Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 61 страниц)

– Вы, должно быть, имеете в виду пропорции, мускулы? – высокий и тем не менее мужской голос раздался откуда-то сзади. Сквозь плотную свиту Джафара уверенно пробился невысокий, немного пухлый, но очень подвижный молодой мужчина. Светлые волосы и серые глаза, очертания профиля выдавали в нем лимерийца. Он, сметая все приличия разом, подошел вплотную к великом саорийцу, доверительно схватил его за локоть левой рукой, а пальцем правой ткнул в картину: – Знаете, это очень, очень напоминает мне последние тенденции в моей родной Лимерии. Может быть, наш юный друг видел подобные работы здесь, в Пиране? Что скажете, простите, как Ваше имя?

– Али, – просиял тот в ответ на неподдельное участие странного человека.

– Очень приятно. Меня зовут Артур, иногда добавляют забавную кличку «Странник». Так скажите, доводилось Вам встречать полотна лимерийских мастеров?

– Что-то вроде, господин Артур. Прямо сейчас, – скромно ответил Али, выразительно округляя озорные зеленые глаза.

– А! – улыбчивое лицо лимерийца сделалось торжествующим, и он плюхнулся на пол прямо у ног опешившего Джафара. Поерзал на пятой точке и принял позу, примерно соответствующую позе человека на картине. – Ну как, годится?

– Подобие несомненное, мой юный коллега, но Вы, как уже известный мастер, должны знать: абсолютное сходство не есть цель искусства. Искусство не копируют действительность, подчас неприглядную, а возвышает ее, – назидательно ответствовал Джафар. – Вернемся к этому... изображению. Увы, я не вижу у него цели. Передо мной ничем не выдающийся простолюдин, какового отличает одна только физическая сила. С таким же успехом можно нарисовать медведя. А между тем этот безрассудно израсходованный ультрамарин является цветом героев и халифов. К чему здесь подобное расточительство?

– Не самое большое расточительство, всего лишь пришлось немного подзаработать, господин Джафар. Некоторые люди ради того, что считают верным, отдают самую жизнь, – грустно возразил Али.

– О чем ты, мальчик?

– Просто вспомнился один замечательный преподаватель этого университета, который трудился на износ, не щадя своего здоровья, и умер прямо во время лекции чуть больше, чем полгода назад.

Марчелло крепко задумался. Объяснение, понятное большинству присутствующих, но ведь в нем был скрытый смысл. Слово о самой картине. Какое?

– Твои деньги – твое право, – безразлично пожал плечами седовласый саориец. – Но этот простолюдин? Что его образ даст хоть кому-нибудь из нас? Герои вдохновляют на подвиги, святые – на смирение. А он?

– Вы простите, я не художник, я просто зритель, – немного грубовато влез в беседу Марчелло, интуитивно ощущая, что его любовнику нужна пауза. – Так можно я скажу, на что этот образ вдохновляет меня? – и продолжил, торопливо, чуть надрывно, не дожидаясь разрешения. – Вот эти руки. Эти руки точно знают, что такое труд, они сильные, они могут и построить, и выковать, и вспахать поле, и помочь слабому. Глаза, посмотрите, они же такие живые, они любуются этим морем, этим простором. Они любят! Да, обычный человек, он показывает, что он есть, что есть такие, как он. Как мы, кто просто существует, заботится о своей семье, трудится, любит. Он вдохновляет жить, понимаете? И ценить жизнь, свою, своих родителей, друзей, соседей, просто тех, кто рядом. Ценность жизни – разве этого мало?

– Я прощаю тебе твою выходку, учитывая искренность твоего пылкого высказывания, – усмехнулся Джафар и склонился к жене. – Мы прощаем, верно? – белоснежное смуглое божество тихо кивнуло, и розовый жемчуг в диадеме мягко замерцал в солнечных лучах. – Отвечаю, юноша: ценности жизни действительно мало. Вопрос в том, что это за жизнь? Я вижу перед собой, повторяю, ничем не примечательного человека. Повязка на лбу могла бы выдать в нем художника, который убирает волосы, чтобы они не мешали его работе, но его лицо, руки, тело... они не могут принадлежать художнику. Вероятно, ты объяснишь нам, кого нарисовал?

