Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 61 страниц)

– Отбили, пленные со дня на день здесь будут, – и Саид протянул ему короткое письмо с перечисленными именами погибших. Имен оказалось не так много, знакомых – ни одного, но кошки на душе заскреблись настырно. Вроде бы завоевали власть в Республике, строить и строить мирную жизнь! Нет, лезут всякие...

– Ты пару часов у Арджуны или у себя покемарь, – мягко велел Али. – Даром что ли тебе такой замечательный конфискованный диван приволокли?

– Пф! Ты сплетни не слышал, как меня этим диваном попрекают? Мол, как же, глава ЧК, себе все самое лучшее тащит, на то ему и должность нужна!

– Так оправдывай сплетни! А то в гроб краше тебя кладут.

Саид расхохотался, щелкнул брата по носу и почесал явно не в направлении своего кабинета. Али напомнил себе пошантажировать неугомонного чекиста через Герду и шагнул в розовое жемчужное утро.

Здание старой тюрьмы и два соседних, отданных в ее распоряжение в начале осени, будто бы дремали под белым снежным одеялом, расшитым золотистым бисером. И не скажешь, глядя на этих каменных младенцев, которые любопытно таращились на мир из-под ресниц зарешеченных окон, что там творится внутри. И уж тем более, что творилось вчера.

Когда Республика наконец-то получила в свои руки Блюменштадт вместе со всеми потрохами, ее основатели ужаснулись, впервые как следует изучив самые зловонные из городских внутренностей. Фёны в тюрьму попадали редко, а уж если попадали, то чаще всего в одиночки. Как политические.

Большая же часть преступников содержалась в общих помещениях, куда запихивали всех, не разбирая пола, возраста и преступления. И вся эта разноликая, грязная, вшивая масса копошилась в провонявших насквозь камерах, откуда не каждый день выносили тяжелых больных и даже трупы.

Разумеется, сразу ничего не переменилось. Шли бои, не хватало рук, времени, сил. А еще денег и места. Но вот ранней осенью под тюрьму отвели еще два дома. Их укрепили, переоборудовали с учетом специфических нужд и буквально неделю назад расселили заключенных. В старой тюрьме, которую явно с издевкой прозвали Медком, остались мужчины. Женщинам выделили свое здание, а детям и подросткам – свое.

Али пожелал доброго утра стражникам и не без удовольствия вдохнул каменный, известковый, до блаженства чистый запах Медка. Вообще-то в его обязанности входила всяческая новая, пугающая начальство, неясная работа. Вроде бесед с заключенными, общения с их семьями, обследования их домов и прочей чепухи. А потому Али время от времени брал на себя другие обязанности, чтобы коллеги не смотрели на него слишком уж косо. Скажем, отмывал вместе с ними от многолетней липкой дряни общие камеры. И теперь заслуженно наслаждался плодами своего труда.

– Али! Заходи, мальчик, заходи! Для тебя работенка имеется... кхе-кхе, – поприветствовал его комендант тюрьмы, вечно курящий и кашляющий Михель. Ухмылка на его круглом усатом лице не предвещала ничего доброго.

– Доброе утро, Михель, – приветливо улыбнулся Али. Заметил сверток, что лежал на скамейке возле стены.

– А ты глянь, глянь, парень, полюбуйся-ка, ну! – оживленно воскликнул комендант, аж потирая в предвкушении широкие пухлые ладони.

Доверяя своей интуиции, которая шарахалась от подобных ужимок начальника, Али натянул перчатки и осторожно приподнял уголок ткани. Чтобы тут же опустить его обратно. В свертке был трупик новорожденного с синим сморщенным личиком.

– Хороша девчушка? Красавица! А догадайся, кто ее удавил-то? Ну, подумай, ты же у нас умный, фён. Правильно, маманька родная сразу после родов и удавила! Только что привели... Кхе... Не желаешь ли поговорить с ней, Али, порасспросить, как ее несчастное сердечко позволило младенчика придушить?

– Поговорю, – ровно ответил Али. Захотелось волшебным образом срочно перенестись в школу для малышей, куда пошла Вивьен, и крепко-крепко обнять свою дочь, прижаться щекой к ее мягким каштановым волосам... Прогнал щемяще родной образ, уточнил: – Задержанная в Цветнике?

