Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 61 страниц)

– Рукопись пропала, – с глухим рыком в голосе сказал Марчелло. – У меня остались черновики, но на восстановление нужно время.

– Ты о рукописи печешься? Дурак, да у тебя тут яд!

– Саид.

– Так, закройся, к окну не подходи. Я сгоняю к своим экспертам, приведу сюда ребят...

– Саид.

– Нет, давай сначала обсудим план...

– Саид! – Марчелло шагнул к другу и крепко встряхнул его. – Все в порядке. Пожалуйста, успокойся. Я жив, пока все в порядке.

– Да, конечно. Просто... – Саид махнул рукой и ткнулся лбом в плечо Марчелло. Болезнь сына, то, как плохо было его любимой и его старшему брату – этот кошмар не отпускал его ни днем, ни ночью. А если бы он не успел сейчас, если бы не прислушался к треклятому ключу?

– Все хорошо, дорогой, все хорошо. И да, нам нужен план.

Представления о боли и нежности формировались в ней непросто. Точнее, Вивьен знала, когда ей бывает больно и приятно. Но на пути к познанию других лежало два препятствия.

Во-первых, в детстве Вивьен с трудом усвоила, что иные существа могут ощущать нечто, отличное от нее. «Нельзя тянуть лошадку за хвост, лошадке больно», – строго объяснял Али, разжимая детские кулачки. А Вивьен удивлялась: как это так? Ей же приятно трогать пушистый хвост, значит, и лошадке приятно.

Во-вторых, сами представления об удовольствии и боли были в чем-то разными – у нее и остального мира. Те прикосновения, которые поэты описывали как ласковые, воздушные, нежные, словно пух, пугали Вивьен до крика и паники. Наоборот, монотонные движения, вращения, кружения часто раздражали других людей, вплоть до тошноты и головной боли. Вивьен же могла часами следить за крыльями златомельниц или качаться на качелях.

Но родителей эти препятствия, похоже, не смущали. День за днем, месяц за месяцам они называли ощущения Вивьен, других людей и животных, спрашивали, что чувствует она сама, объясняли последствия тех или иных действий. Учили читать чужие эмоции по лицам, когда Вивьен находила в себе силы взглянуть на них. Ставили дочку перед зеркалом и объясняли, что читается на ее лице.

Постепенно она научилась доставлять радость другим и не допускать неосознанной жестокости, но до сих пор отчасти поэтому пугалась незнакомых людей и компаний. В Ясене значения жестов, слов, мыслей и чувств чаще всего совпадали. А если нечто ставило ее в тупик, вроде странных интонаций Миры или ворчания Марлен, когда та вовсе не была сердита, ей помогали разобраться.

В школе и на работе она тоже ориентировалась достаточно хорошо, а людей не удивляли ее прямые вопросы или предупреждения вроде «не подходите ко мне сзади и не кладите руку на плечо, я могу закричать».

А вот Амалия и Фридрих, родители Камиллы, могли внезапно обидеться, но не подать виду. Вернее, они подавали вид, но каким-то особым способом, а потом снова обижались, если их не понимали. Конечно, сама Вивьен ни за что бы с этим не разобралась, ей просто объяснили. И подобные люди встречались в Блюменштадте, в деревнях, на постоялых дворах Ромалии, в Пиране... А ей была невыносима сама мысль, что она может причинить кому-то дурную боль.

Что боль бывает разная, Вивьен усвоила еще позже. Однажды она поругалась с Марчелло, и он сказал, что ему больно от поведения дочери. С Вивьен случился припадок. Она уже овладела таким понятием, как «любовь», и оно ассоциировалось у девочки с бесконечным счастьем. Но если Марчелло больно рядом с ней, значит, он несчастлив? Значит, он не любит ее?

Оказалось, что любит, безумно любит. Именно поэтому ее злые слова и капризы ранят настолько сильно. От сложности соединения вместе понятий «любовь», «боль», «счастье» и «нежность» Вивьен сначала чуть не сошла с ума, но потом, когда Али свалился с серьезной простудой, Марчелло спросил у дочки:

– Тебе плохо из-за того, что Али плохо?

