Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 61 страниц)

Шакалы, поджав хвосты, присмирели. Они больше не пели пьяных песен и не рвали глотки без разбора.

Они рвали глотки тем, на кого презрительно указывали обрюзгшие морды бешеных.

Черные тени рухнули на землю, и мир провалился во мглу.

– Это все? – почти ровным тоном уточнил Эрвин. Марчелло, который поднялся на крышу в самом начале рассказа, кивком поддержал вопрос.

– Ты полагаешь, должно быть что-то еще? – задумчиво откликнулся Шалом.

– Образы подсказывают. Посреди всей этой оргии, которая началась с прихода бешеных... или даже с теней, происходит и другое. Пчелы собирают мед, волки призывают дождь, созревает пшеница, строится дом, пусть и один-единственный. Возможно, это мечтательность поэта, но, думается мне, оно должно к чему-то привести... может к чему-то привести.

– Кое-что есть. Но зыбкое, эфемерное, – медленно проговорил чародей. Присел на скамейку, принесенную Марчелло, опустил подбородок на сцепленные в замок руки и прикрыл глаза. И решился: – То, что я вам рассказал, является непреложным и неизбежным. Как вы догадываетесь, это те этапы, которые проходит каждая революция. Но дальше, сквозь мрак, проступает нечто... Я не знаю и не вижу, случится ли оно или нет, мираж это, мечта или действительное будущее.

– И все-таки? – не унимался менестрель.

– Все-таки... Я смутно вижу, как тьма рассеивается. Черные клубы тают, обнажая небо. И это небо... Оно удивительное. Изумрудное, и нет, любовь моя, это не просто красивое слово, выуженное из твоих песен или песен Марлен. Помнишь то колье из Шварцбурга, которое передали в казну Республики? Помнишь, как нас поразил самый крупный изумруд – ощущением глубины, бесконечности в лабиринте граней? Так и это небо. Оно густое, и ясное, и темное, в него можно упасть, закутаться, оно манит колдовской зеленью и в то же время оно невинно, как первая весенняя поросль. А в небе парят птицы. Не те хищные тени. Я вижу зарянок, жаворонков, лебедей... Воробьев и соколов, но это другие воробьи и соколы, они не враждуют друг с другом. Еще я вижу рукотворных птиц, подобных той, которую мы знаем по чертежам Артура.

Эрвин и Марчелло завороженно вглядывались в матовую черноту глаз Шалома, словно надеясь найти в ней изумрудные переливы и очертания гордо расправленных крыльев.

– Этапы, которые проходит каждая революция, – четко, раздельно повторил историк. Похоже, поэзия видения отпустила его первым. – Я подбирался к ним, Шалом, но в чем-то не был уверен. Спасибо, теперь они видны очень ясно. Тот прекрасный пестрый луг до прихода волков – это первые дни или месяцы революции, первый глоток воздуха, свобода и народовластие. Здесь, у вас, это первые недели крестьянского восстания. Аналогичная веха есть и в истории Корнильона. Но луг – хрупкий и уязвимый. Пиран оказался уязвимым перед лицом голода и аристократов, которые не были заинтересованы в революции. У вас, вы помните, это противоречия в рядах восставших, а потом и предательство некоторых вольных братьев. Потом, собственно, явились волки. Диктатура у нас позволила справиться с голодом, настоять на максимуме цен, конфисковать часть имущества и пустить его на нужды населения. У вас диктатура началась с ультиматума Зоси и казни предателя. В законе о земле тоже есть элементы диктата, работа ЧК... впрочем, мы сто раз обсуждали все эти вынужденные меры.

– А бешеные волки? Откуда они берутся, почему? – возмущенно спросил Эрвин.

– Давайте сначала поймем, что это. В Пиране бешенство началось вроде бы незаметно, выгнали часть комитетчиков, кого-то арестовали. Потом уже облавы, аресты и убийства потянулись чередой. Как мы бежали от повального сожжения, вы помните. Что там творится сейчас... Вроде бы насилие поутихло, хозяйство функционирует исправно, но о какой-либо свободе говорить не приходится. В Корнильоне бесились где-то с год... да, точно, год и плюс-минус два месяца. Дальше у нас конкретика только по Корнильону. У них формально есть парламент, формально у простого люда появились некоторые права, они признаны гражданами, у них есть конституция, но по сути страной управляют собственники. Только если прежде основой власти была земля, то теперь это... кхм... Деньги.