Цветником с первых дней функционирования звали женскую тюрьму.

– Не-а, не дошла еще до Цветника-то. Здесь, в предварилке дожидается. Спроси у дежурного Лизу!

Лиза, красивая светлая девушка, на вид его ровесница, смотрела прямо перед собой равнодушными голубыми глазами.

– Да на что он мне? – тихо, бесцветно, будто даже не отвечая на заданный вопрос, а советуясь сама с собой, пробормотала Лиза.

– Она, – поправил Али.

– А? – механически отозвалась девушка.

– Она. У тебя была дочь. Ты разве не заметила?

– А-а-а...

Хотелось аккуратно побиться головой о стенку. Полчаса беседы, и ничегошеньки. Короткие пустые фразы, сонный коровий взгляд, замороженные движения.

– Хорошо, ребенок не был нужен тебе. Но ты могла отнести ее в приют. О ней бы позаботились. Ты знаешь, что теперь в городе есть отдельный приют для младенцев и малышей?

– Да? Ну... да.

Али снова вспомнил Вивьен. Покойную Лауру. Прочих странненьких, коих доводилось видеть и здесь, на родине, и в Пиране. Они были очень разными, та же Вивьен при всем своеобразии поведения отличалась разумностью поступков, а Лаура, женщина отнюдь не глупая, вела себя порой просто непредсказуемо.

Лиза же чем дальше, тем больше казалась ему дурочкой. Не злобной холодной тварью, не бывалой циничной убийцей. Просто дурочкой. Вот что с такими делать? И, главное, чем думал тот мудак, который трахал явно ненормальную девушку? И где были глаза тех, с кем она жила, кто видел ее, осоловелую, тупую и брюхатую?

– С кем ты живешь, Лиза?

– А?

Так, проще посмотреть в записи. Служанка у четы торговцев. Не перевелись еще в Республике служанки.

– Где ты живешь, Лиза?

– Да у тети Ханны.

Ханна – это хозяйка. Тетя Ханна, а девчонке за двадцать. Пиздец. Али решил, что после совместного с Саидом допроса военспецов быстрее сгонять к этим торговцам, чем вытягивать в час по фразе из их служанки. Позвал конвой и попросил проводить Лизу в камеру.

– Пшла, сучка! Эх, при старой власти тебя б утопили ужо!

Али придержал конвойного за руку. Парень с удивлением глянул на него, мол, чего еще?

– Конституция запрещает оскорблять заключенных вне зависимости от тяжести совершенного злодеяния.

– Разводите сопли с ними, – хмуро ответил конвойный, но хватку на плече Лизы ослабил. С тех пор, как в тюрьме сложили два и два, к подобным словам Али многие прислушивались. Ну, просто чтобы не печалить без надобности брата главы ЧК.

– Ты куда зенки свои лупил, блядь? Пузо не заметил, ты, пень пучеглазый? Ну, дубье стоеросовое, что моргаешь? Родильню развели, а не тюрьму! Там дохлый младенец, там живой! Куда ее с дитем? Как прозевали? – разорялся комендант, яростно выпуская едкий дым изо рта в коротких промежутках между фразами.

– Дык это... во, – растерянно объяснил надзиратель из Цветника и выразительным жестом обрисовал размеры заключенной так, что Али профессионально обзавидовался. И закивал, поддерживая коллегу. Тоже, несмотря на все свои блестящие познания в человеческой анатомии, не распознал в толстой девахе будущую маму. А надзиратель тем временем робко предложил: – В одиночку бы ее с ребенком-то. В общей камере малец не выживет.

– В одиночку, – теперь уже вслух поддакнул Али. – На нее у многих зуб имеется. Ее саму не прирезали, так мелкого в два счета порешат. Подушкой ночью накроют, и попробуй докажи, что это убийство.

– Вот сука блядь! Вот при старом законе просто, понятно было! Как живут всей толпой, как подыхают, кто разбирал! – продолжал метать молнии Михель, но все-таки велел двум подчиненным заняться переселением матери и ребенка. На самом-то деле он очень даже одобрял новые порядки, мужик был толковый и по-своему душевный, но поорать на подчиненных – это ж святое.

