Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 61 страниц)

– Поговорим? Я загляну только в университет, скажу своим, чтобы к ужину меня не ждали.

Беседа, отчасти формальная, состоявшая из обмена новостями, началась в трактире при гостинице «Золотая роза», который за последние месяцы несколько подрастерял как лоск свой, так и напыщенный пафос. Полы больше не слепили зеркальным блеском, и вино подавали попроще, но лица посетителей за соседними столами откровенно импонировали Камилле.

Сегодня, вопреки обыкновению, девушка пила не гишпритц, а крепленое неразбавленное вино. Рассказала Герде о том, что приехала в Блюменштадт на поиски работы и надеется перевезти сюда родителей. Фридрих и Амалия, совершенно разбитые, тем не менее наотрез отказались иммигрировать в Грюнланд, потому что желали окончить свои дни в родных краях, близ могилы сына и глядя на то, как подрастает их внук. Ко всему прочему, они откровенно опасались оставлять ребеночка вместе с непутевой вдовой Георга, которая будто бы уже засобиралась замуж за парня, ходившего в помощниках мельника. Глядишь, переедут все вместе в столицу Республики, девчонка выдурится и найдет себе партию поприличнее. Хотя откуда ж взять-то поприличнее...

Когда в «Золотой розе» сделалось слишком шумно, девушки прикупили еще бутылку вина и побрели в городской сад. Здесь планировали, по примеру Пирана, установить однажды масляные фонари, но пока на подобную роскошь в бюджете не было денег, и они полагались исключительно на острое зрение оборотицы. Вино крепко ударило в голову, и в теле появилась обманчивая легкость, равно как и на душе. Обсуждали варианты работы для Камиллы, Герда красочно расписывала материалы, привезенные Милошем из экспедиции, обещала на следующий день познакомить Камиллу с тем самым Марчелло Пиранским, чей увесистый труд перевернул окончательно ее мировоззрение.

С третьей бутылкой вина перебрались на крышу университета. Каменные изваяния святых отбрасывали недобрые тени в свете пламени, что металось в решетке поставца, а засыпавший город казался с высоты очень маленьким и уютным, будто игрушечным. Пьяная кровь зло и жалостливо гудела в венах, и Камилла, спотыкаясь на длинных словах, наконец-то заговорила о том, что изувечило за минувшие месяцы ее сердце.

– Твои родители гордились Георгом как воином... Разве они не думали, что он в бою голову сложит?

– Думали. И они, и я. Только, наверное, про другой бой думали. Уж и не пойму теперь, какой.

Герда провела ладонью над потянувшимся к ней огоньком. Пригубила вина, поплотнее закуталась в широкий цветастый платок.

– Марлен сказывала, будто братец твоего отца погиб на дуэли, и тридцати годков не прожил. А что же тот, с которым он дрался? Вы с ним в ссоре?

– Да нет... Папа не любит вспоминать эту историю, а мама мне говорила, что в первый год траура, конечно, они не знались. А потом... не дружили, но и в гости друг к другу наведывались, и я с его дочкой часто играла, пока они всем семейством не перебрались в Йотунштадт. Но то дуэль, Герда. Честный поединок, в котором сходятся два воина, и за смерть в поединке никто никогда не мстит.

– А у нас с твоим братом разве же не честный поединок вышел? – Герда обернулась к ней всем телом, и Камилла невольно глубоко вздохнула, залюбовалась прямым, спокойным взглядом серых глаз. Оборотица вытянула перед собой руки с опасной грацией хищника: – У Георга были доспехи и меч. У меня нож был... Ножом, милая, сталь не пробьешь. Пришлось волка на подмогу звать, а у волка вместо меча – когти и зубы. Чем не дуэль? Разве тем, что я – твоя бывшая служанка? Чего ты простить не можешь, Камилла? Что я твоего брата убила, или что его убила не ровня?

– Ты меня оскорбляешь, Герда. Я, кажется, достаточно отдала Республике, всю себя отдала с потрохами, душой и честью, чтобы меня подозревать в барских замашках, – дрожа от гнева, отозвалась Камилла, а под ребрами кошки заскреблись: ведь права, права же, проклятая волчица.

