Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 61 страниц)

Ронни Касрилс. «Вооружен и опасен»

Бланкатьерра. Три года спустя.

Ручей, вьющийся узкой лентой меж гладких корней и широких темных листьев, казался одновременно прозрачным и почти черным. Кончита опустилась на колени, с удовольствием зачерпнула воду двумя ладонями и окунула лицо в долгожданную свежесть. Баська осторожно вылезла из ее заплечного мешка, подошла к ручью и с подозрением принюхалась.

– Да, кошка, пахнет дерьмово, – хмыкнул Шеннон и покосился на девушку: – А пить точно можно?

– Можно. В окрестностях Альчикчик* все источники такие, – в подтверждение своих слов роха одним глотком выпила полную горсть воды и щедро плеснула на себя, попутно обдавая обоих спутников тучей брызг. Баська гордо передернулась от кончика носа до пушистого куцего хвоста, а Шеннон выругался на нерейском. В отличие от Гая, он предпочитал родной язык для выражения самых искренних и глубоких своих чувств. Кончита, вдоволь налюбовавшись мокрой рыжей бородой друга и его перекосившейся от вкуса воды физиономией, махнула рукой в сторону просвета в густом переплетении лиан: – Идем, деревня близко.

Небольшое селение Альчикчик отвоевало себе у сельвы смешной клочок пространства и уже лет десять стойко держало оборону. Правительственным войскам и чиновникам не было до него никакого дела. Возможно, они даже не подозревали о его существовании. Зато ядовитые змеи, ягуары, болезни и голод наведывались в гости к жителям с завидной регулярностью. Те с завидным упорством не сдавались.

В разное время здесь находили приют последние герильерос, попавшие в опалу или осужденные на смертную казнь Hermanos; поредевшие после очередной эпидемии ряды поселенцев пополняли беглецы с плантаций и рудников.

В последние два месяца в Альчикчик функционировала школа, открытая Hermanos. Учителем назначили полукровку, который стараниями отца-корнильонца получал образование аж в одной из трех академий Бланкатьерры, но на последнем курсе попался на какой-то мелкой краже и был со скандалом выставлен за порог. Закрутилось-завертелось, и вот он вступил в ряды подпольщиков.

Формально Хосе обладал куда большим запасом знаний, чем Кончита, но та за прошедшие три года так поднаторела в деле обучения безграмотных рохос, что орден направил ее в Альчикчик на подмогу молодому учителю. Это было на руку и Милошу с друзьями, потому что местный знахарь недавно нашел применение удивительным грибам, которые росли в дне пути от деревни, да и в принципе окрестная флорам отличалась разнообразием. А, кроме того, из-за дел подполья дружной компании пришлось разделиться несколько недель назад, и Кончита очень-очень ждала встречи со своим любимым.

Черный ручей свернул направо, а путники, с облегчением ступая на протоптанную деревенскими тропку, пошли налево. Баська с самым независимым видом следовала за ними, то и дело оглядываясь по сторонам. Вдруг Кончита почувствовала, как натянулся поводок, который слегка дисгармонировал с образом самостоятельной кошки. Девушка тронула за руку друга, и оба мягко развернулись, заинтересованные действиями полосатого создания.

– Мя-а-а, – коротко выдала Баська, чуть припав на передние лапы и повиливая отставленным задом. Кончик хвоста выразительно дернулся. Прямо над охотницей лениво кружила упитанная блестящая муха.

Кошечка сжалась в тугую пружину, прыгнула – и тут же с изумлением опустилась на землю. Муха, всего миг назад присевшая на край ярко-лилового кувшинчика, который невинно покачивался на обломанной ветке дерева, скрылась в этом самом кувшинчике. Точнее, коварный сосуд ожил и прихлопнул насекомое зеленой с лиловыми прожилками крышкой.

– Что, зверюга, растения на твоем острове с тобой не... Кончита, как это слово-то? – виновато покосился на подругу Шеннон, основательно лохматя свои рыжие космы. Некоторые слова он запоминал с трудом.

– Не конкурировали, – улыбнулась роха, подхватила на руки опешившую Баську и почесала ее за ушком.