– Доброго дня всей компании! – с бодростью воскресшего утопленника поприветствовал коменданта и прочих Саид, который, судя по цвету улыбчивой морды, так и не поспал.

– И здрас-с-с-сьте, товарищ Саид! – сладко проблеял Михель, в мгновение ока превращаясь из усатого злобного колобка в радушного румяного хозяина.

– Михель, Вам надо? – нахальный чекист не глядя ткнул пальцем в сторону брата. – Нет? Тогда я забираю на часок-другой, пока допрашивать будем. Али, идем.

В коридоре Али покрутил головой, убедился, что никого нет, и втиснул брата в каменную нишу.

– Во-первых, Саид, еще раз я увижу тебя вторые сутки без сна на ногах, скажу Герде, чтобы неделю тебе не давала. Или даже две. Молчи, ЧК слова не предоставляли! И, во-вторых, я тебе собственность?

– Разрешите ответить, товарищ тюремщик? – ехидно промурлыкал Саид. – Да, собственность. И ты только «за».

– А то, – Али тихо засмеялся в кудряшки брата. Блаженная короткая передышка в сумасшедшей круговерти рабочего дня.

От печурке в комнате для допросов тянуло манящим жаром. Так и притулиться бы рядом на лавочке, свернуться в клубок и подремать. Саид усилием воли отодрал себя от горячей стенки и подошел к окну. Мутное стекло дохнуло на него спасительным холодом.

– Держи, – Али подал ему кружку с отваром шиповника и вернулся к столу, усыпанному листами с пустыми показаниями.

Старый военспец, которого взяли самым первым, придерживался безупречной тактики. Реагировал только на те вопросы, ответы на которые были очевидными и лежали на поверхности. В остальном отмалчивался, пожимал плечами или говорил что-то вроде «это ваша работа». Если бы не эфемерная зацепка в виде его фамильных клинков, найденных на подозрительном складе оружия, давно бы пришлось отпустить. За отсутствием доказательств.

– Если бы мы были Фёном, развязали бы ему язык шаломовским эликсиром, – вздохнул Саид.

– Или силой.

– Или хотя бы угрозой применения силы.

Братья переглянулись, читая в глазах друг друга одну и ту же мысль. Взять власть – трудно, очень трудно. Удержать – в сто крат сложнее. Если законы армии, законы подполья еще предполагали военные методы и, как крайний случай, пытки, то в Республике даже ЧК себе подобное не позволяла. Пытки и прочие виды нечистоплотной добычи сведений были жестко запрещены. Во-первых, они слишком хорошо помнили давний справедливый вопрос Хорька: что произойдет, если к власти придут люди с гнильцой и воспользуются всеми их законами в своих интересах? И, во-вторых, столь же отчетливо они помнили пророчество Шалома. Бешеные волки явятся. Стоит ли им помогать, оставляя поводы для бешенства?

Тяжелая дверь нехотя открылась, и в комнату шагнул второй военспец, помоложе. Сопровождавший его конвойный отчитался:

– Подозреваемый в этих... как их... котр...

– … контрреволюционных, – очень тихо подсказал Саид.

– Во. В кон-тр-революцион-ных делах прибыл! – закончил конвойный и аж просиял.

– Благодарю. Подождите за дверью, – глава ЧК отпустил конвойного и жестом предложил военспецу присесть.

Холеный нервный мужчина с подчеркнутым изяществом опустился на скрипучий, грубо сколоченный стул. Губы его презрительно дрогнули.

– Вас что-то забавляет? – полюбопытствовал Саид.

– Разве что удивительное мое положение, – поспешно натянув улыбку, ответил военспец. – Честное слово, Саид, это все напоминает мне какой-то мрачный анекдот. Еще неделю назад мы с Вами смеялись в кабинете Арджуны, а всего спустя несколько дней вы меня допросили – и вот я здесь. Не ждал я нелепых обвинений, когда добровольно переходил на сторону Республики!

– А Вы действительно перешли на ее сторону?

– То есть?

– Знаете, я тут давеча побеседовал с некоторыми посетителями «Золотой розы». Две недели назад там была вечеринка, и Вы вместе с приятелем пели душещипательные ностальгические романсы.

