Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 61 страниц)

– Ты меня читаешь безо всяких тайных колдовских знаний, – усмехнулся Шалом. – Да, я думаю о Герде. И отчетливо вижу ее в поле и на болоте, в лесу и на склонах гор. Герда с ее природной силой оборотня могла бы стать моей ученицей и даже научить меня тому, что ведомо лишь животным.

– Однако?

– Однако пожелает ли она выбрать эту стезю? Девочка натерпелась насилия и от отчима, и от Георга, – чародей аккуратно укрыл собранный материал рогожей, понимая, что сегодня работа не задалась, и пересел поближе к любовнику. Затормошил расшалившегося Фенрира и растерянно промолвил: – Признаюсь, Эрвин, мне иррационально страшно. Я боюсь предложить ей работу со мной... Когда-то я уже завлек в свои сети одну девушку.

– Боишься того, что после издевательств Георга она легко воспримет любое доброе внимание и согласится стать твоей ученицей просто из чувства благодарности, – откликнулся менестрель, тихо трогая струны лютни.

– Да. Надо бы повременить, присмотреться к ней...

– Когда Зося решит, что она готова прийти к нам... Ты хочешь новую песню?

– Балладу? – Шалом гибко потянулся и успел напоследок потрепать щенка по загривку, прежде чем тот мохнато выкатился наружу.

– Скорее, заклятие, – поправил Эрвин и негромко запел, вторя перешептыванию веток в костре и завораживающей пляске бликов на стенах пещеры.

Во пыли дорог оставляй следы,

По дороге рви радуй-глаз цветы,

Да душистый цвет, да цветы-огонь,

Одного цветка только ты не тронь.

Пусть невзрачен он будто сор-трава,

Как учуешь – в миг полыхнет глава,

Как укусишь лист или белый цвет,

Так оставишь ты ясен белый свет.

Ту траву себе чародей возьмет,

Как летать ему да придет черед,

Как услышит он черной крови зов,

Как захочет он напустить любовь.

Протянула ель в полдень черну тень,

Для меня настал самый черный день.

Зарыдал о мне белокрыл шипун,

Увидал меня седовлас колдун.

И задумал он ворожбой манить,

И любви сплести ядовитой нить.

Трижды семь ночей у дороги ждал,

Гориглав-травы в полночь он нарвал.

Изловил ветра на семи холмах,

Иссушил листву на семи ветрах,

Да сварил ее на слезе вдовы,

На росе луны, под крылом совы.

И отвар он дал паукам испить,

И сплели они гориглава нить.

Засмеялась выпь, заскрипела ель,

Паутиной той застелил постель.

В трижды семь кругов обошел он дом,

Рядом ведьмин круг воспылал огнем.

И в огонь колдун, не боясь, идет,

Невредим на свет выбегает кот.

У того кота шерсть белым-бела,

Антрацит в глазах, на душе – зола.

И мурлычет он, предлагая кров,

И ко мне летит проклятущий зов,

То ли ветра стон, то ль предсмертный вой,

А в ответ моя закипает кровь.

Я пойду рекой, да сорву рогоз,

Да ручьи пролью напоследок слез.

Позади река, позади простор,

Впереди черно, чародея бор.

Только мне легко, и дурманит яд,

Не свернуть с тропы, не уйти назад.

Раскричалась выпь, расскрипелась ель,

Позови меня на свою постель,

Оправдай сполна слово злой молвы

И позволь испить гориглав-травы.

Предо мною крест из семи дорог,

Трижды проклят дом. На его порог

Зазывает кот. Слышу скрип петель,

Вижу свет-огонь от семи свечей.

Чародеем кот обернулся вновь,

Ворожбу повел на мою любовь.

На постель повел, что белым-бела,

Ведь на ней цвела гориглав-трава.

А в глазах его да черным-черно,

А во мне его проросло зерно,

А уста его слаще ста медов,

Плеть в руке его – девяти хвостов.

А в устах его расцветает яд,

Кровь течет моя, не уйти назад.

Не хочу бежать, белый свет немил

Без него внутри, без его любви.

Темень глаз его всех ночей черней,

Шелк волос его да луны белей,

На когтях его моя кровь красна,

На груди его нет нежнее сна.

