Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 61 страниц)

– Правда. И я кое-что еще придумал. Нет, не скажу! Сюрприз будет!

Бывшие фёны сами не очень понимали, как так, не сговариваясь, приехали в родную деревню Герды солидной, даже слегка пугающей толпой. То ли экспериментальная площадка на участке Ансельма, где выращивали тыкву и фасоль, привлекла их внимание, то ли прибавление в семействе Саида интересовало, то ли просто выдались последние жаркие летние деньки, и душа просила праздника.

И ведь допросилась.

На площади перед новым деревянным храмом, опрятным, прозрачным, светлым, как его жрец Ансельм, селяне расставили столы. Первое по-настоящему свободное лето уставило льняные скатерти мисками с кислой капустой, картофельными кнедликами, тыквенной кашей, загадочным салатом из фасоли, печеными яблоками, пирожками с богатой начинкой, блюдами с набитой в вольных лесах дичью. Посреди этого сказочного изобилия возвышались кувшины с квасом, медовухой и поздними полевыми цветами.

Шалом отрезал себе сочный кусок оленины, собрался было отведать его... но в поле зрения попал Эрвин, который рассеянно отпивал из кружки квас. И больше ничего.

– Любовь моя, прости за грубость, но ты со своими диетами у меня в печенках уже сидишь.

– Да ну, я не на диете!

– А что же тогда?

– Просто есть не хочется. Наверное, волнуюсь перед выступлением.

Волнуется он. Вчера, кажется, никаких выступлений не было, а Эрвин едва притронулся к ужину. Три дня назад его ни с того ни с сего вырвало. Шалом присматривался к супругу и сейчас понял: нет, не показалось. Спросил прямо:

– Что с тобой происходит? Только не ври.

– Ох, свет мой, ну чего переполошился? – ласково улыбнулся Эрвин. – Я старею. Слабость, потеря аппетита... Это довольно-таки обычно в моем возрасте, не находишь? Не всем так везет с железным здоровьем, как тебе.

Может быть. Но наблюдений своих Шалом оставлять не собирался.

Относительное уединение супругов нарушил Саид. Втиснулся между ними, подмигнул Эрвину:

– Ну что, наша договоренность с тобой и Марлен в силе?

– Как и мое тебе предупреждение, что я сто лет не держал в руках таблы, а вон то недоразумение и вовсе таблы не напоминает, – фыркнул менестрель.

– А, справимся!

С того самого дня, как в Блюменштадте объявился беглый революционер из Ромалии, который родился в Саори, Зося ожидала чего-то подобного. Ибо где саориец, там и какая-нибудь хитрая саорийская флейта. Даже если он явился без оной.

А где саорийская флейта, к примеру, мизмар, вот как у этого седовласого смуглого южанина, там и драгоценные, сладкие, щемящие воспоминания.

Но что, леший их задери, делают рядом с флейтистом Эрвин и Марлен? Почему у ее любовницы вместо привычной арфы в руках гитара, а у менестреля вообще странное подобие таблов? Не иначе, как прощальный зной лета настроил их на саорийский лад.

Галдящая площадь, битком набитая селянами, поутихла, заинтересованная диковинными инструментами. Зося осторожно повела головой так, чтобы волосы немного скрыли ее лицо. Опасалась своей реакции на томные, плачущие звуки мизмара, его жаркую тоску. Ведь именно под такую мелодию когда-то начинал свой танец Раджи...

Однако в условной тишине веселыми искрами рассыпалась совсем иная музыка. Легкая, озорная, она так и манила шагнуть в круг, пуститься в пляс бездумно, даже не зная движений.

Но люди ждали. Ждала и Зося, слишком хорошо зная своих шебутных музыкантов. Искала подвох.

Саид расцеловал свою брюхатую красавицу в обе щеки, скинул ей на руки рубашку и, прихлопывая руками в такт таблам, вышел в круг.

Нет, не столь изящно, дразняще, тягуче, как когда-то его отец. Не томный демон, а солнечная сила в каждом стремительном жесте. Шаг, шаг, подскок, поворот, шаг, шаг, подскок, поворот, и даже соблазнительные движения бедрами в проходке по кругу казались просто дурачеством. Подхватывая настроение танцора, селяне засмеялись, загудели, захлопали.