– Очень, – прошептала малышка, глотая слезы. Видеть всегда улыбчивого, светлого Али таким серым, изможденным и уставшим было просто ужасно.

– Ты любишь Али, и тебе очень плохо из-за того, что любимому человеку нездоровиться.

Вивьен постепенно приняла новое знание, и с каждым годом оно все разрасталось, на нем распускались все новые цветы. Поэтому к боли от безответной любви к Арджуне она была готова. Конечно, она проревелась у себя в комнате и не раз, но ей помогало знание о том, что так и должно быть, что это обратная сторона восхитительного, волнующего, терпкого и сладкого, как спелые вишни, чувства.

Знание помогало всегда. Оно должно помочь и Арджуне – разобраться, что у него сломано и получится ли это починить. Собственно, она так прямо и заявила.

Арджуна долго-долго молчал, но он вообще как-то странно реагировал в последнее время на ее слова. Вивьен не торопила любимого и продолжала рисовать. На работе она раскрашивал игрушки или стены по шаблонам, а дома рисовала так, как хотела кисть в ее руке.

– Ты позволишь взглянуть? – попросил Арджуна и указал на мольберт.

– Смотри. Но я еще не закончила.

– Значит, вот как ты рисуешь... Ты разбираешь мир на части, чтобы понять, как он устроен, а потом собираешь обратно.

– Если я сделаю это с живым миром, ему будет больно, – объяснила Вивьен. – А рисовать – безопасно.

– Если разобрать душу, ей тоже будет больно, – тихо заметил Арджуна.

– Конечно. Поэтому я и не стала разбирать тебя без разрешения.

Арджуна не считал себя слишком разумным эльфом. Однажды безрассудная страсть к справедливости привела его в тюрьму. После безумная любовь к товарищам и своему делу швырнула его под огонь некроманта. Что толкнуло его на самый сумасшедший из всех поступков – он так и не понял.

Как он оказался на этой легкомысленной поляне посреди лютиков, колокольчиков и ромашек?

Формально после тренировок на стрельбище за городом он передал учеников Мариушу, а сам встретился с Вивьен. Они договорились вместе покататься на лошадях. Для безногого Арджуны его лошадка превратилась в настоящую отдушину. Вместе с ней он чувствовал жизнь, радость, ветер... Вивьен же лет с шести уверенно держалась в седле, а на совершеннолетие все родные скинулись и подарили ей прекрасного рыжего коня.

Теплый летний день, ласковый ветерок, понимающая спутница – все это логично привело к совместной прогулке верхом. Казалось бы. Только логика счастливо махнула эльфу рукой и скрылась за очередным поворотом дороги.

Теперь гнедая лошадка и рыжий конь мирно жевали травку на краю лужайки, а Вивьен зачарованно следила за его руками, плетущими венок. Вдруг девушка нахмурилась.

– Не надо ромашку. Только лютики.

– Почему? – удивился Арджуна.

– Они золотые. Как ты.

Ни тени кокетства, ни лести на честном открытом личике. Вивьен убрала за ушко пушистый локон и заулыбалась, довольно следя за ритмичными движениями. Она любила ритм.

– Я сама, – предупредила девушка, когда он собрался было опустить венок на каштановые кудри.

– Совсем не терпишь легких прикосновений? Значит, и волосы твои потрогать нельзя? – отчего-то с сожалением спросил Арджуна.

– Почему? Можно. Только вот так, – и Вивьен плотно прижала руки к своей голове.

Арджуна бездумно повторил движение. Теплые от солнца кудри ласково коснулись его ладони. Ресницы Вивьен затрепетали, фарфоровые щечки покрыл нежный румянец, девушка задышала часто-часто... Кажется, она сама не понимала, к чему приведет ее искренний ответ.