– Такие повязки носят представители разных профессий, – с самым честным, преданным видом принялся разъяснять Али. – Например, пекари, чтобы волосы не попали в хлеб, кузнецы, гончары, травники...

– Мой господин, – вдруг подала голос супруга мастера. – Помнишь, похожий шнурок носил в лаборатории твой брат Рашид?

– Да, кажется, – вдруг неуверенно откликнулся Джафар.

– Ваш брат был травником? – с искренним интересом спросил Али. – Это же чудесно, спасать жизни, облегчать страдания. Разве Вы не хотели бы, чтобы образ Вашего брата запечатлели на холсте? О... Простите, пожалуйста, простите за бестактность, – торопливо поклонился юноша. – Наверняка Вы уже сделали это сами.

«Ах ты ж сволочь! – с восхищением подумал Марчелло. – И это я тебя тут бросался защищать? Да ты со своей невинной улыбочкой!..»

– Ты неплохо споришь, – болезненно скривился мастер. – Вероятно, из тебя выйдет толк, если ты будешь прислушиваться к своим учителям.

Толпа хлынула следом за мастером Джафаром к следующей картине, и Марчелло с Али остались почти одни. Почти, потому что к ним подлетел злой, как разворошенный улей, мастер по фреске.

– Вы, оба! Завтра к ректору! Будете отвечать за это... это...

– Сколько? – невозмутимо спросил Али.

– Что?

– Сколько Вам заплатить, чтобы Вы не докладывали о нас ректору? – терпеливо повторил художник, тщательно следя за тем, чтобы посторонние уши его не услышали. Пошарил в кармане, и в его ладони блеснуло золото. – Этого хватит?

– В первый и последний раз, – прошипел преподаватель, опасливо принимая взятку.

– Золото? Ты сдурел? – полюбопытствовал Марчелло, как только они с Али и его завернутой в ткань картиной оказались одни на лестнице главного здания.

– Я предвидел, что психану, если кто-то посмеет облаивать его. Вот и припас заранее. Мне-то все равно, а вот тебе после публичной порки снова оправдываться перед ректором ни к чему, – пожал плечами художник. – Ты прости, но я домой. Проводишь меня немного?

– Да я к тебе с ночевкой вообще-то.

– О! Мы с Хельгой как раз занавеску между кроватями сообразили.

В гулкой тиши коридора послышались быстрые легкие шаги. А вскоре на лестнице показался Артур Странник собственной персоной. Он подкатился к ним пухлым теплым вихрем и горячо затряс руки обоих парней:

– Ох, как же вышло расчудесно, что за дискуссия! Вы простите, я и встрять-то особо не смог, вы сами так здорово, просто отлично! – лимериец оставил в покое Марчелло, зато завладел обеими руками Али: – У Вас есть недостатки, Али, но Вы и сами понимаете, и преподаватели у Вас бесценные, подскажут и объяснят. Однако честное слово, Ваша работа меня серьезно задела, уж не знаю, чем...

– Спасибо Вам от всего сердца! Господин Артур, я видел Вашего «Капитана», Ваша поддержка – большая честь для меня, – Али подался навстречу старшему коллеге, буквально лучась счастьем. Сердце Марчелло пропустило удар.

– Не задерживаю, Вас наверняка утомила эта болтовня... простите за хамство, высоколобых зазнаек. Но мы еще встретимся, я уверен, я буду бесконечно рад с Вами побеседовать!

В тесной опрятной каморке Али его творение смотрелось совсем иначе, чем в огромном сером зале. Здесь на расстоянии вытянутой руки находился человек, который стал Марчелло родным сквозь время, пространство и смерть. Хельга еще не пришла, но в комнатке витал аромат испеченных ею с утра булочек. Столько вопросов о картине, они впервые за много недель наедине, мягкий вечерний свет наполнял тихий, теплый воздух. Но на душе у него было мертвенно и пусто.

Там, в зале, и позже, на лестнице... Два собрата по искусству, старший и младший, оба ясные и открытые, сходно мыслящие и чувствующие. Напор, с которым Артур врывался в личное пространство, оглушал, но Марчелло не мог не заметить его солнечное обаяние. Как не мог не заметить и ответную улыбку Али.