На третьем круге Саид с очень сволочной открытой улыбкой вдруг выхватил из толпы Али, который явно не ожидал от брата такой подставы. Зося прыснула. Ох, мальчишки! Как в детстве повелось: почти все шалости придумывал Саид, нахрапом втравливал в них Али, а Милош потом разгребал последствия. Мужчины взрослеют?

Али отчаянно раскраснелся, но поймал таки ритм и задумку брата. Ясное жгучее солнце смягчил зеленый туман. Четкие движения Саида Али повторял безупречно, но при этом будто струился. Короткие кудри подпрыгивали в такт музыке, длинные локоны стекали по рукам и лопаткам. На миг двойняшки сошлись, и волосы Али прокатились по плечу Саида. Совершенно невинно в глазах детей, вполне двусмысленно для взрослых.

Но не успели селяне зашушукаться, как парни разбежались и сцепились вновь то ли в танце, то ли в шутливой драке. Задиры-пацанята – да и только! Даже палки ухитрились раздобыть, но вращали ими не со змеиной угрозой, как Раджи, а лихо, напористо. В каком дворе братья не выясняли, кто кого? Зося засмеялась, вспоминая детские потасовки своих сыновей.

Впрочем, вскоре оборвала сама себя, прикрыв лицо ладонью. Саид, балбес! Ладно, красуешься перед женой крепким гибким телом, да куда ты с брата рубашку-то потащил?

Особенно впечатлительные женщины и девчата ахнули. Парни вытаращили глаза. Али посмотрел на Саида с легкой укоризной. Свои, конечно, давно привыкли. Но следы-крылья на его спине, с которой год назад сдирали кожу, несколько... пугали.

Саид виновато улыбнулся, но унывать не стал. Обхватил брата за талию одной рукой и повел по кругу задорной проходкой. Али поначалу шел согласно и покорно, но вдруг подставил брату ловкую подножку – и поймал его буквально в ладони от земли. В толпе расхохотались. Танец-игра, забава, обожание.

Но что-то будет дальше? Саид успел шепнуть Али несколько слов, и братья разошлись в противоположные стороны, первый к музыкантам, второй – к влюбленно глядевшему на двойняшек Милошу.

В бесшабашной мелодии послышались нотки сдержанной страсти. Через пару тактов Зося узнала в переборе гитары звуки далекой Бланкатьерры.

Али опустился на одно колено перед Милошем. Тот залился краской пуще младшего брата, но когда в зеленых глазах столько преданности – разве можно отказать? Лишь обернулся коротко, выискивая среди своих Камиллу, приехавшую вроде как на экспериментальную площадку. Еще двое олухов, ну и семейка!

А вот теперь смолкли абсолютно все. В пыльном зное деревенской площади подбитой птицей вскрикнул мизмар, зарокотали таблы, плеснула волной гитара. Зося никогда в своей жизни не видела моря и знала о нем лишь со слов Раджи. Теперь она его узнала.

Из пены музыкального прибоя вышел великан. Глухо щелкнули каблуки башмаков, руки напряглись так, что сквозь ткань рубашки проступили чудовищные мышцы. Гордо вскинулась голова, недобро сверкнул единственный медовый глаз. Правая рука взлетела вверх, и серебряный браслет заискрился на солнце, левая уперлась в бок, ноги застучали, выбивая дробь. Надвигалась гроза, буря, тем более страшная, что не расплескивалась во все стороны, а затаилась тугой пружиной во всем мощном, темном теле.

Ее нежный, скромный ребенок, который умудрялся быть незаметным, при его-то росте и силе... Куда подевался? Зося позабыла, как дышать, и ей показалось, будто в дрожащем раскаленном воздухе она видит рядом с сыном смуглую черноволосую девушку... Непроницаемое лицо манит разгадать ее тайну, в черных глазах плещется горькое море страсти, а к ногам Милоша падает белая орхидея, которую вот-вот втопчут в пыль...

Наваждение развеялось, как и не было его. Море схлынуло, веселая саорийская музыка вернулась, а по сильным рукам братьев пошла нахально отлепленная от Артура Хельга. Зося знала, что дочка стеснялась танцевать, потому что в юности не научилась, а сейчас все не находила времени. Но на последних тактах, при дружной поддержке парней – как не выйти?