– Прости, – оборотица виновато вздохнула и прижалась губами к ладони бывшей своей хозяйки. Не как служанка. Как подруга. – Ты все отдала, а о твоем героизме, почитай, только несколько человек и знают. Ну так возьми теперь, милая. Вот перед тобой целый город, вся наша страна. Возьми дело, к какому душа лежит, возьми друзей, мы же все по тебе очень скучали. Глядишь, и любый сыщется, и детки пойдут. Люби родителей, помни брата, воспитывай племянника, но прошлым не живи. Поверь мне, кабы я прошлыми обидами к маме и отчиму жила, что осталось бы мужу моему и сынушке?

На глаза навернулись долгожданные, желанные слезы. И то ли ветер на крыше, то ли мягкое тепло пепельных локонов, то ли крепкое вино, но что-то отозвалось в ней, вспыхнуло, расцвело, поманило из безвозвратно утерянного прошлого в бескрайнюю звездную тьму, разлившуюся над городом.

И только тихо, робко шепнуло в сердце печальное: единственный любимый, никогда ей не принадлежавший, прекрасный тонкий саориец с глазом цвета гречишного меда навсегда оставался в прошлом.

Трудно сказать, в чьей головушке впервые вспыхнула светлая мысль о выставке, но от этой вспышки ровно сухостой от искры загорелась разом целая толпа. А когда начали работать над подборкой материала, внезапно изменилась и концепция.

Изначально не без поэтического влияния Эрвина, Марлен и тех ребят из приюта Богдана, которые еще до восстания создали бродячий театр, планировали сделать выставку, посвященную истории создания молодой Республики. Благо начало было положено портретом Горана кисти Али. Но потом вспомнили, что в суматохе бегства из Пирана удалось таки прихватить часть картин, листовок и газет, новые беженцы из Ромалии тоже не с пустыми руками прибывали, Милош привез книги о давней революции в Корнильоне, кое-что из культуры рохос, боровшихся за независимость, а кожаный шнурок его, некогда принадлежавший Рашиду, вполне сходил за память как о Фёне, так и о повстанцах на Шинни.

Марчелло накинулся на все это сказочное богатство со зверским аппетитом, взял на себя разработку логической структуры выставки, подготовку лекций, но и другим спуску не давал. А поскольку первое грандиозное культурное событие Республики ну никак не отменяло повседневной работы, он гонял по вечерам счастливых и упаханных добровольцев в хвост и в гриву. Правда, разбор материалов ромалийской революции оттягивали и оттягивали под какими-то весьма достойными предлогами.

Но у Али все-таки дошли руки до одной из папок. Листы выпорхнули на волю и осенним ковром облетевших надежд легли на дощатый пол. Пылкое лысокотовское воззвание украшала их фирменная карикатура в грубоватом, но очаровательном стиле. Жесткий, лаконичный и страстный текст Марчелло сопровождал столь же скупой и серьезный рисунок Артура. Его собственной рукой разрисованная газета, листовки, листовки, проекты, чертежи Сыри... Небольшой набросок, робкий и порывистый, поплыл перед глазами. Единственный из рисунков Витторио, который сумели взять с собой, причем не зная об этом. Да и зачем бы им знать? Ведь они собирались прийти сюда с самим Витторио.

Отрезанные медные локоны крохотным зверьком дремлют на столе. Арджуна смотрит на них нечитаемым взглядом и не касается их. Не может или не хочет? Али сидит на полу возле кресла и тщетно пытается унять собственную панику. Он обещал. Он ведь обещал Витторио, что Арджуна не только простит его, но и будет гордится им! Умиротворенные мертвые глаза глядели на него с алебастрового лица ласково, доверчиво, они глядят на него сейчас из глубин памяти, как смотрит ребенок на взрослого, который обещал ему желанный подарок или то, что после поцелуя боль в ранке непременно утихнет.

