-то много не надо. Не пушку же волочь, в самом деле. Ну, ладно, в порту бы выгрузить потихоньку, а там... – рыжий осекся, отвернулся и сделал неопределенно-оптимистичный жест рукой. Мол, авось как-нибудь. Кто довезет до Грюнланда, уточнять не стал. Не знал наверняка, но чуял, что Милошу и Кончите скорое, не дальше чем через три месяца отплытие «Гринстар», занозой толщиной в палец ткнулось в самую середку сердца. Он ли останется, она ли уплывет... И по горсти маиса не разгадать.

Милош вновь обернулся. Теперь уже спали все трое. Баське, видать, надоело дуться, и она свернулась в полосатый клубок в ногах у Кончиты. Вот бы не выбирать. Не стрелять, из пистолета ли, из лука, не запоминать, как делается порох, не учиться залечивать огнестрельные раны. Изучать бы орхидеи, а после – вплетать их в упругие косы любимой. Сравнивать бы всходы равнинного желтого маиса, что вот-вот зазеленеет на этих полях, и его стойкого горного собрата с россыпью пестрых, будто хижины в Альчикчик, зерен.

Вдалеке показались конические крыши деревни рохос, а дальше, у горизонта, призраком маячил величественный силуэт города. Одна из остановок по дороге в Сорро. Родина Кончиты. Спи, голубка. Пока еще – спи.

Рохос давно позабыли настоящее название этого города, а его колониальное имя предпочитала не вспоминать сама Кончита. В мыслях он был для нее просто Городом. Городом вне времени, вне пространства, местом, где она родилась, обстоятельствами рождения, которые хотела бы отменить.

От прежнего облика Города не осталось и следа. На первый взгляд. Кварталы бедноты напоминали нелепое нагромождение каких-то ящиков, коробок, на честном слове цеплявшихся друг за друга разномастных стен. В Сорро Кончита не помнила настолько убогих жилищ. Или тогда она просто редко выбиралась на окраины? К ткацкой фабрике прилегали дома, где снимали комнаты рабочие. Здесь улицы были... просто были, что уже расценивалось как роскошь. Стены не грозились рухнуть от первого серьезного порыва ветра, попадались застекленные окна, да только на подоконниках – ни намека на цветы, в отличие от продуваемых насквозь окошек пауперов. Неудивительно, если учесть двадцатичасовой рабочий день на фабрике.

– У нищих есть хотя бы время, – заметила Кончита и кивнула на одинокий горшочек с засохшим кактусом, что виднелся на подоконнике какой-то отчаянной хозяйки. Милош хмыкнул в ответ и потянул ее за руку в колониальную часть города.

У нее имелась при себе бумага, подтверждавшая родство со знатным отставным полковником Ортега, у Милоша был документ за подписью капитана О’Конора и градоначальника Сорро. Оба успели привести себя в порядок и без труда попали на территорию богатых кварталов.

Да, на первый взгляд тяжелая архитектура Корнильона, с громоздкими и величественными куполами храмов, основательными каменными стенами, балконами, колоннами, завитушками лепнины и приземистыми фонтанами разительно отличалась от суровой геометрии Эцтли. А на второй...

– Amado, смотри, видишь? – Кончита махнула алым веером в сторону здания библиотеки.

– Нет, – густые брови сошлись к переносице, а она не вздрогнула от того, что в раздумье сощурился лишь один медовый глаз. Привыкла? Милош поправил повязку на левой глазнице, которая частенько сбивалась, когда он морщил лоб, пристальнее вгляделся в каменную кладку и просиял: – Это ведь старая стена рохос. На нее как будто нарастили корнильонский стиль, прикрыли колоннами... Да? Мне рассказывали, что у нас в Ромалии встречаются похожие наросты.

– Ты говорил, они никого не захватывали. Никого, кроме скифов, но скифы городов не строили.

– У них иначе. Просто со временем часть замков в Ромалии утратила оборонительную функцию, они превратились просто в загородные резиденции, и сверху настроили кто во что горазд.