Саид раскружил сестру, передал ее в заботливые объятия Али, а тот – Милошу. Смуглый великан подбросил хрупкую светлую девушку, усадил ее на свое плечо, и с последним звуком мизмара площадь загудела от хлопков и приветственных криков.

Так и в чем все-таки был подвох? Зося заскользила взглядом по толпе, вылавливая в ней своих, и остановилась на Радко. Тот с невероятным для четырехлетнего ребенка вдохновением смотрел на отца, его братьев, сестру и крепко прижимался к матери. Герда растроганно улыбалась.

Звезды срывались с неба и падали вниз. Кажется, протяни руку – и поймаешь одну. А то и целую горсть наберешь.

Милош проследил за одной звездочкой. Куда она упала? То ли в реку, что серебрилась на расстоянии вытянутой руки, то ли в далекий лиман и шелест пальм... Он осторожно переплел свои большие пальцы с тонкими пальчиками своей помощницы.

– Я – не мой отец, Камилла.

– А я – тем более не Кончита. Но...

– Да.

Далекое море плеснуло на губы соль поцелуя.

– Эй, поднимайтесь, сони! – звонкий, малость усталый голос Зоси разбудил многочисленных гостей в радушном доме Ансельма получше самых заливистых петухов.

– А где мама с папой? – торопливо спросил, продирая заспанные глаза Радко.

– В лекарской части отдыхают. Девчонка у нас родилась ночью! Сестричка у тебя, чудовище лохматое!

– Как назвали? – поинтересовался с порога Милош, за спиной которого маячила явно не спавшая всю ночь Камилла.

– Мирослава. Мира, – важно ответил Радко. Сам помогал имя выбирать.

Комментарий к Глава 9. Семья как семья * Трудности овладения письмо во взрослом возрасте честно слизаны с А. Воронского, «За живой и мертвой водой».

«Отказ не принимается» – прием, описанный в книге Дуга Лемова «Мастерство учителя».

~~~~~~~~~~~~~~~~~

Веселая часть музыкальной композиции, под которую танцуют мальчишки и Хельга: http://pleer.com/tracks/13271372Var9

~~~~~~~~~~~~~~~~~

Дорогие терпеливые читатели! Я знаю, что это не глава, это монстр. Следующая будет намного, намного короче.

====== Глава 10. Любовь на любовь. Листопад ======

Раскричалась выпь, расскрипелась ель,

Позови меня на свою постель,

Оправдай сполна слово злой молвы

И позволь испить гориглав-травы.

В кухне дома Зоси по случаю позднего часа было как всегда многолюдно. Радко и Вивьен возились под окнами в куче первых опавших листьев, печка сварливо потрескивала, Баська грелась у печки, не обращая ни малейшего внимания на ворчание, а Марчелло читал очередную лекцию. Привычно.

– Все дело в соответствии. Это же ваша, фёновская, любимая цитата. Что доверие меняется на доверие, любовь на любовь, – Марчелло отвесил поклон в сторону Зоси. – Если хочешь вырастить урожай, то нужно выращивать урожай.

– А чем же, по-твоему, занимаются в деревне? – Зося вернула снисходительный поклон историку. Подобрев, добавила: – Я серьезно спрашиваю, Марчелло. Я ушла из родной деревни, когда мне не было и двадцати. А до того я росла единственной дочерью в семье плотника и не то чтобы совсем не знала земли, но много меньше, чем мои ровесники. Особенно те, у кого младшие братья-сестры клювы разевали.

– О, чем только не занимаются! Не в укор Марлен и ее коллегам, которые разрабатывали закон о земле. Я понимаю, вам нужна была поддержка большинства крестьян, чтобы удержать власть, и вы дали им землю. Не в частное пользование, земля принадлежит Республике, но каждая семья распоряжается своим наделом. На практике это означает, что к собственно выращиванию урожая добавляются проблемы справедливого раздела, более-менее равных по качеству участков, наличия в каждой семье соответствующих орудий, тягловой силы, умелых и грамотных работников, в конце концов. Я уж молчу про давние обиды, споры, склоки, близость той или иной семьи к старосте, авторитет семьи среди селян, и прочее, и прочее. И это еще в деревне Герды земля однотипная, нарезали куски – и пошли пахать. А у соседей – чересполосица, так я столько занимательной обсценной лексики узнал, когда слушал рассказ о беготне с одной полосы на другую, а с той – на третью.