Вскоре за деревьями показалась обманчиво нежная живая изгородь, окружавшая Альчикчик. Плотные сплетения колючих стеблей лианы, на которых красовались мелкие цветки в обрамлении розовых прицветников, разумеется, не были серьезным препятствием для гостей из сельвы, но и не позволяли ягуарам шастать по деревне как у себя дома. За воротами рассыпались, будто зерна маиса, глиняные хижины – светлые, рыжеватые, коричневые, почти черные, кое-где с красноватым отливом. Кончита невольно задержала дыхание, засмотревшись на буйство красок, влажную после недавних ливней дорогу в отпечатках маленьких ног и глаза любопытной девчушки, что изучала незнакомцев из-за угла ближайшего дома.

– А, Кончита, Шеннон! – их старый знакомец, один из Hermanos, вынырнул из-под навеса, на ходу обтирая заляпанные глиной руки.

Роха без зазрения совести предоставила нерею пристраивать их нехитрые пожитки и кормить Баську, а сама прямиком направилась в школу.

Как и следовало ожидать, за два месяца отдельную большую хижину под нужды обучения не отвели. Уроки проходили посреди все тех же сплетений трицвета**, только не розового, а пурпурного. Когда-то это место обустроили под собрание жителей деревни, а теперь в дневные часы здесь занимались как совсем юные, так и взрослые ученики. Кончита с удовольствием вслушалась в ломкую старательную речь подростка, который, похоже, делал первые шаги в нелегкой науке чтения.

Осторожно, чтобы не прервать урока, девушка замерла у входа в импровизированную школу. На бревнах, уложенных по периметру пурпурной изгороди, устроились девять ребят в возрасте примерно от восьми до четырнадцати лет, трое юношей, одна девушка и одна совершенное седая, сухонькая, очень аккуратная женщина с лицом древней богини. Длинный нескладный мальчишка, покачиваясь взад-вперед на болезненно тонких ногах, стоял спиной к ней и лицом к остальным. Он втягивал голову в плечи, сосредоточенно всматривался в книгу и, спотыкаясь на каждом слове, читал. Сидевший на единственном здесь плетеном стуле красивый, по-городскому одетый полукровка качал головой в такт звукам его голоса.

Жадно вслушиваясь в текст поэмы рохос, переведенной на бланкийский язык, Кончита невольно вытянула голову – и громко ойкнула, оцарапавшись о колючки трицвета. Шестнадцать пар глаз тут же уставились на нее.

– Простите, – смущенно улыбнулась девушка. – Я из Hermanos. Хосе, да? – она приветливо посмотрела на чуть подобравшегося учителя. – Ты позволишь мне поприсутствовать на твоем уроке?

– Прошу, располагайся! – полукровка галантно поклонился гостье и жестом предложил ей занять его стул. – Продолжай! «Золотая пыльца забвения покрывает зеркало памяти...» – а это уже долговязому мальчишке.

Где-то через четверть часа мучений подросток расправился с прекрасным, но довольно вычурным текстом, который приоткрывал перед простыми смертными тайну дум и сомнений одного знатного мудреца. Хосе торопливо выдал своим ученикам задание и повел Кончиту в небольшую хижину, которую ему выделил совет Альчикчик в качестве жилья, склада необходимых для обучения пособий и тесноватого, зато надежного помещения для занятий во время проливных дождей.

В комнатке с низким потолком и утоптанным земляным полом пахло иначе, чем в десятках точно таких же крестьянских домов, – бумагой, медью, кислотами, кажется, эфиром... Кончита тут же увидела ряд плотно закрытых баночек и несколько колб из мутного стекла. Армиллярная сфера***, лупа, целый набор металлических инструментов, весы, папки с гербариями, коллекция скелетов мелких животных, книги. Да уж, Hermanos не пожалели денег и сил, чтобы обеспечить свободную школу всем необходимым!

– Восхитительно, – только и смогла выдохнуть девушка.

– Это еще не все, – усмехнулся Хосе, забавно поводя тонкими усиками. – Идем в классную комнату!

