Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 61 страниц)

– Вивьен, рыбка моя, кушать хочешь?

Девочка скосила на него глаз и опять взялась за книгу. Ну, нет значит нет. К счастью, на вопросы о еде она отвечала вполне адекватно.

На лестнице послышался легкий топот женских ножек.

– Марчелло! Городской совет еще одно здание для университета выделил!

– За городской стеной?

– Да ну, что ты! Дом беглого аристократа конфисковали, с флюгером чудным, вон, отсюда видно, – Хельга ловко проскользнула по узкой дорожке между книгами, попутно коснулась плеча Вивьен и уселась на полу рядом с другом. Взяла его под руку, спросила: – Ты чего такой бука? Ну, бука больше обычного. Скучаешь по нему, да?

– Беспокоюсь.

– Бои месяц как закончились, вернется скоро, не переживай... Так, передай мне ту книгу, с треугольником.

Марчелло усмехнулся. Хельга больше не отвлекалась на ерунду вроде обязанностей служанки, на всяческую рутину и со всей ласковой яростью нежити нападала на книги, хоть как-то связанные с математикой. На этот раз она с интересом разглядывала на странице треугольник, заполненный числами, причем два его ребра состояли исключительно из единиц.

– Кстати, а твое далеко укатилось?

– Куда-то укатилось после завтрака, с тех пор ни слуху, ни духу. Ему не дает покоя, что здесь водопровод хуже устроен, чем в его Лимерии.

– Дорогая моя, мне неловко спрашивать, но какое отношение имеет твой чокнутый художник к водопроводу?

– Не знаю. Может, кисточки в воде отмывать? – Хельга невозмутимо, как и положено супруге сумасшедшего вихря, пожала плечами.

Со стороны Вивьен послышалась какая-то возня. Друзья разом повернулись на источник звука и увидели, как девочка пытается достать какую-то книгу на самой макушке горки, которая шатко лежала на столе.

– Вивьен, эту книгу? – уточнил Марчелло, подоспевший к дочке. Больше для того, чтобы лишний раз привлечь ее к диалогу, чем ради информации. Девочка не особенно ласково пихнула его рукой и по-звериному крикнула. Историк сообразил, вспоминая поведение ребенка и накануне, и вообще в течение последней недели: – Сама?

– Сама, – эхом, но вполне осмысленно откликнулась Вивьен. Через минуту она, расшатав горку, сдвинула книгу к себе, цапнула ее и упала вместе с горкой в предупредительно подставленные руки Марчелло.

– Герои обходных путей не ищут, – фыркнула Хельга, немного похихикав над кучей-малой, и пришла на выручку другу.

На лестнице вновь зашумело, на этот раз основательно. На фоне аж трех женских голосов разной степени ехидности что-то протестующе верещал Радко. В зале будущей университетской библиотеки объявились в обнимку Марлен и Зося, а следом за ними Герда втащила сына, которого держала за ноги вниз головой. Мальчишка вырывался, требовал его отпустить, но выглядел не очень-то несчастным.

– Отставить работу, мы вам обед принесли! – не терпящим возражений тоном отчеканила Зося.

– Слушайте, я как раз спросить у вас собирался. Про Вивьен, – Марчелло дорасчистил стол, все одно на нем еще не зашифрованные книги лежали, забрал из рук Марлен корзинку с едой и бухнул на столешницу, уронив при этом всего одно яблоко. – С Радко такое бывало? Или с твоими, Зося, когда маленькими были? Вивьен всю неделю упрямится больше обычного. И не капризничает, а именно настаивает, демонстрирует, что она хочет конкретную вещь или хочет сделать что-то сама. Даже если ей неудобно.

– А круги квадратами называет? – уточнила Зося.

– Цвета неправильно показывает. Причем она точно их знает, чему-чему, а цветам ее Али с помощью красок научил будь здоров. Но я прошу красный – показывает зеленый. Прошу желтый – показывает синий.

– Было! – хором рассмеялись обе мамы, и молодая, и седая. Герда посмотрела на Радко, который серьезно изучал половинку яблока, и прикрыла рот ладошкой: – Ой... Так у сынушки совсем недавно прошло, а началось-то зимой, в два с половиной годочка. А твоей маленькой четыре.