Зная крутой нрав эльфа, Али боится потревожить его вопросом и даже вздохом. Лишь лихорадочно ищет в бездонных вишневых глазах легчайший намек на понимание и прощение. Зрелище искалеченных ног Арджуны не добавляет спокойствия, хотя покой мягкого, доброго дождя струится за окном и проникает в комнату, обволакивает негой, обманывает безмятежностью. Выдержка все-таки изменяет Али, и он осторожно касается запястья, что лежит на культе.

– Ты прощаешь его?

– Прощаю ли я его... Не знаю, что тебе ответить, – тихо откликается Арджуна, и голос его вплетается в шелест дождя. – Когда-то я ненавидел его. Там, в Сыри. Ты видел мою камеру, видел листы допросов, надеюсь, ты поймешь. После побега я начал его презирать. Потом пытался забыть. А с недавних пор... Твой брат вернул мне меня, и я постепенно осознал, что скучаю по нему. Но даже после того, как Эрвин и Шалом рассказали мне, что предательство вырвали из него под пытками, я не стремился связаться с ним. Думал, может, лучше оставить прошлое в прошлом... Теперь Витторио нет. Ты вернул ему его силы, ты вернул мне друга... пусть этими локонами, но вернул. А я не могу простить не его, а себя.

Али порывисто, в обход рассудка и чего-либо вообще, хватает медные локоны и с силой вкладывает их в пальцы Арджуны. Крепко, больно стискивает руку эльфа, не спрашивает и не просит, а требует:

– Прекрати. Хватит. Хватит с вас обоих вины и счетов. У нас там, на минуточку, случилась революция, а у вас тут – скромное крестьянское восстание. Когда бы и как бы вы выясняли отношения? Рискуя похерить все то, что сблизило вас, создало вашу дружбу? Прекрати. Он ушел... будто солнечный зайчик скрылся в тени. Он был счастлив. А ты будь счастливым за двоих.

– Яблочки с одной яблоньки... Ты там, в Пиране, окончательно растерял представления о субординации? – ворчит Арджуна, одной рукой прижимая локоны Витторио к щеке, а другой путаясь в волосах Али.

– Без вашего с мамой присмотра!

Тот разговор Али старательно вычеркнул из сознания. Арджуна привычно язвил и бухтел на все, что попадалось под руку, деятельно рассекал на кресле сначала по Болотищу, а после и по улицам Блюменштадта, буквально затапливал друзей и товарищей своим неподражаемым теплом и ловил солнце в отрастающие пряди цвета темного золота. Чего еще желать? Разве что не замечать ноющих, будто гнойная рана, мыслей, потому что некогда было их замечать. Последние бои с силами короны, Марчелло, который не выдавал своей тоски по дому и только по ночам до боли стискивал во сне ладонь любовника, Вивьен в разлуке с отцом, а после Милош, опустошенный разлукой с любимой женщиной.

А набросок Витторио плыл, плыл перед глазами, и запретные, горькие мысли незваными гостями бились в виски. Он вернул Арджуне друга. А разве сам сумел стать Витторио другом? Да, взял на себя ответственность за него, учил рисовать, поддерживал, слушал, был рядом – но самых обычных, прекрасных в своей простоте отношений у них так и не сложилось.

– Ребенок... Ну что же ты, ребенок? – бархатный голос Эрвина прозвучал у самого уха, а ведь Али даже не заметил, как менестрель подошел к нему.

– Вот... Витторио, – только и сумел ответить художник. Да шла бы она куда подальше, выдержка! Али буквально зарылся, закопался в мягкий живот Эрвина и надолго затих. А когда открыл глаза, виновато заглянул в доброе лицо поэта и сказал: – Не сердись, пожалуйста, но я все-таки оставлю искусство вам. Тебе, Марлен, Артуру. Я не имею в виду выставку, тут я доделаю начатое.

– Ты определился со своим местом в Республике? Только что?

– Нет, на самом деле, к тому все шло... Просто понял только сейчас. Эрвин, ты знаешь, какую роль сыграло рисование в развитии Вивьен. Она заговорила, рисуя. Про Витторио ты тоже в курсе, и этот набросок – он показателен. То есть с одной стороны мы имеем буквально целительную силу искусства. С другой стороны, на меня неизгладимое впечатление произвела Сырь, изучение записей допросов и признаний, а, кроме того, я на себе прочувствовал, что такое пытка. И снова опыт Витторио. Сломавшегося человека и человека, вставшего с колен. Догадываешься?