Вот тут сердце Кончиты не выдержало. Невозмутимость рохи сдалась на милость горячей корнильонской крови, и двадцатитрехлетняя девушка подпрыгнула будто беспечная девчонка. На стенах убогой полутемной комнаты красовались целых пять карт, начиная с древней С-образной**** и заканчивая новейшей, на которую были нанесены очертания недавно открытых восточных земель.

– Наши товарищи ограбили академию? – хихикая, поинтересовалась Кончита.

– Почти, – серьезно ответил Хосе. – Богатую книжную лавку.

С чувством, близким к благоговению, роха приблизилась к последней карте. Она пробежала пальцами по линиям параллелей, расстояние между которыми увеличивалось по мере приближения к верхнему и нижнему краям мира. Сделано с учетом самых современных представлений о проекциях*****, в которых, увы, Кончита разбиралась крайне слабо.

В молитвенной тишине классной комнаты послышался слабый, но вполне отчетливый стон.

– Кто это?

– А, это... – Хосе нервно передернул плечами, и его губы на миг сжались в полоску, параллельную усикам. – Так. Недостаточно прилежный ученик.

– Что с ним? – леденея от недоброго предчувствия, требовательно и сухо спросила Кончита.

– Ничего особенного...

– Что. С ним.

Не дожидаясь ответа, Кончита круто развернулась и бросилась прочь из классной комнаты, напрочь игнорируя протестующий возглас Хосе. Занавески, занавески... Дверь. Толкнула – заперто. Новый сдавленный стон донесся именно оттуда.

– Открывай, живо, – велела девушка прибежавшему следом за ней учителю.

– Но... – заикнулся было Хосе, однако, прочитав что-то на лице гостьи, повиновался.

После полумрака остальных комнат слабый огонек масляной лампы показался ей ослепительным, и лишь со второго взгляда она заметила в углу на подстилке крепенькую, но какую-то серую девочку лет десяти. Еще до того, как Кончита прильнула губами к широкому лбу в обрамлении влажных коротких прядок, она уже знала: недостаточно прилежную ученицу мучил жар.

– Зови знахаря.

Чтобы пресечь дальнейшие пререкания, она достала из вышитого мешочка на поясе короткую нитку особым образом нанизанных бусин и сунула ее под нос коллеге. В мгновение ока до того видный, щеголеватый городской интеллектуал съежился, сморщился, что боб в воде, и заискивающе пролепетал:

– И-инспектор?

Ближе к вечеру небо нахмурилось, посерело, прижалось к верхушкам деревьев и пролилось теплым, заунывным дождем. Кончита с тоской глядела из окна домика, где их с Шенноном и Баськой приютил ее брат по ордену. Наверняка непогода задержит Милоша, Уго и Гая еще на день, а то и на два, и девушка не знала, что же тревожит ее больше: разлука с любовником или невозможность посоветоваться с ним.

После того, как она немного успокоила напуганную горячкой и заточением девочку и вверила ее заботам знахаря, на повестке дня нарисовался зловещий вопрос: что делать с Хосе? У Кончиты как инспектора народных школ, организованных орденом Святого Камило, хватало полномочий и для суда над учителем, и для просьбы о снятии его с должности.

Но ведь у Риты были родители. И они согласились с тем, что упорное нежелание дочери читать заданный Хосе текст достойно наказания! В Альчикчик жил весьма уважаемый брат из Hermanos, к нему семья могла бы обратиться за помощью, но не сделала этого, значит, и в самом деле посчитала изуверские воспитательные методы справедливыми. А Кончита за три года подпольной деятельности порой наблюдала странное сочетание в рохос готовности к борьбе за свое человеческое достоинство и готовности подчинять это самое достоинство наделенным властью.

Кроме того, инспектора беспокоил сам Хосе. Эрудированный, умный юноша, искренне преданный делу Hermanos, сам полукровка, он весьма ответственно подошел к организации школы в деревне и явно гордился своей работой. Но Кончиту еще во время урока насторожил его выбор поэмы – блестящей, но весьма далекой от повседневных трудов, надежд и страхов жителей поселения. Потом – принуждение Риты, которую Хосе запер в комнате до тех пор, пока она не выполнит задание. А ведь она, по словам знахаря, наверняка заболевала и именно поэтому не могла справиться с текстом. И в довершение всей истории – самооправдание учителя: «Ты же понимаешь, с этими рохос иной раз иначе нельзя».

