Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 61 страниц)

Из фильма Пьера Паоло Пазолини «Птицы большие и малые»

Оливковый зал в эльфийской части дворцового комплекса сдержанно раскалялся от почти полуденной жары и прений по поводу проекта конституции. Сдержанно – по сравнению с дебатами хотя бы месячной давности. Срабатывались. Учились. Несколько раз меняли регламент выступлений, доходило до драк, на той неделе высекли особо зарвавшегося члена Временного Комитета, который под шумок пытался умыкнуть небольшую тончайшей работы статуэтку из золота и зеленого янтаря.

После сожжения ратуши и казни короля то был не первый мародер. Часть сокровищ дворца, и просто дорогих, и бесценных с исторической либо художественной точки зрения оказались, вероятно, утеряны навсегда. Кого-то пожурили, поймав с поличным, кого-то посадили на пару дней под замок. Пьянящее слово «свобода» долго не позволяло помыслить о более радикальных мерах, но в конце концов на них решились. Уж семь дней как ничего не пропадало. Подействовали угрозы?

Марчелло обоими ушами и одним глазом следил за выступлениями комитетчиков, а другим глазом рассматривал публику под совершенно новым углом. Он затесался аккурат между своими, выборными от бедных кварталов, отдельных предприятий, порта – и мастерами, владельцами мелких производств, у которых в подчинении набиралось от силы с пяток подмастерьев. Среди них виднелась крупная голова дяди Яри, с такими же, как у племянника, богатыми рыжими косами. Перед Марчелло почему-то оказались двое более представительных дельцов и весьма аристократического, хотя и жалкого вида господин.

Вот этот последний то и дело косился на задние ряды, крутил изящный ус и нервно теребил некогда роскошные, но поистрепавшиеся со временем кружева на манжетах. Когда аристократа аж передернуло, Марчелло проследил за его взглядом: грязный башмак одного разнорабочего пачкал резную ножку стула, а сам виновник вытянул голову, приоткрыл рот и разве что дышать не забывал – внимательно слушал проект параграфа об отмене сословных привилегий. Его сосед, коего историк видел сегодня впервые, вовсе поджал под себя изгвазданную в чем-то желтом ногу, пятная при этом шелковую обивку табурета, но не стремился исправить свою оплошность. Он ее попросту не замечал, так как целиком ушел в разглядывание портрета эльфийской инфанты на фоне оливкового пейзажа. К слову, в резной позолоченной раме со вставками из раухтопаза и неизвестного Марчелло переливчатого камня.

А почему не уперли эту рамочку вместе с картиной или хотя бы один из самоцветов, он знал доподлинно. Являлся свидетелем сцены на предыдущем заседании Временного Комитета, когда один из портовых втолковывал другому:

– Не трожь, кому сказал. Мы, вона, дурни неграмотные. Нам камушек этот – продать да проесть, что б еще понимали? А, мож статься, он это... того... как это... да красота, одно слово!

– Эту девку эльфийскую со всей семейкой еще когда поперли, а ты говоришь – красота?

– Красота. Вона, глянь, как оливки с камушками... Хорошо. А что девка... А что, девчонка твово брательника-пропойцы тож такая, как он, никчемная вырастит, а? Мож, и ее... это... того?

– Ишь. Наслушался малевателей наших в кружке. Красота... А это... Хм. Дааа.... Так-то оно и похоже, что да.

Ну, положим, со множественным числом портовый комитетчик лишку хватил, потому как про искусство обычно соловьем заливался Артур. Али же до сих пор, после трех лет кружковой деятельности, после месяцев работы в комитете, недель обучения бедняцких дружин боевым навыкам жутко тушевался во время публичных выступлений и при возможности сваливал ораторские функции на своего неугомонного старшего коллегу. Да и только ли в этих самых обсуждениях причина? Во дворце Марчелло повидал всякое. И как ломали от злости или забавы ради хрупкие прекрасные предметы, и как трепетно, даже любовно оберегали простолюдины чуждые им сокровища.

