Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 61 страниц)

Он срезал одного, другого, третьего, увернулся от четвертого и пятого, чтобы тут же уложить обоих двумя ударами – клинком и кулаком. А после взвыть от нестерпимой боли, пронзившей левый глаз.

Метнувший в него нож корнильонец тут же слег, скошенный Шенноном. Милош выдернул из глаза лезвие, прижал к нему спешно сорванный шейный платок и всмотрелся оставшимся глазом в поле боя.

– В плен! – крикнул он Уго, который прижал к земле корнильонца с проседью в волосах.

– В плен! – крикнула Кончита одному из крестьян, державшему за горло бледно-зеленого молоденького корнильонца со следами рвоты на трясущихся губах.

«Победили», – это было последнее, о чем подумал Милош, прежде чем потерять сознание от боли.

Предварительный краткий допрос пленных позволил им понять, что деревне опасность не грозит. Пленников палачи выбирали наугад, не представляя себе, откуда они родом и куда направляются. Крестьяне-рохос – вот все, что им нужно было знать. Более подробный допрос отложили до утра.

Бледная холодная луна глядела в маленькое окошко хижины, и таким же бледным в ее молочном свете казалось лицо Милоша. Кончита в очередной раз коснулась губами его лба, проверяя, не началась ли горячка, осторожно потрогала повязку на пустой глазнице – нет, менять не пора. Пробежала пальцами по огромной руке, которая невесомо покоилась на тихой, покорной, сжавшейся в преданный комочек Баське. Живой и даже очнулся там, на развалинах, довольно быстро. Четко проинструктировал ее, как промыть рану, наложить повязку, уже в деревне сам заварил себе травы. Сказывался опыт – его отец тоже в свое время лишился глаза. Умудрялся при этом подбадривать остальных, на пару с Уго удержал крестьян от расправы с пленными, опять же с ним на пару учинил предварительный допрос. Успел напоить отца зверски зарубленного подростка лошадиной дозой снотворного и успокоительного. Перед сном провел с ней краткий разбор операции, подбодрил, сказал, что она все спланировала верно. Может быть, зря рисковала собой, но об этом они еще успеют поговорить завтра.

Подполье длиною в жизнь. Привычка к виду крови, издевательствам, трудным решениям, которые могут стоить кому-то страданий и жизни. Милошу было плохо, но случившаяся трагедия явно не выбивалась из всего того, что он успел пережить до и предполагал пережить после.

А она помнила того мальчишку. Закрывала глаза и видела его вспоротый живот. Открывала глаза и слышала его крик. Шея немела, казалось, это ей отрубили голову, это она сейчас мертвая. И ни радости от того, что они спасли восемнадцать человек от жуткой гибели, ни счастья от ощущения теплой кисти любимого в ее ладонях. Да, он выжил. Она выжила. Сегодня. Это, в сущности, пустяк, случайность, прихоть судьбы. Здесь и не пахнет справедливостью. Почему им выпала жизнь, а тем, четверым, мучения и смерть? Разве они заслужили жизнь, когда едва начавший узнавать мир подросток лежал сейчас во дворе своего дома бесформенной кровавой кучей?

– Как же так, Господи?

Ночь откликнулась тихой заупокойной молитвой, которую читали в соседнем доме.

Именно так – «шинкованием» – называли боевики колумбийских «эскадронов смерти» («парамилитарес») тренировки новобранцев по расчленению живых людей...

Вильальба так описывает этот процесс:

«Людей вскрывали от груди до живота и доставали внутренности, потроха. Им отрубали ноги, руки и голову. Это делали с помощью мачете или большого ножа. Остальное – потроха – руками. Мы, курсанты, доставали кишки».

Из истории «эскадронов смерти» в Колумбии

Комментарий к Глава 16. Милош. Романс влюбленного и Смерти * Сампоньо – индейский вариант флейты Пана.

(исп.)

Смерть! Не будь такой суровой!

День еще позволь прожить мне.

Речи быть о дне не может:

Час твоей остался жизни.

А теперь идем, влюбленный,

твое время завершилось.

