Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 61 страниц)

Собственная поруганная честь.

Убитые во время штурма замка Баумгартенов товарищи.

Командир. Мама Саида.

Саид.

Радко.

Нечеловеческий вопль, переходящий в вой, должно быть, услышали во всей крепости. У некоторых волосы встали дыбом.

Особенно у тех, которые увидели огромного серого волка, волочившего за собой труп и дымящуюся ленту внутренностей.

Укушенная мертвецом рука ныла и распухала, несмотря на все принятые Шаломом меры, но и боль, и заверения чародея, что через пару дней отек спадет, оставили Марлен равнодушной. Она безукоризненно выполняла просьбы раненых в лазарете, срочно организованном внутри павшей цитадели, помогала медикам, утешала умирающих, но она не слышала ничего. Укутанный благословенной ночной прохладой, наполненный усталой суетой Шварцбург для нее погрузился в абсолютную тишину. И она вслушивалась в эту тишину всем своим опытом арфистки, всей душой и будто бы онемевшим сердцем. Боялась пропустить один-единственный звук.

– Марлен, – знакомый голос не отвлек ее внимания. Лишь привлек к себе. Знакомая россыпь родинок под глазом совсем потерялась посреди капелек засохшей крови. Марлен машинально отерла лицо влюбленного в нее красавца из вольных братьев, погладила грязные светлые волосы. Тот улыбнулся ей в ответ и прошептал: – Не успел я тебя охмурить, эх...

– Ты герой, и ты, и братья твои. Я восхищаюсь тобой, – ответила Марлен, склонилась над сухими колючими губами и целовала их до тех пор, пока они не замерли.

Ее снова куда-то позвали, перед глазами мелькнули Тиль и Герда, хором рыкнувшие на полудохлого Шалома, что не в его годы столько колдовать, лечить, колдовать, лечить... Марлен добавила пару ласковых, и старый чародей сдался.

Тишина хрустнула, покрылась трещинками и рассыпалась на части. Марлен вскочила и помчалась, как безумная, к тому лежаку, с которого до нее долетело слабое, родное, единственное, любимое:

– Воды...

– Давай же, вставай! Успеешь оплакать, а сейчас поесть надо. Тебя же ветром шатает, а нынче штиль, – приговаривал Саид, пристраивая последнего из вверенных ему стрелков. Пятерых убитых аккуратно уложил рядом. За ранеными проследил, потерявших друзей успокоил как мог и как успевал, отпинал здоровых к котелкам, над которыми колдовал Эрвин. Убитый горем крестьянин, рыдавший над телом брата, утер глаза, размазывая рукавом грязь и слезы, доверчиво оперся о поданную ему руку и, шаркая, поковылял за едой.

Саид вернулся в лазарет, поцеловал пришедшую в себя маму и поспешил дальше, надеясь, что еще успевает.

Знахарь вольных братьев виновато развел руками, но Саид и без того догадывался. Присел на лежак рядом с Хорьком, прижался щекой к его изуродованной огнем щеке, обрадовал напоследок:

– Мамочка моя очнулась. Шалом уверяет, что поправится.

– Ой, спасибочки тебе, аж на душе легко стало! – из последних сил веселясь, отозвался бывший разбойник, вольный брат и герой молодой республики. Сквозь туман близкой смерти в глазах мелькнула привычная хитринка.

– Я буду скучать по тебе, Хорек, – сквозь слезы улыбнулся Саид.

– Буэнавентура***.

– Что, прости?

– Мамка моя... грамотная была, книжками баловалась... Вот и назвала меня чудно: Буэнавентура.

– Прощай, Буэнавентура. Уходи свободным.

Глава посвящается памяти Буэнавентуры Дуррути, одного из виднейших анархистских лидеров времен Гражданской войны в Испании 1936—1939 гг. Будучи убежденным анархистом, Дуррути сумел разглядеть в коммунистах Испании своих союзников и вместе с ними сражался за свободу республики. Погиб во время обороны Мадрида в ноябре 1936 года.

È questo il fiore del partigiano,

o bella, ciao! bella, ciao!

bella, ciao, ciao, ciao!

È questo il fiore del partigiano

morto per la libertà!

«Bella Ciao»****

Конец второй части

Комментарий к Глава 24. Саид. Плата за республику * История Юдифи переделана автором для нужд главы и с библейской историей схожа лишь в общих чертах.