– Пустили свиней за стол, – не удержался и процедил сквозь зубы аристократ, склонившись к уху напряженно слушавшего очередную речь купца.

– Вы находите? – сочувственно поинтересовался Марчелло и качнулся вперед.

– А Вы?

– Отнюдь.

– Родство душ, молодой человек, или банальное невежество?

– «И коснулись висков моих персты Отца моего, и легла на чело мое печать уст Матери моей, и узрел я малость мою и слабость мою пред ликом Небесных Родителей. И склонился к стопам беднейшего из бедных, умытым пылью, и грязью, и всяким сором. И припал щекою к стопе его, как Отец мой снизошел до меня и Мать моя благословила меня».

Оба дельца и аристократ посмотрели на него как на умалишенного. Марчелло фыркнул и бросил в пространство:

– Не узнаете? Какое небанальное невежество...

– Тишина, коллеги, я попрошу тишины! – крикнул порядком осипший председатель сегодняшнего собрания. – Итак, дебаты окончены! Голосуем... Прекратить драку!.. Именем революции, прекратить!.. Значит, так. Голосуем по поводу отмены привилегий всех без исключения сословий и уравнивания всех жителей Пирана перед законом!

Всех жителей Пирана. Марчелло устало поднял руку. А что еще оставалось? Как ни бились отдельные члены Комитета за то, чтобы он взял на себя управление всей страной, больше двух третей комитетчиков полагали: свобода – на то и свобода, что каждый приходит к ней сам. И Пирану полагалось быть примером для других городов Ромалии*. Как быть с иными поселениями, пока толком не знали.

– Параграф о равенстве граждан принят! После перерыва перейдем к рассмотрению вопроса о мерах в отношении врагов революции.

– То, чего вы хотите добиться... Давайте называть вещи своими именами: это диктатура!

Голубые глаза Алессандро вновь сверкали, как четыре года назад, до эльфийских погромов. На шелковые рубашки у него давно не было денег, а светлые локоны драгоценно переливались, рассыпавшись поверх грубого льна. Марчелло мысленно улыбнулся своей прошедшей влюбленности.

– Почему? – невозмутимо уточнила Хельга. Она не являлась членом Временного Комитета, но как представитель комитета квартала Ангелов могла явиться во дворец в перерыве между дебатами.

– Триста лет Ромалией управлял дуумвират. Несмотря на все очевидные трудности правления, он привел страну к процветанию – при том, что у нас нет выхода к морю, и долгое время мы постоянно держали оборону против кочевников с юга. Да, теперь и дуумвират, и монархия в принципе стали скорее преградой на пути развития, и революция устранила эту преграду. Точно так же она устраняет и другие пережитки прошлого, вроде сословных привилегий. Но ради чего? Чтобы вместо короля, не важно, одного или двух, страной точно так же правил Комитет или иной орган? Ромалия вздохнула свободно, благодаря революции она имеет право выбора, имеет право уйти из-под железной пяты столицы!

– А Вы видели, как она уходит, господин... простите, Алессандро? – спокойно и ласково спросила Хельга. Развязала сумочку на плече, извлекла из нее бумаги одним из тех очаровательных жестов, какие Марчелло стал замечать у своей подруги после свадьбы. Тем временем девушка открыла записи и развернула свою мысль: – Вы знаете, мы с Артуром выезжаем и в Лур, и в деревни. В Луре есть что-то вроде Комитета, но он слабее нашего, и стража, например, подчиняется ему через раз.

– Хельга, не обижайся, пожалуйста, я не сомневаюсь в твоих словах, но в Луре нет серьезных беспорядков. Значит, все идет так, как должно идти.

– Беспорядков нет. А голод – посерьезнее нашего. По нашему примеру они установили максимум цен, а стражники ничего не могут поделать с перекупщиками, – невозмутимое лицо Хельги заметно погрустнело, и она продолжила, шелестя бумагами: – В окрестных владениях не всем крестьянам хватает сил, чтобы выступить против своих хозяев. Они бегут к нам, надеются найти работу, а их ловят... И еще шибеницы вдоль дорог... Хорошая свобода, Алессандро?