– Про Хосе все думаешь? – с невеселым смешком полюбопытствовал Шеннон, отвлекаясь от починки прохудившегося башмака.

– И о нем. И о том, почему ему позволили, – Кончита прошла к очагу, помешала суп и присела на стол напротив друга. – У вас, нереев, скажи, у вас было? Протест против захватчиков, склоненные перед подпольем головы. Было?

– Было, – Шеннон отложил в сторону работу и поскреб затылок, при этом сосредоточенно морща лоб. – Додумывались даже до того, что, мол, сами в бедах своих виноваты. Где мы, где Лимерия? У нас-то ни крепостей не было, ни мечей, ни арбалетов. В поле работали – так, пшеницу вырастить, кое-чего из овощей, а все больше морем-то пробавлялись. Отрежь нас от моря, и что останется? А уж про науку и говорить не приходится. Да, друиды наши здорово в хворях всяких разбирались, погоду предсказывали, от хищников нас берегли. А у них, поди ж ты, университеты! И корабельное-то дело как поставлено. Мы на йолах за рыбой в море выходили, а они по всему свету, и портуланы ихние – не чета рисункам нашим. Наших-то карты составлять фёны учили, из старших.

– Фёны учили, да, мне Милош рассказывал, – задумчивым эхом, сама не понимая, зачем, отозвалась девушка. Может быть, чтобы просто услышать имя?

– Вот. И пойми тут, то ли захватчики – мрази последние, то ли мы – дураки какие.

– А ты сам что думаешь? – сощурив глаза, спросила Кончита. За окном громыхнуло. Угрюмое небо пошло ослепительными белыми трещинами.

– Я много думал. На Шинни еще и потом, в пути. Мы с Милошем и Джоном частенько беды нереев обсуждали. И вот что, Кончита. Я думаю, что даже за самую что ни на есть дурость шкуру с живого человека сдирать не годится, – веско, зло сверкая светлыми глазами, отчеканил Шеннон.

В этот миг в комнату вошла девчушка, чьи жадные глазищи первыми встретили Шеннона и Кончиту. На руках у нее капризно хныкала пухленькая вертлявая кроха. Гости уже знали, что мама и дядя детей пропадали в пещерах в трех днях пути от Альчикчик, выискивали поделочные камни.

– Гром разбудил? Давай покачаю, – предложила Кончита.

– Покачай. Она песни любит, – деловито объяснила старшая сестра, бережно передавая младшую новой знакомой. Шмыгнула носом, пробурчала: – А я петь не умею.

Тяжелый теплый сверток лег в руки так, как будто они были предназначены друг для друга: строптивый детеныш и ее объятия. Тихонько напевая одну из мелодий Уго, девушка вернулась к окну. Очередной раскат грома кроха все равно услышит, зато шелест дождя станет для нее еще одной колыбельной. Маленькое смуглое личиком сморщилось, предвещая недовольный крик, но вдруг разгладилось, а Кончита вспомнила недавно слышанные стихи... И мелодия пришла сама.

Услышав тихий плач, свернула я с дороги,

и увидала дом, и дверь его открыла.

Навстречу – детский взгляд, доверчивый и строгий,

и нежность, как вино, мне голову вскружила.

Запаздывала мать – работа задержала;

ребенок грудь искал – она ему приснилась —

и начал плакать... Я – к груди его прижала,

и колыбельная сама на свет родилась.

Кончита опустилась на лавку, и тут же на ее бедре образовалась пара мягких лапок с деликатно втянутыми когтями. Баська потопталась немного, свернулась рядом с подругой хозяина и на пару с затихшим ребенком прислушалась к песне.

В окно открытое на нас луна глядела.

Ребенок спал уже; и как разбогатела

внезапно грудь моя от песни и тепла!