– Саид, от Вас я подобной низости не ожидал. Вы запрещаете мне петь и ностальгировать?

– Нет, конечно. Но мне искренне интересно, из-за чего Вы тоскуете по прежней жизни? Что Вы потеряли?

– Как бы Вам объяснить, – военспец чуть расслабился и мечтательно поглядел в окно, за которым сгущалась ранняя зимняя синева. – Грюнланд – это прекрасная, уникальная земля. Суровый край рыцарей, настоящих воинов, которым не чужда грубоватая шутка и лишняя кружка эля, опрокинутая на белоснежный воротник, и в то же время мы легко принимаем утонченные нравы других стран. Но делается это без лицемерия, без жеманства... Вы бы знали, как очаровательны вечера, когда на смену изящной аллеманде приходит простонародный лендлер, дамы обсуждают высокую поэзию, а мужчины хохочут, вспоминая забавный случай на охоте. Вино, хрустящие медовые булочки, свечи, тихие сумерки, как сейчас... Только решетки в усадьбе моих родителей были декоративными.

– Да, настоящие рыцари опрокидывали эль на белоснежные рубашки, а прачки с опухшими от непомерной работы руками после отстирывали эти самые рубашки. И не приведи Пламя останется хоть одно пятнышко, – грустно, задумчиво проговорил Али. – А лендлер прекрасен. Никогда не слышал аллеманду, попрошу Марлен сыграть. Здесь, в тюрьме, мы планируем проводить просветительские вечера.

– Что же, арфа и аллеманда в тюрьме тоже будут поводом для сентиментальности? – подхватил вслед за братом Саид. – Или Вы ностальгируете по тем временам, когда сами были на свободе, а вот крепостные пахали на Ваших родителей и обеспечивали своим потом эти очаровательные вечера?

– Вы обвиняете меня в любви к собственному детству и собственным родителям?

– Что Вы! Это же Ваша записка, где Вы просите у Арджуны недельный отпуск в связи с именинами Вашей матушки? – и чекист показал собеседнику документ.

– Разумеется, Вам это прекрасно известно! – недоуменно ответил военспец.

– Отлично. Это Ваша записка, Ваша рука. И это – тоже Ваше письмо, где Вы подробнейшим образом описываете пять приграничных городов с наиболее слабой обороной. Мы взяли Вашего посланника минувшей ночью. Я обвиняю Вас в измене Республике, военной присяге, в разглашении государственной тайны и в контрреволюционной деятельности.

В течение часа Саид и Али вытащили из обескураженного военспеца показания, подтверждающие виновность его старшего коллеги.

– Нам с ним просто повезло, – скривившись, заметил Саид, как только военспеца увели в камеру. – Другие будут умнее и сдержаннее на язык.

Странно. Гулкую тюремную тишину потревожил высокий красивый голос, который выводил сентиментальную, трогающую за душу песню. Другой голос. Не тот, что обычно. Али подошел к одной из камер и осторожно заглянул в дверной глазок. Поморгал, мотнул головой недоверчиво, посмотрел еще раз. Так и есть, привычного певуна в камере не было. Али направился к коменданту.

– Михель, Вы позволите? Я проходил сейчас мимо третьей, там новенький, который фальшивомонетчик, запевает. А наш Аристократ где? С ним что-то случилось?

– А то как же, мальчик мой, – охотно принялся объяснять комендант. – Чтобы с Аристократиком чего не приключилось? Пока вы там с товарищем чекистом политических допрашивали, он скандал из-за карт устроил, ножик вытащил. Вот тебе наука, как ни обыскивай, а откуда-то ж эти падлы ножики все одно достают!

– Ранен кто?

– Не-а, не успели.

– И то радость. Аристократ в одиночке, выходит, отсиживается?

– В одиночке! Щас ему одиночку, в карцере пущай отдохнет!

– Михель, простите, но... пытки конституцией запрещены, – осторожно напомнил Али. – А карцер относится к пыткам.