– Центральная власть исправит? – недоверчиво, но явно сдаваясь, промолвил эльф.

– Хотя бы попытаемся, – пожал плечами один из сторонников распространения на всю страну принятой конституции.

– Что ж, я не берусь предвидеть, больше будет вреда или пользы... Но то, что вы собираетесь предложить после перерыва? Конфискация имущества врагов революции? Мы – Комитет, а не грабители. Пусть отвечают по закону, пусть отсиживают положенные сроки в тюрьме... Хотя мы вместе брали Сырь и, кажется, радовались ее падению... Пусть. Но, Марчелло! Тебя судили. Если бы ты вернулся домой после заключения и обнаружил, что у тебя отобрали... – Алессандро замялся и неопределенно махнул рукой в цветущий сад под балконом.

– Отобрали? Что? Книги? – пожал плечами историк.

– А хоть и книги, – горячо вклинился в спор Яри. Он на тех же правах, что и Хельга, подоспел к перерыву. – Вот подумай. Начнете вы с конфискации имущества врагов революции. Дальше куда? Дворцы уже заняли, сколько всего растащили. Дальше – еще какие дома отбирать? А кроме домов? Лавку моего дяди, который всю жизнь, не жалея ни рук, ни спины, горбатился, чтобы ее заиметь, тоже конфискуете?

«Можно и лавку», – мелькнуло в голове Марчелло, но шею будто дернул незримый поводок, и он промолчал. Почему про лавку подумалось? Что в ней такого? В основе власти лежит собственность, но не всякая собственность. Земля – это он обнаружил и доказал, однако земля уходит в прошлое. По крайней мере, они делают все для того, чтобы ушла, чтобы крестьяне могли свободно трудиться. Что за собственность? Он заскользил рассеянным взглядам по другим группкам спорщиков. В противоположном углу балкона растаскивали особо пылких. В центре, на низеньких диванчиках вокруг мраморного столика сидели комитетчики пореспектабельнее. Хозяина ткацкой мануфактуры он узнал, а лицо томного молодого эльфа рядом с ним мнилось знакомым... И сложно было не заметить сухощавого, неброско и в то же время очень дорого одетого человека лет шестидесяти.

– Кто те двое, эльф и седой? – спросил он разом у всех приятелей, не слишком тактично перебивая Алессандро. – Кажется, раньше на заседаниях их не было.

– Глаз алмаз! – откликнулся гном из круга семьи Яри. – Старик – сам Анастасио Медный. А вот эльф...

– Наследник убитого Фелисиано Мантихоры, – любезно подсказал Алессандро.

Не тот зеленый. Артур придирчиво осмотрел темные, тусклые пятна на серой стене, которые и отдаленно не напоминали полыхающие изумрудным огнем северные небеса. А что делать? В Пиране с осени ели не досыта. Какие дорогие краски? Вот и обходились кустарщиной.

– Али, разреши отвлечь тебя, – лимериец прокатился через весь зал к подоконнику, где устроился его друг в обнимку с иллюстрациями ближайшего номера их газеты.

– Да? – юноша с готовностью отвлекся от утомительной работы. Пусть рисунки и карикатуры были простенькими, но если их повторить пару десятков раз, то и очуметь недолго.

– Скажи, только честно, как коллега коллеге. Это совсем отвратительно, да?

– Ого! – Али соскользнул с подоконника, сладко потянулся и замер. – Цвет, судя по твоим описаниям, не тот. Но блики... Удивительно. Вроде бы простые белые капли, а кажется, что небо сияет как драгоценный камень. Удачное решение! Ты все-таки мастер, – в мягких интонациях Артуру почудилась неподдельная искренность, и он расплылся в довольной улыбке, заодно свежим взглядом оценивая свою работу. Задумался – и вздрогнул от шепота возле самого уха: – Тебя до сих пор манит зеленое небо**. Почему? Земля, которая опрокидывается ввысь?

– Ты запомнил, дорогой, ну надо же! Значит, это не совсем и бессмысленный бред? Уронить землю на небо, да, сделать его ближе, доступнее...