Значит, все? Встреча-другая, Али непременно потянется к лимерийцу, они найдут общий язык, однажды они останутся наедине, смешное расстояние между ними исчезнет вовсе, и тогда, тогда...

– Солнце, что с тобой?

– Н-нет, ничего, устал, наверное, – пробормотал Марчелло, тщетно силясь взять себя в руки. Его habibi и без того досталось сегодня, а ведь он еще держится! Куда ему со своей ревностью? Тем более не привязать ведь к себе.

– Прекрати. Ты сам не свой всю дорогу, а сейчас так просто белее снега, – Али уверенно перекинул ногу, устраиваясь на коленях любовника, и жестко взял его за подбородок: – Пожалуйста.

А, лучше уж сразу. Чтобы не тешить себя напрасными надеждами.

– Ты бросишь меня.

– Что?! Марчелло, какая муха тебя укусила?

– Ты бросишь меня и уйдешь к нему. К Артуру. Я видел, как ты на него смотрел. Вы оба художники, и он не такой бестолковый и хмурый, как я, и ты...

Закончить эту светлую мысль Марчелло не позволили. Умелые, мягкие, настойчивые губы Али по-хозяйски впились в его собственные, все сильное гибкое тело художника прильнуло к сгорбившемуся, несчастному телу переводчика, предлагая себя, отдаваясь без остатка. Короткие мгновения отчаянной нежности показались вечностью, которую оборвал жаркий шепот Али:

– Он – прекрасный человек и мастер. На свете есть еще множество прекрасных людей и блестящих творцов. Я надеюсь, со временем мы познакомимся не с одним и не с двумя из них. Но живу я с тобой, даже если мы ночуем в одной комнате раз в месяц.

Марчелло осторожно, будто боясь поверить в услышанное, в то, что беда миновала, заглянул в негодующие глаза своего habibi, а потом невольно – в другие глаза, серые. И недремлющая мысль историка пробилась сквозь метания влюбленного:

– Почему не наоборот, Али?

– Ты догадался? – лукаво улыбнулся художник.

– Голубой простор – это ведь Кахал? Его глаза, да? Горан смотрит так, как смотрят на любимых людей.

– И его взгляд я срисовывал с тебя, – фыркнул Али, сдувая черную прядку. – Попробуй после этого еще раз меня приревновать. Так ты спрашиваешь, почему я нарисовал Горана как человека, а не наоборот?

– Да, – кивнул Марчелло, окончательно успокаиваясь и лениво целуя любовника в шею.

– Потому что... Марчелло, я слишком хорошо понимаю, кто мы. Кем был Кахал, мой папа, многие из нас, возможно, я сам. Мы все в чем-то чудовища. Кахал... он был... как мы любили его, солнце, как мы любим его до сих пор, как его обожали в деревнях и кое-кто в городах. Но он был чудовищем. Все самые неприглядные, мерзкие, темные, кровавые дела он, как командир и самый опытный в то время боец брал на себя. За моим папой тоже числится немало неблаговидных поступков. Это та цена, которую мы платим. А Горан – он человек. Нет, не так даже, он – человечность. Он был воплощением человечности в первом поколении Фёна, и его руки почти чисты. Даже образец чистоты в наших-то условиях. Так вот... Если говорить с пафосом, о значении для потомков, то пусть для них Кахал останется стихией, символом. А Горана, человека, его лицо, его натруженные руки, его глаза – вот что должны они увидеть.

А ведь при этом мы знали:

Ненависть к подлости

Тоже искажает черты.

Гнев против несправедливости

Тоже вызывает хрипоту. Увы,

Мы, готовившие почву для всеобщей приветливости,

Сами не могли быть приветливы.

Но вы, когда наступит такое время,

Что человек станет человеку другом,

Подумайте о нас

Снисходительно.