– Эх, мальчик, – как-то по-доброму, доверительно вздохнул комендант и потрепал собеседника по щеке. – Ты хороший парень, ты как лучше хочешь. В каждом из них человека видеть хочешь, пытки не любишь. А кто их любит? Но вот ты в головешке своей держишь, за что Аристократ и еще сто таких, как он, в наши стены родненькие угодили?

– Двойное убийство, кража. Точное количество золотых не припомню, но солидно было, да.

– Вот! – Михель назидательно поднял палец, закашлялся и продолжил. – И почему же наш бедняжечка две живые души к богам отправил? Ты с ним разговаривал?

– А как же, – с готовностью ответил Али. – Безотцовщина, тяжелое детство, отчим любимую мамочку обижал, его бил. Трудно парню пришлось.

Комендант затянулся и неторопливо выпустил струйку дыма. Смачно сплюнул на пол, снисходительно улыбнулся, раскрыл было рот...

– Только я на днях к его мамочке любимой в гости наведывался. Что думаете, нежный сын хоть один золотой с той кражи ей принес? Или хотя бы с предыдущей?

– Не-а, – уверенно ответил Михель. Подмигнул Али, и они оба расхохотались. Комендант философски уставился на кончик самокрутки. Изрек солидно: – Вот сволочь.**

– Сволочь, – согласился Али. – Сволочь, подонок, убийца, который сидит за то, что убивал и грабил, а не по несчастности своей. Но, Михель... Карцер все равно остается карцером, противозаконной пыткой, кого бы туда ни бросали, разве нет?

– Вот заебал ты меня, ей-ей, достал хуже пареной репы. Иди уже, иди, зови дежурного, велю, чтобы в одиночку его перевели! И чеши отседова, чтоб мои глаза тебе до завтрашнего утра не видели!

«С превеликим удовольствием», – подумал Али, аккуратно убедился в том, что Аристократа в самом деле поместили в одиночку, и наконец-то отправился домой. Снег поскрипывал под ногами, и в голове точно так же скрипели очумевшие мысли. Он еще примерно представлял себе, что делать с непутевыми зелеными пацанами, которые, как Отто и покойный Ждан, по дури вляпывались в темные дела. Но как быть с дурочкой Лизой, если она просто-напросто не понимала ужаса своего преступления? Разве можно как-то подействовать на военспецов, что работали бок о бок с Арджуной, воочию видели все достижения Республики, но продолжали ностальгировать по крепостному уродливому раю? Вообще осталась ли хоть капля человеческого в Аристократе? По вечерам он пел песни на разрыв души, брехал о своей пропащей юности, вышибая слезу, и готов был прирезать сокамерника, всего лишь психанув из-за карт.

Где-то на соседней улице жалостливо завыла собака.

Комментарий к Глава 6. Письмо матери * и ** – примеры с удушением человека кишками и с лицемерным воспеванием уголовниками любви к матери написаны на основе «Очерков преступного мира» Варлама Шаламова.

Название главы «Письмо матери» откровенно отсылает к одноименному стихотворению С. Есенина, поэта, которого признавали и уважали в уголовном мире, в частности, это стихотворение как соответствующее блатному культу почитания матери.

====== Глава 7. Зимний сад ======

Жизнь коротка, надо спешить.

Николай Вавилов

В свой законный выходной Камилла надеялась прежде всего отоспаться. Нет, не валяться в постели до полудня, а чуть подремать, когда покормит завтраком родителей и проводит их на работу.

После переезда в Блюменштадт, после того, как она устроилась подавальщицей в «Золотую розу», девушка начала ценить доселе неведомые маленькие радости жизни. К примеру, узнала, как сладок легкий, недолгий сон в уютно измятой постели, согретой лучами позднего зимнего солнца. Особенно после наплыва посетителей накануне. Особенно после очередной нескучной ночки, которую с легкостью мог организовать ее подрастающий племянник. Как сегодня.

Камилла потянулась, старательно не вылезая из одеяла, перевернулась на другой бок и заметила, что соседняя кровать пуста. За ночь комнату, как всегда, выстудило, ведь не было больше слуг, которые поддерживали бы тепло в ее спальне. Но девушка не огорчалась. Только очень быстро оделась и, притопывая ногами в чунях, поспешила на кухню.