А после женщина вбежала на крыльцо,

но, увидав мое счастливое лицо,

ребенка у меня она не отняла.******

Три года. Долгих три года жизни без мечты, без будущего, нет, не будущего белой земли, а своего, маленького и дышащего. Но разве она хотела так много? Всего лишь укачивать своего ребенка, рожденного от любимого человека, а не чужую обворожительную девчушку, которая во сне смешно причмокивала пухлыми губками. Всего лишь.

Кажется, сердце остановилось, когда сквозь стук капель о листья под окном она услышала знакомые голоса. А потом дверь в хижину распахнулась, и на пороге появился огромный, темный, мокрый до нитки, со слипшимися в мелкие колечки черными локонами и широкой ласковой улыбкой, ее – Милош.

Даже с детства закаленного великана порядком потрепал долгий переход через сельву и зарядивший к вечеру ливень. Спасали только спутники. Менее крепкого Гая приходилось то и дело поддерживать, а порой и перетаскивать на себе через особо топкие места, зато время от времени он принимался сыпать плоскими грубоватыми шуточками, и идти становилось легче. Уго, казалось, был то ли вытесан из камня, то ли вырезан из ипе, разве молчал еще больше обычного, что прежде Милош полагал попросту невозможным.

Поэтому темно-розовая в дождливых сумерках стена трицвета подарила совершенно детское предчувствие волшебства. Лекарь коротко, пожалуй, даже небрежно поздоровался с вышедшим из-под навеса братом ордена, спросил, добрались ли до деревни Кончита и Шеннон, и в несколько широченных шагов дошел до двери.

В комнатке с привычно низким потолком гостеприимно рыжело пламя в очаге, а рядом с ним – космы Шеннона, который помешивал что-то ароматное в котелке. Тут же, на земляном полу, устроилась девочка, рисовавшая ножом на коре. И у окна, на лавке, почти черная в полумраке, озаренная каким-то внутренним светом – Кончита. Тугие косы, строгое задумчиво лицо, обращенное к сладко сопевшей у нее на руках малышке. Чужой малышке.

– Мяу! – и, конечно же, Баська, которая беззвучно спрыгнула на пол и теперь уселась у его ног в ожидании законного, неприлично запоздалого поглаживания.

Через четверть часа все трое вымокших насквозь путников сдали свою грязную, пропахшую потом одежду Кончите и с удовольствием облачились в штаны и рубашки Шеннона и доброго хозяина. Суп единодушно признали готовым – горячее, значит, съедобно – и расселись на полу возле очага. За неимением достаточного количества лавок.

Гай пространно, красочно расписывал свое отношение к лианам, корням, которые непристойно поднимались от земли аж до колен, паукам, змеям, муравьям, чавкающей земле, слишком частым дождям и слишком палящему солнцу, чересчур неприступным девушкам-рохос, а также их мужьям, что истолковывают некоторые его жесты и взгляды чересчур буквально.

– Не каждый мужчина стремится стать оленем, – подал голос Уго. Впервые за весь вечер.

– Да я ж! Да ни за что! – задыхаясь от праведного гнева, воскликнул Гай.

– Тебе напомнить, за какое именно «ни за что» ты ее хватал? – ехидно предложил Милош. Кончита под боком и Баська на коленях активно заворочались, намекая, за что именно их обеих неплохо бы схватить.

Шеннон заржал, выплескивая на рыжую щетину полупрожеванные бобы. Кончита сделала страшные глаза, призывая друга к порядку. Пусть годовалая малышка и спала уже в соседней комнате, но смех нерея вполне могли услышать и на другом конце деревни.

В дверь постучали, коротко, но очень громко.

– Плохо дело, – покачивая седой головой, произнес вошедший в комнату знахарь. – У Риты огненная лихорадка.

Унылые дождливые дни сменились безжалостной жарой. За четыре дня с теми же симптомами, что и Рита, свалилось еще шестнадцать деревенских, включая троих детей. Наутро после страшного известия Милош попросил Уго проводить Шеннона и Гая до ближайшего поселения. За три года матросы «Гринстар» не раз сталкивались с тем, что они переносят местные заболевания гораздо тяжелее рохос. Что уж говорить о таком недуге, как огненная лихорадка?