Бертольт Брехт

Комментарий к Глава 11. Али. К потомкам Стихи Smart_Fox, посвещенные Горану: http://ficbook.net/readfic/2980008

====== Глава 12. Саид. Дары ======

Между могил я заметил дымчатую кладбищенскую кошку. Взял её в руки, присел на скамейку. Она смотрела на меня зелёными, таинственными глазами, не выдержала взгляда, зажмурилась. Я погладил её, на ладони осталось ощущение пушистой мягкости и теплоты. И мягкость и теплота показались мне необычайными, удивительными, бесценными. Да... жизнь, это – когда есть теплота, мягкость, движение, можно приложить руку к груди, почувствовать, как ровно и мерно бьётся сердце, ощутить удары пульса, можно закрыть и раскрыть глаза, тепло и влажно дышать, пережить прикосновение чужого живого тела – величайший дар из даров, самое дорогое и самое священное.

А. Воронский. «За живой и мертвой водой»

Ласковые пальцы осторожно перебирали его кудряшки, пока на них из кувшина лился отвар крапивы. И зажмуриться бы Саиду, поплыть, наслаждаясь родными прикосновениями, да злое чувство собственного бессилия не позволяло.

– Ты с каких это пор от мамкиных рук уворачиваешься? – ворчливо спросила Зося, с обиженным стуком ставя кувшин на пол пещеры, и принялась вытирать волосы сына.

– Ну что ты! Я же не от тебя, просто... вот это достало хуже пареной репы, – Саид качнул пострадавшей рукой, неловко вывернулся и пристально посмотрел на маму. Вдруг он и впрямь ее задел? Зеленые глаза, обведенные темными до черноты синяками, озорно сверкнули в ответ.

– Давай помогу снять штаны.

– Мать, иди ты знаешь куда! Уж вымоюсь я как-нибудь самостоятельно.

– Конечно, взрослый ты мой. С рукой в лубках, перевязанной ногой, двумя швами и ссадинами. Будешь выкобениваться – позову Арджуну тебя купать.

– Ведьма, – фыркнул юноша. Краснея и прячась, позволил себя разоблачить и плюхнулся пятой точкой в корыто. Спины коснулась влажная тряпица, заскользила по коже, осторожно промакивая ссадины и ушибы, наконец-то смывая до смерти надоевшую за три дня грязь. Саид махнул рукой на свою гордость, сдался материнской заботе, и мысли его потекли в такт журчанию воды в совсем ином направлении.

Посреди тягостного сумрака, который окутал их лагерь после похорон Ганса и Ждана, разгорался, настырно и уверенно, яркий бойкий огонек. И дело было не только в напряженной разработке новой политической программы, здорово встряхнувшей горюющих бойцов. Что-то случилось с самой Зосей. Когда в последний раз она вот так кокетничала с ним? При жизни папы?

– Мамочка, может, по случаю столь интимной обстановки ты поделишься со мной, а? Не зря ж обстрел меня глазами затеяла, что-то у тебя любопытное стряслось.

– Ох, ребенок! Все-то ты видишь, – смущенно улыбнулась Зося. Аккуратно, стараясь не намочить повязку на бедре Саида, отерла кожу вокруг раны, провела тряпицей ниже, от колена до щиколотки. Лучник закусил губу. А когда он в последний раз был таким беспомощным? Лет тринадцать-четырнадцать назад?

Купание раненого закончилось в полной тишине, и лишь потом, сидя у очага рядом с чистым довольным сыном и потягивая душистую ромашку, командир заговорила. Про свою собственную ромашку и безнадежно отвалившуюся челюсть Саид забыл где-то с третьей фразы.

– И почему ты сомневаешься в том, стоит ли тебе принимать предложение Марлен? Неужто боишься запятнать память о папе? – спросил юноша, собрав-таки себя в единое, более-менее разумное целое.

– Сын, тебе вроде бы руку сломали, а не голову, – ехидно заметила Зося. Взъерошила подсыхающие кудряшки, будто убеждаясь, что черепушка ее дитятка и впрямь цела. Посерьезнела: – Нет, конечно. Саид, прежде всего меня беспокоит и даже пугает несправедливость по отношению к Марлен. Да, она с каждым днем нравится мне все больше, она уже успела стать очень дорогим для меня человеком. С ней спокойно, удобно и не соскучишься. Но на ее чувства я ответить не смогу. Сейчас – точно, да и потом... Я не уверена, что буду любить кого-нибудь, кроме Раджи. А она заслуживает взаимности.