Там и обнаружилась невестка. Камилла чуть руками не всплеснула от умиления. Благородная дочь эмигранта Теодора впервые самостоятельно растопила печь!

– Горит, – растерянно проговорила хрупкая барышня и уставилась в огонь, будто не она его развела.

– Горит, – улыбнулась Камилла и поцеловала невестку в щеку. – И ты, наконец, про заслонку не забыла, – обернулась к свертку с племянником. – Что не спал-то? Не горячий?

– Нет, будто бы здоровенький, но капризничает.

– Ты сходи с ним сегодня в больницу. Потеплее заверни и сходи, тут недалеко.

Завтрак в четыре руки готовился споро и весело. Камилла даже замурлыкала под нос глупую привязчивую уличную песенку, на которую неожиданно звонко откликнулся племянник.

– Камилла, дорогая, – укоризненный печальный голос матери оборвал мелодию прежде прямой просьбы.

Опять! Чем дальше, тем больше родители вызывали у Камиллы не сочувствие с толикой вины, а раздражение. Петь в их съемной квартирке считалось дурным тоном. Траур по Георгу вся семья носила до сих пор.

– Как же я тебе благодарна за завтрак, моя милая, – смягчившись, промолвила Амалия. – Помнишь, я училась готовить, когда мы жили дома? Это занятие казалось мне таким прелестным, а теперь...

Теперь мама работала на кухне все той же «Золотой розы» и пекла не раз в месяц, потакая своей прихоти, а шесть дней в неделю.

– Рад видеть вас в добром здравии, – скупо улыбнулся явившийся на кухню Фридрих. Такие фразы, как «доброе утро» и «добрый вечер», он позабыл совершенно.

– Почти в добром, спасибо, папенька, – Камилла ответила столь же сдержанной улыбкой и кивнула на племянника. – Хорошо бы его показать медикам.

– А когда-то у нас жили свои собственные домашние врачи, – глухо отозвался бывший барон Баумгартен.

– Но спину тебе наш последний врач так и не поправил.

– Все в руках богов! А впрочем, помнишь того замечательного одноглазого саорийца? У него руки были просто волшебные. Как же его звали... Дорогая?

Амалия пожала плечами и аккуратно отрезала себе кусочек омлета. Камилла промолчала. Ибрахим. Для вас он был Ибрахимом, а на самом деле – Раджи, вторым командиром подпольной армии ваших врагов.

В кухоньке, теплой от печки, омлета и пузатого чайника с травами, повеяло замогильным холодом. Этот склеп, наполненный тоской по призракам прошлого, словно поддерживал пламя ее страшной, болезненной любви к мертвому.

Подремать не вышло. Растревоженное сердце, которое колотилось о ребра будто об решетку траурной тюрьмы, выгнало Камиллу из дома. Куда угодно, куда глаза глядят! Мороз легонько покусывал ее за щеки, и королевская синь чистого неба обещала солнечный зимний день.

Горожане вовсю спешили по своим делам. На бумажную мануфактуру, в мастерские, лавочки, университет, здание городского Совета, больницу... Да мало ли дел в новорожденной столице? Малыши, которых родители вели в школу, упрямо не желали идти дисциплинированно. Их заносило в сугробы, на горки, ледяные дорожки, и взрослые с трудом призывали к порядку своих расшалившихся чад. Впрочем, некоторые позволяли себе подождать, пока ребенок набарахтается в снегу.

В спину Камилле угодил увесистый снежок.

– Радко, мы попали, еще лепи! – раздался приказ главы ЧК.

Следующий снежок угодил в плечо, хотя девушка честно пыталась увернуться. От Саида, ага.

– Вивьен, валим, валим противника, давай!

А это уже Али. Подхватил счастливую дочку на руки и в самом деле плюхнул ее на Камиллу. Все втроем они повалились в сугроб, снег мгновенно обжег шею и щеки. В хохочущую кучу с разбега врезался Радко. Саид схватил Герду за руку, они красиво проехались по ледяной дорожке и мягко опустились в середку всей честной компании, для полного счастья. Марчелло скрестил руки на груди и милостиво улыбался, взирая на весь этот балаган.

– Что смотришь, профессор? Вот поставлю тебя на лыжи – будешь знать! – фыркнул Али.