Молчаливый рохо подумал несколько мгновений, кивнул и собрался было заняться сбором еды в дорогу, когда со двора послышалась приглушенная нерейская ругань. Шеннон втащил в хижину дрожащего от озноба Гая. Серые смешливые глаза бывшего циркача уже затянуло мутной пленкой болезни.

Укутав друга в теплое пончо и ожидая, пока заварится снадобье из листьев светоча, Милош мучительно размышлял, что же делать с Шенноном. Отправить его прочь из Альчикчик, пока не поздно? Но если Гай, не подходивший накануне вечером к Рите, занемог, то Шеннону, который приволок его в дом, опасность грозила с еще большей вероятностью. Или нет? Услать его подальше – а вдруг свалится в пути на плечи Уго? Да еще вместе с самим Уго... Оставить здесь, чтобы захворал наверняка? Зато под присмотром двух лекарей...

– Не морщи лоб. Я никуда не пойду, – объявил Шеннон, вытряхивая друга из раздумий.

На следующий день он метался в бреду рядом с Гаем.

То, что Уго сообщил Милошу и Кончите на развалинах Эцтли, оказалось не легендой, а самой доподлинной правдой. Листья сердце-цвета и впрямь обладали целительной силой и лечили они не только огненную лихорадку, но и другие, не столь кровожадные, зато довольно мерзкие заболевания. Однако на то, чтобы выяснить, что нужны именно листья, как их сушить, с чем смешивать и с какой частотой подавать, ушло около двух лет. Сам Милош ни разу не сталкивался с эпидемиями, но ему передавали через связных Hermanos, что в нескольких деревнях удалось сократить смертность до двух человек на десяток, а в одной – аж до одного. И эти цифры стали, наверное, самым дорогим подарком ему от жизни – после рождения Али и Саида.

В знойном, гудящем от назойливых насекомых воздухе Альчикчик эти счастливые цифры повернулись к нему жадным, дышащим смертью оскалом. В деревне проживало около ста двадцати человек, взрослых и детей. При самом лучшем исходе погибнут двенадцать, при худшем – двадцать четыре. Двадцать четыре! Уже заболели Гай и Шеннон, а Кончита, его Кончита крепко обнимала Риту в первые часы заболевания. Пока его paloma держалась, но... Но.

Посоветовавшись со знахарем, они решили собрать всех заболевших в двух хижинах. Попробовали было запретить визиты родственников, но деревенский совет взбунтовался, хотя требования лекарей являться лишь бездетным родичам, не подходить близко к хворым и не касаться их решили соблюдать.

Хуже всего приходилось детям. Вот тут Милош проявил свой деспотизм фёна и великана во всей красе, наорал на несчастных родителей, напомнил, что у них вообще-то есть еще дети, которые могут слечь вслед за своими братьями и сестрами, если не отказаться от посещения лазарета, а одному отцу, вдовому и сердечному, врезал, когда отпихивал от дверей хижины. Он еще не знал, что через четверть часа после его ультиматума постоянно находиться при исстрадавшихся детях вызовется Кончита.

– Я контактировала с Ритой. У меня нет своих детей, – невозмутимо пожала плечами роха. – Как член ордена я могу исповедовать умирающих.

Пять дней его paloma практически не отходила от ребят, которых теперь было семеро. Она четко выполняла приказы Милоша-лекаря, как в Эцтли беспрекословно подчинялась Милошу-бойцу. Подавала снадобье строго по часам, смазывала ярко-алые пятна на коже мазью, которая хоть немного унимала жгучую боль, пела по просьбе детей песни, перебирая струны гитары Уго, и рассказывала сказки. На шестой день на правах сестры ордена она проводила в последний путь первую жертву огненной лихорадки – того самого нескладеныша, который совсем недавно читал на уроке древнюю поэму рохос.

Поздно вечером после похорон, когда сумерки дарили деревне и больным долгожданную прохладу, а над цветами кружили бражники, Милош в очередной раз вошел в детский лазарет. Но не в качестве медика.

– Кончита, можешь оставить их на час, за ними присмотрят.

– Кто? – только и спросила девушка.

– Гай.