– Марчелло, не пойми меня неправильно, я не сомневаюсь в твоем профессионализме, но деньги существуют не одну тысячу лет, – вкрадчиво прошелестел Шалом.

Историк смущенно потер лоб и улыбнулся:

– Ты прав. Но я пока не знаю, как точно сказать. Я имею в виду не совсем те деньги, к которым мы привыкли, не золотые или медяки. Сейчас попробую объяснить. В Грюнланде это плохо видно, а вот в Ромалии, где в последние годы активно открывались мануфактуры, и в Корнильоне, где этого добра пруд пруди, оно заметнее. В Лимерии, кстати, тоже, просто тамошняя революция прошла так быстро и странно, что ее трудно разглядеть. И в этих странах правят бал как раз те, кто владеет фабриками, мануфактурами... Еще я подозреваю плантации Бланкатьерры, очень уж они отличаются от земель наших аристократов. На них трудятся либо рабы, либо наемные работники, а не крепостные крестьяне. Но вернемся к собственности. Как собственник распоряжается землей? Он на определенных условиях позволяет крестьянам возделывать эту землю, а потом сдирает с них либо продукт, либо деньги. Соответственно, деньги он тратит на те или иные товары. То же самое с крестьянином или ремесленником, которые приносят свои товары на рынок. Продают, а на выручку покупают другие. Товар превращается в деньги, чтобы потом превратиться в товар.

– Да, для этого и нужны деньги – чтобы что-то на них купить, – недоуменно обронил Эрвин.

– Или чтобы получить еще большие деньги, – заметил Марчелло.

– Как?! – хором изумились оба супруга.

– Как – это еще предстоит выяснить. Но цифры, подобранные Хельгой, врать не могут, она слишком дотошный исследователь, и я ей верю. В то же время, я сам проследил несколько фактов по Корнильону с Бланкатьеррой и динамику Ромалии. Ну, и кусочек Лимерии прихватил. Владельцы фабрик и мануфактур, разумеется, богатые люди, но они не сидят, подобно аристократам, на своих богатствах. Знаете, Милош подбросил мне фразу, слышанную сначала в Сорро, а после уже и в лимерийском порту. «Деньги должны работать». В производство вкладываются деньги, чтобы получить еще большие деньги, которые снова можно вложить, в это же или любое другое производство. Деньги работают, крутятся, идет развитие. Сравните бурное развитие Ромалии за последние годы и откровенную отсталость Грюнланда.

– Крутятся... Как ветряная мельница. Как бешеная мельница, – тихо промолвил менестрель. – А в жернова попадают люди.

– Да. Наверное, неспроста после отъезда Милоша рабочие на фабрике Сорро планировали забастовку, – невесело хмыкнуло историк. – Кажется, понятно, откуда берутся бешеные волки.

– Но сначала они все же волки, – напомнил Шалом. – Волки – революционеры, этот фрагмент видения я читаю без подсказок. Но часть революционеров заинтересована в революции, чтобы самим стать новыми собственниками, как это было с вашим Анастасио Медным и, вероятно, погрызенным Хельгой Фелисиано.

– И они вырезают другую часть. Тех блаженных, которые хотят свободы, равенства, братства, – Эрвин рассеянно пробежал пальцами по ладони мужа. Повернулся к Марчелло: – Ты сказал, что поначалу никто не догадывался, что происходит с вашей диктатурой. Удобно, правда? Разве мы бешеные? Нет, мы такие же, как вы, мы волки, мы революционеры, а все, что мы творим – ради нужд нашей революции!

– А на деле – это уже контрреволюция, – согласился Марчелло. – Бешеные расправляются с противниками, чтобы не мешали овладеть собственностью, потом прибегают шакалы и делят добычу как придется. И в конце концов новая диктатура, открыто контрреволюционная, упорядочивает этот процесс*.