«Единственная церковь, которая даёт свет – это горящая церковь». Эту фразу нередко повторял испанский анархист Б. Дуррути

Образ Хорька не имеет никакого отношения к подлинному историческому Дуррути. Общими у них являются лишь анархистские взгляды, имя и слова о горящей церкви. И, пожалуй, смерть за республику.

С итальянского.

Эпиграф:

Сегодня утром я был разбужен

О, белла чао, белла чао,

белла чао, чао, чао!

Сегодня утром я был разбужен

И увидал в окно врага!

Постэпиграф:

То будет память о партизане

О, белла чао, белла чао,

белла чао, чао, чао!

То будет память о партизане

Что за свободу храбро пал!

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Музыкальная тема главы: «Bella Ciao» в исполнении оркестра Горана Бреговича (http://pleer.com/tracks/9933444VcSO).

====== Часть III. Ветряная мельница. Интерлюдия 5. Болотный камень ======

Там, где леса зеленеют столетнею медью,

Чудится мох на деревьях живым малахитом,

Корни сплелись для земли и скелетом, и сетью,

Там, под истлевшей листвою тропинка укрыта.

Вьется тропинка, лукавя, то прямо, то криво,

Манит на свет, что дрожит в серебре паутинок.

Небо раскинуло плат над задумчивой ивой,

Сон навевает постель из осок и кувшинок.

Путник, не спи! Осторожнее! Ива – сухая,

Слышишь ли хохот среди переломанных сучьев,

Чуешь ли ты, что вода под осокой – гнилая,

Слышишь ли в треске рогоза шипенье гадючье?

Стон-причитание доброму гибель пророчит,

Солнечный луг обернется коварной чарусой.

Прочь убегай и не медли!.. А впрочем, а впрочем,

Можешь остаться, коль ты не считаешься трусом.

Там, где у черной коряги сошлись три дороги,

Белый багульник напитан русалок слезами,

Где под луною не властны ни бесы, ни боги,

Путника смелого ждет заколдованный камень.

Первого гостя дождалась однажды трясина.

Лесом осенним скрипел обездоленный ветер,

Вторил ему на прощание крик журавлиный.

Только вот путнику некогда плакать о лете.

Камень сыскал он заветный у древней коряги

И окропил его спелой, рубиновой клюквой.

Коль не обманут старинные дедовы байки,

Утром те ягоды вправду рубинами будут.

Брызнул закат в драгоценные бусины ягод,

Черные воды болота блеснули агатом.

Ночь продержаться, а после без муки и тягот

Станет счастливчик в мгновение ока богатым.

Ночь подступила бесшумно, лишь ласковый шорох

Листьев рогоза дарил ему песню покоя.

Вдруг засияло. Не сон наяву и не морок,

То бриллианты мерцали – дотронься рукою.

Брызнул рассвет, и слетели на камень пушинки,

Малые птахи за спелой рубиновой клюквой.

Нынче у черной коряги справляли поминки,

Плакал слезами русалок невинный багульник.

Солнца кувшинок белели в зеленых ладонях,

Ива сухая купалась в живой благодати.

Путник второй объявился, прекрасен и строен,

Встал он у камня и меч обнажил на закате.

Вспыхнула знатная сталь – рукотворное чудо.

Хор лягушачий завел восхищенные трели,

Всхлипнули жалко болотные бедные руды.

Черные воды пахнули горчинкою эля.

Путнику злата не надо, рубины – пустое.

Вызов он бросить пришел суеверной тревоге.

Ночь продержаться для храброго – дело простое,

Там, где у черной коряги сошлись три дороги.

Месяц плеснул серебром на дремотные травы,

Зыбкую темень подернуло белым туманом.

Гость усмехается: где же русальи забавы?

Сталью отвечу на все мертвяковы обманы.

Искорки солнца в невинной росе засияли,

Скорбным венком над корягой заплакал багульник.

Капельки клюквы алели на брошенной стали,

Там, где под камнем остался отчаянный путник.

Вешнее солнце трясину озябшую грело,

Ветер тревожил деревьев продрогшие кости.

Розовый жемчуг дарили побеги подбела,

Камень встречал заколдованный третьего гостя.