– Ох... Али, ты серьезно? Ты собираешься работать с заключенными?

– С этого начинали мама и папа, с того, что наказание должно быть не местью, но прежде всего попыткой изменения преступника. Если таковое изменение в принципе возможно. С образованием Республики убийцы, воры и мошенники, кажется, не перевелись. Ну... кто-то же должен работать и в тюрьмах.

До выставки оставалось три дня, и здание университета, на первом этаже которого размещались документы и прочие экспонаты, гудело как растревоженный улей, несмотря на кромешную тьму за окном. Только что выяснилось, что куда-то запропал текст молитвы Hermanos, и Милош направился в свой кабинет, где хранил почти все материалы экспедиции.

Не успел он разобрать стопку, в которой надеялся обнаружить пропажу, как дверь кабинета отворилась, и вошли Саид и Али.

– Не там ищешь. Кажется, я видел его в этом шкафу, – сказал Али и протиснулся мимо старшего брата к упомянутому предмету мебели.

Саид фыркнул в ответ на шитый белыми нитками предлог и бесцеремонно устроился на лавке рядом с Милошем. Схватился за бумаги в его руках и промурлыкал, обжигая дыханием щеку:

– Никуда твоя молитва не убежит.

Родные губы улыбались близко-близко, почти касаясь солнечной улыбкой его собственных губ, и Милош дернулся в сторону. Слишком грубо, но брат не оставил ему выбора. Если в прежние несколько раз он умудрялся более-менее деликатно ускользать от двойняшек, то теперь не вышло.

– Давай все-таки сначала закончим работу? Скоро полночь. Да и света здесь маловато... Помогите мне отнести бумаги в зал.

Не дожидаясь ответа, подхватил листы и вышел, кожей спины ощущая тяжелый синхронный вздох братьев. Как ему не хватало этой ласки. Как он боялся позволить ее себе. Вдруг чудовище опять поднимет голову и сорвется на его мальчиках?

Кажется, можно было идти домой. До дома, до подушки, до Баськи и одиночества, в котором безопаснее, чем с родными людьми. Милош старательно не покидал общей залы в последний час и не глядел без надобности в сторону двойняшек. Хорошо, что мама уехала в соседний городок по своим акушерским делам.

– Милош, выйдем на два слова, – резкий голос Марчелло отвлек его от поздравлений самому себе с удачно обойденными трудностями.

– Сейчас домой уже, поговорим по дороге, – миролюбиво предложил Милош. Историк периодически заваливал его уточняющими вопросами о Корнильоне и Бланкатьерре. Наверняка еще что-то надумал.

– Ничего, без нас доберутся. Идем.

А вот этот тон лекарю уже категорически не понравился.

– Прости, я, пожалуй, откажусь.

– Это был не вопрос, – в синих глазах полыхнуло темное пламя. Марчелло круто развернулся и, не оглядываясь, пошел на второй этаж, видимо, в библиотеку. Милош оторопел от такой наглости и, сам себе не веря, все-таки последовал наверх.

В читальном зале в камине приветливо трещали дрова. Явно не минуту назад зажженные. Марчелло поставил на низенький деревянный столик чайник, чашки и открыл коробочку, из которой повеяло жасмином. Чай постепенно проникал на территорию к востоку от Черных Холмов, но пока что был редкостью. Из старых, еще пиранских запасов?

– Ну и долго ты собираешься издеваться над Али и Саидом? – в лоб, не размениваясь на предисловия, спросил Марчелло.

– Али тебе жаловался? – старательно сохраняя спокойствие, полюбопытствовал Милош. Подумал-подумал да и присел на софу возле столика. Не пропадать же драгоценному чаю.

– Нет. С твоим братом в этом плане трудно. Пока разгадаешь, что он переживает, а потом поймешь, из-за чего, ум за разум зайдет. Тут вы оба здорово проигрываете Саиду, – усмехнулся историк. Разлил ароматный напиток по чашкам, подал одну из них Милошу – видно, еще один привычный, с детства усвоенный жест. Плюхнулся на стул напротив. – Но, знаешь, догадаться не сложно.