– … а небо на землю, – теплое дыхание теперь беззастенчиво щекотало шею. – Впрочем, ты себе уже присвоил маленький кусочек неба.

Неба. Льда. Холодного сурового моря. Артур усмехнулся. Знал бы кто, что пленило его в краю глубоких снегов, несуразных кривых деревьев, укрытых шкурами примитивных жилищ и низких, чарующих звуков ритуальных бубнов. Вспомнил ли он о Хельге, потому что влюбился в север, или же всей душой потянулся к северу, когда увидел в нем отражение прозрачно-голубых глаз Хельги, – разве важно теперь?

Руки сами понеслись к краскам и палитре. Того роскошного ультрамарина, который Али использовал, рисуя портрет Горана, у него не было, но хватало и дешево замешанного синего, чтобы отдаленно передать магию ночного снега.

– Лысокотовцы тебя сгрызут, – не унимался Али. – За... ммм... отсутствие чутья текущего политического момента.

– Я не рисую текущие политические моменты, – ответил Артур и отступил на несколько шагов. Почесал затылок кистью, зажмурился, прикидывая, как будет освещено просторное помещение в разное время суток. Посоветовался с молодым коллегой: – Чум и человек вон там... Неплохо выйдет?

– Пожалуй, – медленно проговорил саориец. Резко обернулся на звук шагов в коридоре. Просиял, когда дверь в будущий зал общих собраний распахнулась: – Витторио! Вы не слышали нашей с Артуром беседы. Как на Ваш непредвзятый взгляд?

– Вы мне льстите, – смущенно – смущенно, а не раболепно – улыбнулся преподаватель. – На мой непредвзятый взгляд – широко, аж дух захватывает! И мир будто перевернулся. Похоже на нашу революцию.

– А кое-кто утверждал, что не рисует текущие политические моменты! Простите, Витторио, Вы ведь по делу?

Эльф высунул голову в коридор, плотно прикрыл за собой дверь, подозрительно осмотрел каждый угол, как будто в пустом огромном помещении без закутков и перегородок мог кто-то спрятаться, и только потом жестом подозвал к себе обоих художников.

– Я долго не решался. Год не решался сказать. Но в свете грядущей реформы университета нельзя молчать и дальше. После того, как Марчелло потребовал у ректора указать Хельгу в качестве соавтора своего труда, случилась одна беседа... Кажется, это важно.

Дождь загнал под крышу рыбацкого домика Али, Артура, Хельгу, двух портовых из некогда подпольного кружка и старого сапожника из комитета квартала Ангелов. Звали еще троих проверенных людей, но революция семьи не отменяла, поэтому они прийти не смогли. Ждали еще троих, но ожидания оправдались лишь частично.

– А Яри? – удивился Али.

– Поругались после заседания? – предположила Хельга.

– Угу, – буркнул Марчелло. Тяжело плюхнулся на лавку поближе к огню, а напротив него присел Алессандро. Оба успели порядком вымокнуть по пути сюда. Историк стянул верхнюю из стопки лепешек, но не донес ее до рта. Объяснил: – Хельга вам рассказала, что начали мы цапаться еще до обсуждения конфискации. А после, когда я последовательно голосовал за конфискацию собственности у врагов революции и за переход банка в управление Комитета, он на меня с кулаками полез. Кричал, что мы уже просто воры.

– Да как же, почему? Ведь пункт о банке не приняли... Мы в листках, по крайней мере, не читали, – недоуменно заметил Артур.

– К сожалению, не приняли. Что не помешало Яри посчитать, что со дня на день, цитирую, «головорезы под командованием бывших воинов и лицемера твоего Али» пойдут отбирать имущество у всех честных граждан, кто хоть чуточку богаче этих, снова цитирую, «ленивых оборванцев».

– Ого, братишка! Ты в состоянии кем-то командовать? – язвительно промурлыкала Хельга, слегка развеивая тягостную атмосферу. Собравшиеся посмеялись, и даже очень печальный Алессандро слабо улыбнулся.