– Можно пример для малоумненьких аристократов? – попросила Марлен. Отвлеклась от кадушки с тестом и сделала смиренный реверанс.

– Можно. Ты в курсе, что Артур приволок из своей Лимерии конструкцию многорядного плуга? Так вот, одна лошадь его не потянет. Но не каждая семья в состоянии держать двух лошадей. Более того, не каждой семье доступен и обычный качественный плуг. В итоге земли распахиваются не так, как максимально выгодно для посева, а в соответствии с возможностями семьи. Как ты понимаешь, если изначально хозяйство построено как общее, подобные проблемы решать легче.

– То же и с посадкой, – вклинился в разговор Милош, ради разнообразия сложив руки в саорийском поклоне. – Если плясать от надела, то сложнее использовать ресурсы земли в полную мощь. Скажем, у человека почва хороша для пшеницы, но он испугается, что не продаст урожай, посадит картошку, которой лучше бы на другом краю деревенских угодий, но там сосед годный кусок оставил под паром. И кстати о паре. Дальше трехполья мы с нынешней системой не уйдем.

– Коли выращивать урожай – так выращивать, верно? – задумчиво, будто для самой себя, повторила Герда и склонилась над Мирой, которая сладко причмокивала во сне. – А коли растить ребеночка, так растить. Как я понимаю эту вашу идею... Сейчас, хоть и законы в защиту детей приняты, а ребенок однова от родителей зависит, пузом своим, обувкой, одежей. А родители от него – в старости, вот и растят себе помощника, почтительного да покорного. Но в коммуне вашей иначе будет. За детей всем миром отвечают, где уж дури-то разгуляться?

– С чего и начали, любовь меняется на любовь. А не на ложку супа и пару башмаков, – улыбнулся Марчелло.

– Добровольцы есть? – деловито уточнила Марлен. – Сами понимаете, Республика год как существует, еще этот закон о земле, который некоторые критикуют, многим поперек горла. Хоть провокацию в тюрьме вспомните. А с коммуной... как бы сами крестьяне не взбунтовались, – опустила глаза, добавила глухо: – Надежные добровольцы. Никто из наших ведь не поедет, пока...

– Есть, – торопливо, в два голоса оборвали арфистку Милош и Марчелло.

В кухне сделалось очень тихо. Веселый лай Фенрира, который погнался за Радко вокруг дома, надломил болезненное безмолвие.

– Знаешь, они действительно другие. Лучше, сильнее, выносливее нас, – Шалом пересел из-за рабочего стола на край постели, в которой валялся с конспектами занятий Эрвин, и улыбнулся в тут же подставленную ладонь мужа. – Мои ученики легче читают знаки, в том смысле, что чтение дается им душевно легко. Не боятся двойственности человеческих знаков, видят в ней не проклятие, а вызов. Обходят соблазны черной магии.

– Естественно, – менестрель покровительственно похлопал чародея по щеке. – Ты был один, когда поддался этому соблазну, а у них есть твой опыт, десятки книг в библиотеках, они могут открыто обсуждать свою ворожбу друг с другом. Нас с тобой в молодости выставили за порог родные, а они опираются на свои семьи, в крайнем случае – на университет. Кажется, это немножко то, чего мы хотели?

– Да, любовь моя. У нас есть все, чего мы хотели...

Прохладная, как-то вдруг морщинистая ладонь дрожаще заскользила по лицу Шалома. Он привыкал к этой дрожи. У него было все, чего он хотел, и ему ли роптать? На судьбу, на границы своих возможностей медика, на то, что и гориглав, и другие травы здесь оказались бессильны.

Задремать бы, уткнувшись лбом в проступающие под рубашкой ребра Эрвина, забыться под лаской любимой руки, но те, другие, лучшие, опять вступили в свои права. На этот раз – в лице Радко.

Дверь в их комнатку с грохотом распахнулась, и Радко, со всей бесцеремонностью четырехлетнего ребенка, запрыгнул к ним на постель. Карие глаза волчонка влажно сверкали.