– Тогда догадайся и об остальном, Марчелло Пиранский, – уже с плохо скрываемым раздражением предложил лекарь.

– Попробую. Итак... Ясени там, за окнами, не похожи на пальмы, а астры – на орхидеи. Магнолий и рододендронов в этих краях тоже, кстати, не густо. Бывший храм Пламени ничем не напоминает витражи соборов золотой веры, но и витражей пиранского университета что-то не видно. Мы как-нибудь, наверное, выберемся к дереву, под которым спит Буэнавентура, но могила Джона О’Рейли осталась в море, и на нее не принести цветов. На могилу моей мамы цветы принесут... но не я. Утром тебе готовит завтрак не Кончита, а Зося. Я завтракаю вместе с Али и Вивьен, а не с отцом, братом и его беременной женой. Здесь все не так, правда?

Раннее утро. Марчелло заботливо забирает ведро из рук мамы. Ох... Какой же слепой дурак!

– Подожди... Что с твоей мамой? Али мне почти ничего не говорил о твоей семье, как и Саид – о Герде...

– Удивительно. С тобой ведь так легко поговорить в любое время на любые темы.

– Я задал тебе вопрос.

– Угу. Мама ушла полгода назад. Болела десять лет, ну и... видимо, закономерный итог.

Болела десять лет. С ненормально ответственным подходом Марчелло ко всему, что он делал, будь то университет или воспитание Вивьен, он наверняка десять лет был прикован к дому... Так. Стоп. А если бы?..

– Если бы она была жива, ты бы ушел к нам с Али?

В принципе, он ожидал, что Марчелло ему сначала врежет, а потом ответит. Ну или наоборот. Или ответ не обязателен.

– Я не знаю.

В горле пересохло. Чай оказался весьма кстати.

Стул с грохотом сдвинулся в сторону, и пронзительно синие глаза оказались рядом.

– Послушай... Было бы бессердечной глупостью сравнивать наши ситуации. В конце концов, родительский дом рано или поздно покидают многие, и, когда в Ромалии снимут со столбов объявления с расценками за мою голову, я смогу навестить своих. А Бланкатьерра далеко. Но... Милош, раз уж мы заплатили за то, что у нас есть, так дорого, может быть, стоит вовсю этим пользоваться, а не бежать от любимых людей? Поверь, история сослагательного наклонения не знает. Мы оказались там и с теми, с кем оказались. И нам с этим жить.

– Я не хочу бежать от них. Но... если не бежать, то я могу их сломать.

– Как? – неподдельное внимание и участие в звучном низком голосе.

Нечеловеческом голосе. Милош, с детства считавший себя великаном, инстинктивно боялся прислоняться к другим, не без основания полагая, что обычный человек попросту рухнет под его мощью. И вот сейчас рядом с ним оказался другой великан. Пусть чуть ниже ростом и не со столь выдающейся физической силой, но он точно также, не задумываясь, как должное, брал на себя ответственность. Как взялся отвечать за него, Милоша, пока еще совершенно чужого человека.

Нет, уж кто-кто, а Марчелло не упадет под глыбой горя влюбленного, сходившего с ума вдали от своей любимой.

И с каждым словом, с каждым вздохом, с каждой чашкой жасмина глыба становился все мягче, легче и ложилась на плечи не скорбным грузом, а черными, как ночь за окном, косами Кончиты.

Комментарий к Глава 2. Люди как боги И автору снова ни разу не стыдно за тонны флаффа, рефлексии, разговоров, слез и обнимашек )))

====== Глава 3. Боги машины ======

В воздухе веяло поздним, непристойно поздним утром. Тишиной дома, покинутого большинством обитателей, едва уловимыми ароматами чужого завтрака и чужих поцелуев. Теплой шерстью набегавшегося по двору Фенрира, ленивой сбившейся постелью. Другим завтраком, запоздалым, сытным, яичницей, поджаристым хлебом и свежим маслом. Для него. Шалом рискнул подать признаки жизни, потянулся – и тут же ласковый собачий нос ткнул его в шею, игривые зубы прихватили одеяло, потащили вниз, хозяин, вставай же, вставай!