– И уважения, мама. Марлен хоть и кличут сумасбродкой, однако она умная расчетливая женщина, которая точно знает, чего хочет. Она же тебе сама сказала, что все понимает и не ждет от тебя пылкой влюбленности. Ей достаточно твоей симпатии. Это ее осознанный выбор.

– Правда... Я и сама об этом думала. Просто неловко как-то, даже стыдно. Словно используешь живого человека... Ну что смотришь, я глупость ляпнула?

– Причем несусветную. А что тебя тревожит во-вторых?

– Самое очевидное. То, что Марлен – женщина. Еще вчера я и представить себе не могла, а сегодня... странно, но, может статься, что и выйдет? Очень странно, да?

– Э-э-э... Мам, ты нашла кого об этом спрашивать. Я-то отлично понимаю, почему можно спать с женщиной и насколько это замечательно! Еще и с такой женщиной. Она, кстати, в твоем вкусе.

– Чего?!

– Нууу... Утонченность Марлен отличается от утонченности папы, однако тенденция. Тянет тебя на роковых прелестных созданий.

Зося расхохоталась, расплескивая ромашку на подол сарафана и безуспешно утирая веселые слезы. Саид покачал головой, забрал у матери чашку, развернул к себе хихикавшую, ровно молодка, женщину и здоровой рукой освободил седые тяжелые волосы, скрученные на затылке в узел. Пропустил сквозь пальцы белые гладкие пряди, прошептал доверительно:

– Прекрасный мой командир, от подобных даров не отказываются. Не сомневайся, пожалуйста.

После обеда лагерь опустел. Зося и Марлен, получив сведения разведчиков, отправились в Блюменштадт в сопровождении Арджуны и еще двоих теней. Двое призраков помчались выяснять, что в данный момент творится среди беглых крестьян из Болотища. Дома остались отсыпаться разведчики, покалеченный Саид, Мария, которой Шалом запретил казать нос на задания дней пять минимум, пока раны не подживут; сам травник со своим мужем остался на хозяйстве и присматривать за Саидом, а свои обязанности по сбору растительного сырья переложил на плечи верной Герды.

– Это куда ж столько мандрагоры надобно? – удивилась оборотица, выслушав задание своего учителя.

– Про запас. Раз уж экспериментальный образец эликсира истины так удачно зашел, – ухмыльнулся Шалом, зловеще скосив черные глаза на хрюкавшего рядом Саида. Подопытный лучник выразительно выставил средний палец здоровой руки.

Накануне траурную тишь лагеря нарушило испытание настойки, в состав которой входила вытяжка из мандрагоры. Предполагалось, что данное средство позволяет безболезненно и почти без последствий развязывать языки. Не так эффективно, как пыточная камера, зато допрашиваемые теоретически должны отделываться лишь слабой головной болью.

Когда Шалом предложил подобрать кандидатуру для пробного допроса, все пальцы дружно ткнулись в Саида. Во-первых, после перелома на легкий дискомфорт в голове он внимания не обратит, во-вторых, голова – не самая жизненно важная его часть, а в-третьих и в-главных, Саид с его характером был перед товарищами весь как на ладони. Гордость не пострадает, ибо ничего внезапного не откроется. Все одно стараниями могучей красотки Петры, грозы третьего отряда, каждый фён доподлинно знал самую сокровенную мужскую тайну Саида: размеры его любвеобильного члена. Ну, возможно, за исключением Марлен и Герды. Новички покуда с Петрой не встречались.