– Не хочу! Эрвин, не хочу, не хочу! – выкрикнул мальчишка. Вцепился в плечо менестреля, тряхнул его, проскулил тише, уже не сдерживая слез: – Не хочу, чтобы ты умирал.

В коридоре показался запыхавшийся виноватый Саид. Похоже, они с Гердой наконец-то объяснили сыну, что происходит. А вот удержать шустрого вервольфа – не успели.

Шалом посмотрел на безмятежно спокойного супруга и жестом отправил Саида прочь. Мол, сами разберемся. Саид, бледный и потерянный, осторожно прикрыл дверь.

– Я тоже не хочу уходить от вас, Радко, – мягко промолвил Эрвин и притянул к себе волчонка, который тут же свернулся у него под боком в клубок. – С тобой очень хорошо, интересно и не соскучишься. С твоими родителями, бабушкой, дядями и тетей, со всеми вами жить – просто замечательно. Но, ребенок... Жизнь и смерть не всегда зависят от наших желаний. Зато! – менестрель лукаво подмигнул мальчишке, – сейчас я хочу сделать тебе подарок, и это очень даже зависит от меня. Шалом, подай, пожалуйста.

– Ой, какая! – восхищенно выдохнул Радко, принимая из рук травника маленькую окарину. Подул на пробу, просиял: – Я ее раскрашу, можно?

– Конечно, она же твоя.

– Но ты умрешь, да? – вновь погрустнел мальчик.

– Да.

– Мы с мамой в деревне дедушке на могилку цветы носили. Я тебе самые красивые цветы принесу.

Ребенок. Невинный ребенок, еще не знающий условностей взрослого мира. Не отмалчивается тактично, не щадит чувства собеседника. Говорит прямо, от всей своей маленькой большой души.

– Договорились. Знаешь, я полевые люблю, ромашки, колокольчики, васильки. А ты?

– У Милоша орхидеи красивые и светоч весь золотой, – окончательно успокоившись, ответил Радко.

– Ну, светоч тебе никто рвать не позволит, а орхидеи и вправду волшебные.

Иногда Шалому хотелось отправить супруга к праотцам раньше положенного болезнью срока.

Желтый с нежным зеленым отливом ясеневый лист медленно слетел на его тускло-желтую ладонь. От порога послышался тревожный голос Зоси:

– Точно не надо извозчика?

Эрвин обернулся и полюбопытствовал:

– Дорогая, тебе рифмованным матом ответить или как?

– Иди ты! – возмутилась ведьма. Зеленые глаза озорно сверкнули под седыми прядками, сбежавшими из косы. Седая девочка, да она же в дочери ему годится! А все одно – мать.

– Как раз иду, – весело ответил Эрвин и послал Зосе воздушный поцелуй.

Да какой извозчик? Скорее всего, он сегодня идет на последний свой урок в вечерней школе. Вообще идет в последний раз.

А за калиткой их безумного прекрасного дома осень порхала в серебряной вуали плывущих паутинок. Блюменштадт, город цветов, утопал в пестрых геранях на окнах и верандах домов, ослепительном золоте листвы, волнующем запахе первых костров. Блюменштадт расцветал в кокетливых улыбках девушек и молодцеватых усмешках парней, и двое мальчишек бежали по лужам, рискуя схлопотать от матери за изгвазданные новенькие башмаки. Блюменштадт стремился, суетился, летел, бурлил, ему не было никакого дела ни до близких холодов, ни до его, Эрвина, боли, пропитавшей в последние недели все тело. Город спешил жить.

Что ж, значит, и ему негоже обращать внимание на свою муку. К лешему в топь, к последним вампирам в Волчьих Клыках! Только бы дойти.

Через два квартала его все-таки вырвало. К счастью, мимо деревянного тротуара. Еще весной здесь было грязищи по колено, а теперь лежали гладкие, чистые доски.

Отдышался, поднял голову. Из двора на другой стороне улицы доносилось дружное пение женщин. Да, именно об этом доме с полгода назад рассказывала ему Марлен. Общее хозяйство трепетало на ветру выстиранными простынями, благоухало яблочным пирогом и дегтярным мылом. И да, да, конечно, если заглянуть туда, внутрь, наверняка не все покажется идеальным. Но к лешему! Он идет по городу в последний раз. Имеет право поверить в то, что у них получилось, что все было не зря.