– Сам-то встанешь... на лыжи? – ехидно одернул брата Саид. – Мы когда в последний раз на них катались, еще мальцами?

– А я в детстве с папой ходила, – встрепенулась Герда и руками, будто лапками, отряхнула снежинки с кудряшек сына. – Хочется!

– Четыре лыжи тебе, четыре Радко... Вы в лапах не запутаетесь, волчата? – чекист сегодня явно был в ударе.

– А я каждую зиму каталась. Мужчины на охоту, а мы... – Камилла вдруг осеклась. Мысленно втянула голову в плечи. Барские замашки! Подумают еще не то...

– Вот ты и научишь нас заново!

– Точно, ребята, надо как-то всем выходной взять, толпой за город рванем!

– И Артур, когда на северных островах жил, выучился!

Оживленные голоса, горячая радость, уютный семейный смех – все это оглушало Камиллу, манило, пугало и завораживало. Она редко общалась со своими товарищами, а они, оказывается, так ждали ее, так приняли!

Марчелло галантно помог выбраться из снега Вивьен, Герде и Камилле. Мужчины, и двойняшки, и маленький шкодливый мужичок, поднялись сами. Веселье весельем, а взрослых ждала работа, и обе семьи, будто бы невзначай прихватив с собой Камиллу, зашагали к школе для малышей.

Высокое небо светлело, кутаясь в лазурь, а вместе с ним светлело на душе у Камиллы.

Удивительно! Девушка с неделю назад позвала Марлен в трактир, они разговорились, и тетя поведала кое-что о членах своей огромной семьи. В последние месяцы горе, потери задели буквально каждого из них. Смерти и раны близких, собственные беды и разочарования. А повседневный труд ох как не баловал этих молодых, полных силы и жажды жизни людей.

Но разве по ним видно, что им тяжело или грустно? Разве они позволяли себе целыми днями хандрить, вздыхать, оплакивать ушедших друзей, родных и свои несбывшиеся надежды?

Нет, надо решительно рвать с унынием собственной семьи, надо забыть свою привычку скулить о нелегкой доле, о потерянном брате. Камилла глубоко вдохнула чистый морозный воздух. Надо! Оставить работу в «Золотой розе», пусть вполне приличную, но не дающую ей чего-то важного. Но куда пойти?

– Ты куда сейчас? – спросила у нее Герда, когда Радко за руку увел Вивьен в школу, а Саид и Али повернули в сторону тюрьмы. Марчелло пока не уходил, явно ждал ответа.

– Да сама толком не знаю, – смущенно улыбнулась Камилла. – А вы?

– У меня через час лекция, – сказал историк.

– Я тоже до университета дойду, к Милошу, – добавила травница. Мягко взяла подругу под руку и предложила: – Давай со мной? У него в лаборатории потихоньку-полегоньку семечки всякие дивные прорастают, а что саженцами вез, так и зацвело. На светоч полюбуешься, идем!

Милош мог бы взглянуть на оранжерею с улицы. Мог бы, но побоялся. Или переволновался. Или в его строгом уме лекаря опять творилось что-то несусветное, но он привык и полюбил эту нестройную разноголосицу чувств, которая впервые зазвучала неподалеку от развалин Эцтли. Рядом с Кончитой.

Низкая каменная галерея без единого окна соединяла здание университета с оранжереей. Милош, привычно скрючившись в три погибели, добрался до двери и вставил в скважину ключ. Металл скользил в потной руке, повернулся не с первого раза.

Из-за двери хлынуло трепетное, живое, золотое сияние.

Сработало! Изобретение Шалома, его коллеги и учеников исправно проработало всю ночь напролет!

В прежние времена жрецы использовали оранжерею нерегулярно, в основном, ближе к весне, когда день уверенно набирал силу. Слюдяных окон для этих целей вполне хватало, а некоторые лекарственные растения неприхотливо довольствовались дарами скаредного зимнего светила.