– Стойте, – Марлен наморщилась, потерла виски. – В детях ни лешего не понимаю, но на память не жалуюсь. Марчелло, ты сказал, упрямится больше обычного, как будто это не здесь началось. А Вивьен, когда вы только приехали... – она умолкла и жестами изобразила то равнодушное, отрешенное состояние, в котором девочка находилась первые недели в Блюменштадте.

– Верно. Упрямилась там, в Пиране. Потом по дороге и здесь, – Марчелло нервно дернул рукой, – Потом снова заупрямилась, но не как сейчас, а по-другому. Уж простите за грубость, как будто достать нас с Али хотела. На прочность проверяла, что можно, что нельзя.

– Ну я тебя поздравляю, милый... кто ты мне? Зять? Невестка? – хохотнула Зося. – Поздравляю, потому что и Радко, и мои оболтусы в свое время доставали нас точно так же. Года в два с чем-то.

– И? – густые брови крепко склеились над синими глазами.

– Вивьен как будто заново проживает то, что должна была прожить раньше. По твоим словам выходит, что раньше не могла, то у кормилицы жила, то отец ее на нянек бросал, не его вина, конечно. А сейчас ты постоянно с ней, Али отлучается ненадолго, у нее нормальная спокойная семья. Теперь – можно. Все в порядке. Она похожа на обычных детей.

Радко вскинул голову и втянул носом воздух. Вскочил, не выпуская, однако, из руки яблоко, и кивнул на дверь:

– Папа.

– Папа и дядя Али, – подтвердила Герда, но продолжала почему-то принюхиваться. Растерянно прошептала: – Третий запах есть, будто и новый, и родной.

Вся пестрая компания, за исключением Вивьен, заинтересованно повернулась к двери. Вскоре в проеме показались две головы, с длинными и короткими иссиня-черными кудрями.

– Кого еще не хвосте притащили, ну, выкладывайте! – потребовала Зося. – Герда почуяла, закатывайте глаза обратно.

Али, тепло улыбаясь, подошел к матери и встал у нее за спиной. Саид взъерошил кудри и попросил:

– Мамуля, ты только не очень падай, хорошо? – и уступил дорогу смуглому черноволосому великану.

В саду дома, где поселилось разраставшееся в последнее время, как на дрожжах, семейство командира Фёна, царило настоящее сладкое безумие. Местами даже в буквальном смысле. Стол ломился от пирогов с яблоками, капустой и курятиной, воздух полнился горьковатым чужеземным запахом кофе и привычным – пряного меда.

С улицы постоянно кто-то приходил, одни топтались в сторонке, любуясь чужой радостью, другие пожимали руку Милошу, задавали пару вопросов, дивились на гербарии, механические часы, карты, говорили Зосе, что она чудо как хороша в кружевном платке, спадавшем с головы на плечи, стаскивали кусок пирога себе и парочку «детишкам» и деликатно оставляли путешественника его родным. Родные были дружелюбны, но гостей не задерживали.

Чуть в стороне, у сарайчика, на своем привычном рабочем месте устроился Богдан. Глаза старика видели слабо, зато руки помнили каждый инструмент и безупречно различали разные виды древесины. А сейчас он медленно, кропотливо выстругивал тело игрушечной птички и не задавал себе вопросов, зачем понадобилась детская забава его давно выросшему старшему внуку.

В другой стороне, под молодым ясенем в кресле на колесах сидел Арджуна. Он будто бы внимательно читал один из путевых дневников Милоша, но куда чаще посматривал то на толпу вокруг стола, то на желтеющие листья над головой на фоне умиротворенного вечернего неба. Под рубашкой он хранил мешочек с локонами своего старого друга, перед собой видел собравшихся вместе троих мальчишек, которых беспричинно считал чем-то средним между своими друзьями и своими детьми, а их собственные дети, пока только двое, но кто знает, кто знает, их дети играли рядом среди увядающих цветов.

Комментарий к Глава 1. Осенние цветы Дорогие читатели!