Все трое переглянулись и замолчали. Увлекательная интеллектуальная игра, шарада, загадка, попытка свести воедино разрозненные клочки знаний угасла, уступая место пониманию. Вечер окончательно завладел городом, и огоньков становилось больше, больше. Внизу, среди россыпей снежного серебра, и над головами – светом серебряных звезд в прорехах облаков.

Сейчас там, в домах, собираются за столами семьи. О чем говорят? У кого-то был интереснейший день в университете, кто-то оплошал на работе, кто-то, наоборот, добился того, к чему шел уже давно. Обнимаются, ссорятся, мирятся. Шалят, грустят. Влюбляются и теряют любовь. Живут. Живут не в роскоши, порой затягивают пояса, порой трудятся на пределе своих сил. И все же Республика дышит, дышит не абсолютной, но вполне ощутимой свободой. Свободой не гнуть спину перед барином, выбирать стезю по душе и не лишь для прокорма, но для радости, учиться читать, жить с любимым человеком и рожать желанных детей, зная, что им доступны и врачи, и школа.

И эта Республика, этот юный, неловкий, розовощекий младенец, хрупкий и одновременно сильный, как сказочный богатырь, – эта Республика обречена.

Они не сокрушались о том, что их, волков, однажды порвут в клочья бешеные. Эрвин и Шалом были слишком старыми бойцами, чтобы дрожать перед лицом неизбежной смерти, а Марчелло уже пережил подобное. Стрела в плечо, бегство из Пирана. Он не погиб лишь потому, что Али отбил вторую стрелу, а толпа самоотверженно прикрыла раненого.

Но их дети, Вивьен, Радко... Их живой ребенок**, Республика... Живые люди там, где мерцают огоньки мечтаний, надежд – они обречены?..

– А изумрудное небо все-таки было в твоем видении, – упрямо прошептал Эрвин, крепко обнимая со спины супруга.

– Было. Значит, мы должны понять, что сделает это небо возможным. И мне необходимы для ворожбы новые данные, – отозвался Шалом.

– Как минимум, до прихода бешеных у нас есть наша собственная, революционная диктатура, – заметил Марчелло. – Давайте хотя бы прикинем, что мы в состоянии сделать на этом этапе, а потом поделимся с нашими.

Из приоткрытой двери кабинета лился теплый свет. Милош не удивился. У него частенько работал кто-нибудь из близких и товарищей, даже если не было непосредственной нужды в материалах экспедиции или его знаниях.

В какой-то мере он связывал эту неизменную обитаемость своей научной кельи с тем, что только у него и был отдельный кабинет. Где еще уединиться в переполненном университете? Но к вечеру аудитории пустели, и даже в читальном зале освобождались укромные уголки, однако гости неизменно захаживали именно к нему. И Милош, вспоминая нежное воркование своей голубки о том, как с ним хорошо и спокойно, не без удовольствия признавал: по нему скучали, его ждали, его любили и полюбили. Это не оправдывало потерю. Разве сравнима потребность в любимой – и в матери, в ребенке – и в братьях, в одних и других друзьях? Не оправдывало, зато делало разлуку не напрасной.

Сегодня к нему пришла Хельга.

Сестренка забралась с ногами на софу и что-то записывала. Рядом с ней на потертой, расшитой цветами обивке лежали чертежи механической птицы Артура, тут же и еще на столе – раскрытые книги, а на коленях – деревянная птичка. Та самая, которую вырезал для старшего внука Богдан.

– Ты нашла, с кем советоваться, – усмехнулся Милош и мягко поцеловал Хельгу в светлую макушку.

– Подожди, – тихо, но непреклонно ответила девушка. Интересно, кто у кого нахватался, она у Марчелло, или он у подруги? Работали оба – не своротишь. Не то, что Артур, который с неизменным удовольствием отвлекался на потрещать.

Милош покорно вздохнул и временно оставил сестру в покое. Подошел к сердце-цвету, который обитал в горшочке на окне, протянул руку. Золотистые цветки тут же прильнули к его ладони, защекотали, заласкали сияющими лепестками. Невозмутимая Хельга сосредоточенно решала уравнение, видно, что-то высчитывая для безумного проекта своего не менее безумного супруга.