– Ясно... Он переживает за своего дядюшку и инстинктивно тянется к другим владельцам лавочек или сбережений, – Али вздохнул и перевел взгляд на эльфа: – Вас тоже расстроило постановление о конфискации, только Вы не привыкли бросаться на кого-либо с кулаками?

– И я не считаю народных дружинников головорезами и лентяями. Но я сегодня надоел уже Марчелло и теперь собираюсь надоедать вам. Это – прямой путь к диктатуре. Вслед за отчуждением собственности начнут отбирать жизни неугодных Комитету людей, перейдут к откровенному террору! Вы этого хотите вместо той свободы, которой мы никак не можем надышаться? – Алессандро легко поднялся, и его светлая, будто излучавшая чистое сияние фигура нависла над собравшимися с неумолимостью некой высшей правды и совести.

– Террору? – одновременно переспросили Али и Хельга. Девушка достала из сумки, что скромно лежала под лавкой, две увесистых стопки листов. Ее брат пояснил: – Мы нашли это в Сыри. Протоколы допросов, в том числе допросов под пытками. Вы можете ознакомиться, Алессандро, здесь есть любопытные документы, подписанные Витторио после того, как его слегка ошкурили. Здесь есть признание относительно себя самого, сделанное дорогим мне эльфом, Вы его не знаете. Кажется, после вынужденного предательства Витторио он не нашел в себе силы сопротивляться... но хотя бы никого не сдал. Прочтите внимательно, вот оригинал, а вот – снятые нами копии. После Вы распишетесь в том, что копии достоверны, заберете их и представите Комитету. Комитет сам решит, что делать с ними дальше.

– А оригиналы? – зачем-то осведомился Алессандро, хотя ответ был очевиден.

– А оригиналы, разумеется, остаются у нас, – жестко произнес Марчелло. – Мы не настолько доверяем Комитету, а после некоторых сегодняшних открытий я не доверяю ему вдвойне. Алессандро, читайте, посмотрите на то, что такое настоящий террор.

– Это ужасно, – выдохнул эльф, листая страницы, на которых кое-где виднелись пятна крови. – Но... Марчелло, дорогой мой ученик, неужели ты видишь разницу между сотнями смертей и десятком казней? Между смертью и лишением имущества?

– Вообще-то вижу.

– И не предполагаешь, что меч диктатуры коснется непосредственно тебя и твоих близких?

– Вполне вероятно. Но Вы не отвлекайтесь. Мне есть еще, что сказать, и, кажется, не только мне.

С заверением копий справились где-то за два часа и два котелка с успокоительным сбором. Поставив последнюю подпись, Алессандро извинился и вышел немного постоять под дождем. Неунывающий старик-сапожник, владевший грамотой, зло щурился, глядя в огонь, а двое недавно научившихся читать портовых запивали обретенный навык самогоном.

– Какой там насест?

– Для канарейки***. Не хошь, а запоешь.

Страшные бумаги рассовали по двум разным сумкам, Алессандро вернулся, и перешли ко второй части встречи. Вскоре до всех более-менее дошло, почему Марчелло позвал самых надежных.

У него не было доказательств. Если они вообще существовали. Договариваться заговорщики от верхов могли и устно. Ну или уже уничтожили переписку, памятуя случай со вскрытием архивов Габриэля. Но гипотезу историк все же высказал.

Король людей, очевидно, имел свои виды на трон, власть и казну, которой бы владел единолично, без участия эльфийского коллеги. В этом его интересы совпадали с теми, кому вообще правление короны стояло поперек горла. Устранить двух монархов за раз – дело хлопотное. А вот устранить сначала одного, дать развернуться другому и дождаться, когда в заглохшей из-за отживших порядков стране наступит очередной кризис, и, пользуясь напором народа, свергнуть оставшегося правителя – красиво, элегантно и удобно.