Во-первых, заявляю, что автору нисколечко не стыдно за тонные тонны флаффа в этой главе )))

Во-вторых, я догадываюсь, что хочется разговора Зоси и Милоша. И он будет! Просто разговор между мамой и сыном после пяти лет разлуки, когда они даже переписываться (в отличие от Али) не могли, – дело серьезное. Он будет, но не в этой главе. Я не решилась перегружать главу аж двумя подробными разговорами при встрече.

И, в-третьих, автор уходит в отпуск от этой работы на пару недель, т.е. до конца майских праздников и еще чуть-чуть :) Вот так ;)

====== Глава 2. Люди как боги ======

– Человеческой милости есть предел, – сказала дрожащим голосом леди Аутрэм.

– Вот именно, – сказал отец Браун. – Этим она и отличается от милости Божьей. Простите, что я не слишком серьезно отнесся к вашим упрекам и наставлениям. Дело в том, что вы готовы простить грехи, которые для вас не греховны. Вы прощаете тех, кто, по-вашему, не совершает преступление, а нарушает условность. Вы терпимы к дуэли, разводу, роману. Вы прощаете, ибо вам нечего прощать.

– Неужели, – спросил Мэллоу, – вы хотите, чтобы я прощал таких мерзавцев?

– Нет, – отвечал священник. – Это мы должны прощать их.

Он резко встал и оглядел собравшихся.

– Мы должны дать им не кусок хлеба, а Святое Причастие, – продолжал он. – Мы должны сказать слово, которое спасет их от ада. Мы одни остаемся с ними, когда их покидает ваша, человеческая милость. Что ж, идите своей нетрудной дорогой, прощая приятные вам грехи и модные пороки, а мы уж, во мраке и тьме, будем утешать тех, кому нужно утешение; тех, кто совершил страшные дела, которых не простит мир и не оправдает совесть. Только священник может простить их. Оставьте же нас с теми, кто низок, как низок был Петр, когда еще не запел петух и не занялась заря.

Гилберт Кийт Честертон, «Последний плакальщик»

Баська лениво приоткрыла один глаз и тут же закрыла его обратно. Кошечка появилась на свет на Веселом острове, несколько лет прожила в городах и деревнях Бланкатьерры, а потому, вероятно, еще не привыкла к связи между перекличками петухов, рассветом и «пора вставать». Впрочем, Милош подозревал, что даже усвой Баська эту нехитрую истину, ничто не помешает ей дрыхнуть в постели и с новым знанием.

Он осторожно выскользнул из-под лоскутного одеяла, стараясь не потревожить полосатый клубок, со вкусом потянулся и распахнул окно. Осень баловала теплом и ласковым солнцем после горячки боев и стыни потерь минувшего лета. Не его боев и потерь.

С улицы потянуло запахом скинувшей тяжесть урожая земли и терпким дымком – кто-то спозаранку жег сухие листья. Во дворе Фенрир сосредоточенно закапывал ямку, а вдалеке неуверенно каркнула одинокая ворона и смолкла. Тишина. Блаженная тишина Республики, сжавшей и хлеба, и тела.

Вдруг из окна соседней комнаты послышался характерный звук. Женский стон, приглушенный ладонью или подушкой. Что ж... у Саида было прекрасное начало дня.

Об этом его не предупреждали. Ни Кахал, ни отец. О том, что грань между бойцом-подпольщиком и чудовищем переходят не в безумии драки, не во время допросов – а допрашивал он корнильонцев не раз. Не над гробом дорогого человека и не в глухой тоске одиночества. А дома, в окружении любящих людей, в покое и относительной сытости. Оба командира истратили охапки слов и бессловесных намеков и ни едином звуком не обмолвились, как бывает нестерпимо зрелище счастья самых родных, самых близких. И если к семьям двойняшек он почти привык, смирился, то мама...

… мама теперь обнимала не отца.

Каштановые кудри, парящая грация жестов, тонкая улыбка, очаровательная гармония аристократизма и хулиганства. Марлен пленила, притягивала. Раз увидев и тем более услышав ее, невозможно было забыть эту женщину. А маме недавно исполнилось сорок пять, и седые волосы лишь подчеркивали молодой блеск ведьмовских зеленых глаз. Разве должно ей хоронить себя вслед за погибшим мужем? Нет, конечно же, нет!