Цитата из испанского народного «Романса влюбленного и Смерти» («Romance del enamorado y la muerte»). Название главы отсылает к этому романсу.

Песня в исполнении Виктора Хары: http://pleer.com/tracks/6415194TRi0

====== Глава 17. Али. Время точить клыки ======

Дверь, что вела из кухни в комнату супругов, плотно закрыли, надежно оберегая от грозного внешнего мира охваченную очередным кошмаром Лауру. Вроде бы началось все с безобидной боязни острых предметов, которая время от времени находила на нее и через несколько дней, максимум, пару недель исчезала без следа. Но вдруг сегодня к утру появились новые страхи, и уже в полдень больная наотрез отказывалась покидать спальню. Спасибо, хоть пользоваться ночным горшком не стыдилась.

Увы, еще давеча назначенный на вечер визит к Лауре Шалом никак не мог перенести на несколько часов раньше – дела организации! Но наконец-то чародей в сопровождении мужа и друга явился к больной и приступил к осмотру в присутствии Джордано и Марчелло. Эрвину и Али оставалось ждать на кухне.

– Это переводы Марчелло? – спросил Эрвин, когда заметил на столе рукописи, горку книг, перо и чернильницу.

– Да, – кивнул Али, мельком глянув на бумаги. Видно, сразу признал почерк любовника.

Эрвин старательно запомнил порядок расположения записей, чтобы ничего не перепутать, и взял лежавший сверху листок. Саорийский язык он знал весьма поверхностно, но в данном случае его интересовала не столько точность перевода, сколько качество текста на всеобщем.

Первой ему на глаза попалась изящная касыда, в которой рассказывалась незамысловатая, но трогательная история о путешествии в дальние края, обретении любви и ее потере. Менестрель усмехнулся, зацепившись взглядом за словосочетание «шунгитовая ночь». Накануне вечером Марчелло назвал черные матовые глаза Шалома шунгитовыми.

Дальше следовало несколько листков с рубаи, поэтической формой, которую Эрвин умом понимал и признавал, но душа его возмущалась краткостью этих стихов. Всего четыре строчки, пусть весьма изысканных и наполненных смыслом, ну куда годится!

После шел трактат о движении небесных светил, их влиянии на судьбы человеческие и о способах как-то с этим влиянием сладить. И низшие, и высшие чародеи Фёна и «Детей ветра» скептически относились к подобным наукам, а сам Эрвин на интуитивном уровне плохо дружил со словом «судьба», но Марчелло не осуждал. Надо же чем-то зарабатывать на жизнь.

Безусловно грамотный, гладкий текст тем не менее смутно раздражал его, и по совести бы узнать, как Марчелло относится к критике, особенно с учетом того, что сейчас его маме худо. Эрвин оторвался от чтения, заодно любопытствуя, с чего вдруг затих Али, – и почувствовал, как от умиления начинает щипать в глазах. Юноша устроился на лавке, скрестив ноги, и сосредоточенно штопал рубашку, взятую из вороха чистой одежды.

– Не в первый раз, ребенок?

– Что, прости?

– Не в первый раз помогаешь им с починкой?

– Ну да, – Али пожал плечами и бросил на Эрвина игривый искоса взгляд. – Они, конечно, и сами могли бы... Арджуну тоже можно научить вести переговоры.

Трудолюбивое воображение менестреля тут же подкинуло ему красочную картинку: дымящиеся вишнево-кровавые лужи, мерцающие в лучах демонического заката, темное золото осенней листвы, утыканное стрелами гуще, чем спина самого жирного в Черном Пределе ежа...

– Штопай, мой милый, штопай!

Послышался звук открываемой входной двери, из прихожей донеслись голоса, мужской и женский. Вскоре на кухне появился полноватый молодой мужчина с добрым приветливым лицом и пронзительно синими глазами, точь-в-точь как у Марчелло. В одной руке он держал корзинку с овощами, а пальцами другой робко касался ладошки милой и какой-то блеклой, бледненькой девушки, которая переминалась с ноги на ногу и все не решалась войти.