Что за эльфийскими погромами стоял, в числе прочих, загрызенный Хельгой Фелисиано Мантихора – знали и раньше. Что Хельга видела глазами Раджи Анастасио Медного в его компании – тоже. А сегодня наследник убитого заговорщика и один из богатейших владельцев рудников в стране что-то обсуждали вполголоса и оба, кстати, впервые объявились в Комитете. Каким образом? Их кто-то выбирал? У других комитетчиков вопросов не возникло, а Марчелло предпочел сначала обсудить свою гипотезу с ближайшими товарищами.

– Это не гипотеза, – покачал головой Али. – Боюсь, что в свете признания Витторио это все больше походит на истину. Помнишь, ты оставил ректора с носом и отказал ему в публикации твоей работы? Помнишь, как ректор вчера елейно вещал о свободном образовании без различия народностей и сословий? Так вот... Витторио слышал, как его надоумили еще год назад.

– Обоснование?

– Обоснование прекрасно, как сегодняшний дождь, – весело вклинился Артур. – Чтобы взять под контроль лучшие умы государства, к каким бы слоям общества они ни принадлежали. Отлично, правда? Не выжигать крамолу из чересчур любопытных голов, а вкладывать в них заранее нужные мысли, не оставляя места для опасных размышлений.

Рыбацкий домик заволокла тишина, еще более зловещая, чем после изучения протоколов из Сыри. Одна-единственная мысль на все восемь голов повисла во влажном теплом воздухе. Высказать ее осмелилась Хельга:

– Что же это... Товарищи, как же так? Выходит, мы плясали под чужую дудку?!

– Ну да, и без нас прогнивший трон не рухнул бы, и королевская голова не покатилась бы по эшафоту, – хмыкнул как-то неожиданно быстро очухавшийся Марчелло. В синих глазах плясали лихорадочные огоньки. – Если что, ни меня, ни Алессандро на том заседании, когда голосовали за казнь, не было. Мы что-то делаем, и Анастасио со своими что-то делают, но мы лишь капля в море стихийного возмущения. Просто на то, чтобы доломать трухлявые устои, стихии хватило. А вот дальше нужна уже организация. И у них... у них она посерьезнее нашей. Объективно.

– И что ж нам делать-то? – сокрушенно вздохнул сапожник.

– И у кого – у них? У тех, кто приходит на смену землевладельцам? – добавил Али, видно, припоминая основную неразрешенную проблему в книге Марчелло.

Пухлые бледные руки отца, покрытые маленькими пятнышками, мелко дрожали. А Марчелло, кажется, раньше не замечал этих пятнышек... Все внимание сосредотачивал на маме, а после ее смерти чаще обнимал отца, чем смотрел на него. Может быть, трусливо боялся увидеть печать преждевременной старости на родном лице.

И сейчас глаза не поднимал. Знал, что отец плачет очень тихими, медленными, робкими слезами, и этого знания вполне хватало на то, чтобы разом вернулись позабытые в суете последних бурных месяцев муки, угрызения совести. Но не призрачно-самоедские, а подлинные, материальные.

– Значит, уходишь, сынок... Иначе нельзя?

– Нельзя, папа. До сих пор я был одним из множества студентов и преподавателей, которые участвовали в свержении монархии. Через неделю, после моей речи... Только ты знаешь ее содержание, своим товарищам я не говорил, на всякий случай. Посмотрим, как отреагируют на нее, не будет ли грозить опасность и им тоже... Папа, меня за подобное по головке не погладят. Могут явиться и к вам. Сразу или же позже, или ректор после каникул припомнит вам мою выходку. А вы с Энцо скажете, что давно порвали со мной из-за политических разногласий, и живу я теперь в квартале Ангелов. Я представлял их на заседаниях Комитета, в протоколах все указано, так что ваши слова прозвучат убедительно. Кроме того, всем в университете известно, что мама... мамы не стало, а я после этого продолжаю революционную деятельность. Чем не повод поругаться с ребенком, который не поддерживает свою семью в горе?

– Ты поддерживаешь, милый мой, ну что же ты! – горячо запротестовал Джордано. Аж слезы в голосе исчезли.