И все-таки все прошедшие пять лет, в шторм и штиль, после боя с корнильонцами или с лихорадкой, на каменистом берегу безымянного острова и в густой душной сельве его согревала память о родителях. Вот папа танцует, одаряя товарищей томной улыбкой, а при взгляде на маму будто волнуется, даже теряется. Вот мама плетет венок и хмурится, и спрашивает сыновей, хорош ли он, подходит ли к ее сарафану, а они, все трое, понимают, для кого она хочет быть самой красивой и желанной. Вот родители очень серьезно изучают карту, но папа задумчиво прикусывает ушко, показавшееся из светлых прядей, мама шутливо дергает его за черный локон, и о карте забывают на добрых полчаса тихого смеха и шкодливой возни. И пусть отца не стало, но прошлое, память о нем – о, этого у Милоша не отнимет никто.

Никто? Рядом с мамой на месте папы оказалась чужая женщина. И мама смотрела на нее иначе, и будто бы вся неуловимо изменилась, и где же нынче его семья? Где его дом, где его родные, где же дело всей его жизни, ради которого он отказался от Кончиты? Фёна больше не существовало, он слился с армией Республики. Родные обзавелись своими собственными семьями, а скромный, но просторный и добротный дом в Блюменштадте ничем не напоминал пещеры их лагеря в горах и землянки на равнине.

Чудовище угрюмо рассматривало мир его единственным глазом и скрежетало под самым черепом: обманули, предали, бросили. Милош тряхнул головой, зло хлестнул себя по щеке, уткнулся лицом в уютный пушистый бок – полегчало. Пора бы выйти, умыться, нырнуть в бурный поток повседневных дел.

Из кухоньки потянуло печеными яблоками. Как же он скучал в дальних краях по богатой переливчатой кислинке яблок и ускользающей, душистой их сладости. Милош мечтательно улыбнулся и толкнул дверь.

У другой двери, ведущей в кухню со двора, Марчелло торопливо перехватывал у Зоси ведро с водой.

– Городская привычка? – Милош не успел проглотить язык, но хотя бы голос его прозвучал мягко. – Понимаю, в городе, пожалуй, женщины слабее деревенских.

– А у вас не принято? – искренне удивился Марчелло. Замер, крепко прикусил губу и вопросительно глянул на Зосю, мол, куда наливать-то.

Та махнула рукой в сторону бочки и умывальника. Подошла к сыну, встала на цыпочки и поцеловала в щеку. Нежно, заботливо. Как всегда. Обернулась к Марчелло, который как раз поставил пустое ведро на пол, и ответила:

– От места и семьи зависит. Часто в деревне женщинам и самая тяжелая работа достается. Больная, здоровая, брюхатая или нет, без разницы. В иных семьях беременных берегут. У нас в Фёне женщины выполняли всю посильную работу, но именно что посильную. А как сложится теперь... посмотрим.

– Угу, – буркнул Марчелло и уставился затуманенной синью в окно, будто размышляя о чем-то своем.

Наваждение схлынуло. И вовсе не с сыновней преданностью взирал ромалиец на Зосю, простая дань своему воспитанию, а Милошу голову себе открутить хотелось вместе с роем ревнивых, докучных мыслей. Смешливую и милую умницу Хельгу он принял сразу. Полюбил ее прозрачные светло-голубые глаза, добрую иронию, чуть холодноватую женственность. Словно клюкву первыми морозами тронуло. И даже не екало в груди ни у него, ни, кажется, у Саида, от того, что сестринская ее привязанность не в равных долях была поделена между братьями, а по большей части принадлежала Али. Но пустяковый намек на то, что к Зосе как к матери может относится чужой мужчина, перетряхнул Милошу всю душу.

Со стороны лестницы, что вела на второй этаж, послышался тот журчащий гомон, который неизменно предвещал появление Саида, Герды и Радко. Заскрипели колеса кресла Арджуны. День вступал в свои права, прогоняя рассветные тревоги.