Через пару минут Эрвин убедился в том, что перед ним – Энцо, старший брат Марчелло, и его невеста Бьянка, а также выяснил, что изучение перевода откладывается на неопределенный срок, потому как Энцо опасливо косился на кухонное хозяйство своей матушки, а хрупкой Бьянке совершенно не годилось в одиночку готовить ужин на восьмерых.

Идти на квартиру к Али было поздно, да и Шалом хотел остаться на ночь в непосредственной близости от своей пациентки. Прискорбно, но он оказался почти бессилен перед сумасшествием Лауры, зато сумел подобрать травы, которые затуманили ее страхи. Женщина даже вышла к ужину и безмятежно ворковала с будущей женой старшего сына, мечтая вслух о том, что однажды и младший приведет в дом свою избранницу.

Энцо проводил Бьянку, благо, жила она неподалеку, успел вернуться и сейчас, должно быть, смотрел десятый сон. В комнате супругов Джордано и Лауры царила тишина, а в полумраке кухни потрескивала свеча да шелестели голоса четверых подпольщиков. Эрвин и Марчелло жарким шепотом обсуждали какой-то перевод, а сам Шалом размеренно, тщательно подбирая слова, передавал Али информацию, которую следовало запомнить очень точно и при этом нельзя было записать.

Частичное снятие запрета на волшбу в Грюнланде не только позволило свободнее вздохнуть чародеям Фёна и «Детей ветра», но и заставило их подумать об обратной стороне медали. И в самые темные времена владычества ордена приближенные короля, рыцари да и сами жрецы не брезговали пользоваться различными артефактами и услугами магов. Теперь же они могли делать это куда более открыто. Следовательно, подполье еще больше нуждалось в собственных средствах защиты и нападения. С этой целью Герда обследовала княжество Черного Предела и близлежащие земли, разыскивая источники магии. С этой же целью Шалом и прибыл сюда. Точнее, совпали аж три цели: во-первых, наладить связи и, в идеале, завербовать магов, закупить или раздобыть иными способами артефакты; во-вторых, Али; в-третьих, Али давно поделился в письмах бедой своего друга Марчелло, рассказал о странностях поведения некой малышки Вивьен и попросил, чтобы, если фёны будут командировать кого-то в Пиран, Зося по возможности направила в ромалийскую столицу Шалома.

Кое-что он приобрел на местном черном рынке, один занимательный амулет Эрвин стянул у дамы, которая попалась на удочку его обаяния, другой у подвыпившего фальшивомонетчика выкрал Али, когда затеял отвлекающую драку в одном притоне. Еще несколько вещиц Шалом заказал у пары сомнительных торговцев и теперь вкладывал в голову художника адреса, имена и пароли.

– Кажется, запомнил, – пробормотал Али и монотонно повторил сказанное старшим товарищем. – Что Витторио? Ты сумел подойти к нему, прочитать его?

Видавшего виды Шалома невольно передернуло.

– Лучше бы я этого не делал. Ты говорил, с него в паре мест содрали кожу? Его душа освежевана полностью. Представь себе голое красное мясо, налепленное на перебитые и дурно сращенные кости. Я не знаю, Али, сколь изуверским пыткам его подвергли, сломали они лишь его, или каждый на его месте упал бы на колени. Но я увидел, что большую часть шкуры он срезал с себя сам. По кусочкам. Осознание предательства – одна полоска, убийство Пьера – еще несколько полосок... С каждым падением новая рана. А нож у Витторио тупой и ржавый.

– Твой муж-виршеплет плохо на тебя влияет, – невесело усмехнулся художник. – Шалом, знаешь, о таких вещах лучше бы говорить... менее поэтично. Но что ты думаешь, он совсем бесперспективный? Все-таки у него есть опыт городского сопротивления, и он, в отличие от Арджуны, до сих пор в городе. И в политике, пусть и по другую сторону баррикады.

– Ты обращаешься сейчас к логике, к тому что я прочитал в этой тени эльфа? Если так, то да, скорее всего, проку от него не будет. Слишком далеко зашел процесс разрушения души, и те проблески света, которые в ней есть, – они как предсмертное прояснение разума.