Увидит ли она однажды причуды далекой восточной архитектуры, действующие крепости Грюнланда, снега на склонах Черных Холмов? Кончита поправила на плечах алую шаль, подобрала пышные черные юбки городского платья, от которого отвыкла за годы шатания по деревням и сельве, и настал ее черед тянуть Милоша прочь. Туда, куда ей не следовало приходить.

Они планировали пробыть здесь не больше недели. Уго общался с рабочими, до которых дошли слухи о волнениях в столице и которые теперь раздумывали над собственным положением на фабрике. Милош исполнял свои прямые обязанности лекаря, попутно изучая нравы пауперов. Кончита побывала на одном занятии в кружке при фабрике, а остальное время посвятила местной библиотеке, что слыла на всю страну редким для колонии богатством книжных запасов. Милоша, как чужака, туда, естественно, не пустили, поэтому Кончита делала выписки за двоих: для него по медицинской и натурфилософской части, для себя – по истории Корнильона и Бланкатьерры, по вопросам воспитания и обучения.

А на закате оба брели в то место, куда ей не следовало приходить. Легко проскальзывали сквозь лесок, что больше двадцати лет назад был гуще и неприступнее, спускались к реке, туда, где у излучины лежал загадочный гладкий камень, наполовину скрытый корнями деревьев. Разжигали костер, варили кофе – настоящий кофе! Разговаривали. Сегодня – четвертый вечер подряд.

– Милош. Милош, ну что ты за человек такой! Я не могу рассказывать!

– Почему? – невинно поинтересовался Милош, поерзал, устраивая голову на коленях Кончиты, и потерся щекой о ее живот.

– Ты мешаешь, – важным учительским тоном объяснила инспектор народных школ.

– Я молчу и внимательно слушаю, – лекарь состроил честную физиономию и расчетливо заморгал ресницами единственного глаза.

– Ты отвлекаешь.

– Ничуть.

– А что твоя рука на моей груди делает?

– Лежит. Ей так удобнее.

– Удобнее? – Кончита окинула придирчивым взглядом затейливую позу своего великана, фыркнула, но руку его убирать не торопилась.

Для кого он дурачился? Для нее, отвлекая от мыслей об этом проклятом месте? Для себя, чтобы забыться, не думать, не помнить, что именно здесь едва не погибла его любимая? Именно здесь нашли мертвое тельце ее брата. Милош широко улыбнулся и будто бы от удовольствия зажмурил глаз. Захотелось хотя бы на мгновение перенестись домой, в лагерь, сгрести в охапку Саида и Али и попросить, чтобы они не следовали его примеру, чтобы никогда, никогда не расставались друг с другом...

– Так что там с соотношением желания и возможностей, paloma?

– Наказание ты мое. Слушай. С одной стороны, нельзя навязывать ученикам план обучения и не учитывать их желания, это мы выяснили в Альчикчик. Они сопротивляются, не умеют, не привыкли, пусть. Этому можно научить. С другой стороны, эти твои звездные глаза Кахала и напевы твоего Рашида. Выходит, можно заронить в душу то, чего ученики и пожелать-то не могут. Но Хосе не удалось! Глаза недостаточно горели? Так не каждому дано.

– Кахалов на всех не напасешься, – Милош с неохотой поднялся и разлил остатки кофе по кружкам.

– Да. Но и у него, не обижайся, у него тоже не со всякими стихами так получилось бы, – Кончита забрала свою кружку и будто невзначай потерлась о ладонь любовника. Отхлебнула остывший кофе и продолжила: – Вот что я вижу. Мои ученики, и в Альчикчик, и в несвободных деревнях, относительно легко принимают знакомое, близкое. Они желают разобраться с этим получше. А того, о чем они ни сном ни духом не ведают, они и пожелать не могут. Но если им помочь, намекнуть, подсказать, то могут захотеть и даже суметь. Как тебе? Помощь и подсказка не унижают.

– Не унижают. А что с теми стихами, какие бы Кахалу не дались?

– Наша пыльца забвения золотая. Смотри же, – инспектор отломала ближайшую веточку и принялась чертить поближе к костру, потому что над рекой уже плыли унылые сумерки. – Самый маленький круг – они знают и хотят, то, что у них есть. Круг побольше – они не знают и не хотят, но с помощью учителя разберутся. Самый большой круг – они не знают, и это от них настолько далеко, что и самый блестящий учитель не поможет**.