Давеча Хельга, хихикая, показала братьям на диковинную собачку с приплюснутой мордочкой и трогательными складочками на лбу, с которой гуляла под окнами университета бывшая знатная дама.

– Мопс, – шепотом объяснил Али, и они с Хельгой синхронно покосились на Артура. Тот, ни сном ни духом не ведая о коварстве друга и жены, пыхтел над какими-то очередными чертежами.

Сегодня, глядя на Артура, у которого едва слюна изо рта не закапала, когда он заполучил чертежи ружей и пистолетов, Милош мысленно подтвердил безусловное сходство. Мопс, да и только!

– Ты позволишь взять их, чтобы скопировать? Обещаю, я лично прослежу, чтобы Артур их никуда не задевал, – промурлыкала Хельга и чуть снисходительно разлохматила светлые космы супруга.

– Да я и тут могу зарисовать! – бодро откликнулся художник и вцепился было в чистые листы на столе, но женская ладошка нежно разжала его хватку.

– Лучше в мастерской. Пожалуйста, – просительно и заманчиво блеснули голубые глаза.

– Как пожелаешь, Льдинка, – растаял Артур и преданно воззрился на Милоша: – Можно?

– Берите! – щедро улыбнулся лекарь. – Сестренка, но только под твою ответственность.

Светлый вихрь умчался из комнаты, которую временно отвели под кабинет Милоша. В университете все было временным, кроме, пожалуй, библиотеки. Оно и понятно: умучаешься таскать свозимые со всего бывшего Черного Предела тома из временного хранилища в постоянное.

– Мама, что думаешь об огнестрелах? – спросил Милош у Зоси, неторопливо перебиравшей его гербарии.

– Что думаю... Знаешь, сынок, думать об этом придется прежде всего Артуру как почти-инженеру, нашим гномам, Арджуне и Саиду... Но не мне.

– Почему?

– Я долго не могла решиться, и все-таки... Милош, я ухожу из армии.

Огорчение пополам с великой радостью нахлынули на него одновременно.

– Расскажи, мамочка, – Милош устроился у ног теперь уже бывшего командира и бережно взял ее руки в свои. Потерся щекой о широкую, сильную и все-таки женскую ладонь. Наверное, оно и к лучшему.

– Когда я принимала пост командира, у меня попросту не было выбора. Ты помнишь, на тот момент я была самым опытным подпольщиком. За прошедшие годы и особенно в год восстания появилось множество прекрасных бойцов. К нам переходят специалисты из княжеских людей, из Ромалии бежали и до сих пор бегут те, кто принимал участие в революции. А я выполнила свой долг перед памятью папы и Кахала.

– Ты стала командиром по долгу, а не по призванию, – задумчиво проговорил Милош. – Но у тебя получалось! Неужели не хочешь остаться?

Зося покачала головой и отняла одну руку у сына, чтобы поправить повязку на его пустой глазнице.

– Нет, Милош. Там, в Шварцбурге, когда старый козел шантажировал меня детьми, я вспомнила, где было мое место прежде всего. Да, я умею драться и планировать операции, потому что так нужно. Но я умею и принимать роды, облегчать муки женщин. Ты привез нам секрет эфира, новые знания, новые инструменты. А Республике до зарезу нужна, наконец, настоящая медицина, а не бормотание полуграмотных знахарей.

За окном синел погожий осенний день, а в кабинете будто полыхнула зарница. Мама... нет, не мама. Третий командир Фёна, преемница Кахала и Раджи, ведьма подполья, героиня штурма Шварцбурга отказывалась от места в армии. Отказывалась добровольно – ради другой битвы. И Милош не видел в этом ничего постыдного или трусливого. Наоборот, ее опыт матери и повитухи значил для молодой Республики не меньше, чем опыт командира.

Но это значит... Значит, что и ему – не стыдно?

– Поделись, маленький, – в родных зеленых глазах плескалось море понимания и принятия. Как бывало в лимане близ Сорро.