Тронули грубые пальцы засохшую иву,

Тронул коварную кочку проверенной палкой,

Замер он, слушая пташек шальных переливы,

Запах багульника плыл над могилой русалок.

В коробе путника места – довольно для дара

Топей погибельных. Соки змеиного корня,

Листья брусники и клюквы спасают от жара,

Жарко железу болотному в знающем горне.

В коробе полно. И сумерки полны печали,

Маетно сердцу и сладко от вешних дурманов.

То ли русалки у путника сердце украли,

То ли он сам подарил его белым туманам.

Брызнул рассвет в драгоценные бусины ягод,

Клюквы последней на камне две щедрые горсти,

Солнце смеется в воде. Из-под черной коряги

Бьется источник – умыться бы сонному гостю.

Там, где леса зеленеют столетнею медью,

Чудится мох на деревьях живым малахитом,

Корни сплетают пути между жизнью и смертью,

Там для тебя, если зорок, тропинка открыта.

Вьется тропинка, лукавя, то прямо, то криво,

Манит на свет, что дрожит в серебре паутинок.

Небо раскинуло плат над зеленою ивой,

Плещет источник в венке из веселых кувшинок.

Там, где у черной коряги сошлись три дороги,

Белый багульник влюбленными вскормлен слезами,

Где под луною не властны ни бесы, ни боги,

Ждет – не тебя ли, мой друг? – заколдованный камень.

====== Глава 1. Осенние цветы ======

Лес пах осенью.

Приближение холодов смутно угадывалось в Иггдрисе, ощущалось в горах, но именно здесь, на равнине, под сводами еще зеленого леса Милош остро, не собой сегодняшним, а давней детской памятью уловил тоскливые и светлые осенние блики.

С ветки сорвался игривый золотистый листок. Его братья, зеленые и крепкие, висели как ни в чем не бывало и тихо шептались о своем, а он, одинокий, плавно покачиваясь, плыл в воздухе. Милош бездумно подставил раскрытую ладонь и поймал этот лист, погладил нежную поверхность, в которой теплилась жизнь, медленно утекая сквозь пальцы... Свои собственные пальцы он воспринимал как чужие. Все его тело, могучее, надежное, отказывалось ему служить. Словно это не он, а некто посторонний, незнакомый гладил кору сосен, дубов и ясеней, разжигал костер с помощью еловой паутинки, аккуратно собирал мелкие ягоды брусники, пользуясь руками и зрением того мальчишки, который жил давным-давно, лет семнадцать-восемнадцать назад. Где был он сам? Остался ли на разоренном кладбище рохос близ Сорро, а может, упал в синие волны вместе с телом Джона О’Рейли, или тихо, как эта вот паутинка, сгорел в прощальном объятии Шеннона, развеялся пеплом его самокрутки.

И только Баська, упрямо топтавшаяся на его колене, выпускала коготки ровно настолько, чтобы, чуть покалывая, напомнить ему: он – живой.

– Ты не замерзнешь ли в здешних краях, полоски? – спросил, почесал кошечку за ухом, погладил по спине – и услышал себя будто со стороны. В здешних краях. Не «в наших».

А где они, его края?

Тот старый ельник в княжестве к юго-западу от Йотунштадта они покинули, когда Милош был еще ребенком. Черный Предел, если верить посланию в тайнике, фёны освободили от власти короля и князя, да только он в освобождении не участвовал. Сделал, сколько смог, для рохос, но оставил Бланкатьерру навсегда.

Вздохнул, раздул костер. Дрова ярко вспыхнули, а после изнутри древесины полилось ровное, спокойное пламя. Нечего себя жалеть. Раджи большую часть жизни провел на чужбине, там и погиб. Та же участь постигла и Горана, и Рашида, и только Кахал, счастливчик, закачался в петле под родными небесами.

Но у них было дело и близкие люди, ставшие домом. Он пропустил, по всей видимости, главные битвы в истории Фёна, а родные... Доберется до Блюмештадта, узнает, живы ли они.

Милош потянулся к переметной сумке с едой, но потом отдернул руку. Кусок в горло не лез со вчерашнего вечера. Он лег на спину возле костра, снова погладил Баську, которая тут же свернулась в клубок на груди у хозяина, и засмотрелся на кроны деревьев над головой.