– О! Ты соизволил очень вовремя распахнуть свои прелестные черные очи. Не успеет остыть, – промурлыкал Эрвин и поставил поднос на кровать. Фенрир заинтересованно цапнул с тарелки огурец.

– «Распахнуть» – это... ммм... эвфемизм слова «продрать»? – Шалом с шиком развалился на подушке, расклеив ресницы ровно настолько, чтобы видеть завтрак и томную улыбку любимого.

– Ох уж эта наука с ее точными определениями! Ешь, свет мой, у нас впереди доведение выставки до ума, а себя – до безумия.

Шалом без зазрения совести прихватил кусочек с вилки, протянутой ему супругом. Точно так же, как без зазрения совести позволял себе нежиться в постели дольше обычного. Потому что после Шварцбурга Эрвин настаивал.

Начал учитывать свое здоровье и свой возраст, потому что иначе Эрвин бросит. Плевать, что ни за что и никогда. Вновь корпел над чтением человеческих знаков в материалах, подобранных Марчелло, потому что Эрвин позволял повторять эти знаки на коже синяками и растопленным воском. В Шварцбурге, под Болотищем и еще пару раз обращался к черной магии, потому что за его спиной был Эрвин. Или это он сам схоронился за каменной стеной. Уловки, лукавство, попытки переложить свою ответственность на плечи мужа. Ну и пусть.

Потому что – Эрвин.

– Ты поэт, скажи, от любви умирают?

– Не знаю. Но если вдруг ты соберешься, не забудь поцеловать меня на прощание. Хочу поймать твой последний вздох.

Пока они позавтракали, Фенрир успел облизать их обоих, подставиться под свободные от вилок руки, скатиться во двор, кого-то облаять и вернуться обратно, а после окончательно убежать, заслышав голос Герды. Шалом героически выгнал себя из-под одеяла, чтобы умыться, но вскоре вернулся обратно под уютный бок. На четверть часа. Может быть, на полчаса. Скорее всего, не больше, чем на час.

Чувственные губы менестреля невинно скользили по его ключице. Между чуть разведенными бедрами было мягко и спокойно. Страсть приходила теперь немного реже, плетку заменил свечной воск, и они открывали для себя удивительную негу долгих прикосновений и неторопливого осеннего дождя.

– О чем задумался? – спросил Эрвин, обводя пальцами складки на лбу чародея.

– Размышляю, огорчать тебя или нет... Впрочем, я уже проболтался, – Шалом перекатился на спину и укрыл себя рукой мужа. – Ты вчера за спорами об уроках словесности не слышал, верно, что говорили на площади о твоем «Болотном камне». Комплименты передавать не буду, ты уже наслушался от наших, а вот парочку неприятных претензий потерпи. Метафору болота раскусили довольно легко, и кое-кому не понравился подобный образ народа. Мол, фёны-то завсегда задирали носы, а твоя песня – тому пример. Будто бы ты видишь народ эдакой топкой темной массой. Одних она отталкивает, других привечает, но все это дремуче, неосознанно... Будто бы ты не уважаешь народ, который ценой собственной крови создал Республику.

– Будем считать, что я неудачно упомянул корягу, камень, иву, багульник, шипение гадюки, журавлиный плачь и прочие мелочи. Если уж критики заметили темную массу и не увидели этих бликов. Поэты ошибаются, бывает. Но словечко «народ»... Видишь ли, в свете некоторых обсуждений я успел его возненавидеть. Прежде власти предержащие вели беседы о «народе». Нынче поменялись те чувства, с которыми произносят это слово, и на место презрения пришло восхищение. И что же? Лик демона сменили на лик божества, но это по-прежнему идол, а не что-то живое, дышащее, многоликое и разнообразное. Для некоторых. Спасибо, Шалом, постараюсь развернуто ответить на подобную критику, когда спою «Камень» на выставке.

– А что ты скажешь о дремучести и неосознанности? Ведь твое болото откликается на гостей скорее по наитию. Они пришли – оно ответило более-менее сообразно их поведению. Но само болото не представляется активным, продуманно действующим персонажем, – чародей понимал, что говорит жестко и, возможно, обидно, но ему очень, очень важно было услышать...