Даже здание тюрьмы глядело не слишком угрюмо, и от Медка в кои-то веки... нет, медом не пахло, но и выгребной ямой тоже не несло.

– Эрвин!

– Ты куда посреди рабочего дня дезертируешь, ребенок? – спросил Эрвин у выбежавшего к нему навстречу Али.

– Да в семью одного из наших горемык. По делу и так... обрадовать, – и Али достал из сумки небольшой рисунок. Простенький, но когда прежде заключенные в тюрьме рисовали? Симпатичный домик, правда, с нарушением перспективы, желтое пшеничное поле до горизонта, а над ним... – А небо зеленое, потому что синей краски не было.

– Давай без прозаических подробностей, – рассмеялся менестрель. – Пусть будет наше изумрудное небо.

За несколько домов до школы нашелся очередной благовидный повод привалиться к дереву, переждать приступ боли. У строящейся водонапорной башни, как обычно, бешено жестикулируя руками и всюду подвизаясь помочь, суетился Артур. Хельга аккуратно, неторопливо накрывала на кирпичах стол для рабочих.

До больницы, школы для малышей, университета сил доковылять не хватало. Да весь бы Блюменштадт увидеть разом, всю Республику – с высоты птичьего полета. Со спины той невероятной птицы, которую однажды обязательно создадут Артур и Хельга.

Может быть, Мира увидит.

В классе его великовозрастные ученики встали, нестройно громыхнув столами. Подобные привычки существовали в старых жреческих школах, и Эрвин обычно жестко пресекал их. Но сегодня не решился.

– Отдыхайте, друзья мои! Сегодня у нас часовая лекция. Записывать не обязательно. Поговорим о поэзии.

В сумерках изможденное худое лицо в тон льняной простыни почти не пугало. Тени под ввалившимися глазами, резко очерченные скулы можно было списать на причуды вечернего света.

А ведь красивый. И сейчас, и вчера, и год назад, и всегда. Шалом не спешил будить супруга. Почему-то хотелось полюбоваться спящим. Наверное, очередная уловка.

Пшеничные ресницы дрогнули раз, другой. Эрвин потянулся и открыл глаза. Бледные щеки чуть порозовели. Наверное, в данном случае это вполне сходило за «что девица на выданье».

– Это мне? – спросил робко, касаясь пышного осеннего букета. Рыжие гроздья рябины и розовые бусины бересклета в обрамлении солнечных, алых и пурпурных кленовых листьев.

– Тебе, любимый.

– Удивительно... Послушай, хорошо? – Эрвин прижался щекой к букету и зашептал:

Знают меру и цену алмаз и рубин,

Но бесценны закаты и гроздья рябин.

Не проси, но давай вместе с осенью щедрой.

Тот, кто любит без меры, безмерно любим.

– Рубаи? – тихо засмеялся Шалом. – Ты прежде недолюбливал рубаи.

– Видишь, свет мой, никогда не поздно понять и освоить что-то новое.

– Никогда не поздно, – задумчиво повторил чародей. Что, что его взволновало? Будто почти ухватил за хвост ускользающую мысль...

… Эрвин приподнялся на локте, и одеяло соскользнуло вниз, обнажая тело, которое в полумраке мнилось по-юношески стройным. Шалом припал губами к дряблой коже, натянутой поверх скелета, там, где билось сердце. Тот, кто любит без меры, безмерно любим. Доверие менять только на доверие, любовь на любовь. Хвост змея Уробороса, он ловил его, расчерчивая эту кожу ударами плети...

– Мои ученики не боятся двойственности человеческих знаков, помнишь? И правильно делают, что не боятся, – Шалом оторвался от супруга, чтобы скинуть одежду и поставить букет в кувшин. Вытянулся на кровати, заговорил, невесомо рисуя на измученном болезнью животе Эрвина петли бесконечности: – Мне всегда казалось, что это проклятие. Знаки природы прямые, честные, они порой неприятно выглядят. Но если хорек поедает мышь или на озерной глади распускается лилия, это значит именно то, что значит. А у людей то невинность оборачивается пороком, то преступление – добродетелью... Однако это не проклятие. Это дар.

– Почему?