– Но?

– Но. Ты спрашиваешь мое сердце? Или свое, которое почему-то взяло на себя ответственность за Витторио? Что ты в нем чуешь, мальчик? – Шалом пытливо уставился в грустную зеленую дымку.

– Мне пришлось фактически пытать его, Шалом, – глухо ответил юноша и обхватил себя руками, словно силясь согреться. – Пара ударов – это пустяк, мне на тренировках от братьев и отца похлеще прилетало. Глупо, нерационально, прости, но да, я чувствую за него ответственность. За то, что после спровоцировал его на исповедь. За свои собственные слова, я ведь сказал, что никогда не поздно встать с колен... И за свои картины. Он приходил на несколько наших проходных выставок. Портрета Горана он не видел, но на других моих работах его взгляд задерживался, светлел... Недавно мы разговорились с ним в библиотеке. Конечно, Витторио не признал во мне своего мучителя. Зато он соотнес меня с моими картинами и признался, что завидует немного, что тоже хотел бы рисовать. Хоть чуть-чуть.

– Учи его, Али. Учи, но будь осторожен. Обещаешь?

– Угу, – буркнул художник и поудобнее устроил голову на плече Шалома. Кажется, за возможность прикоснуться к кусочку родного дома он готов был не только пообещать что угодно, но и душу продать. Не торгуясь.

Тем временем к ним наконец-то присоединились Эрвин и Марчелло, которые соизволили разделаться с переводом.

– Не терпится узреть физиономию моего издателя, – мрачно улыбнулся Марчелло. – Текст стал гораздо менее пафосным, загадочным и более читабельным. Не в стиле трактатов, зато по-человечески.

– Зверь отрастил клыки и никак не может накусаться всласть? – фыркнул Али и любезно объяснил старшим: – В день вашего приезда Марчелло оставил с носом ректора, когда отказался печатать в университетской типографии свою книгу, если Хельгу не позволят указать как соавтора. А видели бы вы, как он поиздевался когда-то над Джафаром, защищая портрет Горана... Вошел во вкус!

– Ты присматривай за ним, как бы укрощать не пришлось, – со знанием дела протянул Эрвин. Все четверо беззвучно рассмеялись.

Однако ночь давно вступила в свои права, а юношам надо было вставать к первой паре. Они понадеялись, что сумеют уснуть рядом, не обнимаясь, и ушли в комнату Марчелло, которую тот делил с братом. Супруги остались одни.

Две сдвинутые лавки и пара одеял, за которые стыдливо извинялся Джордано, на самом деле стали далеко не худшей постелью в их жизни. Особенно для Шалома. Ведь у него имелась при себе самая мягкая и удобная подушка – живот Эрвина.

– Шалом, а давай ты начертишь на мальчиках каких-нибудь знаков, они уменьшатся до размеров мыши, мы сложим их в сумку и заберем с собой в лагерь? Кстати, не забудь то же самое сотворить с Хельгой. Ммм... И с Артуром. Если он, конечно, не выкатится по дороге из сумки.

– Не в твоих интересах, любовь моя. Мы с Марчелло превратим одну из пещер в прибежище отшельников, забаррикадируем вход в нее книгами, будем чахнуть над страницами и обзаведемся длинными бородами вроде той, что по слухам отрастил себе безумный Карл Трирский. Тебе же останется сочинять грустные баллады и прикидывать разницу между насилием в виде плетки и насильственным лишением тебя оной.

– Тебе не пойдет борода, – с самым серьезным видом изрек Эрвин.

– То есть все остальное тебя устраивает?

Они умудрились устроить шутливую потасовку на скрипучих лавках, не потревожив при этом кухоньку ни единым звуком. Первым пришел в себя менестрель. Он оттолкнул мужа, разрывая поцелуй, и наощупь всмотрелся в его глаза, потому что в темноте его слабеющее с каждым годом зрение было бессильно.

– Так и что же наш синеокий историк думает о насилии?