Зато теперь стараниями ласковых, доброжелательных друзей Марлен и Герда познакомились с кудрявым лучником с самых разных и порой неожиданных сторон. Например, в возрасте семи-восьми лет Саид стабильно выигрывал в мальчишеском соревновании «Кто дальше нассыт», уступая лишь старшему брату. В возрасте девяти лет он лоботрясничал на уроке литературы, за что Кахал приговорил его к заучиванию наизусть длиннющей занудной поэмы и декламированию оной всем детям Фёна, включая младенца. Сверстники тихо точили зуб и на провинившегося, и на экзекутора, и только кроха прекрасно дрых в корзинке под монотонный речитатив. В возрасте одиннадцати лет Саид увлеченно коллекционировал всяческие кости, включая найденные в лесу человеческие, а в двенадцать решил разыграть отца, подкинув ему в миску среднюю фалангу пальца руки. Раджи невозмутимо извлек из супа желтоватый гладкий предмет, а на следующее утро Саид заорал на весь лагерь, проснувшись нос к носу с человеческим черепом, который обворожительно улыбался ему двумя рядами разномастных клыков. Начиная лет с девяти и до самого отъезда Али Саид периодически просыпался с разрисованной физиономией, а однажды во время купания в реке, ничего не подозревая, сверкал перед другими парнями и мужиками задницей, расписанной под грустную щенячью мордочку. В тринадцать лет, выпив каких-то трав, невинно предложенных старшим братом, промолчал в течение трех уроков. Милош сказал, что напоил его настойкой, из-за которой выбалтывают любые секреты, а действие ее продолжается в течение трех-четырех часов. На этот раз Саид получил нагоняй от Зоси, а та была достойной ученицей Кахала.

– То есть тогда тебе было что скрывать? – весело спросила Марлен.

– В тринадцать лет всем есть что скрывать, – показывая арфистке язык, отбрехался лучник.

– Тебе составить компанию? По дороге и без шаломовских штучек расскажу тебе, как я издевался над братьями, – предложил Саид Герде. – Ну и прихвачу дерево подходящее, хватит мне уже без дела штаны по камням протирать.

– Ты левой рукой пилу нормально удержишь? – засомневался травник.

– Заодно и проверим! – легкомысленно тряхнул кудряшками юноша.

Изрядно попрепиравшись с Саидом, Герда таки забрала у него двуручную пилу, но милостиво оставила топор. Они прихватили с собой лепешки, бурдюк с водой, мешочек, перчатки, нож для добывания мандрагоры и покинули лагерь.

Крутой опасный спуск преодолели молча. Время от времени Герда шла вперед, оставляла инструменты на относительно ровном участке, поднималась к Саиду и поддерживала раненого, которому с одной рукой и мерзко нывшей ногой ступать по шатким камням было затруднительно. О том, что придется еще и обратно идти, старались не думать.

– Все, привал, – чуть запыхавшись, объявил Саид, когда они добрались до поросшей смешанным лесом долины.

Солнечные лучи, слабо пробивавшиеся сквозь пухлые облака и листву, тем не менее подсказали Герде, что они успеют вернуться засветло, даже если пробудут здесь часа три-четыре.

– Вон там, за осинками, мандрагорушка моя росла. Я сбегаю, покуда ты дух переводишь? – спросила оборотица, как только убедилась, что штанина на перевязанной ноге лучника не потемнела от крови.

– Угу, – буркнул юноша, жадно хлебая воду. Протянул топор, жестом объяснил, мол, на всякий случай. У самого Саида оставалось два ножа, да и в этих местах опасные хищники попадались редко, уж не говоря о двуногих чужаках.

После теплого задумчивого дождя, который шелестел три дня, то и дело смолкая, лес дышал довольством и покоем. Мягкий рассеянный свет дрожал в мелком трепетании осиновых листьев, и девушка замерла у самого тонкого деревца, вслушиваясь в журчание его соков. Она, уже освоившаяся со своей силой оборотица, почуяла в осинке родную душу. Ведь не просто так Саид вызвался с ней пойти? Или она, глупая, зря надеется? А коли не зря, что ждет ее совсем-совсем скоро? Герда вскинула голову и вдруг заметила причудливый нарост на соседнем, более толстом стволе. Надо бы показать его Саиду.

Вскоре она унюхала знакомый тяжелый запах, обвязала платком нос и рот, подоткнула за пояс подол и присела возле торчащих из земли кожистых зеленых пучков. Натянула перчатки, срезала листья и осторожно выкопала ножом ямку, стараясь не задеть корень. Меньше порежешь – меньше вдохнешь. Когда в плотном двойном мешочке оказалось три причудливых корня, один из которых походил на беременную женщину, Герда повернула обратно.