Ветер всколыхнул печальный лес, и с ветвей посыпались рыжие и желтые листья. На миг Милошу почудилось, что над ним простирается волшебное зеленое небо, и оно роняет на землю звездочки.

Справа донесся забытый влажный запах. Милош повернул голову, всмотрелся – и поначалу ничего не увидел. Пришлось встать, пройтись, опять присесть, и только тогда он обнаружил торчащие из травы розовые сыроежки. Тронул подушечками пальцев скользкую, гладкую шляпку. В этом мире росли грибы, созревали мелкие ягоды, цвели скромные цветы – куда им до кроваво-красных лилий на озере Эцтли и пышных пенных орхидей в черных косах у теплого смуглого виска. В этом мире была осень.

Царила осень.

Записку в следующем тайнике он изучал долго и недоверчиво, но в конце концов прикинул, что это слишком не похоже на фальшивку, и теперь неторопливо, цепко глядя вдаль и по сторонам, подъезжал к мельнице.

У этой мельницы была дурная слава. Вроде бы тот хозяин, которого помнил Милош, перекупил ее у прежнего, да только старый мельник, крепкий суровый старик с дубленой кожей, захворал через месяц после продажи и угас в три дня, как свечка. Новый мельник богател у всех на глазах, и не сказать бы, что втридорога драл за помол. Просто ветряк стал крутиться исправнее, муки выходило больше... с чего бы? В зловещих сумерках говаривали, будто вместо дохлой скотинки нынешний владелец прикопал у основания мельницы живьем – то ли кота, то ли петуха. А может, и вовсе человека. Бродили слухи о нескольких путниках, сгинувших в этих краях. Кажется, не обошлось без нечистой силы.

Фёны тогда взялись разобраться с этими слухами, тем более что без всяких шуток один их знакомец направлялся на постоялый двор у мельницы, да так и не вернулся домой. Инженер «Детей ветра» покрутился под каким-то предлогом внутри самого сооружения и доложил, что попросту хозяин сведущ в своем деле и модернизировал механизм движения жерновов. Ганс и Али, которого тогда только-только приняли в призраки, разобрались, что богател мельник, помимо собственного профессионализма, за счет банального обмана крестьян, а поделать с ним ничего не могли. Слишком серьезные у него оказались покровители. Что люди пропадали, тоже не удивительно. Постоялый двор отчасти превратился в настоящий притон, и делались в нем всяческие темные делишки вовсе не мистического толка.

Неужели, пока Милош ходил по морям и плавился под солнцем белой земли, в Черном Пределе все настолько переменилось, что записка товарищей отправляла его на сомнительную мельницу?

Издалека все казалось вполне обычным. Ветряк крутился, как положено, вот уже у постоялого двора он различал суету, естественную для ранней осени. Тряхнул головой. Вдруг показалось? Посмотрел на Баську, которая ехала в корзинке, прилаженной к седлу второй лошади. Уши кошечки стояли торчком и даже наклонились в сторону мельницы. Так и есть. Люди пели.

Вскоре Милош уже различал бледные, по сравнению с рохос, лица, знакомые светлые и темно-русые волосы, широкие, но не столь яркие, как у корнильонцев, улыбки. Рассматривал их, знакомился заново, вслушивался в местный диалект и учился понимать его, различать в интонациях, шутках и намеках истинный смысл сказанного.

– Откуда будешь, добрый гость? – спросил у него мужик с копной пшеничных волос, прибранных под очелье, и умным прищуром внимательных серых глаз.

– Здешний я. Только дома не был пять лет, – окончательно отбросив тревоги, честно признался Милош.

– Погоди-ка... – мужик нахмурился, потер белой от муки ладонью лоб и вдруг просиял: —Не из фёнов ли? Не старший ли сын командира?

Эти слова были сказаны с такой солнечной улыбкой, что показалось несомненным: мама жива. Не смея поверить своему предчувствию, Милош вопросительно приподнял бровь, мол, с чего ты взял.

– Ты на Саида похож.

Нет, определенно, так о покойниках не говорят. Стоп. На Саида? Нет, конечно, Саид и Али, будучи в разных подразделениях Фёна, чаще действовали порознь, чем вместе, но если по княжеству прокатилось восстание, то скорее сражались бы плечом к плечу... Нехорошие, липкие подозрения холодком расползались в груди, но Милош почему-то не хотел обсуждать их с человеком, пусть приветливым и внимательным, но все-таки чужим. Он старательно изобразил вежливую улыбку, кивнул, спрыгнул с лошади и спросил:

– А где хозяин мельницы? Мне бы переночевать.