– Как заметил бы Али, он вцепился в мои раздумья всеми клыками. Ты знаешь, что в своей книге он противопоставляет идею закономерной смены разных форм общественного устройства прежней идее конечности и незыблемости нынешней системы отношений. Эта мысль звучит у него явно и находит отклик в университетских кругах. Видимо, они должны как-то оправдывать свершившийся дворцовый переворот.

– Эка невидаль, – иронично сощурился Эрвин. – Дворцовые перевороты случались и прежде. Я бы сказал, это совершенно обыденная вещь. Есть дворец, значит, в нем можно что-то перевернуть.

– Изволь вести себя покорно, как подобает доброму супругу, и не перебивай, – прошелестел Шалом в такт тихому звону невидимой струны, протянутой между ними, которая отозвалась на слова менестреля. – Об этом чуть позже. Итак, одно общество сменяет другое... Вопрос в том: как? Что меняется? И каким образом? Вот об этом, увы, не напишешь прямо, если хочется, чтобы книгу напечатали. Но, если отбросить иносказания, то выходит, что ты приблизился к истине. Не только переворот, но в принципе насилие лежит в основе всякой формы общественного устройства. Не божественная воля, не предназначение короля, не всеобщее благо, а банальные присвоение и грабеж. Марчелло имеет в виду, конечно, не одни лишь войны, это слишком очевидно. Чтобы взять власть в свои руки, ее надо захватить. Сейчас это первоначальное присвоение власти короной и дворянством затянуто дымкой времени. Вспоминают о диких племенах вервольфов, о воинственных скифах в Ромалии, у нас – о жестоких пиктах, от которых нужно было оберегать границы. О чем угодно, кроме непосредственного акта насилия по отношению к собственному народу.

– Весьма романтично. Но пока не вижу ничего крамольного. Власти предержащие вполне официально, ни от кого не скрывая, имеют армию, суды, остальные звенья цепи насилия.

– Верно. И тут мы подходим к самому главному. К тому, что, увы, не разглядели ни наши командиры, ни я сам. Мы считаем, что власть должна принадлежать народу, мы помогаем крестьянам и горожанам добиваться справедливости – и проморгали при этом основу власти. Марчелло полагает, что это – собственность. Я склоняюсь к тому, чтобы согласиться с ним.

– Что-что? Нет, я понимаю, владение золотом, замками, оружием помогает удерживать власть. Но ты говоришь, кажется, о фундаменте власти.

– И ее фундаментом является не всякая собственность, а та, которая лежит в истоке жизни, в источнике, грубо говоря, куска хлеба.

– Земля-матушка, – шепотом не то проговорил, не то пропел Эрвин. Его пальцы рассеянно пробежались по ребрам Шалома будто по струнам лютни. – А ведь мы в последнее время возмущаемся жестокостью барщины или тем, что не всякий лес и не всякая река доступна простолюдину. Мы собирались, кажется, бороться за справедливое пользование землей? Пользование, а не владение. Постой-ка, – менестрель подобрался и дернул мужа за прядь волос: – Давай вернемся к традициям переворотов и смене форм... Только земля?

– А вот это уже, по всей видимости, зависит от формы. Марчелло в свое время заинтересовался особенностями племени вервольфов, после перекинулся на другие древние племена... Кажется, у них дело обстояло иначе. И, что куда любопытнее, он считает, что сейчас в основе власти лежит не одна лишь земля. Пока он затрудняется четко сформулировать свои выводы, но предполагает, что не за горами события, которые помогут ему разобраться в этом. Собственно, мои мысли о разных видах насилия потому и приглянулись ему. Он надеется воочию наблюдать смену форм общественного устройства и понять, какое именно место в нем занимает насилие. И что с этим делать уже нам.... Эрвин? – Шалом тревожно коснулся ладонью щеки супруга, который вдруг задрожал в его объятиях. – Что с тобой?

– Если бы знать... Я не историк и не чародей, я всего лишь поэт. И мне просто страшно.