… А перед глазами мелькнуло то, что казалось надежно похороненным в глубинах памяти. То, чему прежде не придавал значения. Он, молодой и потерянный вдали от родительского дома, в круговерти шумного Пирана. Знакомцы, приятели, которые уговорили его зайти в бордель на улице Магнолий. И золотистая лесная эльфийка, по описанию нянюшки как две капли воды похожая на его мать. Эльфийская шлюха, целовавшаяся с каким-то клиентом...

Приоткрытые губы Вивьен были так чисты и невинны. Прозрачная фарфоровая малышка Вивьен, горячо любимая приемными родителями, обожаемая родными и друзьями, принимающая свет и бездумно отдающая его другим. Кто знает, как его мать стала проституткой? Почему не попыталась найти его потом? Почему он сам предпочел сбежать из того злосчастного борделя?

– Тебе будет совсем противно, да? – прошептала Вивьен.

– Не уверен. С тобой я уже ни в чем не уверен.

Арджуна поцеловал ее крепко, помня, что лишняя осторожность только помешает. Перекатил Вивьен на спину, почти вдавил ее в землю, ощущая, как ей хорошо и спокойно от этой надежной силы. Он целовал и целовал ее неловко, неумело, получая в ответ столько же доверчивые, жадные и неумелые поцелуи.

– Ты все-таки разобрала меня, малыш, – засмеялся Арджуна, когда с сожалением оторвался от вкусных губ. – Теперь собирай обратно.

– А можно точно так же? – попросила Вивьен, обводя пальчиками его уши. – Пожалуйста, Арджуна! Так хорошо... Пожалуйста!

– Сколько угодно, моя принцесса.

В судебном зале было полно народу. По пути сюда Али еще надеялся, что его коллега что-то перепутал. Надежда умерла, едва он ступил за порог.

На скамье подсудимых сидел он, бородатый заключенный, начавший бунт. Один – и на том спасибо!

Бунт в лагере посчитали явлением исключительным, вопиющим, которое требует разбирательства в столице. Сюда привезли бородатого зачинщика и тех заключенных, что захватили ружья, ножи и ранили охранников. Судили, к счастью, по отдельности. Но перевозили-то наверняка вместе...

На скамейке в третьем ряду сидел комендант лагеря. Тот самый, который обещал, клялся, только что рубаху на себе не рвал, что не выдаст бородача. Али скользнул к нему, краем глаза приметив, что к трибуне идет Михель, и возмущенно прошептал:

– Ты же обещал, что не выдашь!

– Али? Ох, ей-ей, старался я! Да в нашем Совете надавили, что я мог поделать?

– Ты своему слову хозяин или твой Совет? – зло бросил Али и спустился в первый ряд.

Начальник его увидел. Увидел и бородач. Чуть улыбнулся, по-доброму, мол, все понимаю. Али поспешно отвел глаза.

– Я, значит, чего скажу... кхе-кхе, – как всегда сипло начал Михель. С годами его страсть к куреву никуда не делась, разве поугасла малость. – Я служу комендантом тюрьмы Блюменштадта еще со старого режима. Тогда у нас один дом был-то, Медок. Многое помню. Невинно осужденных, общие камеры, как в них насильничали, как помирали, а мы ничего поделать не могли. А хотели?

– К делу, пожалуйста, – перебил его судья.

– Обожди. Зелен ты еще меня перебивать! Так вот, говорю, всякое я перевидал. И при старой власти, и при нынешней, дай боги ей долгих лет... Что скажу. Зеленые вы! Молоко на губах не обсохло, умишко покуда ма-а-ахонький. Вы умишком-то своим подумали, что натворили?

– Товарищ Михель, это оскорбление суда Рес... пуб-ли-ки, – начал было судья, но запнулся, когда рядом с трибуной встал Али.

– Пожалуйста, позволь ему договорить.

– Товарищ Али, не мешай. Сядь, или я попрошу тебя вывести.

– Попробуй, – мягко улыбнулся Али.

Охранники у дверей всем своим видом показали, что не имеют ни малейшего желания выводить из зала героя двух революций.