– Так, – всю грусть как рукой сняло, и в нем вновь проснулся исследователь. – Если человек не знаком с навигацией и впервые стал к штурвалу, то сам он судно не поведет, но при подсказке – может и даже постепенно начнет ориентироваться по солнцу, по звездам. Но самостоятельно он курс не проложит. Верно?

– Верно. Мои ученики, которые как свои пять пальцев изучили сельву, не очень-то разбирались в иронии корнильонских басен, но с моей подсказкой – разобрались. А более абстрактные метафоры им неясны, сначала бы потренироваться на том, что ближе к их опыту.

– Хм. Постой-ка... А средний круг у всех одинаковый? Или у одних шире, а у других уже?

– Amado! – Кончита подорвалась с места и расцеловала Милоша в обе щеки. Обе кружки с остатками кофе на диво не пострадали. – Да! Вспомни, как оценивают в академиях, как Хосе экзаменовал своих учеников вслед за своими учителями. Знаешь – молодец, не знаешь – плохо. А что это дает, кроме сухой оценки свысока, кроме этой пропасти между учителем и учеником? Как пропасть между ими и нами... Ты – хороший рохо, ты усвоил урок послушания. Ты – плохой рохо, в тюрьму тебя, веревку – тебе. В этой системе не место диалогу, который нам дорог. Но если помочь? Намекнуть, шепнуть, нарисовать схему? У меня получилось, Милош. Когда я таким образом оцениваю результаты, я нахожу разницу между тем, кто не может совсем, и тем, кто улавливает мою подсказку с одного слова, с половины чертежа...* Что с тобой, mi alegría**?

– Мама и папа... – сказал, и будто в воздухе запахло смолой и первоцветами. – Они сдружились, когда занимались этим, но не в рамках обучения, а в рамках системы правосудия. Пытались выяснить, в каких случаях виновному известная дорога, а в каких ему рука помощи нужна, кого наказание в болоте утопит, а кого возвысит. Как Саида моего. Твое открытие – это ведь подспорье, Кончита!

– Не мое. Не только мое. Я нашла подтверждение своим мыслям в библиотеке, в...

Она не договорила. Над притихшей, утопающей во мраке рекой пронесся протяжный то ли стон, то ли вой:

– Дети, дети мои!

В теплый весенний вечер вползал – стынью, тленом, промозглым туманом – какой-то неведомый, безымянный ужас.

– Детушки, миленькие! – ближе, ближе, кажется, руку протяни, и коснешься этого грудного певучего голоса, до предела наполненного скорбью.

Кончита подползла к нему, подлезла под руку, едва за пазуху не забралась, как в свое время Баська, когда на Веселом острове испуганным котенком пряталась в его объятиях великана.

– Не бойся, я с тобой, – шепнул Милош в похолодевшее ушко, в расплетенные ради него косы.

– Детушки, мертвенькие... *****

Волосы у него на голове зашевелились даже прежде, чем из паутины лиан выступила бледная фигура. Смерть.

Нет, это не смерть. Он быстро собрался, отметая прочь суеверия и страх. Обычная женская фигура, лишь светлое платье да белая мантилья в свете костра казались одеянием призрака. В черных косах поблескивали серебристые нити.****** А ее лицо... Милош с трудом перевел дыхание. Несмотря на изможденный вид, очевидное недоедание, густые тени под глазами, первые морщинки эта роха была самой прекрасной из всех, когда-либо виденных им в Бланкатьерре.

И до того, как это бледное видение произнесло следующие слова, Милош уже не сомневался в том, кого они встретили.

Иолотли.

– Почему? – ласково спросил Милош и прижался губами к ее ладоням.

Кончита осторожно отняла у любовника свои руки, встала с лежанки в их временном прибежище и пересела к столу.

– Мы уже выяснили, что она не сумасшедшая. Странная, но не сумасшедшая. Но она даже не пыталась отыскать меня. Вернулась в город, когда предоставился случай сбежать с плантации, вернулась больше года назад. Оплакивает своих детей, раздирает до мяса свою совесть. Трогательно.