А ведь совсем недавно огромная рукотворная птица казалась ему просто волшебным сном. До тех пор, пока Артур и Хельга не поделились доверительно своими идеями. Конечно, нечего было и мечтать о том, что однажды он полетит над горами, над морями. Милош воочию наблюдал гораздо более развитый, чем его родина и соседние страны, мир, который, тем не менее, не знал подобных машин. Но само присутствие при рождении чуда окрыляло, завораживало.

Золотые цветки уютно устроились на его широкой ладони, а светлые волосы Хельги льдисто поблескивали в свете масляной лампы. Сестренка.

– Все, теперь я с тобой! О чем задумался?

– М-м-м... Как бы тебе ответить... О прогрессе и о тебе.

– О, – Хельга озадаченно уставилась на брата. – Нет, мне Али давно рассказывал, что у тебя хитро голова устроена, да я и раньше на чокнутых мыслителей налюбовалась. Но чтобы так!

– Вот так, – Милош аккуратно убрал с софы все бумаги и довольно облапил покрасневшую сестру. Ехидно полюбопытствовал: – Смущаю? Ты разве не привыкла к Али?

– Привыкла, но в Пиране из родных был только Али. А тут вас целая толпа! Ну, не дуйся. Просто... Милош, это немножко страшно. Когда годами живешь в одиночестве, а потом вдруг оказываешься женой, сестрой, подругой... Дочерью – в третий раз. И радостно, и страшно. Понимаешь?

– Понимаю, маленькая.

– И ты туда же! Маленькая... Я вообще-то старше вас троих.

– Это аргумент? – удивился Милош и выразительно повел широченными плечами.

Оба прыснули.

– Так что там с прогрессом? – спросила, отсмеявшись, Хельга.

– Прогресс... Я с самого детства понимал его значение, особенно в медицинской области. Для нас не существовало запрета на вскрытие трупов. Мы тратили уйму денег, чтобы добыть новейшие труды из Ромалии и Саори, каких и в помине не было в Грюнланде, а потому оказывались на шаг впереди здешних лекарей, даже королевских. Но одно дело – на шаг, а другое – на десяток. В Бланкатьерре я узнал эфир. Бесцветное пахучее вещество, такое скромное, но сколько жизней он спас и еще спасет, насколько проще с ним оперировать. Это тебе не самогон в горло и деревяшка в зубы. А еще более качественные инструменты, лупы, очки. Они не только помогают пациентам, но и освобождают время лекаря, экономят его силы, которые можно потратить на что-то еще, на другого пациента или, скажем, на работу в совете общины.

– Но ты смотрел на нашу птичку.

– Да. И если у вас получится... Даже забудем о том, чтобы лететь над морем. Пусть летает хотя бы в пределах нашей Республики и чуточку быстрее, чем лошадь. Она будет доставлять послания, продукты... да тех же больных, если им нельзя помочь на месте, в деревне. Тушить пожары с высоты. Следить за границами. И снова экономия сил, времени, ресурсов.

– Оказывается, наша с Артуром мечта о свободе такая материальная, – улыбнулась Хельга и ласково погладила спину деревянной птички.

– Это плохо? – Милош в шутку попытался отобрать игрушку, да не тут-то было.

– Не отдам!.. И нет, не плохо. Милош, я жила в квартале Ангелов... В первые дни революции один бродячий театр давал представления, так я запомнила. «Сначала хлеб, а нравственность потом»***.

В коридоре послышались торопливые шаги. Дверь с шумом распахнулся, и на пороге засиял Артур, затмевая и лампу, и сердце-цвет.

– Дорогие мои, на этой неделе точно порох испытывать будем!

Брат и сестра переглянулись. Хельга выпустила из рук птичку и подошла к мужу, а Милош вполголоса обронил:

– Интересно, как нам аукнется этот прогресс.

Знатные сугробы подобрались к самым окнам кухни, и оттого печь внутри казалась еще жарче, и яблочный пирог ароматнее, и мята – свежее и острее. И дегтярная мазь, которую Радко зачем-то стащил у мамы, благоухала крепче.