– Мы еще не разговаривали на эту тему с Али и Саидом, но я почему-то уверен, что они останутся так или иначе в армии. А я... Мама, ужасно неловко признаваться, я же, в конце концов, старший из нас троих, но после экспедиции чувствую свое призвание совсем в другом. Теперь еще университет открывается, – последние слова он произнес очень тихо. Открывается. В университете как проклятый пашет Марчелло, а Милош сегодня утром вызверился на него за естественную для ромалийца помощь маме.

– И ты хотел бы спокойно изучать материалы экспедиции? Сравнивать с тем, что есть у нас, что изучали Рашид и Раджи? А ведь растения – это не только медицина, сколько семян ты привез, сколько возможностей... Сынок, маленький, глупый мой, и тебе серьезно неловко этого желать?

– Глупый, – виновато улыбнулся Милош – и его прорвало. Он порывисто поднялся с колен, широким жестом подгреб к себе гербарии, дневники, дедов травник. Торопливо, будто боясь растерять слова и тени мыслей, заговорил об удивительном сходстве некоторых растений далеких друг от друга земель, о различных формах маиса и других культур, об адаптации привезенных им семян к новым условиям, о масштабных экспериментальных работах, раз уж им принадлежит отныне вся земля, а не крохотный аптекарский огород при лаборатории дедушки Рашида.

– Ох, ребенок, – растроганно заулыбалась Зося и смахнула с ресниц крошечную слезинку. – Неужели это я тебя родила? Как же такая головушка в пузе-то у меня помещалась!

Милош засмеялся вместе с мамой, чувствуя при этом, что отчаянно краснеет.

– Поговори с Марчелло, поделись с ним своими идеями, а он подскажет, как организовать кафедру и подобрать сотрудников. С Гердой и Шаломом обязательно поговори. Герда, конечно, больше результатами интересоваться будет, она практик, а вот Шалом в исследованиях как рыба в воде. Тем более сейчас. Ему очень нужно найти свое место в Республике.

– Как многого я еще не знаю... А с Шаломом что? Мне показалось, у них с Эрвином и в семейной жизни, и в работе полная гармония.

– Теперь уже гармония, – фыркнула Зося. В уголках губ легли горькие складки. – После Шварцбурга всем стало ясно, что и чародеи стареют, а Шалом потрудился очень лихо даже для молодого человека. И как чародей, и как медик. Но признавать предел своих сил отказывался, а я лежала раненая, не хватало сил на приказы... У Эрвина хватило отсутствия совести, чтобы отчитать Шалома, найти логические аргументы, и под конец наш милый менестрель просто сказал, что бросит его, если Шалом не уймется. Поэтому они живут сейчас душа в душу в Блюменштадте, а сбором трав дальше, чем на два дня пути, занимается Герда.

– У милого Эрвина, оказывается, стальные яйца! Не побоялся же так шантажировать влюбленного в него бывшего чернокнижника, – и погрустить бы из-за перегоревшего на своей стезе Шалома, но Милоша слишком развеселил образ гневного поэта. Все меняется. Не только ему искать свое место на родине. Просто у каждого из его товарищей отныне появилась новая родина. – Да, мама, я поговорю с ними.

Последний пациент на сегодня. Герда состроила смешную рожицу ребенку, чье заплаканное личико светлело с каждой минутой, смущенно выслушала благодарственные причитания матери и выскользнула за порог в тихий вечер. Мелкий дождик едва ощущался в воздухе и бодрил волка, а значит, найдутся еще силы, чтобы заглянуть к Милошу и Шалому или поработать чуть-чуть в библиотеке. Заодно развеет, разгонит непрошеные тоскливые мысли. Незадачливый мальчонка опрокинул на себя чугунок с супом. Обварился, заработал ушиб, но все эти беды оказались вполне поправимыми. В конце концов, ушиб, а не перелом, и ожог обширный, зато неглубокий. Поправится. И Герда поправится. Когда-нибудь она сможет спокойно обрабатывать ожоги.

Блюменштадт полнился волнующей печалью сумерек и суетой. Закрывались лавочки и мастерские, школы и больница, недавно созданная бумажная мануфактура. Рабочий и торговый люд высыпал на улицы и не всегда торопился к семейному очагу. Разговоры, сплетни, прогулки в прежде закрытых от бедноты кварталах и городском саду – все это манило к себе порой посильнее, чем еда в домашних котелках. А в толкучке и пересудах малость ошалевших от вольницы горожан Герда то и дело примечала печальные, потерянные, а то и вовсе угрюмые лица бывших аристократов и богатых дельцов.