– Потому что это движение. Развитие. Это наш выбор. Когда мы беседовали после испытания пороха, мы обсуждали различные этапы развития, и верное на одном этапе называли ошибочным на другом. Это следствие того, что мы – люди, и у нас есть выбор... Прости, я не утомляю тебя?

– Нет, конечно!

– Мне... просто необходимо тебе выговариваться. Какие-то мысли, идеи... Пока ты есть, мне нужно, чтобы ты слушал, – Шалом навис над Эрвином, жадно всматриваясь в глубину серых глаз. – Я даже не представляю, как это – думать без тебя. Поэтому, пока получается...

Невысказанные оправдания погасли в нежном поцелуе.

Под дверью заскреблись. Сначала осторожно, потом настойчиво и возмущенно. Вскоре Фенрир таки просочился в комнату и запрыгнул на кровать, тычась носом то в шею Шалома, то в ласкающую его ладонь Эрвина. Он явно считал, что целоваться без него – ужасное преступление.

В кухне дома Зоси, несмотря на глубокую ночь, было многолюдно. Вивьен и Миру под присмотром Богдана отправили на всякий случай в одну из дальних комнат, а вот Радко настоял. Остался со взрослыми.

На столе медленно остывал никем не тронутый мед. Баська и Фенрир в счастливом неведении грелись бок о бок у печки.

С час назад Милош вынес Эрвина во двор, устроил в кресле под ясенем, на голых ветках которого сиротливо желтели последние листья. Прощание бывших фёнов с менестрелем вышло коротким, все понимали, что нужно оставить Шалому как можно больше драгоценных минут рядом с супругом. Теперь им оставалось только ждать.

Вдруг Фенрир вскочил и весь напрягся. Рыжие задорные уши тревожно зашевелились, любопытный нос задвигался часто-часто – и Фенрир протяжно, жалко завыл.

Вслед за ним слетел с лавки Радко. Дернул подобравшуюся по-волчьи Герду.

– Мама, что?

– Не знаю. Не нравится мне это. Погодите-ка, – оборотица опрометью бросилась во двор.

Фенрир бегал от человека к человеку, скулил, плакал, пугая видавших виды бойцов.

На вернувшейся Герде не было лица.

– Ребята, там... Ох, идемте же... Шалом!

В кресле под ясенем мирно, будто уснувшие, лежали оба супруга. Застывшие руки Эрвина обнимали Шалома, который устроился у него на коленях и прятал лицо в изгибе тонкой шеи.

Со второго взгляда до фёнов дошло.

Милош, Герда и Зося кинулись к супругам, но их опередил совершенно ошалевший Фенрир, который бросался на хозяев, кусал их за одежду, тыкался мордочкой в неподвижные тела. Саид оттащил пса в сторону и крикнул:

– Радко!

Мальчик подбежал к своей преданной мохнатой няньке, обнял ее и тихонько зарычал, оберегая, успокаивая.

Герда обнюхала Шалома, подняла голову и растерянно сказала:

– Ничего не чую, ни яда, ни болезни.

Милош согласно кивнул:

– Ни признаков самоубийства, ничего... Он совершенно здоров... был.

А Зося вспомнила далекий прекрасный день, когда Эрвин и Шалом легко и беспечно поклялись быть вместе до тех пор, пока смерть не разлучит их.

– Как бы странно это ни звучало, но Шалом... он просто не смог жить без Эрвина.

Фёны окружили угасших друзей. Не смели тревожить их ни слезами, ни словами и почему-то не решались отнести в дом.

Ясень уронил на седые волосы чародея мерцающий лист. Мягкие золотистые огоньки перебежали с пряди Шалома на плечо Эрвина, заискрились на чуть сутулых плечах травника, засверкали на пальцах менестреля, и тела становились все прозрачнее и призрачнее в дрожащем вокруг них воздухе. Золотая дымка укутала супругов и растворилась вместе с ними. На пустое кресло упали последние сухие листья.

Туманный рассвет осторожно пробирался сквозь ставни в отдыхающий после пережитого потрясения дом.

– Ты мне ребра сломаешь, – пробурчала Зося, тем не менее понадежнее прижимаясь спиной к груди любовницы.

– Если бы ты так же ушла вслед за Раджи, я бы тебя убила. Вернула бы с того света и прибила, – сказала Марлен, но хватку немного ослабила.