– Дык я и есть нынешний мельник-то, – весело подмигнул ему светловолосый. Мельник. Не хозяин. Сколько вопросов! – Заночуешь, мил человек, и постель тебе мягкая будет, и еда вкусная, и коняг твоих пристроим, и зверюгу... Ох, баловница, ты в какой драке хвост потеряла? – а это уже Баське.

– На Веселом острове все кошки такие, куцехвостые от рождения, – объяснил Милош и посадил животинку себе на плечо.

– Чудной мир! Ну, идем, идем, лошаденкам корму зададим! Тебе, поди, с сумками-то помочь? Здоровые какие.

На самом деле переметные сумки оказались намного меньше, чем Милошу мечталось, но все-таки подавляющую часть собранных в экспедиции материалов везли в Лимерию. Себе он забрал разнообразные мешочки с семенами, дневники, механизмы, в том числе замки для огнестрелов, несколько папок с гербариями, карты, кое-какие предметы из культуры рохос и, само собой, подарки. Правда, как четвероногие трудяги везли эту поклажу?

Стены дома, три четверти которого отвели под постоялый двор, пахли детством, бревенчатыми укреплениями землянок. Не глиняные хижины рохос и не пропитанный солью и влагой корпус каравеллы. Хозяйка, молодая, робкая, но расторопная женщина, принесла ему свежайший пшеничный хлеб, миску с гречкой и грибами, клюквенный кисель. Не маисовую лепешку, бобовый суп и кофе. Левую руку жег серебряный браслет, шнурок, на котором висел резной амулет, свивался удавкой.

Мельник подошел к нему, явно намереваясь присесть рядом и почесать языком, но, видно, прочитал что-то на лице своего гостя, хлопнул его по плечу и оставил в относительном одиночестве. За соседним столом смеялись и пели, лихо стукались друг о друга кружки с медовухой. За другим столом двое хмурых крестьян обсуждали закон о земле и, кажется, не слишком одобряли политику новых властей. Говорили друг другу, мол, что за порядки такие? Воевали за землю и вроде получили ее, но как-то не так. Ни продать ее, ни заиметь надел больше отмерянного.

– А зачем тебе кусок поболе? – крикнул парень, сидевший за веселым столом. – Батраков себе нанять да стать барином заместо старых бар?

– Молчи, сопляк, мал со мной спорить, – огрызнулся тот из недовольных, у которого в волосах проглядывала седина.

– Думаешь, отбрехался? – хохотнул юноша. – Э, на воре и шапка горит!

Хмурые мужики заскрипели зубами, но, прикинув количество народу на стороне наглеца, драку затевать не стали.

Земля. Неужто и вправду земля больше не барская? Милош всем телом вслушивался, всматривался в люд на постоялом дворе. Вроде бы все привычно, а лица – светлее, и плечи будто шире стали, и смех жарче. В голове поплыло, от пряных трав и связок лука, развешенных по стенам, от страха поверить в радость, в то, что фёны столько лет бились и погибали не зря... от понимания, что он к этому празднику жизни не причастен.

На рассвете мельник и его молодая жена вышли провожать его в дорогу. Женщина с поклоном протянула ему завернутый в полотенце пирог, а мужик, любовно приобняв ее за плечо, сказал:

– Ты сам распробовал, как моя хозяюшка готовит. Передай матушке от нас, за два денька не зачерствеет.

Жива. Жива. Милош поклонился в ответ, принял подарок, а сердце заколотилось от волнения, опасливой радости и сомнений. В подполье они привыкали не доверять и перепроверять. Ничего, опишет подробно мельника, и, если мама его признает, значит, пирог есть можно.

Милош сердечно попрощался с приветливой парой, устроил Баську в корзинке, пирог – в одной из сумок, вскочил в седло и потрепал свою лошадку по гриве, расчесанной на совесть. Ветряк скрипнул, махнул ему крыльями и скоро потерялся вдали.

Последняя ночевка, а завтра – Блюменштадт. Именно его сделали столицей молодой республики – из-за удобства расположения почти на середине линии от края мятежных гномьих поселений в Волчьих Клыках и до южной оконечности соседнего княжества.