На первом этаже гостиницы «Лысый кот» располагался трактир, и в номера нельзя было попасть иначе, чем пробравшись между столами, за которыми хрустела, пила, пила, горланила и разглагольствовала весьма занимательная публика. Хельга догадывалась, что Артуру это местечко рекомендовал кто-то из его коллег, потому как именно здесь каждый вечер собирались художники, писатели, ювелиры, мастера тонких работ по дереву, камню и стеклу, студенты, молодые преподаватели, в общем, избранные вдохновением и судьбой творцы. Правда, Али рассказывал сестре, что далеко не каждого собрата по кисти, перу и резцу они примут в свою компанию. Впрочем, Хельга и Артур пришли сюда не в компанию напрашиваться.

Лимериец рассеянно улыбнулся хозяину за стойкой, взял у него ключ и прошел мимо длинного стола, заставленного кружками и засиженного развеселыми завсегдатаями. Кажется, какие-то мысли полностью захватили художника, и он не обратил внимания ни на понимающий сальный взгляд хозяина, ни на скабрезности, которые подгулявшие парни цедили и даже выкрикивали ей в спину. Ну конечно, талантливый мастер Артур Странник привел с собой шлюху, только что же он посправнее да посмуглее девушки не нашел? Насмотрится еще на бледную немочь в своей Лимерии, а в Пиране надобно выбирать темноволосых красавиц с глазами цвета сапфировых сумерек, налитыми, что солнечные дыни, грудями и осиной талией. Еще лет пять назад подобные слова не трогали спокойную, холодную, будто осеннее море, девушку. А сегодня подпольщица уже научилась цеплять на себя ледяную маску равнодушия.

На стене вдоль широкой и недурно освещенной, но скрипучей лестницы висели картины. Пасторальные пейзажи и непристойности чередовались с чем-то написанным под влиянием не то вина, не то лауданума и с неожиданно очаровательными городскими сценками. Артур остановился, как вкопанный, возле одной из таких сценок, и порывисто обернулся к Хельге:

– Что скажешь? Разве ты встречала что-либо подобное на помпезных официальных выставках? Нет? То-то же. Наверное, и мои зарисовки из жизни островитян тоже будут пылиться в кабаках.

– У тебя есть имя, – возразила девушка. Ее спутник скривил круглое лицо и сделался похожим на чудных собачек, которых богатые горожанки выгуливали в саду. Мопсы? Хельга и Артур тихонько посмеялись над мастерски прорисованной физиономией одураченного торговца, забавной позой мальчишки-посыльного и снова заскрипели ступеньками. Уже в номере художник плюхнулся на смятую разворошенную постель и со вздохом сказал:

– Что имя... Даже если я выставлюсь где-нибудь в Пиранском университете или королевской галерее Альбена, на кой тамошней публике сдались мои дикари, снежные поля до самого горизонта и зеленые всполохи неба? Нееет, куда дороже изумруды и жемчуга, ведь их можно положить в шкатулку и запереть на ключ. Как думаешь, Хельга, что будет со снегом, если его спрятать под замок?

– Еще спроси, что будет с небом, – усмехнулась Хельга и машинально подняла с пола благоухавшую потом рубашку.

– Прости, – виновато улыбнулся Артур. – Все как-то недосуг было прибраться...

– Куда уж, – благодушно махнула рукой девушка, украдкой шалея от запаха, который пропитал грязную одежду этого невозможного безалаберного вихря. – То на вскрытие ездили, то с ребятами полуночничали, – ну же, утбурд, не сходи с ума, очнись, вспомни, что ты здесь делаешь! – И где же твои записи об островитянах? Марчелло торопит меня, он хочет в ближайшие пару месяцев отправить в Грюнланд свою книгу с доработками. В подпольной типографии ее выпустят без всякой цензуры.

– Да-да, сейчас, – точно, мопс. Который старательно пытается вынюхать в живописной куче книг, зарисовок, тряпок, каких-то шкур, костяных бус и прочей мелочи нужные бумажки.

Хельга с полчаса терпеливо наблюдала за ползавшим у ее ног художником, чье имя сокурсники Али произносили, едва дыша, а потом все-таки устроилась на полу рядом с ним.

– Ты не против? Вдвоем быстрее.