– Хоть на что твоя мерзкая рожа сгодилась, – любовно, вполголоса сказал подчиненному Михель. Прокашлялся и продолжил уже громче: – Вы этого вот зачинщика, который по бытовухе, в ссоре да по пьяни зятя зарубил – вы с кем его сюда тащили? Вы его сюда приволокли с настоящими убийцами. Я с этими... Я их как облупленных знаю. Сидели они у меня под носом, сидели и по сей день сидят. Знаю, родимых, всю жизнь с ними валандаюсь. Вы что думаете, долго этот вот проживет после вашего справедливого товарищеского суда, а? Я все сказал. Как вам выкручиваться, чтобы душу живую зазря не погубить, грех на себя не взять – сами думайте.

– Товарищ Михель, у тебя какие-то невероятные представления о пенитенциарной системе. Есть закон, мы действуем строго в рамках закона, принятого на большом Совете при поддержке всего народа.

– Ах, закон... А для чего он нужен, закон этот? Как по моему разумению, так закон – для человека. А у вас выходит, что человек – для закона. Тю...

Комендант, тяжело дыша, спустился в зал, опираясь на руку Али. Они присели чуть в сторонке ото всех, и Михель, как-то неожиданно вдохновенно улыбнувшись, доверительно прошептал:

– Вот и помирать можно. Главное я в своей жизни понял и как мог, так на своем месте делал. А, что скажешь, Али? Закон – он для человека... Ну, чего?

– О чем вы, Михель, какое помирать? – укоризненно ответил Али.

– А... Худо мне, сынок. К лекарю ходил, да я и без него знаю. Сердце шебуршит неладно, годы берут свое, три дня как не сплю... Туда-сюда – и в ящик. Ну, теперича не страшно.

Али взял под руку коменданта, попытался отчаянно подыскать слова – но его тронул за плечо охранник:

– Тебя там какой-то студент спрашивает. Говорит, срочно.

Студент, топтавшийся в коридоре, выглядел совершенно взъерошенным. Али признал в нем одного из первокурсников Марчелло.

– Товарищ Али, нашел я тебя... Уф. Ты прости... Я вот...

– Говори, как есть.

– Да в университете ерунда какая-то творится. Марчелло в последний раз у музея видели, в обед или чуть позже. Кабинет его заперт. По коридорам чекисты снуют. Товарищ Саид объявил, что лекция, которую должен был читать Марчелло, состоится по расписанию, но попросил прийти как можно больше народу. И он такой... – студент провел рукой по лицу. – Белый, дерганый, сам на себя не похож. Мы вот и подумали, вдруг случилось что? Ребята отправили меня к тебе, предупредить.

– Благодарю, – Али пожал руку парнишке, который сам был не шибко румяный. – Благодарю, я приду, как только смогу.

Сердце свалилось в пятки. Что, что произошло? Али на негнущихся ногах вернулся в зал суда и привалился к стене.

Так. Спокойно. Если бы случилась настоящая беда, его искал бы не перепуганный первокурсник. Явился бы сам Саид, в крайнем случае, отправил бы к нему кого-нибудь из близких.

Но и просто так чекисты толпами по университету не шатаются.

Рвануть бы туда... Никто и не заметит, никто его сюда не звал. Но бородач, который сидел сейчас на скамье подсудимых, пострадал в том числе по его вине. И, в конце концов, он просто обязан, не дожидаясь большого Совета, высказать все о ненавистном лагере.

До окончания суда оставалось не меньше часа...

Комментарий к Глава 15. Имеющий уши В главах 15, 16 и частично 17 будет временное рассогласование между событиями в Республике и экспедицией Зоси.

====== Глава 16. Человек человеку ======

Нежный, сладкий запах обволакивал всю территорию вокруг университета. Пышные белые и розовые пионы прелестно дисгармонировали с угрюмым зданием, а светлая девушка, что-то ласково говорившая цветам, наоборот, казалась милой садовой феей.

– Дядя Али! – радостно воскликнула Лиза и вышла на дорожку. – Здравствуй! Как тебе мои клумбы?

– Они прекрасны, – улыбнулся Али и пожал серую от земли руку бывшей подопечной.