Наверное, стоило радоваться тому, что в деревне царило безветрие. Шеннон чувствовал себя после болезни квелым сынком какого-нибудь лимерийского купца, а не крепким выносливым нереем, которому не то что на суше, в море шквалы нипочем. По словам Милоша, его жизнь где-то сутки висела на хлипком, подгнившем и потертом шкертике, но он все-таки выкарабкался. В отличие от Гая.

Поддерживаемый Уго, Шеннон со скоростью улитки доплелся до могилы товарища, с которым не смог попрощаться, потому что валялся без сознания. Всего на кладбище Альчикчик появилось одиннадцать свежих могил.

– За два дня никто больше не заболел... Как думаешь, отпустила, гадина? – медленно, прерываясь из-за одышки, спросил он у рохо.

– Бог знает. Я – человек, – флегматично ответил Уго, сорвал маленькую желтую орхидею и положил на холмик.

– Уго! Уго! – со стороны деревни послышался отчаянный детский голосок. Рита. Она поправилась в числе первых, и сильный организм здоровой с рождения девочки быстро справился со слабостью.

Рохо поднялся на ноги и помог встать нерею.

– Уго, Шеннон! Там... Милош и Кончита... Оба горячие!

И Шеннон позавидовал Гаю.

Родные объятия приносили жуткую, сводящую с ума боль. И без прикосновений знаки огненной лихорадки, кажется, прожигали кожу насквозь, до мяса, до самых костей. Но они прорывались друг к другу. Стискивая зубы, проваливаясь в полуобморочное состояния, не разбирая, где чей стон и где чья судорога. Перед глазами плясали разноцветные пятна – бирюзовые, пурпурные, лиловые. Сквозь звон в ушах до них доносился жалобный мяв, чьи-то всхлипывания и молитвы. Они обнимали друг друга. Шептали – то ли бред, то ли признания, то ли обрывки каких-то очень-очень важных, бесценных мыслей – растрескавшимися от жара губами, смутно ощущая вкус крови, своей ли, чужой.

На стенах распускались золотые и перламутровые цветы. Их полупрозрачные лепестки трепетали в неподвижном раскаленном воздухе и замирали, испугавшись приближения черных бражников с узорами в виде бледных черепов на мохнатых телах. Белые, мутно-стеклянные грибы стекали с потолка прямо к постели и превращались в барашки лазурных волн, которые ластились к их пылающим рукам, кусая солеными зубами сухую кожу.

Незримая рука выкладывала в воздухе слова из пестрых зерен маиса. Язык казался смутно знакомым, и в то же время нельзя было прочитать ни единой буквы. Зерна тихонько терлись друг о друга и шептали:

– Еда... Еда... Есть еда?..

Вокруг огня в очаге водили хоровод эбеновые фигуры с ветвистыми хвостами, многочисленными конечностями и головами в причудливых коронах. Они кружились в совершенно безумном ритме, изредка останавливаясь и выкрикивая фразу, из которой можно было разобрать лишь конец:

– … o muerte!*******

В воздухе пахло горелым. Огненные пятна спалили, наконец, кожу, мышцы, а кости проломило изнутри, и два красных комочка мяса протянули друг к другу обрывки артерий и вен. Золотые лепестки взмыли в воздух и осыпались мерцающим звездопадом.

Деревня горькой воды и сладких лепешек оправилась от огненной лихорадки через полтора месяца после ее начала. Только седая ученица школы все еще передвигалась за пределами дома лишь с посторонней помощью. Но то, что она вообще выжила, жители дружно считали чудом.

За похоронами, поминками, слезами и возгласами радости все как-то позабыли о том, где именно застала болезнь маленькую Риту. Неожиданно об этом напомнил сам Хосе, отделавшийся двухдневной горячкой.

– Кончита, верно, ты хочешь судить меня? – глухо пробормотал учитель, явившись к инспектору, и его отросшие усы уныло повисли вдоль опущенных уголков губ.

– Ты считаешь, что тебя необходимо судить, – спокойно поправила девушка, отвлекаясь от записей и осторожно потирая глаза. Ей все еще тяжело давалась писанина в течение пары часов. – Из-за болезни Риты?

– Да-да... Я должен был заметить, что ей плохо, позвать знахаря, а я посчитал ее жалобы притворством...