– Разве Иолотли сказала тебе, что не пыталась искать? Нет, Кончита, она ответила вопросом на твой вопрос. Спросила: зачем? Это не доказательство.

– Пусть. Мы прожили друг без друга все эти годы, уверена, проживем и дальше.

– Она имеет право знать, что ее дочь жива.

– А я имела право на живого брата.

– Вот как... Ты говорила когда-то, что не осуждаешь свою маму, – доброжелательный тон Милоша, это слово, которое она не могла произнести по отношению к Иолотли, полоснули больнее того ножа, что полгода назад освободил ее от веревок. Кончита выпрямилась, чуть подалась вперед, всей кожей ощущая непроницаемую маску на своем лице.

– Говорила. Давно. До той резни. До всех наши скитаний по стране.

– Позволь узнать, что изменилось?

– Отец рассказывал мне о том, что Иолотли довелось пережить, ты знаешь. Я сочувствовала ей и ненавидела того... тех. А теперь мы похоронили Гая. Я помню ребят, которые умирали у меня на руках от огненной лихорадки. Я помню наши стычки с корнильонцами. Помню, как у меня на глазах по кусочкам кромсали живого человека. Многое изменилось, Милош. Меня не насиловали, не подкладывали, беременную, под пьяных скотов. Но все это... всего этого тоже немало. Однако я не опустилась до убийства ни в чем не повинных младенцев.

– Вот как... – задумчиво обронил Милош. Тоже поднялся. Присел на край стола, склонил голову на бок и мягко спросил: – Так ты святой при жизни стала? Пожалуй, я предложу Hermanos, чтобы тебя канонизировали?

– Ты... Ты богохульствуешь! – она снова отшатнулась, вскочила, снова отступила и вжалась в стену.

– Ничуть. А вот ты – да. Или как это называется? Когда лжешь самому себе, лжешь перед Богом, об этом говорил в одной из проповедей Святой Камило.

– Я? Лгу?

– Скорее всего. Кончита, я больше трех лет живу с очень умной, проницательной и наблюдательной женщиной. Ты сама не можешь поверить в ту ерунду, которую только что сказала. Твой опыт несравним с опытом твоей матери. Не берусь судить, кому из вас досталось больше, но сравнивать – не годится. Следовательно, ты... Что? Оказалось, что прощать мертвых, сочувствовать мертвым куда легче, чем живым? – Милош соскользнул со стола, шагнул к ней, навис над ней, упираясь рукой в стену. Кончита задрожала, почувствовав себя маленькой и жалкой в тени великана. А он продолжал, почти нежно: – Легко быть великодушной, понимая ту, которую считала мертвой. Легко сказать усопшему: покойся с миром. Но она живая. С ее преступлением, с ее бедами. Кто знает, может быть, ей тоже легче любить тебя мертвую, потому она и не искала? Как думаешь, paloma?

– Ты! – она сумела. Собрала в кулак свою волю, всю гордость рохос, оттолкнулась от стены и ткнула пальцем в его широченную грудь. – Ты родился желанным ребенком, тебя без памяти любили родители и дедушки, тебе боготворили братья. Да, твой первый командир убил твоего деда, а твой дед побратался со своим убийцей. Но это случилось задолго до твоего рождения и к тебе отношения не имеет. Как можешь ты судить о том, что творится со мной, решать, слаба ли я, малодушна или нет?!

– Могу, – невозмутимо отозвался великан. – Не обязательно перепробовать все сорта дерьма, чтобы знать, что его есть не стоит.

Ее пощечина сбила повязку с пустой глазницы. Кончита выскользнула из-под руки Милоша, вылетела в хозяйскую комнату, которая сейчас пустовала, задела стол... успела подхватить песочные лекарские часы Милоша. Осела на пол, бережно удерживая в ладонях хрупкий стеклянный сосуд.

Часы. Сколько у них времени на ссоры? Сколько у нее времени на обиды? А у ее матери, измученной работой на плантации?

Противно скрипнули дверные петли. Милош бесшумно устроился рядом с ней на полу.