Возле мрачного здания, обладавшего столь же мрачной славой из-за прежних владельцев его, жрецов, пестрели белые, розовые и лиловые головки астр. Волк заинтересованно принюхался к их легкому, сбрызнутому дождем запаху, а Герда засмотрелась на тяжелую каменную громаду, в двух окнах которой, забранных витыми решетками, горел свет. Не священный огонь, а свечи университета.

Вдруг зверь внутри подобрался, заворчал глухо, отвлекая человека от созерцания. Девушка плавно обернулась – и замерла под укоризненным, измученным взглядом золотисто-карих глаз.

– Здравствуй, Камилла.

Первые дни после штурма Шварцбурга пролетают как в тумане. После издевательски короткой передышки Саид собирает всех бойцов, какие в состоянии сражаться, и рыщет по округе, выискивая остатки княжеских воинов. Но у Герды не остается сил на то, чтобы хоть чуть-чуть поволноваться за мужа. Шалом лечит в течение суток после битвы, но потом его, полудохлого, до костей исхудавшего, матами и шантажом выпроваживает из лазарета Эрвин. Из медиков остаются знахарь вольных братьев, лекарь второго отряда Тиль и сама Герда. Из сиделок – Марлен, Эрвин и еще человек пять из фёнов и вольных. Зося то приходит в себя и даже успевает отдавать мелкие приказы, то проваливается в жар и забытье. Арджуна лежит без сознания. Хорька хоронят в поле под одиноким деревом, а Герда замерзает, страшно замерзает и держится на ногах исключительно за счет выносливости зверя.

Однако ее хватает на то, чтобы кое-как сшить останки Георга, поручить товарищам запаковать их в латы и отправить в таком почти что приличном виде к Фридриху и Амалии, которые зализывали душевные раны у своих родственников. Лица Камиллы, устроившейся на телеге рядом с телом брата, она не помнит. Потому что прибегает испуганный мальчонка из выживших благодаря Зосе и говорит, что Арджуна горячий как печка.

Лицо Камиллы, вернувшейся в Шварцбург после похорон Георга, Герда впечатывает в свое сердце, наверное, на всю оставшуюся жизнь.

Буйные каштановые локоны уложены в гладкую прическу, а бледность кожи и черноту ввалившихся щек подчеркивает траурная лента надо лбом. Золотисто-карие глаза кажутся болезненно желтыми, улыбчивые прелестные губы сжаты в узкую полоску. Простое черное платье без единого украшения, без единой лишней ленточки делает стройную фигурку тоненькой, тронь – переломится пополам.

А потом это скорбное, зыбкое видение срывается с места и налетает на Герду мстительным неумолимым призраком.

Но руки аристократки бессильны против рук вервольфа, подпольщицы и крестьянки. Герда перехватывает изящные запястья, скручивает свою бывшую хозяйку, стараясь не причинить ни капли боли. Камилла исступленно бьется в ее крепких объятиях, кричит, сыплет жуткими проклятиями и вдруг оседает на пол, безжизненным голосом бормоча едва различимые слова. Оборотица укачивает несчастную женщину, кощунственно целует волосы той, которую собственными клыками и когтями лишила брата, согревает ледяные ладони.

– Мама и папа седые совсем. Они еще как-то пережили потерю дома, но Георг... Он был их гордостью, надеждой... А сыночек у него славный, крепенький... без отца расти...

– Твой брат сражался против нас, Камилла. Он Зосю хотел убить. Не могла я иначе, – зачем-то объясняет Герда, хотя прекрасно понимает: Камилла знает всю логическую подоплеку гибели Георга. Но что толку знать, когда у тебя на глазах стареют родители, когда родного человека, рядом с которым прошло беззаботное детство, приходится хоронить в латах не столько отдавая дань традициям, сколько потому, что в них труп остается целым.