– Будет. Но не суд.

Кажется, от невозмутимого тона инспектора и неопределенности ее слов Хосе сделалось не по себе.

На бревнах среди пурпура трицвета расселось сорок три жителя Альчикчик. Среди них – траурные ленты в волосах тех двоих матерей, чьим детям повезло меньше, чем Рите. Кончита невольно прижалась к Милошу. Она-то звала прежде всего родителей учеников и не подозревала, что после эпидемии столько людей заинтересуется школьным инцидентом больше, чем месячной давности.

– Не так уж все гибло с рохос и с нереями, да? – весело бросил обоим друзьям Шеннон.

– С корнильонцами тоже, – усмехнулся Милош и подмигнул Кончите.

– Бог справедлив, – серьезно подтвердил Уго.

И все четверо обернулись, кажется, отыскивая в пустоте улыбку Гая.

– Почему?

Первый вопрос Кончиты, заданный, вопреки всем ожиданиям, не Хосе, а родителям Риты, поставил супругов в тупик. Они долго молчали, переглядываясь, улыбаясь друг другу и своей выжившей дочке, краснея и качая головами.

– Он учитель. Ему виднее. И он от Hermanos.

– Он учился. В городе учился, знает, как надо. Не то, что мы, деревенские.

– И где учился. У корнильонцев. Куда нам, рохос...

– Так. Почему? – на этот раз вопрос был задан уже Хосе.

– У нас в академии студенты часто ссылались на недомогание, если хотели увильнуть от занятий. Вот я и решил... – торопливо ответил учитель, вставая.

– Нет. Почему ты в принципе решился на принуждение?

– Я... А как иначе? Рита не справилась с заданием, не сумела прочитать заданный отрывок, отказывалась, говорила, что ей тяжело и скучно. Как еще привить ей культуру?

– А ты спросил, почему тяжело? Что именно скучно? Посоветовался, спросил, о чем Рите хотелось бы почитать?

– То есть? – опешил Хосе и аж присел. – Откуда ей знать! Она же... – и тут полукровка осекся, будто разом увидев темные непроницаемые лица окружавших его людей.

– … роха, – закончил за него Милош. – Вас так учили? Что рохос поголовно тупы и ленивы? – стыдливый кивок. – Но ты – рохо лишь наполовину. Ты считал принуждение в академии справедливым?

– Конечно! Учение без дисциплины невозможно!

– Именно поэтому ты слегка ограбил свою любимую справедливую академию.

Хосе приуныл. Некоторые из деревенских зашептались. Один из учеников вдруг подпрыгнул, будто его укусила змея, и бросился прочь за пурпурные заросли так, что только пятки засверкали. Меньше, чем через четверть часа он вернулся и с самым сокрушенным видом протянул учителю тонкую новенькую книгу с роскошными гравюрами.

– Я взял, когда ты болел. Я виноват, – шмыгая носом и ковыряя носком землю, промямлил мальчик.

Деревня, в которой совсем недавно раздавались стенания над мертвыми, дрогнула от хохота в принципе-то сдержанных рохос.

– Можно, Хосе? – Кончита подошла к учителю и протянула руку к книге, которую он судорожно прижимал к груди. Полукровка опасливо отдал свое сокровище, будто его снова хотели похитить. Инспектор пролистала книгу и продемонстрировала всем ту страницу, на которой ушастая лисица, крыса, змея и черепаха пытались поделить набитый под завязку мешок. – Видишь? Рохос умеют выбирать.

– Но тут почти нет текста, – вяло возразил учитель.

– Да. Здесь есть иллюстрации к классическим басням Корнильона. Их с детства изучают дети из самых знатных семей метрополии. Может быть, истории о животных детям ближе, чем золотая пыльца забвения?

Вера в человека – предпосылка для диалога. «Диалогический человек» верит в других людей даже до встречи с ними лицом к лицу. Но это не наивная вера... Он знает, что хотя люди способны творить и преобразовывать, конкретная ситуация отчуждения может препятствовать проявлению этой способности. Но это не подрывает его веру в человека, а представляется ему как вызов, на который он должен ответить.