Нож Саида с коротким резким стуком впился в засохшую облезлую ель. Второй чиркнул по коре и упал. Видать, тренируется. На тот случай, если правую руку отнимать придется. Герда первой успела добежать до холодно блестевшего в траве и старой бурой хвое клинка. Подняла его, выпрямилась, чтобы протянуть лучнику – и сердце оборотицы больно екнуло. Пушистые ресницы слиплись в черные стрелки, а на смуглых щеках подсыхали слезы. Когда хоронили, стоял за спиной матери, прямой и спокойный. Ну, теперь время пришло.

– Поищем какое деревце?

– Пойдем, я осинку дивную приглядела.

Осинка Саида озадачила. Он внимательно оценил ее ствол, прикинул, что комель сгодится на плошки, да и остальная древесина не пропадет. А с тем что делать?

– И что скажешь про этот кап? – поинтересовался он у Герды, кивая на нарост.

– Вдруг тебе на работу сгодится? Чуется мне, узор там особенный выйдет, – оборотица прижалась щекой к сизой, гладкой, на трещинах колючей коре.

– Никогда не обрабатывал. Ну, попытаться можно. А про комель что думаешь?

– Доброе дерево, богатое. Давай пилить!

Как выяснилось, Шалом тревожился напрасно. Отдохнувший после спуска Саид и левой рукой крепко ухватился за свою ручку, а Герда взялась за свою. Вдвоем они споро управились с осиной и сели на поваленный ствол с чувством выполненного долга.

– А в самом деле узор! – ахнул Саид, рассматривая срубленный топором нарост. – Чашу хитрую можно сообразить, причем если следовать за его же формой, уникальная вещь получится.

– Какая вещь? – встрепенулась Герда. Долгая дружба с Марлен наложила на нее свой отпечаток. Девушка живо интересовалась новыми словами.

– Уникальная. Единственная в своем роде, неповторимая. Такая, какой нигде больше нет. Но повозиться придется знатно. Потрогай, какая древесина плотная. Еще рисунок понять надо, – смуглые пальцы медленно заскользили по капу, плавно повторяя прихотливые изгибы, выпуклости и впадинки.

– А внутри наверняка другой, – оборотица прижала подушечки пальцев к срубу и потерялась, очарованная сложным, затейливым переплетением волокон. Вздрогнула, когда почувствовала мягкое прикосновение к ладони.

– Я люблю тебя, Герда.

Кап с глухим стуком упал на землю. Сердце бухнуло о ребра и, кажется, смолкло. Стих и без того сонный летний лес. Отступил, растворился в солнечной дымке. Остались только теплые карие глаза, открытая улыбка, черные кудри, влажные на висках от пота, дорожки высохших слез на щеках и легкое дыхание близко-близко. Герда приоткрыла губы просто потому, что собственного дыхания ей уже не хватало.

– Ай, какая встреча, командир! – Хорек раскинул руки в приветственном жесте, заодно красуясь, одними ногами удерживая нервную гнедую кобылку. Блестящая шерсть, благородная грация в изящном сильном теле – таких лошадок не водилось у простых людей приграничья. Кого-то разбойники удачно ограбили.

– И тебе доброго здравия, Хорек! – улыбнулась Зося и отвесила легкий поклон. Кивнула Марлен, мол, все в порядке, свои.

С обезображенного ожогом лица сползла лихая улыбка, и главарь шайки спросил уже тише и серьезнее:

– Жив твой Саид? А то нашептали мне, мол, в Болотище саорийца ранили, двоим вашим бошки посносили.

– Жив, но досталось ему здорово.

– Вот ведь... То в первую встречу сынку твоему за отца сочувствовал, теперь ты от меня соболезнования принимай за порубленных. Зося, вы там кончайте что ли помирать, никакой радости мне нету так-то с тобой здоровкаться!

– Мы постараемся, – честно пообещала командир, с благодарностью, уже гораздо ниже кланяясь разбойнику. Махнула рукой в сторону арфистки: – Знакомься, это Марлен, наше прибавление. Марлен, это Хорек, я тебе про него говорила. Если что, в помощи друг другу мы не отказываем, – снова повернулась к обожженному: – Ну, выкладывай, а то неровен час, из седла от нетерпежу выпрыгнешь. Какие у тебя новости?