Сам Радко настороженно прядал ушами, по которым не получил за шалость ни от родителей, ни от бабушки, на даже от сурового прадедушки. На всякий случай аккуратно закрыл баночку, отложил ее в сторону и подкрался к столу. Определенно, со взрослыми творилось что-то неладное.

После подробного рассказа Марчелло и Шалома с отдельными замечаниями от Эрвина в теплой кухне, битком набитой многочисленными обитателями дома, воцарилась тяжелая тишина.

– А нас недавно пугала собственная диктатура, – горько усмехнулась Марлен. – Да вот выходит, что беречь ее надо как зеницу ока. Следующая диктатура пострашнее будет.

– И мы о том же подумали, – ответил Марчелло. – В нашем распоряжении именно этот этап революции. На других этапах можно и даже нужно не опускать руки. В видениях Шалома и при бешеных росла пшеница. Но мы обязаны продержаться на нашей ступени столько, сколько необходимо для максимально глубоких, серьезных преобразований, чтобы контрреволюции пришлось откатывать их очень, очень долго.

– Вот и какого рожна сидим с похоронными лицами? – фыркнула Зося, решительно придвинула к себе пирог и начала делить его между домочадцами. – Ох, дети мои, какие ж вы избалованные! Отец, ты помнишь, как мы начинали?

– Как не помнить, – степенно проговорил Богдан. – Я чуть на дурную войну не ушел, чтобы дурную свободу тебе добыть. Опосля с мятежами этими – тыкались повсюду носом, ровно слепые котята. И ничегошеньки не знали.

– То-то и оно, что не знали, все наощупь, наугад, ошибались да спотыкались. А вы! Вам на блюдечке золоченом теорию принесли, про будущее рассказали, небо изумрудное обрисовали! Да, мы с вами его не увидим, но Раджи мой и до внуков, и до Республики не дожил. Ничего, не растаем, как батя говаривал, чай, не сахарные. Зато сколько волчьих ям да гнилых омутов обойти сможем, сколько всего... – ведьма в сердцах махнула рукой и фыркнула: – Революционеры, тоже мне. Носы ниже пупка повесили.

– Зорянушка, – с самой обольстительной улыбкой промурлыкала Марлен и потерлась щекой о руку любовницы, в которой та зажимала нож. – Вообще-то это мне положено ворчать. Но ты права, сейчас носы поднимем и даже повыше задерем, ты уж прости нас, бестолковых, смени гнев на милость!

Болезненную духоту развеял дружный хохот. Отсмеялись, отъелись пирогом, засыпали науку уточняющими вопросами, и оживленное обсуждение приглушило тоску.

– Али, я понимаю, что тебе сейчас на работе непросто, но я обязан весной на несколько месяцев уехать в деревню, – виновато оправдывался перед любовником Марчелло. – Все-таки здешняя... наша революция серьезно отличается от других, прежде всего своим крестьянским характером. А я не могу дальше развивать теорию, сидя в библиотеке.

– Ну что ты, солнце, я все понимаю, хоть и буду скучать, – мягко улыбнулся Али.

– Вивьен...

– Вивьен поживет со мной, пока ты освоишься в деревне, а ближе к лету ты заберешь ее к себе. Разве не замечательно? Она поглядит на живность, побегает босиком по траве, накупается в речке.

– А ты прав! Вдруг ей это поможет?

На другом конце стола вполголоса переговаривались Арджуна и Саид.

– Что ты скажешь после сегодняшней лекции о моей идее с привилегиями для старых военспецов? – лениво поинтересовался эльф.

– Друг мой, тебя критиковать – это, конечно, самоубийство, но стоит ли кормить шакалов с руки, а? Отху... оттяпают же, по самый локоть.

– Я не знаю, где ты нахватался этой поэзии, но излагай, пожалуйста, разумнее.

– При переходе от революции к контрреволюции появляются новые собственники, а мы, кажется, решили оттянуть момент перехода.

Арджуна покрутил в руке нож и уставился на блестящий кончик. Пробормотал:

– То есть сначала мы им дадим привилегии, потом они попросят еще, потом к ним подтянутся другие, а там и до бешенства недалеко?