– Как там упомянутые тобой критики? Ценой крови народ создал Республику? И ценой крови, видимо, в одночасье завоевал себе образованность, избавился от груза многовекового рабства, просто скинул ржавые цепи и зашагал себе, насвистывая, – менестрель вывел развеселую простенькую мелодию, а потом cощурил глаза и грустно улыбнулся: – Вот бы покойному Витторио послушать эти откровения. Нет, боюсь, наша война только начинается. Но что тебя лично тревожит?

– Видишь ли... Трудно было мне произнести это самому. Твои слова о многовековом грузе рабства, – Шалом запнулся. В сердце разом ожило все: и собственное застарелое чувство вины за пролитую невинную кровь, и мысль их врага, который спровоцировал роннский ужас, мысль о том, что не все еще готовы к свободе. На языке вертелись пространные оправдания, трусливый лепет. Чародей покрепче прижался к супругу и высказал практически на одном дыхании: – Мы с Марчелло едва ли не с лупой просматривали материалы всех пяти историй сопротивления и обнаружили то, о чем нам не хочется говорить вслух на выставке. Именно потому, что боимся за реакцию наименее образованных, наиболее дремучих и забитых. Слушай...

Тяжеленная тачка подпрыгнула на внезапной складке земли и едва не перевернулась. Артур озабоченно покачал головой. Когда же у них найдутся силы и средства, чтобы заняться городскими улицами? Но прежде всего требовалось привести в человеческий вид дороги между городами и деревнями, и то бюджет утверждали в горячих спорах и крепких выражениях. А значит, пока...

… на следующем препятствии споткнулся он сам и плюхнулся на колени в мутную лужу. Тачка, разумеется, не отставала, и вскоре в соседней луже поплыли кусочки навоза. Двое пацанят из дома, рядом с которым Артур некстати задумался, захихикали, тыкая в него пальцами, но вскоре слаженно ойкнули. Подзатыльники старшего брата вдохновили их прекратить веселье, а сам парень подошел к художнику и подал ему руку. Артур принял помощь с искренней благодарностью. Изредка его посещали мысли о том, что надо бы чуточку похудеть, но во время работы над очередной картиной, зарисовкой или чертежом он опять и опять, совершенно того не замечая, поедал один пирожок за другим.

– Ну, чего встали? Тащите лопату! – прикрикнул старший на притихшую мелкоту.

Вскоре сбежавшие из тачки комья навоза вернулись на законное место, и Артур без приключений добрался до университетского двора.

– Поросенок, – вздохнула Хельга, оглядывая супруга. – Пойду отловлю кого-нибудь, чтобы за чистыми штанами тебе сбегал.

– Зачем? Я до вечера во дворе работаю, а там схожу...

– Затем. Гений ты мой, какое нынче время года на дворе?

– Осень, – растерянно ответил Артур и нахмурился. В льдистых голубых глазах жены мелькнул какой-то подвох.

– Осень. А не лето. А в этой мокротище и простыть недолго, – снисходительно объяснила Хельга и чмокнула Артура в нос. – Хрю. Выгружайся.

Художник толкнул тачку к тому месту близ выкопанной ямы, куда собирался скинуть навоз, но почему-то застыл, вцепившись в одну ручку и глядя вслед светлой косе. Вспомнилось, как многочисленные приятели дома, а после – в Ромалии, Иггдрисе и даже товарищи по экспедиции к северным островам говаривали, что ему пора бы уже осесть на одном месте, иначе ни одна женщина за эдакое перекати-поле замуж не пойдет. Он отшучивался, а в глубине души попросту не находил потребности в уюте. Он был женат на дороге, своих творениях и идеях.

Там, в Пиране, они все с головой, душой и телом ушли в революцию, а он к тому же в часы уединения пропадал, погибал в Хельге. Оба оказались из рук вон неопытными любовниками и с восторгом открывали друг другу всю прелесть огромного, сладкого, сочного яблока страсти. Артур втихаря консультировался у начитанного и в этой области Марчелло, а после жадно слушал перезвон льдинок в стонах и вскриках жены.