Чаще всего фёны ночевали в лесу в тайных шалашах, иногда в деревнях у проверенных людей. Кроме того, они обустроили несколько заброшенных домов в лесах, где когда-то жили охотники, бортники или скрывавшиеся от милосердия пламени чародеи. В одном из таких убежищ и остановился Милош. Мог бы, конечно, заглянуть в деревню, но его почему-то колотило при мысли, что снова, хотя бы намеками, придется беседовать о родных с чужаками.

Привычная к вечному кочевью Баська деловито обнюхала хату, особенно заинтересовавшись сундуком в углу, в котором хранились простыни и перемена одежды, мяукнула и выбежала за дверь. Милош наблюдал из окна, как его полосатая хищница поймала незадачливую мышку и с аппетитом съела ее. Позавидовал. Сам он опять не хотел есть и потерял себя пуще прежнего. Знакомый и позабытый дом ласково принял его, а Милош неблагодарно мерз в объятиях бревенчатых стен и бойкого огонька в очаге.

Скорее бы рассвет. Разве лечь пораньше, чтобы голова не думала, чтобы сердце не гуляло неприкаянно по всему телу?

Кошка одобрительно запрыгнула на поправленную постель и свернулась в клубочек на подушке. Милош скинул рубаху по случаю теплого вечера, поцеловал перед сном браслет, шагнул к кровати – и услышал лошадей. Не своих лошадей.

Кто-то из товарищей. Сердце провалилось в пятки и ушло под пол, он осел следом за ним на лавку и стиснул мигом вспотевшие ладони. Навострился. Кажется, пошли пристраивать животинок...

… в дверь постучали. Условный знак. Он мог бы встать, открыть, но ноги и руки не слушались. Кое-как совладав с севшим голосом, Милош крикнул:

– Войдите!

Ключ с той стороны провернулся раз, другой. Не в скважине. У него в грудине, раскалывая крепкую кость как скорлупку лесного ореха.

Дверь открылась рывком, громко стукнула о стену, а он ослеп. Смотрел единственным глазом, смотрел и не смел поверить.

Горячий вихрь налетел на него молча и неумолимо. Родные ладони сначала на удивление осторожно, а после грубо, до синяков смяли его спину, короткие кудряшки щекотали лицо и шею, торопливые губы касались одновременно щек, подбородка, лба, ресниц, висков, а он пытался обнять в ответ, ломано, неловко, и все-таки с каждым почти болезненным движением он все явственнее ощущал эти руки как свои.

Но почему один лишь Саид? Милош всполошился, вскинул глаза на Али. Тот стоял, ровно приклеившись к дверному косяку, и глядел на него без улыбки немигающей туманной зеленью. И, прежде чем в обезумевшем от встречи старшем брате очнулся лекарь и заподозрил неладное, Али свалился в обморок.

Наверняка по мнению Баськи на не слишком широкой кровати столпилось чересчур много двуногих, и она с независимым видом перебралась поближе к огню, мол, мне тут удобнее. Милоша внутренне потряхивало, он с трудом обуздывал свое тело. Домик, в котором он останавливался не раз и с братьями, и с родителями, и с друзьями, оглушал его сладкими, дурманящими запахами, с тусклых красок будто слетела серая вуаль, и единственный глаз едва справлялся с буйным многоцветьем мира. Али проронил от силы пару десятков слов, прирос к его плечу и не переставая гладил его, зато Саид трещал за двоих, что не мешало ему вдобавок ластиться к старшему брату.

Пять лет. Как же это много для обычного человека! А сколько всего произошло здесь, в Черном Пределе, сколько повидал Милош за эти годы. Слова перемешивались, путались, причудливо сплетались друг с другом, вспыхивали ослепительными искорками, когда к дорогим именам прибавлялось «жив, жива, жив», обегали скорбные островки с именами погибших – не сейчас, не в ближайшие час-два, еще побыть бы счастливыми, безгранично, безудержно счастливыми. Слова сцепляли накрепко какие-то незначительные мелочи и политические события масштаба республики, морские шуточки и опасную роскошь сельвы, маленькие милые сплетни и невероятные описания огромных ящеров.

Его руки, наконец-то именно его руки путались в кудрях Саида и длинных локонах Али, а глаз присматривался к братишкам, которых он знал и оберегал с самого их появления на свет. Что-то с вами произошло без меня?