Лиза отсидела за убийство своего ребенка положенный срок, в тюрьме выучилась ухаживать за комнатными растениями, а на свободе ее взяли следить за территорией вокруг университета. К оранжереям и опытным посадкам глупенькую девушку, естественно, не подпускали, но за клумбами, дорожками и скамейками она смотрела просто замечательно.

– Ты еще розы на той стороне не видывал. Да понимаю, не до того тебе нынче, – сказал приковылявший от своего домика сторож. – Твой лекцию какую-то читают... Сколько народу набежало, страсть! Ну, иди, иди.

Али благодарно поклонился сторожу, подмигнул Лизе – и замер на мгновение.

Как просто! Душистый летний день, голубые глаза девушки под стать небу, солнце в лучиках морщин старого сторожа, неповторимое очарование грузных университетских стен...

И было ли дело этому свету, этим нежным цветам до страшного прошлого Лизы? Что значил ее поврежденный ум, если руки творили чудеса? Что случилось со сторожем, который лет шесть или семь назад презрительно сплюнул и выругался, когда понял все про него и Марчелло?

– Постараюсь вечером посмотреть на твои розы, Лиза.

С той стороны дверей дежурил знакомый чекист. А вот у самой лекционной аудитории их было трое, не считая Саида.

– Что случилось? Ко мне прибежал студент Марчелло, сказал, университет кишмя кишит твоими ребятами, а его самого нигде нет.

– С ним все в порядке, сам слышишь, – ответил Саид и отвел брата в сторонку. – С ним все в порядке, а вот рукопись украли и... Али, твоего Марчелло хотели отравить. Вскрыли кабинет, подмешали в чай яд, пока мы ходили в музей.

– Опять! – застонал Али, стукаясь затылком о стену. – В Пиране чуть не застрелили, здесь чуть не отравили... Что вы придумали? Чтобы он пересказал основные идеи своей работы как можно большему числу студентов?

– Угу. А до начала лекции устроили суету и хмурые морды. На всякий случай. Пусть бы та тварь, если она следит за университетом, какое-то время думала, что все получилось.

– Моя помощь нужна?

– Иди в аудиторию. Марчелло держится отлично, но его здорово разозлила кража рукописи. С тобой и ему будет спокойнее, и лишняя пара глаз пригодится. Смотри за людьми, ага?

… Голос. Этот необыкновенный голос впервые зазвучал в подпольных кружках Пирана, после – в день взятия Сыри, в весеннем вихре революции. Его закалили выступления в городах и деревнях молодой Республики, отшлифовали бесчисленные лекции в университете. С каждым годом низкий, бархатный голос зверя становился богаче и ярче, с каждым годом Али все безнадежнее сходил с ума, когда слышал звучный рык днем – и вспоминал, каким страстным бывает шепот ночью...

– Давайте подведем предварительный итог. Итак, самые крупные державы нашего севера, Грюнланд, Ромалия, Лимерия и, по всей видимости, Саори перешли к новой форме общественного устройства. То же самое касается Корнильона на западе. Что можно сказать об ушедшей форме? Мы помним, как прежде производили продукцию, и как шла торговля. Главную роль в жизни этих стран играли крупные помещичьи хозяйства, которые в основном сами себя обеспечивали. Торговля и города играли роль третьестепенную, товарообмен строился по формуле: Т – Д – Т. Что это значит?

– Товар обменивали на деньги, чтобы на эти деньги купить другой товар, – ответил студент с предпоследнего ряда. – Стоимость в ходе обмена не меняется, различны только потребительные стоимости товаров.

– Галерка не дремлет? – усмехнулся Марчелло. – А мы-то в юности забирались подальше, надеясь выспаться... Молодежь нынче пошла! А мы переходим ко второй, куда более таинственной, даже алхимической формуле современности: Д – Т – Д’.

– За деньги покупают товар, чтобы продать его и получить еще большие деньги, – бойко проговорила девушка, на этот раз из первых рядов. – Вот тут стоимость меняется.