– Меньше, чем хотелось бы, и меньше, чем ты того заслуживаешь, – горько усмехнулся Марчелло. Нашел в себе силы взглянуть отцу в лицо, взял в руки его прохладные потные кисти. – Папа, я постараюсь осторожно заглядывать к тебе в библиотеку. Если придется исчезнуть, постараюсь передавать весточки. Помогу ли деньгами Энцо и Бьянке после рождения малыша, не знаю, обещать не буду. Но я хочу, чтобы их ребенок появился на свет в безопасности, чтобы вы жили счастливо и не ведая страха.

– Сынок, да за что же нам две потери к ряду...

Марчелло крепко обнял вновь расплакавшегося отца. Покаянное «прости» так и не слетело с его губ. Будто бы покаяние способно залечить осознанно нанесенные раны.

За дверью спальни ждал совсем поникший Энцо. С лица старшего брата на него глянули пронзительно синие глаза мамы.

– Я слышал твой разговор с папой. Выходит, ты сегодня последнюю ночь у нас ночуешь?

Сердце оборвалось и упало куда-то вниз. Упасть бы вслед за ним, рухнуть на пол, не думать, не решать... не уходить. Ведь в родном очаге еще не остыли после ужина угли, а Бьянка с еще тонкой талией, но уже страдавшая от тошноты и слабости, дремала в его бывшей спаленке под надежным присмотром толстых потрепанных томов, нарисованных рыцарей и прекрасных легенд, а старший брат, с которым у него никогда не было столь же нежных и доверительных отношений, как у Али с Хельгой и братьями, его брат, самый близкий, самый любимый, смотрел на него потерянно и ласково.

– Последнюю, – не упал, улыбнулся вымученно. – Выпьем чаю? Наш хозяин чайханы с утра угостил.

В раскаленном, изнывавшем от жары Пиране переживали, как бы вновь не случилось неурожая, но боялись его меньше, чем предыдущего. Миновали бурные весенние месяцы, когда дурманящий воздух внезапного освобождения заставлял позабыть о пустых желудках, когда горожане неловко, смешно, с грехом пополам примеряли на себя новое слово «граждане», часть граждан, несогласных с новым положением дел, бежала вместе со своими деньгами прочь из столицы или даже из страны, а часть наживалась на перепродажах зерна в обход установленного максимума цен. Оплакали обезглавленного короля, отпраздновали его смерть, Сырь сравняли с землей и приняли конституцию. Отшумели первые процессы, отскулили свое первые выпоротые и лишившиеся имущества, снова оплакали – первых казненных врагов революции. В одну ночь Временный Комитет значительно поредел. Многих его членов арестовали, с иными договорились, третьих попросили на выход, и новую власть то гордо, то презрительно именовали диктатурой. В диктаторском порядке конституцию распространили на всю страну, а к несогласным градоначальникам и хозяевам замков в качестве аргумента отправили армию. В диктаторском, опять же, порядке эта самая конституция определила Ромалию как республику, все граждане которой были уравнены в правах и равны перед законом, и это равенство люди ощутили на своей шкуре – с голодом более-менее управились. И дело было не только в первых напитавшихся благодатным солнцем овощах и фруктах, но и в обеспечении доступных цен, и, в крайних случаях, конфискации зерна.

На улицах Пирана, на оживившихся рынках и площадях, в кабаках и на общественных кухнях бедных кварталов шептали и кричали всякое. Одни полагали, что нынешняя власть, земной ей поклон, порядок навела, но зарываться стала, слишком уж много у честных людей отбирает. Сегодня врагом революции оказался заговорщик из аристократов, и у него конфисковали особняк со всем добром. А завтра по наговору поведут в темницу доброго мастера, а его мастерскую – того? Другие убежденно говорили, что, наоборот, слишком кротко еще ведут себя так называемые диктаторы. Вон, даже палача Сыри всего-то к каторжным работам приговорили, ну в какие это ворота?

Свобода собраний при новых комитетчиках оставляла желать лучшего по сравнению с первыми неделями революции, но все-таки очередной народный сход разрешили. И вот на залитой щадящим утренним светом площади галдела и гудела немаленькая толпа.