Каким-то чудом Милош при бурной поддержке своих близких и медиков всего города упросил городской Совет отдать ему первые опытные образцы прозрачного стекла, созданного по рецептам из Корнильона. Видимо, то же самое чудо помогло ему заполучить гномов, которые провели в оранжерее экспериментальную систему отопления. К печи по специальной шахте в стене подавался воздух и, уже нагретый, распространялся дальше по другим шахтам*. В результате растениям не грозил холод, и днем посветлело, но короткий день длиннее от этих новшеств не стал.

Безумная идея пришла в голову Шалому, когда однажды он застал в кабинете у Милоша Герду. Оборотица вышивала рубашку для сына, устроившись возле сердце-цвета, и тихо пела печальную деревенскую песню. Золотистые лепестки дрожали, будто готовые заплакать, и сияли ярче обыкновенного. Они понимали человеческое тепло, об этом рассказывала Милошу еще Кончита. Но вдруг они понимали и слова? Слова, символы, знаки... Знаки. Шалом поделился своим сумасшествием с коллегами, и работа закипела. Накануне чародеи обвили горшки с растениями четками, начертав загодя на каждой бусине определенный знак.

И венчики сердце-цвета вспыхнули, проливая в воздух сказочное золото.

Они озаряли оранжерею целую ночь. Утомленные севером растения белой земли, казалось, посвежели, зазеленели сочнее, а скромные здешние травы изо всех сил тянулись к удивительному свету. В прозрачные окна заглядывала любопытная синева.

А потом благоговение и восторг закономерно сменились тревогой. Милош торопливо обошел все горшочки со светочем. Вдруг истощились, увяли? Но цветки довольно ластились к его широким ладоням, льнули к его губам, отзывались на сорванный хриплый шепот: «Amada, paloma»...

За дверью послышались едва различимые легкие шаги. Осторожный, крадущийся стук.

– Войдите!

На пороге замерли, кажется, позабыв, как дышать, две молодые женщины.

Камиллу Милош видел всего пару раз и почти с ней не разговаривал. Запомнил безупречную осанку аристократки, приветливую улыбку и смертную тоску в лучистых карих глазах. Сейчас негласная героиня Шварцбурга преобразилась. Прижала руку к груди, приоткрыла рот, подалась вперед, и желая, и не смея ступить в оранжерею. Девочка, которая открыла старый пыльный переплет книги с легендами – и оказалась в ожившем волшебном мире.

Герда прислонилась к дверному косяку и смотрела на явленную ей красоту с той же уверенной нежностью, с какой наблюдала за читающим первые слова сыном или за мужем, полирующим узорчатую поверхность чаши из капа. Вдруг тонкие ноздри оборотицы дрогнули, в серых глазах мелькнуло недоумение. Или ему лишь поблазнилось? Герда мягко тронула пальцами запястье Камиллы, приглашая не смущаться, и сама шагнула к ближайшему горшочку со светочем.

– Ох, ты, сердечко мое... Глянь, Камилла! Лепестки что паутинка, стебельки лебезные, а сколько силушки в этом цветке скрыто! Знаки Шалома ему подсобляют, знаю, да только коли нету своего внутри, никакой знак не поможет, – оборотица принюхалась к растению, которое, казалось, вот-вот замурчит, и уже серьезно, по-деловому сказала Милошу: – Не чую в нем ни слабости, ни болезни.

– Хорошо. Проверишь остальные? – попросил Милош – и повернулся к гостье. – Проходи, Камилла! Ты на экскурсию?

– Да... Да, сегодня выходной выдался. На улице встретила Герду, она меня и позвала, – кое-как освободившись из своего очарованного оцепенения, ответила девушка. – Надеюсь, не помешаю?

– Нет, конечно! Проходи, осваивайся. Мы с Гердой закончим осмотр, а потом в ближайшие пару часов я весь в твоем распоряжении.

Герду кафедра растениеводства эксплуатировала без зазрения совести. И не только способности оборотицы, но и развитую интуицию, которой, к тому же, она привыкла доверять.

Впрочем, сейчас Милош собирался понаблюдать и за самой Гердой. Цепкий взгляд лекаря еще вчера за ужином и сегодня за завтраком приметил особенное в ее поведении, а уж как она сейчас подозрительно принюхивалась...

– Эта землица маису твоему совсем ни к чему, дюже кислая. Пересади зерна, покуда не погибли.