Саид внешне почти не изменился, разве мальчишеское тело стало крепким телом молодого мужчины, да в плечах раздался, лучник, как-никак. И хохотал так же заливисто, и обнимал пылко, и глазищи карие полыхали, полные любопытства и восторга. Только со словами что-то... Когда отвык материться, почему? И откуда тени под глазами, и щека порой дергается...

Али остался прежним, хотя, конечно, тоже чуток заматерел. Говорил как всегда тихо, мягко, улыбался светло и мечтательно, а от нежности его прикосновений можно было умереть. Но ясные зеленые глаза то и дело заволакивало дымкой, спина под ладонью Милоша напряглась, и тот, повременив с расспросами, убрал руку. И еще что-то поселилось в Али, что откровенно пугало видавшего виды путешественника.

Чуткие пальцы художника будто бы невзначай скользнули по серебряному браслету, а Милош вдруг понял, какие еще слова почему-то не были произнесены.

– Ты все с девушками милуешься, только теперь в твоем распоряжении еще и «Алые платки», а, братишка?

– Отмиловался я свое, – с самой скорбной физиономией ответил Саид. Свел к переносице брови и очень, просто невероятно серьезно вздохнул, лет на семьдесят, не меньше. Али прыснул в плечо Милошу, и щекотное дыхание разморозило очередной кусочек льда.

– Да иди ты?!

– Вот вернемся домой – и пойду, – судя по откровенному недвусмысленному жесту, по крайней мере пошлить его кудрявый обормот не разучился.

А с лица Саида на Милоша глянули влюбленные глаза Раджи.

– Жена у меня, Герда. А сыну нашему, Радко, три года исполнилось.

Улыбнись. Да улыбнись же, ты теперь дядька!

– А ты? – обернулся к Али, кажется, справился с собой, мальчики ничего не заметили.

– Родные дети природой не положены. Я, – запнулся, залился розовым румянцем. – Я с мужчиной живу. Дочка у нас приемная, Вивьен, на год старше Радко.

Изнутри, из мутных чавкающих глубин, о которых он успел благополучно забыть, выплыло, выкарабкалось, царапая стенки внутренностей кривыми ржавыми когтями, то чудовище, что подняло голову на необитаемом острове среди стада морских коров. Вымученная улыбка превратилась в гримасу, и он заметил откровенную тревогу в карих и зеленых глазах. Братишки мягко, деликатно прильнули к нему, сторожкие, как олени в утреннем тумане. А Милошу захотелось со всей дури дернуть кудри Саида, врезать кулаком по спине Али, наверняка же ранен был, взвоет... Челюсть скрутило судорогой. Успел содрать себя с лавки, пока не сотворил непоправимое. Заикаясь, бросил:

– Р-рад за вас. Я д-до ветру. Скоро вернусь.

Хлопнул дверью и вылетел в теплую осеннюю ночь.

– Видишь его? – Али сосредоточенно сыпал в котелок успокоительные травы, а Саид вглядывался в тьму за окном.

– Вернулся, у дерева сел. Кажется, дрожит, – Саид опустился на корточки у очага, погладил взволнованную кошку. Тоскливо спросил у брата: – Как думаешь, умерла? Или...

– Вряд ли умерла. У меня такое чувство, что он именно на наши слова о детях среагировал. Значит, расстались.

Безвинная сухая веточка зверобоя превратилась в порошок в крепких пальцах лучника.

– Али, я люблю тебя... Мне так страшно. Словно стена между им и нами.

– Значит, будем разбирать по камушку, – художник снял с огня закипевший отвар, перелил в кружки и присел рядом с братом, обняв его со спины. – Ну или ты попробуешь с разбегу головой проломить. Идем?

За порогом дышал покоем вкусный осенний лес. Где-то в чаще нерешительно ухнула сова. Милош сидел под дубом, сгорбившись и обхватив руками колени. Потерянный великан.

– Милош, пожалуйста, возвращайся в дом, – позвал старшего брата Али. – Нам выезжать с восходом.

– Да... Да, конечно, – лекарь тяжело поднялся, привалился к дереву и глянул исподлобья побитой собакой. – Простите меня. Я так долго ждал нашей встречи, так скучал, а вот... все испортил... Простите.