– Ты прав, amado. Прощать мертвых – такой красивый жест. С живыми тяжелее. Мне тяжело. Одновременно ненавидеть и... – и заплакать бы, но Кончита не умела плакать. Втиснулась в родные объятия. Поплыла от родных, привычных прикосновений чутких лекарских пальцев к ее волосам.

– Кое в чем я ошибался, paloma. Ты не можешь скрывать от Иолотли то, что ты – ее дочь. Но чувства... Твоя ненависть, твоя тоска по Карлосу – куда тебе от них деться? На чувства ты имеешь полное право.

– Но Иолотли... м... ма-ма... мама не должна о них знать. Она и без того испила свою чашу до дна. Ты поможешь мне, Милош?

В «Черном сомбреро» удивлялось поголовно все. И непоголовно – тоже. Стены гостиницы таращились на гостей новенькими картинками и вышивками, гости, вероятно, вскоре собирались ответить им взаимностью.

Однако в данный конкретный момент гостей куда больше занимали хозяева гостиницы, официальные, истинные, будущие и еще чуть позже будущие. К последним относился полугодовой увесистый сверток, который размерами своими уродился явно в маму.

– Джон, – умильным шепотом позвала племянника Кончита и робко тронула тугую смуглую щечку. Ребенок неопределенно повел носом, будто не решив еще, то ли ему приятно, то ли повадились тут лапать все, кому ни лень.

– Он славный, правда? – растроганно спросила Каролина. Похоже, она готова была спрашивать сестру о любых мелочах и пустяках, лишь бы убедиться в очередной раз, что та наконец-то рядом.

– Гордитесь, Джон? – с усмешкой поинтересовался Милош у врача. Кажется, он не хуже рохос научился по поводу и без скрывать свои истинные чувства. Больно было встретить через три с половиной года разлуки полностью седого, будто пожелтевшего, подряхлевшего О’Рейли. Но хотя бы умные серые глаза медика смотрели по-прежнему лукаво и совино.

– И небезосновательно, юноша, ты обязан это признать!

– Охуеть, – высказался на лимерийском Шеннон и сгреб в охапку все такого же маленького, шустрого, но будто бы лучившегося изнутри Дика, мужа высокой яркой красавицы и отца могучего не по годам детинушки.

– Ну дык, – хмыкнул лимериец и постарался не остаться в долгу перед здоровяком-нереем. Гая ему больше не обнять. Не то чтобы они успели всерьез подружиться во время высадки на Драконьи земли, но Дику его не хватало.

– Canalla! Canalla! – бодро возвестил Чико, счастливый долгожитель, как и многие крупные попугаи. Баська молча устроилась рядом с клеткой, восстанавливая в мире гармонию и красоту.

Сеньор Хорхе Альберто и сеньора Изабелла по-стариковски суетливо сдвигали столы в свободном от посетителей по случаю позднего часа зале, расставляли посуду, спешно разыскивали на кухне холодные тортильи, мясо, кофе и текилу, украдкой поглядывали на Милоша, то и дело обнимали и целовали Кончиту – пока вдруг не обнаружили, что их ненаглядная девочка куда-то исчезла. Сеньоры Ортега не успели обеспокоиться по этому поводу и задергать Милоша. Они, как, впрочем, и остальные обитатели «Сомбреро», через несколько мгновений потеряли дар речи.

Потому что в скромный зал гостиницы с сомнительной репутацией вошла самая прекрасная из когда-либо виденных ими роха.

– Отец, тетя, познакомьтесь, пожалуйста. Это – моя мама, – с этими словами Кончита ласково обняла за плечи задрожавшую, будто шарик мельты, готовый сорваться со стебля, женщину.

В окошках обеденного зала свет не гас до поздней ночи, а утром, чуть разрумянилось море на востоке, здесь вновь стало многолюдно. Пришел Уго, который накануне заночевал у жены своего дяди, убитого когда-то корнильонцами. Явились Рой, Стив и еще трое матросов. Из сада через окно влезла обезьяна, но нахалку прогнали, правда, не став отнимать у нее добычу – лепешку, щедро сдобренную чили. Из зарослей монстеры под окнами раздался возмущенный обиженный вопль.