С тем, что быстрее, девушка явно поторопилась. Свечи в медном канделябре истаяли до огарков, песни подвыпивших творцов на первом этаже и под окнами звучали все фальшивее и тише, а они в четыре руки отобрали не больше двух десятков бумажек, где среди пестрых записей встречались заметки о жителях северных островов, зарисовки их выразительных скуластых лиц с чуть раскосыми глазами, бытовых сценок, устройства домов, которые напоминали большие шалаши, укрытые шкурами... Так, а это что такое?

– Как крылья птицы, – прошептала Хельга, с необъяснимым восторгом изучая диковинный рисунок.

– Ах, это... Только ты никому не рассказывай, пожалуйста! – Артур крепко стиснул девичьи ладошки. – Не то посчитают, что я сбрендил окончательно. Видишь ли, я давным-давно мечтаю... только не смейся!.. мечтаю о том, что человек однажды научится летать. Нет-нет, не буквально, мы же не стрекозы и не птицы. Но я размышляю над конструкцией машины, которая позволила бы ему подниматься в воздух, преодолевать огромные расстояния, быть... – художник смущенно покраснел, запнулся, но девушка подхватила его слова:

– … свободным?

– Ты знаешь? Ты это понимаешь?!

– Я помню.

Томная плачущая мелодия мизмара струится невидимой вуалью в такт легкомысленным, плавным движениям тонкого смуглого тела, и черные локоны отливают звездной синевой.

Лягушки заливаются в сумерках, старенькие качели тихонько поскрипывают, а черные шелковые крылья парят, парят над землей, и зеленые огоньки в глазах как всполохи никогда не виденного ею северного неба.

Ее собственные робкие крылышки расправляются с трудом, но тепло родных рук успокаивает, оберегает, подсказывает, и вот уже она сама отрывается от земли, и летит, летит, летит...

– Хельга, ты ведь покажешь мне эти качели?

Второй день подряд Пиран заваливало невиданным снегопадом. Огромные белые хлопья все падали и падали на мощеные улицы Верхнего города и опасно заледеневшую землю Нижнего, оседали на крышах, залетали за воротники незадачливых горожан, которые почему-либо забывали обвязаться шарфами или вовсе таковых не имели. Аудитории промерзшей насквозь громады главного здания университета полнились перестуком зубов и тихими матерками. Но время от времени в этом стылом царстве становилось жарко.

Привычные шепотки и сплетни преобразились не сразу. Ну да, очередной неурожай, цены на рынке кусаются что бешеные псины, зима выдалась холодная, а дрова нынче дороже картошки, а та, в свою очередь, на вес золота. Бывало и похуже, когда одновременно с голодом столицу опустошала чума или холера.

И все-таки что-то менялось. Одновременно с недородом в деревне в городе закрывались ткацкие мастерские и мануфактуры, гасли доменные печи, разорялись аптеки – самое время, когда непривычных к холодам ромалийцев мучила горячка. Говорили о том, что с падением дуумвирата город покинула эльфийская благодать, сетовали на грехи человеческие и расплодившиеся ордена, рассуждали о том, что хорошо бы отменить поблажки торговым сословиям и, наоборот, ввести новые. В последнее время по университетским коридорам ползли слухи. Мол, политика Его Величества – повышение пошлин на высокотехнологичные товары из соседней Лимерии – привела к тому, что едва поднявшие голову предприятия выдыхались одно за другим, и вдобавок их душили дешевые товары все из той же Лимерии.

– На кой ляд ему вообще понадобилось пошлины повышать?

– Как это? Лишние деньги в казне разве бывают?

– При чем тут лишние деньги? Сговорился со знатью, какая землей владеет, чтобы город пригасить малость. Им оно надо, чтобы работники сюда уходили?

– Да разве много шло? Вон, иггдрисийцев да грюнландцев хватает, они ж бегут к нам как мыши на сыр.

– Ну да, ты вспомни, только весной три мануфактуры открыли...