В относительном покое Блюменштадта внимание к ярким штрихам и густым краскам дополняли новые и новые тончайшие оттенки. Вот и сейчас... как просто. Хельга отправилась ловить посыльного из вездесущей городской детворы, чтобы обеспечить растяпу-мужа сухими штанами. А ему разом вспомнились бесчисленные рассказы о тепле дома с зажженным очагом и заботливых женских руках, от коих он отмахивался с беспечностью молодости.

Когда Хельга вернулась, он выкладывал в яме первый слой смеси навоза с известняком и насвистывал сентиментальную эрвиновскую балладу. Песни Марлен Артур полюбил не меньше, вот только сантиментов у нее не водилось в принципе.

– Поможешь мне или ты у Милоша занята?

Подбор кадров в университет некогда захолустного городка на краю королевства был делом небыстрым, толковых лаборантов пересчитывали по пальцам одной руки, а Хельга, с ее опытом помощи Марчелло с цифрами, ассистированием профессору Бернардо и спокойным характером работала, кажется, за пятерых.

– Милоша допрашивают с пристрастием Марчелло и Шалом, я ему пока не нужна. А ты без меня сам соломку не постелишь? – с легкой насмешкой поинтересовалась Хельга.

– Я по тебе соскучился, – возразил Артур, смял в ладонях бока жены и потянул было ее к себе, но его коварно оттолкнули. – За что?

– За то, что ты – поросенок. Все платье мне своими штанами испачкаешь!

Чередуя слои смеси навоза с известняком и солому, они заполнили яму доверху. Однако на середине ямы прибежала девчушка со сменой одежды для Артура, и Хельга потащила мужа в сарай, причитая, что в одиночку он ну никак не справится. С чем – не уточнила. Через пару минут прибалдевший художник полностью убедился в правоте своей Льдинки. За годы холостяцкой жизни он научился сносно орудовать правой рукой, но вот губами ублажать себя не доводилось.

– Ну вот, управились! – Артур широко потянулся, довольный и результатом труда, и приятной негой между ног. Укрыл яму дерном и крепко потер ладони: – Просто отлично! Сера есть, уголь есть, селитру получим и как заделаем порох! Аж не терпится посмотреть, как оно... Хельга? Ты погрустнела. Я не то ляпнул, да?

– Нет... Это я глупая, к чему-то побег из Пирана вспомнила.

Артур воткнул в землю лопату, быстро вымыл руки, присел на скамейку и поманил к себе Хельгу. Обнял поблекшую жену, поцеловал светлую косу. Ждал. О таком не спрашивают.

Те считанные минуты за стенами Пирана он вспоминал словно клейкий комочек времени, вдруг растянувшийся в бесконечность. Их догоняла стража. Отступавшие готовы были обороняться, но каких потерь им стоила бы оборона? Марчелло, все еще слабый после ранения, умудрился взвести арбалет, коротким приказом отправил дальше детей, женщин, стариков и часть способных драться мужчин и в двух словах предупредил Артура. Не посоветовался. Не спросил. Поставил перед фактом. И с этим страшным фактом он просто не смел поспорить, хотя речь шла о его жене.

Лишь спустя сутки Артур узнал, что шепнул тогда Марчелло Хельге. Девушка прекрасно знала содержание тома, который помогала писать, но вот вывод... В гибели ее родителей и сестры виновен не только Фелисиано. И не просто конкретные исполнители. Виновна сама система угнетения, которая движет войнами. А те, да, те стражники – они ведь больше служат не революции. Они готовы были сжечь квартал Ангелов точно так же, как когда-то другие сожгли ее сестренку. Они – часть системы. Системы-убийцы.

В воздух впились первые стрелы. С одной и с другой стороны. Хельга рванула вперед. Не Хельга. Утбурд. Безжалостный упырь светлым вихрем налетел на ошалевших от ужаса стражников. Он раздирал стальные кольчуги, будто прогнившее тряпье, вгрызался в глотки как в перезревшие плоды, разбрызгивая алый соленый сок. Он остановил наступление.