На небольшую трибуну, стараниями добрых хозяек пеструю от петуний и роз, один за другим поднимались ораторы, что загодя записались в очередь. Поначалу дело шло бойко. Утренний воздух бодрил и одарял горожан веселостью духа, выступил молодой горячий художник из тех, кто мужественно опутывал зимой фонари перед зданием ратуши, за ним говорили двое старых мастеров-оружейников и хозяин книжной лавки. Речь портового грузчика не отличалась гладкостью, но мысли его были близки и понятны рабочему люду.

Потом двое преподавателей почтенного возраста несли такую заумь, что собравшиеся начали откровенно вывихивать челюсти, и атмосфера, вопреки нежности занимавшегося дня, сделалась угрюмой и скучной. Но тут по ступенькам поднялся высокий темноволосый парень, красивый, неулыбчивый, немного неуклюжий, однако вдруг завладевший вниманием своих сограждан. Толпа угомонилась, и низкий уверенный голос отлично слышали в самых отдаленных уголках площади и на балконах ближайших домов.

– Что такое наш Комитет, который многие из вас назвали диктатурой? О чем вы спорите каждый день, о чем спорят в коридорах дворца между заседаниями? Вы говорите, – взмах руки вправо, – нельзя отбирать собственность у тех, кто не согласен с конституцией. Вы говорите, – тычок влево, – нельзя быть милосердными к стольким палачам прежней власти. А я задаю вопрос: хорошо ли мы понимаем, что такое собственность, и чем одна собственность отличается от другой? О земле знает каждый из вас, хотя многие никогда ее не вспахивали. Прежде, при дуумвирате и при единственном короле землей владели аристократы, а крестьяне, крепостные и вольные, возделывали не принадлежавшие им поля. Теперь все ромалийцы стали свободными гражданами республики. Скажите, прошу вас, очень прошу, так ли это?

Из толпы понеслись добрые насмешки, одобрительные хлопки, крики, скептическое хмыканье, мол, ты к чему клонишь?

– Благодарю, уважаемые сограждане. Благодарю, не сомневаюсь в вашей искренности и возражаю: нет, это не так! Что есть свобода? Она – слово, записанное в конституции? Она выражается в том, что вы не обязаны гнуть спины в три погибели перед богачами? Свобода – это наша сегодняшняя встреча? Или свобода в том, что вы приходите в мастерскую, на мануфактуру, в типографию, на рудник и делаете то, что велит вам хозяин мастерской, мануфактуры, типографии и рудника? Он оплачивает вашу свободу звонкой монетой? Вы продаете свою свободу тому, кто почему-то распоряжается мастерской или рудником на вашей земле, и считаете это справедливой платой за свой труд. Верно? Верно. Только это – не свобода. Не может быть свободы там, где один не имеет ничего, кроме своих рук, ног и головы, а другой обладает средствами производства. Незачем спорить о Комитете, где одни, как мои товарищи и я, бывший член Комитета, зарабатывают на хлеб, продавая свою свободу, а другие, как известный вам Анастасио Медный и его друзья, владеют собственностью. Настоящей собственностью. Рудник или десятки ткацких станков – это вам не шкатулка с драгоценностями. Драгоценности можно надеть на бал, спрятать в тайник или заложить в ломбард. Представляете, сколько можно получить с каждого рабочего на руднике? Разве он сам устанавливает себе цену? Нет, за него решают, сколько стоит его труд, сколько часов он обязан трудиться и на что именно пойдет добытая им медь. И это – не свобода. И когда владельцам средств производства надоест играть в свободу, когда им надоест в очередной раз затыкать отчаянных комитетчиков, которые требуют, к примеру, национализировать банк, вот тогда...

Страстная, жгучая речь оратора давалась ему не без усилий. Говорил он спокойно, внушительно, уверенно, но время от времени прерывался, видно, чтобы набрать в легкие воздуха, и тогда на запруженной площади воцарялась внимательная, сосредоточенная тишина.