– А новостей у меня аж целых две штуки! Ну, значит, первая. Про беглых с Болотища. Давай не будем ругаться, командир, миром все решим, а? Семеро из них к нам драпанули. Я отказывать не стал.

– Так правильно не стал, – пожала плечами Зося. – Мы помогали болотным, но они нам не подчиняются. К сожалению, потому что хорошо бы резни этой бестолковой не было. Ну, лучше пусть они с тобой мудаков жирнопузых грабят, чем с другими бандами кого ни попадя потрошат. А вторая новость?

– Ооо, это по вашей, фёновской части. Мы в политику носа не пихаем, а тебе любопытно будет. Давеча в какой-то деревне под Шварцбургом парнишку цапнули. То ли кощунствовал, то ли богохульствовал, хрен разберешь, мне жрецы не докладывали. Так вот. По решению суда кинули его в тюрьму на пять лет. Пока что, на исправление. Коли не передумает, срок продлят. Как вам, красавицы?

– Не сожгли?! – хором ахнули обе женщины.

– Не-а, – торжественно просиял Хорек.

Зося и Марлен переглянулись. Им, кажется, очень повезло, что в Блюменштадте они собирались побеседовать сразу с двумя нужными людьми.

– Спасибо за информацию, Хорек, ты не представляешь, как вовремя. Только не обессудь, торопимся мы. А то б еще побалакали. Но ты скажи: не надумал хотя бы с самыми близкими своими товарищами в нашу сторону повернуть?

– А ты не надумала у нас кой-чего перенять, Зося? Ваш лагерь для нас закрыт, но у себя в гостях я тебя запросто приму. Перемены у нас, меньше по дорогам шаримся, больше ремесла всякого, хозяйство побогаче стало. Дитенок первый народился. Что скажешь?

– Как только освобожусь, непременно загляну.

Трактир при гостинице Блюменштадта под претенциозной вывеской «Золотая роза» и в самом деле соответствовал своему названию. Полы были натерты до блеска, со столов расторопные служанки то и дело вытирали пролитые напитки, свечей горело раза в два больше, чем в более скромных заведениях, над камином красовалась картина с изображением упомянутой розы, и ни эль, ни вино водой хозяин не разбавлял. Разве что по просьбе отдельных посетителей, и тогда напиток назывался не «что за помои ты подаешь честным людям, скотина», а гишпритц.

Как раз его-то и заказала себе молодая госпожа, чьи роскошные каштановые локоны выгодно переливались в свете многочисленных огоньков. Элегантное дорожное платье вишневого цвета, крупный темный янтарь на золотой цепочке и безупречные манеры выделяли ее даже среди прочих, весьма приличных гостей. За тем же столом, напротив девушки расположилась особа не менее примечательная. Это был, судя по черному, расшитому золотом и пурпуром, одеянию, старший жрец. По слухам, аж из самого Йотунштадта. Сходство черт обоих постояльцев и деликатности в каждом жесте не оставляло сомнений в том, что они являлись родственниками.

– Ба! Ульрих, Камилла, дорогие мои родственники, которые ненавидят меня чуть меньше, чем все остальные!

Хозяин за стойкой невольно поморщился от красивого, мелодичного, но неприлично громкого для его заведения голоса. И его буквально передернуло, когда он увидел его обладательницу, тоже с фамильными чертами лица и каштановыми локонами Баумгартенов, но в простой до непристойности одежде.

– Яблочного пирога, голубчик, и каких-нибудь трав. Ромашка, мята, что там у тебя имеется? – проходя мимо стойки, бросила посетительница.

– Сударыня не изволит отведать вина? – лицо хозяина здорово вытянулось, видимо, при мысленном сравнении цен за хмельное и за травы.

– Сударыня менестрель, а от вина у нее голос становится, как у старого подзаборного пьяницы, – передернула плечами Марлен и нахально устроилась за столом рядом с Камиллой, которая невольно отодвинулась от нее, смерив тетушку скорбным взглядом. Арфистка грустно улыбнулась девушке и покачала головой: – Все еще злишься на меня за Герду, пташка? Понимаю и даже не прошу у тебя прощения. Самой до сих пор... – и женщина сглотнула, будто сдерживая подступившие слезы.