– Милош, как-то не верится, что всего за пять лет мы стали чужими, – грустно улыбнулся художник. Объяснил: – С каких пор ты просишь прощения за искренность?

– Ты не понимаешь. Я чуть было... – Милош вытянул перед собой руки и брезгливо дернул ими, словно не хотел иметь с этими отростками ничего общего.

– Ну врезал бы, мы бы пережили, – пожал плечами Саид. – Тебе завтра с мамой встречаться, лучше нам по мордасам съездишь. Маму трогать нельзя, ее во время штурма Шварцбурга по шее полоснули. Заживает хорошо, но лучше пока лишний раз шею не тревожить.

– Маму ранили?

– Слушай, давай завтра про всякие раны, а? Пошли, травы попьем, мы тебя еще кое-чем о нашей ненормальной семейке удивим! Ну а ты... если... – лучник вдруг как-то выдохся и обернулся в поисках поддержки.

– Если хочешь, скажи нам, – продолжил за брата Али. – Хотя мы более-менее догадываемся.

– Скажу. Не сегодня, но обязательно скажу.

На столе, застеленном льняной скатертью, в полосе ослепительного света лежала деревянная птичка. Она еще пахла свежей стружкой, и лесом, и теплыми ладонями дедушки Богдана. Вдруг в комнатку влетел порывистый ветер, подхватил игрушку и утащил в окно, но Милошу почему-то не было грустно. Он выбежал из дома и помчался за птичкой, любуясь ее переливающимися в солнечных лучах боками. А птичка становилась все больше, и больше, и вот уже тень ее крыльев простиралась, полностью закрывая от солнца Милоша. Замерла, закружилась на месте и плавно опустилась рядом с ним, будто предлагая сесть на спину и полететь. Он обернулся и увидел дедушку Богдана. Суровый плотник стоял, скрестив руки на груди, чуть хмурился, но в зеленых глазах разлилось тепло и понимание. И уверенность. Ступай, внук, у тебя получится. Именно так дедушка провожал его в экспедицию.

Дерево под ладонями показалось мягким, упругим, живым, птичка слегка качнулась, позволяя привыкнуть к ней, приноровиться, а после взмыла в голубое небо и полетела.

Под ними проплывали золотые пшеничные поля Грюнланда, горные вершины в шапках из лунного камня, грозные кромлехи Иггдриса... стальная синева морей, доверчивые сонные морды морских коров, зеленые туманы Драконьих земель... пальмы на берегу близ Сорро, стражи опунций в степи, строгие пирамиды Эцтли...

Мудрецы говаривали, что счастье живет внутри человека и не зависит от богатства, положения в обществе, владения теми или иными вещами. Может быть. Но у Милоша было бы все-таки чуточку больше счастья, владей он птицей, которая преодолевала бы за считанные дни расстояние от Грюнланда до Бланкатьерры с промежуточной остановкой на Шинни.

В самую душу глянуло темное пламя в глазах любимой.

И Милош проснулся, почти целый, почти нашедший себя. Достаточно для того, чтобы упиваться допьяна тем, что умудрился проморгать накануне.

В ногах безмятежно дрых полосатый комок. Али спал на животе, вжавшись в него боком и мягко вцепившись в большой палец его руки. Саид по мелочам не разменивался и занял всего Милоша – из того, что любезно предоставила в распоряжение лучника Баська. А дома его ждала мама...

За окном падали пестрые осенние звездочки.

В угрюмом зале на втором этаже тяжелого каменного дома, некогда принадлежавшего жрецам, пол относительно равномерно был усыпан, уставлен и завален книгами. Марчелло угрюмо прикидывал, что работы ему – отсюда и до ужина. На следующей неделе. Если повезет. Взял очередной том, бегло пролистал его и написал на закладке шифр, сверившись предварительно со своими записями. Систему шифров, ориентируясь на ту, которой пользовался отец, они с Хельгой сочиняли и правили раз надцать. Историк потянулся, с хрустом расправляя плечи, и повернулся в ту сторону, откуда доносилось размеренное шуршание. Вивьен листала одну и ту же книгу не меньше получаса. Захватывала разом все страницы, позволяла им пробежать по пальцам, снова захватывала. Изредка останавливалась на какой-то иллюстрации и вновь возвращалась к прерванному занятию.