Али прислушивался к пересудам в коридоре, усиленно притворяясь, что делает набросок – заснеженное здание библиотеки сквозь затейливую решетку на окне главного здания. Он-то точно знал, откуда берутся эти слухи. Давешние выступления Марчелло в подпольном историческом кружке, в порту перед корабелами и грузчиками, листовки, написанные им самим и проиллюстрированные совместно с Артуром. Впрочем, скромные подпольщики и не думали присваивать себе все заслуги. Столица прекрасно бурлила сама по себе. Вероятно, не без еще чьего-то участия.

– Эй, Али! На пару слов.

Высокий подвижный парень, его сокурсник и дерзкий, подающий надежды художник, поманил его в пустую аудиторию. Один из той стайки художников, что собирались в «Лысом коте» и категорически отказывались мириться с бедствиями этой зимы.

– Да, я тебя слушаю, – приветливо улыбнулся ему Али.

– Мы с ребятами сегодня планируем устроить акцию протеста. Заявим, что нам надоело терпеть бездействие короля и градоначальника.

– Вам назначали аудиенцию во дворце или в ратуше?

– Что? Да ну тебя, что за шутки! Али, я же о серьезных вещах тебе толкую.

– Прости. Так ты просветишь меня? Расскажешь, что вы задумали?

– Ты сдурел? – Марчелло на миг оторвался от второго тома новейшей истории Лимерии и попытался прожечь в любовнике дыру синими злыми лучами.

– Марчелло, как вы с Артуром носом крутите, так нам скоро не с кем будет сотрудничать, – зашипел, не оставаясь в долгу, Али. – Послушай, я прекрасно знаю, что сейчас у них ветер в голове, но, возможно...

– Ветер в голове? Разлитая у дверей ратуши красная краска, танцы в масках чумы и голода, рисунки с королем, из жопы которого торчит древко с лимерийским флагом, – это вот ты так ласково называешь ветром в голове? А хуй, нарисованный на дверях главного здания? Сквознячок, веером надуло?

– Ты зануда, профессор! Ну да, толку от этих ихних «акций протеста» как от ромашки при гангрене, но они хотя бы не сидят сложа руки.

– А наши друзья из порта тебя уже не устраивают? Они, по-твоему, сидят сложа руки только потому, что учатся, а не поют песни в «Лысом коте»?

– Я не это имел в виду... Марчелло...

– Поступай как знаешь. Я устал с тобой спорить. Если ты так рвешься побегать вместе с ними и порисовать крикливые картинки, а потом вприпрыжку удирать по свежему снегу от городской стражи – вперед, я тебя не задерживаю.

Они говорили шепотом, на пределе слышимости, потому что все-таки находились в библиотеке, но Али казалось, что от ярости любовника у него заложило уши. А они ведь сегодня собирались впервые за три месяца ночевать у него вдвоем, только вдвоем...

– Солнце, ты же придешь ко мне вечером? Честное слово, я постараюсь не задерживаться.

– Я сказал, поступай, как знаешь. Даже если ты вернешься поздно ночью, я найду, чем заняться. В тишине все-таки работать легче, чем дома.

Маленький очаг плохо обогревал каморку под самой крышей, и как следует законопаченные щели все равно не спасали ветхий домишко от мороза. Марчелло покосился на дрова, потянулся было к самому тонкому полену – и передумал. Он-то хотя бы завернулся в одеяло и сидит здесь, укрытый от ветра и снега. А его habibi вернется озябший, продрогший, голодный. Тогда и протопят комнатушку как следует.

До полуночи было еще далеко, но он уже весь извелся, то коря себя за то, что не удержал любовника, то переживая, что не пошел вместе с ним. С другой стороны, толку от него, пусть и после всех тренировок, если нагрянет стража? Легкий и ловкий фён гораздо скорее уйдет от нее, чем если бы ему пришлось отвечать и за Марчелло. Но все-таки... все-таки...

Он не услышал шагов на лестнице, и условный стук в дверь оглушил его, будто колокол на главной площади.

– Заодно проверил себя, насколько хорошо я запомнил расположение улиц и укромные местечки на границе Верхнего и Нижнего, – со смехом отчитался Али. Скинул сапоги и куртку, бросился к очагу, наполняя все небольшое студеное пространства жаром своего тела, запахом пота, зимы и опасности.