– Бешенство – это, конечно, обалдеть как разумно, но в общем да, – с самым серьезным видом кивнул Саид.

– Будем искать другие методы убеждения, – вздохнул эльф, лаская большим пальцем острую кромку лезвия.

Привычное умиротворение, кажется, вернулось. Радко потоптался на месте, заглядывая через плечо Вивьен, которая что-то рисовала, устроившись в любимом уголке, а потом почесал к бабушке. За добавкой пирога.

– Сынушка, – напевно, тихо позвала сына Герда. Волчье ухо уловило едва слышный звук, и Радко с самой милой улыбкой подошел к маме.

– Мамуля, можно еще кусочек?

– Можно, можно, пушистый. Только подскажи-ка, отчего это у нас дегтем пахнет?

– Отчего? – с искренним удивлением откликнулся Радко.

– И отчего же? – все так же нежно повторила вопрос Герда.

– Я баночку взял, играть.

– Ох, сынушка... Я тебе сама дам поиграть, что можно. А без меня в снадобья да травы нюхалку свою не суй, договорились? Съешь не то, животик заболит, – оборотица присела рядом с сыном и взяла его ладошки в свои. – Обещаешь без спросу не брать?

– Обещаю, – мальчишка чмокнул маму в щеку, прижался к ней на миг – и убежал к бабушке.

А Герда не сводила с него глаз. Растет Радко, не по дням, а по часам растет. С чего бы вдруг покладистый такой сегодня? Неужто взрослеет, почуял и общее настроение взрослых, и ее материнскую тревогу за будущее своего ребенка и того, о котором они с Саидом пока лишь думы думают?

Ничего, сынушка. Выдюжим. Не сахарной мы породы.

Комментарий к Глава 5. С открытыми глазами * Стадии революционного процесса (революционный переход от феодального к индустриальному способу производства)

1) революционная демократия;

2) революционная диктатура;

3) контрреволюционная диктатура в псевдореволюционных одеждах;

4) контрреволюционная демократия;

5) открытая контрреволюционная диктатура.

Даны по статье А. Тарасова «Национальный революционный процесс: внутренние закономерности и этапы».

Сравнение республики с живым ребенком отсылает к речи В.И. Ленина на Съезде советов 6 июля 1918 года.

Цитата из «Трехгрошовой оперы» Бертольта Брехта.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Отдельная благодарность Peach Rain за то, что вдохновила на видение Шалома! Отдельная благодарность Зиме за птиц в измрудном небе!

И отдельная благодарность Smart_Fox за Марчелло ;) http://i056.radikal.ru/1506/f2/08365dda7174.jpg Как будто специально к этой главе :)

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Дорогие мои терпеливые читатели! Автор заверяет вас, что это, пожалуй, последняя теоретическая глава, дальше пойдет сюжет и практика! Собственно, из теории ребятам осталось разобраться с прибавочной стоимостью, всеобщей формулой капитала и зверем суперэтатизмом, который упоминается в указанной выше статье А. Тарасова.

====== Глава 6. Письмо матери ======

Страшный мишурный плащ уголовной романтики ярким маскарадным блеском привлекает юношу, мальчика, чтобы его отравить своим ядом навсегда. <...> Рыцарские плащи слетают, и остается подлость как таковая, которой проникнута философия блатаря.

<...>

О тюремной сентиментальности написано много пустого. В действительности – это сентиментальность убийцы, поливающего грядку с розами кровью своих жертв.

Варлам Шаламов. Очерки преступного мира

Мари Фаррар, рожденная в апреле,

Скончалась вскоре в мейсенской тюрьме

Как осужденная в преступном деле,

Вина ее доказана вполне.

Вы, что в постелях чистеньких родите

«Благословенных», как всегда, детей,

Несчастную сестру не осудите,

Чей грех велик, чьих несть числа скорбей.

Бертольт Брехт. О детоубийце Мари Фаррар

Бывшему командиру второго отряда Отто нынче не спалось. Встал, когда за окном еще темень была – хоть глаз выколи.

В сонном еще доме, где проживали большой толпой, по примеру семьи Зоси, бывшие фёны и «Алые платки», царила такая ласковая снежная тишина, что Отто не решился нарушить ее возней на кухне. Привел себя в надлежащий вид, прихватил со стола три вчерашних пирожка и вышел в синий мягкий город.

Утро в корпусе, где на первом этаже и во дворе обучали армейский молодняк, а на втором трудились военные мыслители, пролетело незаметно. Там вместе с дворником расчистить площадку для пробежки, заодно послушав свежих сплетен, тут самому размяться, пометать ножи, а потом...

А потом в дверь тренировочного зала просунулась мордашка Али.

– Доброе утро, Отто!

– Доброе! Ты-то чего ни свет ни заря подскочил? Надо что?

– Надо. Заглянул на удачу, а тут – ты. Уделишь мне полчасика? Чайку попьем, – и Али радостно помахал зажатым в руке мешочком, который крепко пах чабрецом. После возвращения из Пирана он, кажется, все, что можно было заварить и выпить, называл чаем.

– А чтобы и не хлебнуть чайку! – бодро откликнулся Отто. – У меня парочка пирожков осталась, Марта давеча напекла.

Они устроились в углу местной кухни, где лениво громыхали кастрюлями, душевно зевали и чесали в раздумьях затылки повара: чем бы покормить сегодня армию?

– Чего хотел, спрашивай, – прочавкал Отто, не в силах оторваться от пирожка с картошкой и грибами.

– Да голова от моих заключенных кругом идет, – смущенно улыбнулся Али. – Вроде бы мы постоянно с самым дном дело имели, но... будто бы не со всем. По деревням прищучивали обычных забулдыг, в квартале Ангелов тоже такие жили... То ли прибить, то ли пожалеть. Не от сладкой жизни в чужой карман залезали. Марчелло три дня в общей камере со случайными и политическими просидел, Арджуна вообще в одиночке маялся. А сейчас в тюрьме у меня глаза разбегаются. То правда овцы заблудшие попадаются, то волки в овечьей шкуре, то наглые волки, то и вообще не разобрать. И вот я вспомнил, что ты до Фёна... ну... как сказать...

– В притоне материны деньги спускал да чуть с уголовщиной не связался, так и скажи, как есть.

– Но не связался же.

– Угу. Потому как батя наш, земля ему пухом, ремня на меня не пожалел и руку сломать грозился. Ну и вытащил после, куда ж без этого.

Покуда глаза у его мамы видели, жила она в деревне на особом положении. Как же, знахарка! Да не ведьмовского толку, а чистая, стал быть, и от жрецов шибко не пряталась. По большей части пропитание детям добывала своим трудом: и лечила, и продавала травяные сборы, порошки, мази целебные. С тех денег и оброк выплачивала. А как ослепла от работы своей, не с теми цветами не в том месте связавшись, так и покатилась их жизнь под откос.

Сам Отто пацаном был, а сестренки и того младше. Что трое детей в поле наработают? Мать, хоть и слепая, продолжала лечить, но заметно меньше прежнего. И вот старший сын, единственный мужчина в семье, начал потихоньку поигрывать да подворовывать... Так, чуть-чуть. Что ж он, ребенок честной знахарки, на дурное дело пойдет? Не пойдет. Но самую малость бы...

Попавшись как-то раз на «самой малости», Отто едва не лишился руки по приговору суда. Тогда и познакомился впервые с Фёном и его первым командиром лично, благодаря которым избежал наказания. С тех пор злой веселый гад периодически объявлялся в его жизни. Когда книжки приволакивал, грамоте обучал. Когда вытаскивал из притона за рыжие космы, орал и стыдил. А однажды пообещал руку сломать, если еще раз увидит его за картами в компании уголовников.

Вот это уже подействовало на Отто серьезно. Что волосы после кахаловой руки болели, что обидно было ему, взрослому уже парню, ремнем по заднице получить – то пустяк. А без руки остаться – считай, с голоду подохнуть и семью за собой утянуть.

И Отто решил завязать и с играми, и с мелкими кражами. Только дружки его уголовные считали иначе. Настолько иначе, что срочно вызванному на помощь Кахалу и его товарищам пришлось инсценировать смерть Отто, а самого парнишку прятать в приюте «Детей ветра».

Тот вечер в лесу Отто запомнил на всю жизнь.

Другие фёны отправились куда-то по неведомым ему делам, а Кахал провожал его до приюта. Остановились они с ночевкой в ладно сделанном шалаше.

– А господские нас не заловят? – робко спросил Отто. Робко, потому как подозревал, что командир его таки прибьет. Ну, хоть уши надерет или отлупит как следует. И ведь за дело!

– Не бойся. Этот лес формально, конечно, княжеский, но за ним особо никто не смотрит. Кисло, бедно, дичи мало, топей много. Вот мы и пользуемся гостеприимством нищей природы. Спи, с тебя на сегодня тревог хватит, – на удивление тихо, мягко проговорил Кахал, укрыл Отто одеялом и будто бы приобнял.

И сердце рыжего ровно остановилось. Тепло костра у входа в шалаш, тепло пряного меда в животе, и теплая, сильная, мужская рука на его плече.

Своего папку, умершего давным-давно, Отто помнил смутно, а отцов сестренок не знал никогда. Помнил другие руки. Тоже мужские, тоже крепкие. Которые покровительственно хлопали его по спине, трепали его космы, обещали дружбу и достаток, если... Вот этого «если» Отто, к великому счастью, сделать не успел.

А рука командира, надежная, спокойная, грела его пуще добротной куртки, одеяла и огня. «Не уходи. Ты только не уходи», – мысленно взмолился Отто и нырнул в уютный мирный сон.

Этими личными воспоминаниями о дружбе с погибшим командиром он делиться с Али не стал. Слишком дорожил ими, как тайным сокровищем. Зато поведал кое-что о другом их товарище, тоже погибшем.

– Ждан тоже с ними не связывался, хоть и воровал до Фёна. Ну, куда ему было деваться, круглая ж сирота. Где подработать, где чего стянуть... А ему предлагали кусок пожирнее, если в услужение к настоящим ворам пойдет. Но не пошел. Случай спас, коли позволено такое слово, – невесело усмехнулся Отто и одним махом допил остатки чабреца. – Крался он по крышам да увидал, как внизу его благодетели какого-то мужика его собственными кишочками душили.* Ну и – как бабушка пошептала. Решил Ждан, что лучше по мелочи таскать, чем в чужой крови бултыхаться. Даже в другой город хотел слинять, для надежности. А по дороге с нами и познакомился.

– Мне мама про Ждана рассказывала, а этого не говорила, – вполголоса обронил Али.

– Дык мы ж ее, девчонку, по части всякой мерзости не просвещали! Твоя мамка, почитай, самая чистая, самая честная из нас была. Ну, мы и берегли ее тогда, как могли.

– Сейчас тоже бережете, – в зеленых вешних глазах забрезжило понимание и прощение.

То прощение, которое Отто, Мариуш и многие другие участники штурма Шварцбурга сами себе дали не быстро. Умом понимали, отлично понимали, что Зося верно приказала им убраться. Иначе бы старый князь посворачивал детям шеи, как курятам. А дальше завертелось. И живые противники, и проклятые мертвяки. Не по своей воле оставили они командира, не из трусости или праздности. Но все же простили себя с великим трудом.

Отто тряхнул головой, прогоняя стыд, и сказал Али:

– Ты и сам парень не дурак, но все-таки напомню: будь осторожнее. По кривой дорожке не только беглые крестьяне и нищие сироты идут. Мразей там предостаточно, причем таких мразей, какие на лицо что невинна девица. Не попадись.

– Да уж... У нас один конвойный попался, – неожиданно зло ответил Али. – Молоденький был. Развесил уши, поверил слезливой истории. Его потом с ножом в боку нашли.

У выхода из военного корпуса Али столкнулся с Саидом. В карих глазах притаился нездоровый веселый блеск, а лицо, серое от недосыпа, озаряла шальная улыбка.

– Я только что прибавку вам отправил! Подельников наших военспецов сегодня ночью взяли. После обеда загляну на допрос, ты тоже поприсутствуешь.

– Хорошо, конечно! С границы что слышно, атаку отбили?