– Не дождетесь, – фыркнула ведьма, выскользнула из-под одеяла и распахнула окно, впуская в свой дом зарю.

А в устах его расцветает яд,

Кровь течет моя, не уйти назад.

Не хочу бежать, белый свет немил

Без него внутри, без его любви.

Темень глаз его всех ночей черней,

Шелк волос его да луны белей,

На когтях его моя кровь красна,

На груди его нет нежнее сна.

Комментарий к Глава 10. Любовь на любовь. Листопад Музыкальная тема Эрвина и Шалома: Evanescence, My last breath (http://pleer.com/tracks/214973SuaT).

====== Глава 11. Соната весны ======

Республика, десять лет спустя.

Ритм завораживал.

Равномерно, неторопливо падала вода с фабричных колес ниже по течению реки, у самого города. В зарослях у берега распевались лягушки. Им вторил треск разгоравшегося костра и шепот ветра в полупрозрачном тальнике. Нежные новорожденные листочки и мохнатые цветки тихо покачивались перед глазами.

Вивьен полюбовалась розовыми в свете закатных лучей пушинками на ивовых ветках, встала и толкнула качели. Веревки скрипнули, и длинные тени заскользили по песку. Туда-сюда, туда-сюда.

Вверх-вниз, вверх-вниз.

Так приговаривал папа, когда катал на качелях ее, маленькую. Вивьен нравилось.

Но другой ритм ей нравился больше. Как шум нории*. Как лопасти чаров – заводских ветряков там, на холме, где магические ключи поддерживали вращение в штиль. Как взмахи крыльев златомельниц, что перерабатывали растительное сырье сердце-цвета, превращая его в лекарства и краски.

Скрип-скрип – говорят качели.

Фью-и, фью-и – говорит ветряк.

Чи-и, чи-и – говорит ласточка.

Па-па, па-па...

Нет, не то. Не подходит.

А-ли. Да, это похоже на свист крыльев мельницы. Мар-чел-ло – а так плещет вода с нории, возвращаясь в реку.

Скрип-скрип...

– Вивьен, ты почти ужин сготовила, пока мы по кустам шарахались! И опять проиграли Мире. Вот же ж мелкое змейство! – Радко выпалил все на одном дыхании, попутно вытаскивая из рыжей шубки Фенрира репейник. Подтолкнул пса к реке, встал и одним движением остановил качели. – Амира, ты плачешь... Пиран, да?

– Пиран, папа, – кивнула Вивьен. – Обними.

Брат пах свежим потом, лекарствами и шерстью животных. Его руки сжимали очень крепко, совсем не больно, но так, чтобы не вырваться. Это успокаивало. Как лопасти чаров далеко-далеко за его плечом. Как мокрый куцый хвост Фенрира, который, тем не менее, приветливо и задорно вилял.

Пес тявкнул, основательно встряхнулся, и брызги полетели во все стороны, сверкая в лучах заката будто драгоценные камни.

– Ай, Фенрир! Нет бы отойти хоть на пару шагов в сторону! – рассмеялся Радко. Вивьен как-то щекой почувствовала его взгляд. – Порядок? Можно еду помешать?

– Я сама. Это новый рецепт. Меня хозяин чайханы в Пиране научил.

– Тот самый, про которого твои родители рассказывали? Он еще живой? Во дает, силен мужик!

– Он сильный, – подтвердила Вивьен. Подняла крышку и всыпала в котелок смесь кускуса с приправами. – Очень сильный. Три тяжелых подноса с чаем и сластями может нести, одновременно.

Из кустов бесшумно показались меховые полоски. Вивьен аккуратно собрала вместе два золотисто-зеленых глаза, усы, розовый нос и розовый язычок. Большинство знакомых образов она воспринимала как единое целое и Баську дома тоже видела как целую кошку. Но на природе частенько приходилось заново понимать, что перед ней – Баська.

Вслед за кошкой к костру вышли Мира и Шамиль.

– О, моя принцесса, позволь преподнести тебе этот скромный букет, – промурлыкала Мира, опускаясь на одно колено и протягивая Вивьен охапку листьев кислицы. Обернулась к Радко и склонила голову: – Мой милый брат, благодарю тебя за то, что нарочно не заметил моей ловушки и позволил мне выиграть. Как это великодушно с твоей стороны!