Ты сполна испил правды страшной звук,

И когда пойдешь на поёмный луг,

Рви душистый цвет да цветы-огонь,

Одного цветка только ты не тронь.

Ты не смей срывать гориглав-траву,

Ты не слушай выпь, не буди сову,

Ты не пей речей чародейских мед,

Или сгинуть в нем будет твой черед.

До сроков сбора гориглава оставалось около месяца, но Шалом отчетливо чуял его резкий мышиный запах, темным заклинанием вплетающийся в чистые свежие ароматы коры, почек и листьев под рогожей. Как травник он прекрасно знал: яд этого растения в неумелых руках почти наверняка убьет больного, но в руках опытного грамотного врачевателя он порой становился последней надеждой пораженного порчей тела.

А вот слухи о том, что мазь из сока гориглава позволяла колдунам летать, как и молва о его приворотной силе, были обычным вымыслом. Но Эрвин как-то умудрялся использовать поэзию народных заблуждений для того, чтобы поведать о правде. И правда в их случае...

– Невинная жертва моей ворожбы. Ты? – Шалом бесцеремонно забрал у любовника лютню, вздернул его на ноги и прижал к стене. В серых глазах отражалось что угодно, но только не невинность. – Ты сам хотел войти в мой дом, ты сам отдался мне, ты вымаливал у меня пощечины и плеть, но тебе нравится переворачивать истину и прикидываться соблазненным? – жуткий шепот бывшего чернокнижника оплетал Эрвина, заставляя его дрожать и кусать губы. Чародей ловко расстегнул его рубашку, процарапал обнаженную грудь короткими ногтями, опалил жаром беззащитную шею: – Будет тебе кровь, будет тебе насилие...

Какой бы ни бывала их близость – сумасшедше-болезненной, заботливо-жестокой, мягкой или же веселой – она неизменно дарила радость обоим. Но ни разу за семь лет совместной жизни Шалом сам, без просьбы любовника, не взялся за плеть. Ни разу. До этого вечера.

Короткие щелчки ударов и безмолвные вскрики чередовались с влажными немыми поцелуями и оглушающей тишиной, пока любовники переводили дыхание. И с каждым ударом Шалому тяжелее и тяжелее давался контроль. Ведь Эрвин отзывался на желанную боль всем телом, на его добром лице расцветала ошалевшая счастливая улыбка, и какой же соблазн – ради этой улыбки поднимать руку снова и снова. Рискуя пропустить тот едва уловимый миг, когда удовольствие переходит в настоящую пытку.

Крик настоящей, мучительной боли заметался по пещере и почти сразу погас. Плеть с глухим стуком упала на пол. Шалом осторожно опустил Эрвина на лежанку, чуть стиснул его плечи, мол, не двигайся, и бросился к своим сундучкам и коробам со снадобьями. Уверенные руки опытного травника ходили ходуном, чародей не с первого раза достал нужную настойку, мазь, инструменты и тряпицы. Вернулся к своему любовнику, точными движениями обработал и зашил глубокий, до живого мяса, разрыв.

– Лежи, пусть... кровь... остановится и подсохнет, – с трудом разлепив пересохшие губы, выговорил Шалом.

– Хорошо. Но тогда ты ложись рядом и послушай меня, – Эрвин медленно повернул голову на бок и мягко, немного грустно посмотрел в насмерть перепуганные черные глаза любовника. – Сейчас это моя вина. Кажется, я нечаянно спровоцировал тебя сильнее, чем рассчитывал. Пожалуйста, Шалом, прекрати, мне хоть и не двадцать лет, но один шов я как-нибудь переживу. Прекрати терзать себя, слышишь?

– Сейчас? – уже намного спокойнее переспросил травник. Первый ужас от содеянного схлынул, и неразумная паника угасала под свежим дыханием здравого смысла. В самом деле, ничего непоправимого не произошло. Да, они оба заигрались, такое случается. Но что значит «сейчас»?

– Ты наверняка вспомнил ту девушку и перепутал насилие над ней с насилием надо мной. Но сейчас иначе. Сейчас ты – не виноват.

Насилие над единственной жертвой собственных экспериментов с черной магией, насилие над Эрвином. Насилие над Гердой, над теми женщинами в Блюменштадте, с которыми работает Зося. Насильно мил не будешь, насильно сопротивляться не заставишь. Насилие над собой, когда впервые после долгих лет он взялся прочитать знаки людей только потому, что обрел опору в своем любимом.

А где же еще читать знаки насилия, как не на пергаменте человечности? В прошлый раз, когда Шалом сосредоточенно изучал багряные росчерки на спине Эрвина, его постигла неудача. Но если попытаться снова, теперь, когда на загорелой, еще красивой, но уже увядающей коже желанные раны пересек уродливый ненавистный шов?

Чародей прижался щекой к плечу любовника, поцеловал пальцы, которые совсем недавно ласкали струны лютни, и взглянул на расписанную плетью кожу.

Багряные знаки немо покоились на живом пергаменте и, похоже, не собирались откликаться на молчаливый призыв черных матовых глаз. Кровь запекалась вдоль тонких линий, краснота вокруг шва уменьшалась под действием мази, а Эрвин дышал легко и умиротворенно.

Вдруг по его спине поползли маленькие красные змейки. Все юркие, изящные. Все, кроме одной. Перевертыши этого вечера, перевертыш песни-заклятия, перевернутые знаки. Алые змейки вьются, вьются, и там, где только что недвижно лежали восьмерки, проступают очертание символа бесконечности. Змея Уробороса, что кусает собственный хвост.

– Я только что схватил Уробороса за хвост, – прошелестел Шалом, вновь устраиваясь рядом с любовником. – Самонадеянно, да, но я уверен, что уже не отпущу его и разгадаю знак насилия. А сейчас... Эрвин, я откровенно чихать хотел на все знаки мира. Давай обсудим, какую форму клятвы от нас потребует Зося?

– Уверены? – переспросила командир Фёна, пытливо всматриваясь в лица подчиненных.

К ней явились одновременно обе пары, свадьбу которых собирались играть через неделю. Эрвин и Шалом. Анджей и Марта. Все – с одинаковой просьбой. И если старших Зося отлично понимала и полностью доверяла их решению, то в случае с младшими стоило уточнить.

В первые годы существования тогда еще не армии, а боевого отряда «Фён» они редко задумывались об обрядах. Хватало других дел, куда более насущных и неотложных. Да и истово верующих в Милосердное Пламя и богов среди бойцов не было. Кроме того, сказывался пример первого командира, Кахала, который жил со своим любовником Гораном, разумеется, наплевав на все обычаи разом и традиционное гневно-презрительное отношение большого мира к подобным парам. Зося и Раджи, совсем юные и без памяти друг в друга влюбленные, тоже не задумывались о свадьбе. Слишком просто, легко и естественно они поняли и приняли безусловную принадлежность друг другу.

Но время шло, в отряде появлялись другие пары, а у них, в свою очередь, дети, а у детей порой имелись бабушки и дедушки, которым хотелось знать, что обожаемые внуки рождены пусть и в подполье, но в законном браке. Да и сами молодые родители желали отпраздновать в кругу товарищей свое решение жить вместе. Словом, так и так выходило, что пора бы Фёну формировать собственные традиции.

Особо не мудрили. Религиозную часть отмели сходу. Кто из бойцов верил в богов, искренне полагал, что им с неба и без молитв да церемоний видно, где любовь настоящая, а где пустяк, фальшивка. Когда обсуждали светскую сторону обряда, почти единогласно пришли к тому, что необходимо разрешить разводы. Соответственно, вместо обычных слов о верности до гроба звучало, в разных вариациях, обещание быть вместе, пока оба супруга чувствуют необходимость друг в друге. Разумеется, отдельно оговаривались права детей до достижения ими совершеннолетия и обязанности родителей как в браке, так и, случись что, после развода.

Добросердечные бойцы тут же предложили официально пожениться самым «старым» парам Фёна – Кахалу с Гораном и Зосе с Раджи. Последние ласково улыбнулись товарищам и сказали, что чувствуют себя женатыми уже давно, а первый командир и его любовник расхохотались: Кахал на весь лес, Горан, вопреки привычной сдержанности, тоже.

С тех пор так и повелось. Одни просили официальной церемонии и обговаривали ее форму с командиром, другие просто сообщали товарищам, мол, теперь мы – муж и жена, ответственность за детей понимаем и принимаем.

И вот теперь к третьему командиру армии пришли две пары с просьбой провести обряд так, как его не проводили уже много лет. А когда-нибудь вообще проводили?

– Уверены, командир, – хором ответили Анджей и Марта, прижимаясь друг к другу плечами и переплетая пальцы.

– Ева, – с легкой укоризной в голосе отозвался Шалом, а Эрвин выразительно растрепал свои почти полностью седые волосы.

– Гав! – добавил Фенрир, радостно помахивая куцым хвостом, хотя его никто и не спрашивал.

Не зря, ох не зря Раджи звал ее ведьмой. Впрочем, положа руку на сердце, знались с магией все подпольщики по отдельности и «Дети ветра» вместе с боевым крылом «Фён» как единое целое. Зося подумала об этом, когда в очередной раз застыла, очарованная самой настоящей волшбой.

Она выкроила время, чтобы до свадьбы наведаться в приют, а потом в Блюменштадт.

На крыльце в очередной раз расширяемого бревенчатого дома ее встретил отец. Годы щадили могучего крестьянина, и зеленые умные глаза его по-прежнему глядели внимательно, цепко, а силушке позавидовали бы иные из молодых. Но натруженные мозолистые руки плотника мелко подрагивали, а в суровом лице проглядывало что-то жалостливое, стариковское, от чего у Зоси екнуло сердце. Удивительно. Богдан еще отроком потерял обоих родителей, после похоронил горячо любимую жену, сам вырастил дочку, сносил все тяготы одинокой жизни, пережил давние мятежи, проводил в последний путь многих из тогдашних своих товарищей и еще больше подпольщиков. Но эти утраты, казалось, даже не гнули высокого, статного будто столетняя сосна, мужика.

Удивительно, потому что подкосила его гибель зятя. И пусть внешне Богдан оставался еще полным сил, но Зося чуяла: отец ее сломался изнутри. Полгода, год, пять лет? Сколько ему отпущено?

Но тревога посторонилась, отступила, когда Богдан лукаво подмигнул своей дочке и, крепко взяв ее за руку, повел за собой.

– Только тихо. Не спугни, – велел он вполголоса командиру армии, как много лет назад приучал маленькую девчушку не шуметь в лесу, чтобы вдоволь полюбоваться на дикую живность.

Они замерли у стены сарая, возле которой начинался забор, отделявший внутренний двор от огорода. Там, в земле шустро копошилась разновозрастная ребятня, безжалостно уничтожая первые сорняки, и вместе с ними работали Герда и Марлен.

И привыкнуть бы пора, но Зося каждый раз как в первый любовалась чудом преображения человека.

Герда. Крепостная девочка, одаренная неброской, но безусловной красотой, обладательница вдумчивых серых глаз, вервольф, сразу после бегства все-таки оставалась подневольной служанкой, изнасилованной и забитой. Диковатую грацию движений сложно было разглядеть в той, кого учили низко кланяться, а не смотреть прямо в глаза.

Но всего пара недель в приюте – и черты рабыни если не пропали вовсе, то теперь их затмевала мягкая открытая улыбка и озорное сияние глаз, когда Герда в шутку начинала препираться с кем-нибудь из малышни.

Марлен. Аристократка, прекрасная арфистка, внешне яркая, наглая и независимая женщина, на самом деле тоже познала горький вкус неволи. Иной, добровольной. В юности она вырвалась на свободу из родового поместья, выскочив замуж за бродячего музыканта. Они никогда не любили друг друга, но стали добрыми друзьями, коллегами, искателями трактирно-дорожных приключений. Однажды он ввязался в дурную потасовку, когда более здравомыслящей жены не оказалось рядом, и погиб. Марлен какое-то время путешествовала по широким трактам и узким тропкам одна – до тех пор, пока не получила весточку о пошатнувшемся здоровье отца. Но, добравшись до своего имения, застала на смертном одре внезапно занемогшую мать и едва успела попрощаться с ней. Вдовый, больной, не покидавший своей постели отец надолго приковал молодую женщину к дому. Вернее, сама Марлен и помыслить не могла о том, чтобы бросить папу в таком состоянии, и оставалась с ним до его последнего вздоха. А Зося догадывалась, чего стоили арфистке эти долгие шесть лет. Она помнила, помнила и показную резкость, и явно излишнюю браваду, и грызущее изнутри чувство вины другого аристократа, ненавидевшего собственное происхождение. Она помнила Кахала.

Две недели – и если характер Марлен никуда не делся, то напускная нервозная ярость слетела, кажется, сброшенная с аристократических плеч повседневной трудной и веселой работой в этом муравейнике, где, судя по страшному гвалту, каждый муравей больше походил на большую откормленную бронзовку.

– Хороши девочки? – довольно прогудел Богдан, обнимая дочку за плечи.

– Работа мастера, отец, – ответила Зося и хитро глянула на родителя снизу вверх.

– Ой, Зося!

– Эй, гляньте, Зося приехала!

– Командииир!

Невысокая Зося надежно привалилась к отцу, чтобы выдержать атаку приютских. Чай, малыши – не воины ордена и не рыцари. Щадить не будут.

– Тихо вы, стадо бесов, угомонитесь, – смеялась командир, стараясь привычным материнским жестом хоть чуть-чуть вытереть чумазые мордашки самых младших. Стадо бесов откликнулось слаженным гамом. Пришлось добавить строгости в голос: – Цыц, ребятня! Я на пару-тройку часов к вам, а у меня два важных разговора. Марлен! Поговорим?

– Поговорим, – коротко и просто, без привычного ехидства в голосе, откликнулась арфистка.

Обе женщины оставили за спиной недовольно бурчащих бесенят и побрели в тень деревьев, к колодцу, возле которого стояли бочки с нагревшейся от солнца водой. Марлен быстро умылась – видно, как и малыши, еще не всегда могла уследить за руками во время прополки. Выпрямилась и спросила в лоб:

– Зося, когда мы обсудим мое присоединение к твоей организации?

– Обожди, милая, – остановила собеседницу командир. – Сначала у меня к тебе дело. Я о Герде хотела тебя расспросить.

Недобро сощуренные ореховые глаза посветлели, и Марлен, невольно улыбаясь, сказала:

– Конечно! Что конкретно тебя интересует?

– С тобой можно прямо, верно?

– Не обижай, командир.

– Тогда слушай, – Зося села на лавку, которая удобно стояла в самой густой тени, и махнула рукой Марлен, мол, устраивайся рядом. – Мы затеваем новое дело. Подробно тебе о нем рассказать не могу, но если в общих чертах, то оно касается помощи женщинам. Мы хотим помогать тем, кого изнасиловали, и тем, кого поколачивают дома мужья, отцы или братья. Но мы ничего не сумеем сделать, если у них самих к тому душа лежать не будет. Поэтому я собираюсь поговорить с Гердой о том, что творил с ней Георг, и узнать, как ей удалось сердцем выжить, не упасть. Она ведь сама к тебе за помощью пришла, многие ли на такое решатся?

– А поскольку я дольше всех знаю Герду, тебя интересует, в каком она состоянии и насколько ей повредят твои вопросы, – коротко кивнул Марлен, сосредоточенно глядя перед собой в одну точку.

– Да, и хочу, чтобы ты присмотрела за ней после моего отъезда, – подтвердила командир. Помолчав, добавила: – И еще. Ты сама как считаешь? Что спасло ее, поддержало, не позволило сломаться? Только, Марлен, давай без кривляний. Коли знаешь, что Герде помогло твое участие, дружба с тобой, говори прямо.

– Откуда ты?.. – ахнула арфистка и, резко повернувшись, уставилась на собеседницу.

– Знаю я вашего брата, дюже совестливого аристократа, – фыркнула Зося.

Солнце уже здорово припекало, и Богдан загнал ребят от греха подальше в дом, когда в приюте объявилось яблочко от яблоньки.

– Зачастили вы, – добродушно ворча, поприветствовал внука Богдан.

– Да вот, – виновато улыбнулся Саид, взъерошил кудри, не нашел себе оправдания и вместо него звонко чмокнул дедушку в щеку.

– Развел телячьи нежности, какой пример дитям подаешь, – покачал головой плотник. Несмотря на всю его душевность, он редко позволял себе подобные вольности с приютскими. Разве Зосе с годами больше перепадало ласки, а вот внуков, как подросли, суровый крестьянин не баловал.

Но как будто это могло остановить Саида.

– А мама где?

– С Марлен во дворе разговаривает. Не мешай.

– С Марлен? А Герда что?

– Герда с моими пострелятами в доме играет. Ну, иди, посмотри на свою науку, – довольно пробасил Богдан. – Твоих рук дело-то.

Ясно все. Ну, положим, если буквально руку резчика по дереву к полюбившейся приютским игре приложил Саид, то его самого заразил этой игрой Арджуна. Юноша заулыбался от уха до уха и бесшумно подошел к приоткрытой двери.

– А вот как я тебя съем!

– А ну и пожалуйста, ешь!

– Да съем же, переходи!

– Ешь уже и подавись ты моим конем!

– Съел.

– Ха! Съел он, во дурак! Шах тебе!

– Пиздец...

– А ну не ругайся! Забыл, как давеча с мылом рот отмывали?

По словам Арджуны выходило, что эта игра задумывалась как достойное мудрецов времяпрепровождение образованной знати – то ли на юге Саори, то ли в одном из древних княжеств, какие после объединились в Ромалию. Судя по азарту на лицах мальчишек и девчат, готовой вот-вот вспыхнуть драке и заливисто смеющейся Герде, где-то создатели шахмат всерьез просчитались.

– Саид!!! – вырвалось разом из дюжины глоток, и бесславно забытые деревянные фигурки как горох посыпались на пол.

– Пиздец, – ошарашенный напором детворы, по традиции не подумав, ляпнул Саид.

– Саид! Ах ты ж позорище на мои седины! – громыхнул Богдан и отвесил обожаемому внуку увесистый подзатыльник.

– Так и живем, – шмыгнув носом и почесывая ушибленную голову, объяснил Герде лучник. – Слушай, красавица, пока меня не задушили и не избили, может, проводишь меня на кухню, кваском напоишь, а?

– Отчего ж не проводить, – улыбнулась девушка. Только улыбка вышла какой-то грустной, и расправившаяся за две недели спина вновь сгорбилась.

Уже на кухне, принимая из рук Герды кружку с квасом, Саид осторожно спросил:

– Ты чего понурая стала? Я сказал не то?

Девушка опустила глаза и смущенно затеребила косу.

– Как есть скажи, тут все можно без утайки открывать, не бойся.

Молчание.

– Я ж сам не догадаюсь. Голова-то вон, что тот котелок, – и Саид для пущей убедительности постучал по ближайшему чугунку.

– Понять я не могу, – решилась, наконец, Герда. – Сам понимаешь, в господском доме да в деревне много я парней перевидала, какие с девчатами зубоскалить любят. Георг и его приятели вроде благородные, а тоже... иной раз и похуже-то пристают. Им какая внутри-то девушка – не важно, лишь бы ее...

– Полапать, – зло скривившись, закончил юноша. – И ты не знаешь, чего от меня ждать, когда я тоже заигрывать начинаю, да?

– Не в обиду тебе, Саид. Вы же меня спасли, мне стыдно и мысли такие думать, а они, проклятые, сами думаются.

На этот раз замолчал Саид. Отвернулся к окну, подбирая слова и заодно усмиряя бурю чувств в своей груди. Успокоился и заговорил, пристально глядя в серые изумленные глаза оборотицы.

– Вот что, Герда. Я сейчас скажу, а ты крепко-накрепко запомни. Мы тебя спасли, но ты нам по гроб жизни ничем не обязана. Мы тебя спасли, потому что всем сердцем люто ненавидим издевательства, подлое насилие, рабство, унижение. Потому что это нам надо, это мы хотим, чтобы хотя бы одним свободным человеком стало больше. Свободным, понимаешь? Это значит, что и от нас ты тоже свободна. Хочешь – живешь здесь, хочешь – выбираешь другую дорогу, хочешь – идешь с нами. И ты совершенно точно вольна думать обо мне так, как тебе думается. Обо мне, о дедушке, о маме, о ком угодно! Не нравится тебе, что я с тобой заигрываю, – скажи, перестану. Я ведь тоже теряюсь, Герда... И боязно тебя слишком осторожным обращением обидеть, и задеть... сама понимаешь, почему... страшно.

Серые глаза потемнели и стали совсем-совсем огромными.

– Ты порченую девку обидеть боишься?

Мир заволокло густым туманом. Сердце подпрыгнуло к самому горлу и бешено заколотилось. Саид до крови прикусил губу, сдерживая рвущийся из груди гнев, и прошипел:

– Кабы мой брат такое выдал, я б ему врезал.

Сквозь мягкие девичьи черты неуловимо проглянул оскал оборотня.

– Чай, я хуже твоего брата буду?

– Не хуже, – сквозь зубы процедил Саид. Жаркую полуденную тишину кухни разбил звонкий звук пощечины.

На страшный грохот, доносившийся из кухни, сбежались все. Правда, Богдан тут же вытолкнул своих подопечных вон, сам толком не понимая, как же относиться-то к увиденному. А Зося и Марлен, просунув любопытные лица в распахнутое настежь окно, не без азарта начали делать ставки, мол, кто кого.

По кухне, ловко избегая столкновения со всем бьющимся, метались два зверя почему-то в человеческом обличии. Вернее, это Саид с профессионализмом фёна уводил Герду от полок с глиняной посудой, не забывая при этом дразнить проснувшегося вервольфа.

– Ну, волчонок, неужели не достанешь?

А Марлен тем временем горячо шептала Зосе на ухо:

– Видишь? У нее был отец, у нее появился Саид, ну и я повлияла, признаюсь. Те люди, которые понимают и принимают ее всю, и с человеческим, и с оборотническим внутри. Которые видят ее саму, а не служанку и не бывшую подстилку хозяина. Может, еще что-то есть, спроси саму Герду.

– Спрошу уж... когда щенки нарезвятся, – фыркнула Зося и весело подмигнула Марлен. И ей показалась, что совсем рядом прозвучал тихий заговорщический смех Раджи. Так они смеялись, любуясь страшными и нежными драками своих сыновей.

Марта в венке из незабудок на рыжих распущенных косах была чудо как хороша рядом с очень взрослым, даже значительным и торжественным Анджеем, который красовался в рубашке, вышитой его мамой к этому дню. Сама она, еще не старая, но подточенная изнутри давней болезнью женщина, будто позабыла о своей боли и совершенно преобразилась в день свадьбы своего единственного сына.

Неподалеку от юной прекрасной пары на бревнышке сидели Эрвин и Шалом. У обоих отродясь ничего не водилось, кроме простой повседневной одежды, но смущенный румянец на лицах без малого шестидесятилетних мужчин красил их лучше любых нарядов. Кроме того, отсутствие праздничных одеяний с лихвой компенсировала роскошная бело-рыжая шерсть Фенрира, который крутился у них под ногами.

Вдруг немного напряженную тишину в лагере нарушили удивленные шепотки. Уж почти год – с тех пор, как не стало Раджи, – бойцы не видели Зосю дома в женской одежде. А нынче в честь свадьбы своих подчиненных командир явилась в платье и с ниткой жемчуга, что подарил ей старший сын.

– Ну что, ребята, можно бы начинать? – спросила Зося, обводя взглядом товарищей. Предупредила: – Не серчайте, музыки сейчас не будет. Музыкант у нас малость занят.

Шалом взял за руку еще сильнее покрасневшего Эрвина и поволок его в центр круга, обозначенный охапками цветов. Анджей взял под руку маму, и та, гордая и счастливая, повела своего ребенка. Марта, поспешно спрятав грустинку, собралась было подойти к жениху одна – у нее-то родителей не было – но тут почувствовала, как знакомые пальцы мягко сжали ее кисть.

– Марта, позволишь проводить тебя? – очень серьезно спросил свою подчиненную Арджуна. А та, не найдя слов для ответа, только радостно закивала и доверчиво взяла под руку своего сурового командира.

В безмолвии лагеря, нарушаемом лишь щебетом птиц и говором речушки внизу, Зося взволнованно – в первый раз за год на посту командира! – спрашивала согласия влюбленных на брак, молодой паре разъяснила их обязанности в том случае, если они станут родителями, и, наконец, произнесла заветные слова:

– Клянетесь ли вы быть вместе в радости и в беде, в спокойный час и в час битвы, в мире и в ссоре до тех пор, пока смерть не разлучит вас?

– Клянемся, – серьезно, медленно – Анджей и Марта.

– Клянемся, – весело, легкомысленно, мол, нам-то в нашем возрасте как иначе – Эрвин и Шалом.

А Зося безмятежно улыбнулась, следя глазами за порхающей над букетами маленькой черной бабочкой. Она знала: смерть – тоже не помеха.

====== Глава 4. Милош. Только миг ======

К вечеру сухой каленый западный ветер, до бела занесший Сорро песком, сжалился над жителями портового города и уступил место свежему влажному собрату, прилетевшему с юго-востока.

– Море по Хуану плачет, – всхлипнула Каролина, которая вместе с сестрой в хозяйской части «Черного сомбреро» накрывала на стол к скромным поминкам.

С изуродованным телом прощались молча и издалека, глядя сквозь занавески на то, как двое рабочих-рохос снимали его с дерева, прятали в мешок и укладывали на носилки. И сеньор Ортега, и его женщины прекрасно знали: за домом следят. Прояви они сочувствие к повешенному за убийство корнильонца, и в лучшем случае их побьют, а заодно разгромят половину гостиницы. В лучшем случае. И его былые боевые заслуги не спасут.

Ну, хотя бы помянуть Хуана они могли, разумеется, тихо и подальше от посторонних глаз. Впрочем, их постояльцы, те четверо, что первыми с «Гринстар» объявились у них на пороге, почему-то к числу посторонних не относились. Вернее, пятеро, включая Баську.

Близилась полночь, и прочие постояльцы – те, которые не покинули гостиницу после вчерашней казни, – разошлись по своим комнатам, а семья Ортега, врач Джон О’Рейли и трое матросов собрались за поминальной трапезой.

– Плачет, – эхом откликнулась сеньора Изабелла на слова дочери и в который раз вытерла фартуком красные, опухшие от слез глаза.

Сеньор Хорхе Альберто молча разлил текилу по рюмкам. Кончита коротко приобняла сестру за плечи. Ее лицо до сих пор оставалось сухим, даже бесстрастным, и девушка куда больше походила сегодня на роху, чем на корнильонку.

– Что все-таки произошло? – на ломаном бланкийском спросил, наконец, О’Рейли.

Глава семьи переглянулся со своими женщинами, залпом осушил рюмку, за ней вторую и только потом ответил, частью словами, частью жестами.

– У Хуана был дядя. Он работал на фабрике, где делают ткань из мельты, – и на пальцах показал удивленным слушателям, что фабрика – это такое место, где много-много людей производят один и тот же продукт. – Работа тяжелая, платят мало, рохос бьют, заставляют работать по двадцать часов. Он был против. Его убили. Вытащили из дома и затоптали ногами. Жена и дети видели. Старшая дочь повесилась. Хуан не знал, кто убил его дядю. Долго не знал. А потом, как сказали вчера те basuros, нашел одного и зарезал. У них был свидетель. Он указал на Хуана.

– Всего один свидетель?! – возмутился всегда удивительно спокойный Джон, многое повидавший на своем веку. – А если он солгал? Как же расследование, суд?

– Суд? Для рохос? – горько усмехнулся бывший полковник.

– Даже с нами после войны такого не творили, – скривился Шеннон и объяснил семье Ортега: – Я – нерей. Волосы, зубы, – он взъерошил рыжие космы и ткнул пальцем в один из своих клыков. Повел плечами: – Сила. Мы – другие. Их страна, – кивнул на Джона и Дика, – захватила мою страну. Как Корнильон Бланкатьерру.

– А твоя страна? – обратилась Кончита к Милошу.

– Dos, – поправил тот. – Две страны, две крови. Как ты. Но нет, не захватывали. Они далеко друг от друга. Одна из них захватила поселения гномов. Гномы – другие. Низкие, крепкие, долго живут.

– Рохос – выносливые, нереи – сильные, гномы – крепкие, – задумчиво проговорила Кончита. – Их захватили. Почему? У рохос – луки, у корнильонцев – пушки и пистолеты. А что у вас?

Но на свой вопрос этим вечером девушка так и не получила ответа. Четверо гостей с востока настолько живо заинтересовались неизвестным в их краях огнестрельным оружием, а сеньор Ортега впервые за годы отставки нашел столь благодарную публику, что они проговорили о фитильных и колесцовых замках, пистолетах, аркебузах и пищалях далеко за полночь.