– Ты не могла. А я могу? Как я могу теперь смотреть в глаза тебе, Зосе, всем вам? Вы были моими друзьями, а стали убийцами моего любимого человека. Я знаю, кто он, что он с тобой сделал, сколько ваших товарищей отправил на тот свет, но я его люблю! Понимаешь? Все равно люблю!

К разуму, к тому, что Камилла добровольно, с полным святым самоотречением взялась помогать их делу за спиной и вопреки интересам своей семьи, взывать сейчас кажется глупостью и бессмыслицей. Да и не находит в себе Герда ни утешения, ни раскаяния. Она не сожалела о своем поступке. Ни на мгновение.

– Как же теперь нам со всем этим жить? Как расти моему племяннику в Республике, отнявшей у него отца? – лепечет Камилла.

– Точно так же, как и многим, очень многим людям, и с одной, и с другой стороны, – слышится от двери жесткий и усталый голос Саида. Лицо серое от дорожной пыли, задорные кудряшки свисают слипшимися от пота сосульками, на рубашке кровь... кажется, не его кровь. Явно примчался сюда, в подсобную комнатку при лазарете, едва спрыгнув с лошади. Не умылся даже.

– О чем ты? – будто бы равнодушно спрашивает Камилла, но на бледном лице траурной куклы проступает неровными пятнами здоровый румянец.

– Я немножко о себе скажу, ты не сердись, ладно? – лучник небрежно и легко присаживается на лавку, но его шатает, и Герда без зазрения совести оставляет свою бывшую хозяйку, чтобы заварить для мужа травы. – У меня хватает и друзей, и товарищей, но все-таки самых близких, дорогих друзей у меня двое... было. Остался один, и даже Шалом не гарантирует, что Арджуна выкарабкается. Ты, наверное, не знаешь, его оставил без обеих ног ублюдочный некромант. Он сам сдох от стрелы моего командира, но если ты полагаешь, будто бы я не хотел в какой-то момент порвать нахрен каждого, каждого из защитников Шварцбурга, не разбирая вины и заслуг, за ноги Арджуны, так ты глубоко ошибаешься. А второго моего друга, Хорька, ты однажды видела. У него полморды в ожоге было, помнишь? Так его убили во время штурма. И мы выяснили, кто конкретно убил. Тот самый человек, который после впечатлился поступком моей мамы и перешел на нашу сторону. Он жив до сих пор, более того, я по дороге сюда с ним поздоровался. Вместо того, чтобы вспороть ему брюхо за моего Хорька. А думаешь, не хотел? И это один маленький личный пример, Камилла. А сколько их... там, – Саид кивает в сторону распахнутого настежь окошка и принимает кружку с отваром из рук жены. – Сколько крестьян, которые сражались под знаменами князя против нашей армии, потому что либо побоялись перейти к нам, либо считали нас разбойниками и проклятыми безбожниками. А твои друзья? Они тоже оставили ради нашего дела свои семьи. Нам всем как-то придется жить и прощать друг друга, если мы не хотим утопить Республику в крови и ненависти.

Тогда Камилла, печальная и по-прежнему всем им чужая, вернулась к родителям. Сказала, что не отрекается от своей преданности Республике, но пока она просто не в состоянии работать бок о бок с виновниками горя ее семьи. Ее не держали. Понимали, что ей нужно время, чтобы залечить раны, а Фридриху и Амалии, жалким, потерянным, нужна поддержка дочери. Заранее обговорили только, что об участии Камиллы, пусть и косвенном, во взятии Шварцбурга на ярмарках кричать не будут. Признания своего подвига девушка не жаждала, а ее родителям ни к чему было знать, какую роль играла их дочь в смерти их сына.

И вот она вернулась. Прекрасная, блестящая, и не столь богатое, как в бытность баронессой, платье тем не менее отличалось безупречностью покроя. Лишь в глазах, словно жучок в янтаре, застыла память о семейной трагедии.

– Ну здравствуй, Герда, – с горьковато-презрительной усмешкой отозвалась Камилла.

Рой ничего не значащих приветственных слов-пустышек погудел в голове оборотицы и стих. Бесхитростная прямота зверя нашла опору в мыслях о всегдашней искренности Саида, и Герда сказала: