Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 61 страниц)

– Спасибо, Ева, что напомнила. Безусловно, хочу. Товарищи, мы с вами долгое время размышляли, искали некую универсальную формулу доброго, если позволите столь неуместное слово, насилия. Так алхимики искали формулу философского камня, и случайно ли одним из символов этого камня является знак змея Уробороса, знак бесконечности? Некоторые не оставляют своих попыток до сих пор, а я, признаться, отступаю. Потому что универсальной формулы доброго, оправданного насилия – нет. Всерьез на эту мысль меня натолкнули слова Хельги. Помнишь, ты говорила о том, что чем более правым чувствует себя палач, тем страшнее, разрушительнее это чувство для него самого? А дальше факты посыпались как из рога изобилия. Ева, недавно ты не позволила отчаявшейся пациентке избавиться от бремени. Ты, как опытная повитуха, знаешь, что сейчас подобные операции могут не только покалечить женщину, сделать ее бесплодной, но и попросту убить. И все же ты сокрушалась, что у тебя нет волшебного средства, которое бы позволяло прервать беременность в некоторых случаях, когда женщина с высокой вероятностью может не пережить роды. Сколько видов насилия ты уже насчитала?

– Ребенок мучает мать, когда появляется на свет – раз. Мать рожает ребенка насильно, не спрашивая его желания – два. Мать не желает ребенка, но рожает его, насилуя себя – три. Ребенок убивает мать во время родов – четыре. Если бы умели оперировать лучше, то убийство ребенка во имя спасения матери – пять, – неторопливо перечислила Зося.

– Ты, медик, видишь универсальный ответ на вопрос о насилии?

– Ребенка никто никогда не спросит, это данность. Остальное... Пока я универсально категорически против прерывания беременности. Нельзя же калечить девчонок на всю жизнь! В самом крайнем случае, если я точно пойму, что это убьет мою пациентку... Но тогда решать должна не я, а несколько медиков, сама женщина и, вероятно, муж... Не знаю, но скорее универсальное решение выглядит как максимальное насилие над матерью. Сейчас, на данном этапе развития медицины.

– Сейчас, – веско, тяжело повторил Шалом. Обернулся к Али и Саиду: – Пытки? Мальчики, мне прекрасно известно, что Раджи готовил вас к тому, что вам придется пытать. Али, ты фактически пытал Витторио. Какие методы ЧК использует сейчас? Что в тюрьмах с карцерами, палками?

– Запрещено, – хором ответили двойняшки.

– Марлен, когда ты вступала в Фён, тебя предупредили, что высшей мерой наказания в армии является смертная казнь. Да, ее ни разу не применяли, но в законе Фёна она четко обозначена. Недавно Совет принимал закон о мерах наказания в Республике. На что может рассчитывать преступник?

– Максимальный срок заключения – десять лет. Телесные наказания запрещены. Смертная казнь возможна как крайний, практически невероятный случай, и каждый раз для утверждения приговора созывается отдельный Совет. Но мы все же оставили эту лазейку. В конце концов, мы диктатура или где? – усмехнулась арфистка.

– Кстати, о диктатуре, – подхватил Шалом и молча взглянул на Марчелло.

– Твоя мысль ясна. Ты хочешь обратить внимание на разные этапы революционной борьбы в соответствии с разными этапами развития общества. То, что считалось допустимым, неизбежным в процессе борьбы за власть, неприемлемо сейчас, хотя слово «диктатура» и звучит пугающе. Но это – диктатура тех слоев народа, которые заняты трудом, которые что-то производят, и направлена она против их врагов, против контрреволюционных поползновений. Хороша будет диктатура в интересах народа, если этот самый народ она будет пытать. Однако если мы заглянем еще дальше, в твое изумрудное небо с бесконечными гранями... вероятно, там и десять лет в тюрьме покажутся зверством, да? По крайней мере, хочется в это верить.

– Верно. Оставим насилие в мире восьмерок тем, кого мы ненавидим, они совершат свои преступления и без нас. Подумаем о том мире бесконечности, в котором мы пытаемся хотя бы отчасти жить. Принимая решение о насилии, мы обязаны учитывать не только выбор, о котором я говорил прежде. Мы обязаны учитывать условия, контекст, особенности той точки в истории, где мы находимся. Я это отчетливо увидел здесь и сейчас, после испытания пороха. Мы восхитились и ужаснулись. Мы увидели возможности и потери. А еще есть то, чего мы не увидели. Вспомните: моя магия предвидения оказалась бессильна в отсутствии фактов. Понадобился опыт революции в Ромалии, наша собственная борьба, сведения Милоша, аналитическая работа Марчелло, помощь Хельги, чтобы я сумел по знакам прочитать смутное – смутное! – будущее. И все равно наткнулся на предел. То же и с порохом. Мы приблизительно со слов Милоша знаем, что происходит в Бланкатьерре и Корнильоне. Мы можем догадываться о том, что произойдет у нас, но лишь догадываться. Все. Серьезная, если не большая часть последствий этого насилия, насилия взрывов и огнестрельного оружия, скрыта от нас. Так о какой универсальной формуле доброго насилия мы говорим? Разве что о том, что не стоит называть его добрым?

Небо чуть подернулось вечерней синевой, и снежное безмолвие показалось еще глубже, полнее, чем было до взрывов. Фенрир, обеспокоенный молчанием людей, осторожно тявкнул. Первой очнулась Зося:

– Во время прошлого разговора о насилии мы с Саидом возражали тебе, говорили, что эдак любая сволочь может заявить, что насилует исключительно из благих побуждений, а игра стоит свеч. Хорек, покойничек, тоже предупреждал нас...

– И я предупредил. Бешеные волки явятся, и никакие наши самые чистые помыслы, никакие самые продуманные, взвешенные решения не помешают им прикрываться именем революции, интересами народа, чем угодно! Потому что бешенству закон – не писан. А мы, наши товарищи, что придут после нас, именно товарищи – им, Зося, придется каждый раз выбирать заново, внимательно вглядываясь в то, что они видят вокруг, позади и хотя бы клочками – впереди.

– Страшно-то как, – Герда на правах беременной вслух высказала то, что терзало ее товарищей.

– Страшно, волчишко, – улыбнулся Эрвин и приобнял оборотицу за укутанную в тулуп талию. – Ему, пожалуй, тоже страшно. Наша наблюдательная ведьма заметила: у ребенка в любом случае нет выбора. Его не спрашивают, когда приводят в этот мир. Он обречен рождаться, жить... и вот здесь уже выбирать, потому что никакие универсальные формулы за него не выберут. Он обречен быть свободным.

– А вот кстати о детях! – всполошился Артур. – Ребята, о нелегкой нашей долюшке повздыхать успеем, а мелким нашим, помнится, мы сюрприз обещали! Последнее испытание?

Дело близилось к ночи, а Блюменштадт нынче и не думал засыпать. На центральной площади перед пузатым, основательным зданием Совета пылали костры. Прилегающие улочки освещали зажженные по особому случаю масляные фонари. В окнах там и тут мелькали свечи.

Расторопных торговцев, которые попытались было продавать хмельное, городская стража аккуратно попросила разойтись, а вот шиповник, мяту и сбитень варили тут же, на кострах, чтобы согреть озябших людей. Менестрели стойко терпели холод и перебирали не шибко послушными пальцами струны, зажимали отверстия, постукивали по натянутой коже.

Колокол в храме прогудел величаво, волнующе и тревожно. Смолкли арфы, лютни, скрипки, флейты, окарины и бубны. Притих и пестрый, любопытный люд. Даже дети угомонились и вскинули головы, вглядываясь в бархатное небо. Что-то будет?

Вдруг посреди ясной зимней ночи грянул гром, а следом за ним над столицей Республики взвились ослепительно яркие золотые, серебряные и алые огни. Громыхнуло снова, и снова, и все новые и новые пламенные цветы распускались над Блюменштадтом.

– Годится такой сюрприз? – спросил Саид у обомлевшего сына.

– А-га, – выдохнул Радко, покрепче прижался к маме и очень серьезно, ответственно сказал: – Как красиво!

– Али, звезды. Марчелло, звезды, – совершенно отчетливо выговорила каждое слово Вивьен и по очереди дернула за руки обоих родителей, а те опустились в снег рядом с дочкой и старались не дышать, не спугнуть это хрупкое чудо. Девочка впервые так прямо делилась своими впечатлениями.

И только маленькая Адель, которая замечательно устроилась на плечах высокой Петры, радостно визжала, как и полагается ребенку, которому еще не исполнилось полутора лет. Мариуш довольно поглядывал на своих счастливых женщин и думал о том, что обреченность на свободу – не такая уж и плохая штука.

– Молодец, Вивьен, это – тряпичная игрушка. А где деревянная? Нет, это не деревянная, подумай. Правильно, вот деревянная, умничка моя! А где глиняная? – спросил в очередной раз Марчелло и качнул вперед лошадку, любовно сделанную Богданом.

Вивьен удобно устроилась на подушке, служившей седлом, одной рукой держалась за гриву из рогожи, а другой хватала разложенные на полу предметы.* В этот раз она цапнула маленькую глиняную свистульку и засмеялась в ответ на поцелуй Марчелло.

Дверь в комнату распахнулась, и вошел Али, наполняя воздух сладкой свежестью гиацинтов.

– Лапушка, смотри, что есть! Первые цветы, только-только сегодня торговки вынесли! Это гиацинты, понюхай, потрогай, но осторожно, хорошо? Они очень нежные.

– Нежные, – грустным эхом отозвался Марчелло и погладил мягкие каштановые локоны дочки. Поймал руку любовника, прижался к ней губами. Сказал очень тихо, не решаясь тревожить очарованную цветами Вивьен: – Я уже по вам скучаю.

– А мы – по тебе, – уверенно, за двоих ответил Али, опустился на пол и крепко обнял Марчелло. – Как вы тут? Кажется, у Вивьен получается отделять признаки от предметов?

– Не совсем. Она хорошо ориентируется в том, что ей нравится. Нравится трогать разные материалы, и она почти не ошибается. С цветом – то же самое. А с размером пока глухо, да и с количеством. Ты-то из-за чего лицом на гиацинты похож?

Али помог Вивьен слезть с лошадки, озадачил ее мисочками с шишками и желудями и отвел любовника к окну.

– Наш молодой военспец в одиночке повесился. Ни записки, ни одной буквы на стенах... И ведь я вчера только с ним общался! Шахматы по его просьбе принес, забегал в течение дня, мы успели целую партию сыграть. Ничего не понимаю... Расследуем.

– Habibi…

– Все, забудь. Работа работой, а ты уезжаешь на рассвете, и когда мы еще увидимся? Забудь. Сегодня есть только мы.

В деревню въехали в сумерках.

Влажный запах умытой талыми снегами земли кружил голову, ощущение простора, простоты и звенящей тоски пьянило, пленяло городского жителя. Марчелло жадно впитывал в себя все цвета, звуки и запахи селения, где ему предстояло жить в ближайшие несколько месяцев, но сердце то и дело екало. Не обернуться, не взять за руку, не спросить, даже не поймать взгляды – прямой, озорной, зеленый и туманный, далекий, карий.

Рядом с ним на передке телеги сидел Милош, который правил лошадью. Он собирался погостить пару дней в деревне, пообщаться с крестьянами по поводу грядущих работ, поглядеть семена и клубни. Если повезет, надеялся выпросить у жреца часть его участка под фасоль и тыкву. По словам Герды выходило, что земля в ее родном селении была для них пригодная.

Ну что ж, вдвоем всяко лучше.

У ворот их встречали. Тонкая фигура в длинной, в пол, рубахе, слабо освещенная фонарем, казалась призраком на фоне мощных столбов. Ансельм, удивительный жрец, успевший подружиться с вольным братом Буэнавентурой, который сжег его храм.

– А я уж и ждать отчаялся, – улыбнулся Ансельм. Будто еще один фонарь затеплился.

– Дорогу развезло, телега провалилась – насилу вытащили! – смущенно оправдался Милош и в качестве доказательства похлопал по своим изгвазданным штанам. Точно такой же красоты штаны были на Марчелло.

– Ничего, это мы поправим! Идемте же, идемте, покажу, где пристроить лошадь, и стол давно накрыт! По весне скромно, но – чем богаты, – не менее смущенно ответил жрец.

Дом, две трети которого занимала больница, стоял с таким незыблемым, спокойным, широким видом, словно не только врос в землю, но и сросся, слился с ней на веки вечные. Марчелло провел рукой по темному, внушительному бревну и вполголоса спросил у Милоша:

– Что это?

– Дуб, причем очень качественный. Бывший жреческий дом! Тут поблизости нет ни одной дубравы, видишь, специально издалека привезли.

В оставшейся трети дома, где жил жрец, нынче было шумно и людно. Охочие до новостей и столичных сплетен селяне плотненько сидели на лавках. «Как голуби под крышей библиотеки», – мысленно усмехнулся Марчелло.

– Проходите, проходите же! – приветливо суетился Ансельм, усаживая гостей в торце стола и пододвигая к их тарелкам миски с жареной на сале картошкой, печеной репой и гречневой кашей с грибами. Деревенские подтянулись к угощению самостоятельно. Жрец снял с полки за шторой мутную бутыль с будто бы бесцветной жидкостью. – Вина, увы, давно не держим, а самогон отменный, на вкуснейших корешках! Устали, небось, с дороги-то, отведаете?

Марчелло краем глаза заметил, как Милош едва не поперхнулся. Ну еще бы, у него после смерти матроса Джека самогон на корешках радостного отклика не вызывал. Историк ответил поспешно за обоих:

– Благодарствуем за заботу! Но, не обижайся, мы к хмельному не привыкли.

– Да, простите, как я мог забыть, – отчего-то грустно вздохнул жрец. Передал бутыль мужику с великолепной русой бородой и хитрыми глазами, а сам взялся за ухват и вытащил из печи горшок. По запаху – сбитень. – Тогда медку?

– Охотно! – громко сказал Милош, а когда хозяин отвлекся на одного из селян, пихнул друга локтем и шепотом спросил: – Ну, как тебе?

– Кажется, я догадываюсь, отчего Саид и Герда им очарованы, – улыбнулся Марчелло. В самом деле, преподобный Ансельм, светленький, худенький, умудрялся быть одновременно предупредительным хозяином и в то же время не терял своего достоинства, не страдал неприятной услужливостью. Искренность в каждом слове и жесте – пожалуй, так в первом приближении можно было определить секрет жреца.

Первое время оба немаленьких гостя умудрялись делать вид, что их тут вообще нет, и внимательно слушали разговоры деревенских.

Те обсуждали, прежде всего, грядущую пахоту, обсуждали смачно, душевно, с откровенным наслаждением. Еще бы, ведь крестьяне собирались пахать, а после засевать не барскую землю! Правда, и не свою личную, а землю Республики, но неудовольствия в голосах не сквозило. Возможно, только сейчас.

Не обходилось без семейных пересудов, повозмущались немного, что одной семье надел отрезали вроде бы по количеству людей, да только двое мужиков частенько пропадали на заработках. Хлебнувший как следует самогона древний дедок рассказывал откровенно бредовую, но донельзя красочную и увлекательную байку.

Голова у Марчелло слегка трещала от восприятия непривычных забот, а еще он постоянно тормошил Милоша, спрашивая нечто вроде:

– «Всопрел» – это что?

– Вспотел, – откровенно веселясь, просвещал своего ученого друга Милош. Вдруг он как-то особенно тепло улыбнулся и добавил: – Знаешь, я и сам будто заново открываю для себя родной говор.

– А чегой-то наши гостюшки сидят, ровно языки в трясучке по дорогам нашенским откусили? – поинтересовался во всеуслышание хитроглазый мужик.

– Откусить не откусили, но пожевали малость! – подхватил шутливый тон Милош.

– Правда, расскажи про свои путешествия. Да хоть про Драконьи земли! – предложил Марчелло, прокручивая в голове нехитрый план. Если его самого спросят о Пиране или Милоша о Бланкатьерре, то волей-неволей разговор перекинется на политику и конкретных людей. А обсуждать в чудесной, душевной, но изрядно захмелевшей компании то, что до боли царапало обоих, не хотелось. Зато зеленый диковинный мир как нельзя лучше годился для дружелюбной нейтральной беседы.

В горнице сделалось тихо-тихо, так, что слышны были дрова в печке и редкий, ленивый лай собаки. Крестьяне оставили в покое миски и кружки, а некоторые даже протрезвели. Древний дед-сказитель смотрел на Милоша с откровенной завистью, а на морщинистом лбу буквально читались сюжетные ходы, которые он откладывал для своей новой байки.

– Да как же так... без людей-то, – промолвила, печально подперев рукой щеку, молодая женщина, когда рассказчик решил перевести дух и глотнуть меда.

– Действительно, – присоединился к ней Ансельм. – Неужели даже следов человека не нашли?

– Не только человека, но и вообще любых животных с горячей кровью, – ответил Милош. – Знаете, это неповторимое впечатление... Я побывал на двух островах, где мы не обнаружили людей. Первый остров был поменьше, и у его берегов паслись удивительные морские животные, чем-то похожие на наших коров. Они доверчиво подпускали нас к себе, мы с моим другом плавали прямо посреди их стада, а они не боялись. Наивные. Они просто не знали, что человека следует бояться. А второй остров сам оказался для нас опасным. Прекрасным, восхитительным и коварным. Дважды мы едва не погибли от зубов и когтей животных, которые напоминают о драконах из наших легенд.

– Ой, ужасть! – ахнула впечатлительная румяная красавица в летах.

– Ужас – не то слово. Но было и другое. Этот мир жил без нас, возможно, веками или даже тысячелетиями. В этом мире зеленели высокие деревья с чудными листьями, похожими на веера и перья. Мы встречали огромные папоротники выше человеческого роста, мы видели ящериц размером с нескольких наших медведей, мы слышали гудение насекомых, какие не кружат над нашими лугами. Этот пугающий, сказочный мир жил, не зная человека, не замечая нашего отсутствия. И тогда, в изумрудном влажном сумраке, я впервые подумал о том, что человек – всего лишь еще одно создание в череде других живых существ. Да, замечательный, да, прекрасный, но – всего лишь еще один неповторимый вид... **

– Ты не веришь в Богов, я помню, – сказал жрец. – И, как я понимаю, там ты остался без веры в предназначение человека, в то, что нам следует быть в мире, что наше существование предопределено и оправдано, является благом. Скажи... как ты не отчаялся? В чем ты нашел для себя опору? Как определял, что надо совершать хорошие поступки? А я не сомневаюсь, что ты совершал – хорошие.

– Зря, – пожал плечами Милош. – Я не святой. Но отвечу тебе. Кое-что оказалось банальным до смешного. Нам нужно было выжить на острове морских коров, поставить мачту и уйти к обитаемым берегам. Как это сделать без команды? На Драконьих землях мы тем более нуждались друг в друге, чтобы не погибнуть. Поэтому мы держались друг за друга, помогали друг другу. Но! Помимо нужды я наблюдал и чистейшее, прекраснейшее бескорыстие. Мой друг Дик, ниже тебя ростом, жилистый, но тощий и легкий, бросился защищать морских коров от матросов, которые убивали их слишком жестоко. Он полез в драку не ради своей выгоды, а потому что не мог смотреть на напрасные мучения живых существ. На Драконьи земли ступили только добровольцы, а мой друг Шеннон боялся туда идти. Боялся, честно признался мне в этом – и пошел. И когда мы убегали от жуткой зубастой твари, он не мчался впереди всех, а отстал, готовый прикрывать отход товарищей, готовый пожертвовать собой. Там, в мире без людей, никто, ни боги, ни жрецы, ни стража, ни король, никто не говорил ему, что нужно делать, что есть добродетель. Ансельм, я увидел вдали от привычных нам правил, что человек на самом деле может быть храбрым, сердечным и великодушным. Я не отчаялся. Наоборот, я бесконечно поверил в человека.

– Но если есть миры, где мы никому не нужны, то разве нельзя усомниться в том, что мы в принципе нужны? – продолжал свой мягкий допрос Ансельм, и в небесно-голубых его глазах читалось чистейшей, бескорыстное желание узнать и понять.

– Не исключено. Я ничего не знаю о высших замыслах, о высшем благе. Но я знаю, кому я нужен. Я был нужен там, на островах, моим друзьям и моей команде. Здесь я нужен своей семье, университету, Республике. Точно также мне нужны близкие люди, да и не только близкие. Кому как, а мне этого вполне достаточно.

В противоположном от гостей углу стола зашевелилась прежде неприметная тихая девушка. Она привстала, потянулась за кувшином, плеснула себе меда и положила руку на внушительный живот, который раньше прятала под шалью и столешницей. Поглядела с легким вызовом на собравшихся и сказала:

– А моя деточка мне надобна. Кто бы что ни наговаривал.

Судя по всему, незамужняя.

– Да правильно, правильно, милая, а злых слов не слушай! – закивал хитроглазый мужик. Кто-то собрался было заворчать, но под стальным взглядом жреца быстренько потух.

Умаявшийся за вечер Ансельм порывался перемыть посуду, но бабы с шутками и прибаутками послали его спать. Марчелло и Милош кое-как помогли прибраться, стараясь ничего не напортачить в чужом доме, а потом вышли на крыльцо. Обоим не спалось, да и Млечный Путь над деревней мерцал особенно ярко.

– Кажется, ты сегодня у кого-то что-то перевернул в голове, – заметил Марчелло, внимательно изучая непривычно необъятное ночное небо.

– Да сам не ожидал! – отозвался Милош. – А ведь это лыко в строку идей Шалома. Разве там за Шеннона и Дика выбирали, определяли их поступки, их путь? Конечно, в некотором роде они – продукт своих семей, своих деревень, верований, традиций. Но, поверь, в тиши безлюдных островов это видится несколько иначе.

– И там они дрались бок о бок с тобой... Какой кошмар. Слушай, кажется, я ревную.

– Надеюсь, тебе не надо объяснять, насколько это глупо?

– Нет, не надо, я догадываюсь.

Друзья рассмеялись, старательно зажимая рты, чтобы низкими своими голосами не растревожить едва задремавшую деревню.

С неба сорвалась и упала никем не замеченная крохотная звездочка.

Комментарий к Глава 8. Обреченные * Упражнение взято из книги Тары Делани «Развитие основных навыков у детей с аутизмом», только доска на колесах, подобная скейтборду, заменена на лошадь-качалку.

Отсылка к названию книги Р. Фоули «Еще один неповторимый вид».

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Дорогие читатели! По всей вероятности, автор до августа уходит в отпуск, и следующее обновление будет не раньше, чем через три недели.

====== Глава 9. Семья как семья ======

Солнце проклюнулось было в предыдущие дни робким первоцветом, но сегодня юркнуло обратно за тучи. Весеннюю слякоть щедро поливало дождем, и оставалось лишь надеяться, что назавтра не подморозит. Скользить по бугристому поверх вздувшейся земли льду, конечно, чище, но ведь и расшибиться легко. Марлен подняла повыше подол платья, перешагивая через очередную лужу. Воду успели отвести с центральных улиц, а вот переулки-закоулки столицы Республики по-прежнему утопали в грязи. Ничего, не все сразу.

Кабинет в здании Совета встретил ее, продрогшую, теплом и жесткой улыбкой Ядвиги. Бывшая командир «Алых платков» далеко от своей прежней стези не ушла и теперь вместе с Марлен занималась делами семейными.

– И как тебе каморка? – полюбопытствовала Ядвига, отрываясь от бумаг и расправляя затекшие сутулые плечи.

– Каморка? Хоромы! – и Марлен для наглядности пошире развела руками. – Совершенно спокойно делится на три части. Две трети – красотке с ребенком, треть – ее давешнему благоверному.

– А кухня?

– А кухня в доме общая. Хозяйки договорились, как-то печку делят, а потом чугунки по своим квартиркам растаскивают. Три семьи вообще в одной посуде готовят, там же, на кухне, и обедают. Говорят, всем гуртом веселее, да и жир экономнее расходуется.

– Ну и что наш разнесчастный мужичок заартачился? Присоединился бы к большому котлу.

– Пф! С его норовом в распростертые объятия не прыгают.

А характер у настырного просителя был таков, что в мелкие чиновники Йотунштадта милее брали.

Собственно, как только закон Республики разрешил разводы, его жена, выданная замуж по сговору, быстренько своим правом и воспользовалась. Да вот беда: разъезжаться бывшим супругам оказалось некуда. Так и жили в одной квартире, она с дочкой в своем углу, он – в своем. И все бы ничего, но мужичок, разобиженный на весь свет, новую власть, жену, соседей и почему-то на Марлен лично, проходу своей некогда половинке не давал. То подружек спугнет, сверкая голым задом в прорехах исподнего, то в поддатом виде к ребенку со сластями подкатит, то лапу в кастрюлю запустит. И хуже всего, что прибирать в своем углу он забывал напрочь. Не ночевать же в хлеву, не вешать на кастрюли замки?

Потерпела женщина месяц, другой. Потом терпение иссякло. Решила своими силами соорудить в квартире какую-никакую перегородку. А мужик, едва понял, к чему дело идет, бросился обивать пороги в здании Совета. Простора мало, делить нельзя, дитятке поиграть негде будет... Ну, Марлен и сбегала на место, разведать, что да как. Не первая пробежка и не последняя.

– Так и запишем: от-ка-зать, – раздельно, будто вколачивая гвоздики в крышку гроба незадачливого просителя, проговорила Ядвига, делая пометку в документе.

В дверь постучал следующий посетитель. Ядвига вздохнула и тоскливо посмотрела за окно.

– Беги уже к своему детенышу, я сама остальных приму, – сказала Марлен. Накануне у ее коллеги слег с горячкой сын. Вроде бы ничего страшно, будничная простуда. Но единственный ребенок у вдовы... Как не волноваться?

– Справишься? Еще часа три до конца рабочего дня. Официального.

– Обижаешь!

Они могли бы поступить иначе. Поначалу предложили поскрести по сусекам бюджета, выделить деньги на новых чиновников. Но тут взорвался не хуже своего пороха Артур, который готов был каждый лишний медяк вытребовать на свои проекты: там воду провести, дорогу подлатать, здесь освещение наладить. Какие-такие деньги на чинуш, коли телега между тем городом и той деревней одними молитвами возницы проезжает?

Добавил Саид, злой, как полдюжины Арджун, вставших не с той руки. В ЧК внезапно пошли работники, которые не брезговали пользоваться служебным положением. Один красавец даже откровенно запугивал бывших аристократок и регулярно потрахивал трех растерянных благородных девиц, пока о его делишках не прознал сам главный чекист.

– Что ты возмущаешься, Саид! Ведь свобода нынче, и каждый волен выбирать, с кем ему спать, без благословения жреца и батюшки, – мило улыбался любвеобильный юноша, и не думая прикрывать простыней свой гордый член и белые, испуганно сжатые бедра девушки.

– Ах, свобода. Будет тебе свобода. Под трибуналом.

Словом, чиновников без острой нужды порешили не плодить, а имевшимся полномочий чрезмерных не давать.

Оставались главные источники власти, местные советы. Но формировались они медленно, работа в них шла туго, много обязанностей за раз они покуда не тянули. Да и Марлен с Ядвигой и еще парой коллег стремились лично общаться с людьми. Слушать, исследовать, понимать, что происходит с семьей при новом порядке. Что законы Республики изменили к лучшему, где причинили вред, в чем были недостатки, недоработки.

Ядвига торопливо убежала к разболевшемуся ребенку, а Марлен позвала очередного посетителя. За ним еще двух. И еще. Невеселый выдался день, дождливый и разводный. И позавидовать бы Зосе, которая принимала роды, помогала явиться на свет новой жизни, да только и у нее бывали несчастливые дни, то выкидыши, то мертворожденные. Что ж, каждая из них – на своем месте.

Размеренный, внушительный стук в дверь.

– Войдите!

В комнату вплыли, один за другим, будто гусаки на озерную гладь, аж четыре человека.

– О, – Марлен озадаченно прикусила губу, метнулась в соседний кабинет и принесла еще два стула: – Прошу, присаживайтесь.

– Какие манеры, – брезгливо морщась, протянула единственная в компании женщина. – Где ж твои манеры были, когда ты дочку мою развращала, а?

Опаньки. До Зоси девчоночку одну она в постели приголубила. Только девчонка та ныне годилась посетительнице разве что в сестры.

– Простите?

– Ты невинную рожу-то не корчи, – встрял в разговор мужчина, несхожий лицом с остальными. Видно, супруг брезгливой и отец развращенной якобы девушки. Другие, скорее всего, ее дядьки.

– Весь Блюменштадт знает, что ты с бывшей фёновской командиршей спишь! – выпалил как раз предполагаемый дядька.

И весь Блюменштадт свечки держал? То-то дивная вышла бы иллюминация.

– Да-да, я вас слушаю, развивайте вашу мысль, – приглашающе повела рукой Марлен, стараясь не заржать.

– Она еще издевается, паскуда! – вскрикнула женщина и грохнула по столу ладонью.

– В здании Совета имеется охрана. Прошу, продолжайте, но потише, предлагаю не беспокоить ребят.

– Чего продолжать-то? – зло, но уже вполголоса, отозвался отец. – Дочка наша замужняя была, честная женщина, мы уж о внуках размечтались, а она... на развод подала. Сюда, значит, к тебе шлялась, а потом р-р-раз! – и уже с бабой сошлась. Да с какой бабой! Девка рабочая с мануфактуры...

– А вы кто будете, позвольте полюбопытствовать? – спросила Марлен.

– Мельница у нас, хлебопекарня.

Да, действительно, заходила к ней пару недель назад полненькая милая девчушка, сама что булочка с прилавка родителей.

– Помню, и дочку вашу помню, и выпечку вашу пробовать доводилось. Отличный хлеб, доброе дело делаете!

– А ты – доброе? Разводы, разврат сплошной, срам какой устроили! – вновь повышая голос, наседая на стол пышной, как у дочери, грудью, заговорила женщина.

– Ну, что я могу вам ответить, – миролюбиво улыбнулась Марлен. – Подобные отношения в Республике не запрещены. Только это я и сказала вашей дочери, и показала соответствующий текст закона. А развелась она со своим супругом, подозреваю, потому что жить с мужчиной не может, будь он хоть семи звезд во лбу.

Громкие голоса семейства, которому Марлен в общем-то даже сочувствовала – шутка ли, как мир для них перевернулся! – привлекли внимание тех последних посетителей, что ждали в коридоре. Дверь несмело скрипнула, в щель просунулись любопытные лица. Мелькнула усатая улыбка одного из охранников.

– То-то и оно! – говорливый дядька постучал пальцем по томику свода законов, что лежал на столе, а молчаливый дядька согласно затряс головой. – Вчера семьи разваливать начали, разводы разрешили, сегодня у вас бабы с бабами, а мужики с мужиками спят, а завтра что? Бабы от разных мужиков рожать начнут, в одной постели втроем-вчетвером кувыркаться одобрите? Так?

– Помрем! Перемрем как есть с такими раскладами!

– А правда, страшно-то, – донеслось из коридора. Усатый охранник кивком спросил, мол, помощь не нужна ли, а на лбу его отчетливо читалась тревога. Он всей душой радел за новую власть, но ответов на подобные вопросы у него явно не находилось.

Можно подумать, у нее они были... Марлен сделала охраннику знак, что сама справится, встала, сняла с полки за спиной книгу с именем Марчелло Пиранского на обложке и уверенно сказала:

– Не страшно. И не перемрем. На досуге почитайте, полезная книга, в ней рассказывается о развитии общества. Прежде всего о власти, хозяйстве, но и семья упоминается. Когда-то в древних племенах групповой брак считался нормой. Да, часть этих племен практически исчезла, как, например, вервольфы, но по иной причине. Их просто-напросто вырезали. А часть племен стала основой наших современных народов, их кровь течет в наших жилах. Но! – Марлен подняла руку, предупреждая возмущенные возгласы. – Республика не предлагает вернуться в прошлое, наоборот, мы все обращены к будущему и настоящему, в котором это будущее создается. Вы спрашивали, что произойдет завтра, если сегодня разрушаются семьи и разрешены порицаемые прежде отношения? Я не знаю. Что произойдет завтра, зависит от всех нас. Создадим ли мы на месте старой семьи новую семью, лучшую, или устроим вертеп, или перебьем друг друга к такой-то матери – это наш выбор, наше решение.