– И под носом у преподавателя не дрыхнут, да что ж с вами сделаешь... Верно! Практически философский камень, из олова получаем золото, из денег получаем больше денег, потому что для покупателя товар дороже, чем для продавца, и таким образом возрастает стоимость. Переходим к следующему вопросу!

– Вот когда ты из олова получишь золото, тогда и перейдешь к следующему вопросу! – весело выкрикнул студент аккурат из середины зала.

– Ну-у-у, я видел, как дерево покрывают золотой краской из олова, – Марчелло с надеждой посмотрел на Али, потом перевел взгляд на дотошного ученика: – Нет, не пойдет? Жаль! Тогда ты нам скажи, откуда берется прибавок.

– Из товара. В том случае, если это такой специфический товар, как труд, ведь труд сам производит потребительную стоимость. Владелец средств производства – мануфактуры, завода или еще чего-то подобного – покупает рабочую силу. Он оплачивает ее как всякий товар, исходя из того, сколько стоит ее производство. В случае рабочей силы это деньги на еду, одежду, жилье... в общем, чтобы рабочий мог работать. Только эта оплата эквивалентна примерно половине рабочего дня, а то и меньше. Остальное время рабочий трудится исключительно на своего нанимателя, производя прибавочную стоимость.

– Секрет превращения олова в золото заключается в том, чтобы вместо олова взять золото. Прекрасно. А теперь я предлагаю несколько иначе посмотреть на эту формулу: Д – Т – Д’. Прежде всего – на товар. Чтобы купить такой товар, как труд, нужно найти самого носителя труда, то есть человека. И этот человек должен быть свободным. Во время революции в Пиране все мы требовали свободы, но подразумевали под этим словом совершенно разные вещи. Мы с товарищами требовали свободы от власти помещиков, от прихотей мастеров, от цеховых пережитков, от самодурства глав семей, в конце концов. Мы хотели, чтобы человек свободно распоряжался собой и сам строил свою жизнь, чтобы все граждане страны получили равные права вне зависимости от происхождения, имущества, пола... А те, другие – они тоже хотели свободного человека. Свободного от средств к существованию, от средств производства, чтобы он мог свободно продать свой труд. Новый собственник, чья власть зиждется не на владении землей, а на владении капиталом, говорит рабочему: «Ты свободен. Ты волен выбирать: подыхать тебе с голоду или пахать на меня», – Марчелло указал рукой на формулу, записанную на доске, и медленно, веско произнес, чеканя каждый слог: – Вот что такое свобода частной собственности, за которую в последнее время ратуют некоторые наши товарищи.

В глубокой тишине аудитории, заполненной людьми до отказа, раздался робкий голос девушки, сидевшей у самой двери:

– Простите, можно...

Али присел на корточки рядом с ней и подбодрил ее улыбкой. Девушка встала, вздохнула полной грудью и сказала уже громче:

– Можно спросить? Я совсем недавно в Блюменштадте. Сюда бежали мои дядя и тетя, они вместе с вами участвовали в ромалийской революции, теперь я приехала к ним. Я два года работала на пиранской фабрике, мы даже пытались бастовать... Не вышло. И наш хозяин...

– Собственник фабрики, – мягко поправил Марчелло. – Что он сделал или сказал?

– Он сказал нам, что мы – как неблагодарные дети. Что он для нас как добрый отец, как взрослый. Он владеет фабрикой и отвечает за каждую, даже самую завалящую деталь. Он все это купил за свои деньги, он заработал их и вложил в дело. И это доброе дело, ведь мы, глупые, неспособные к ответственности, можем работать на него и получать свой честный кусок хлеба. А без него мы пропадем, как несмышленые дети без родителя. Многие из наших согласились, а мне что-то тут не нравится!

– И ты абсолютно права. То, что вам вещал ваш великодушный благодетель, называется демагогией. Вам говорят нечто вроде бы логичное, но с помощью ряда приемов вводят вас в заблуждение. Предлагаю оставить в стороне происхождение его капитала. Даже если он не побывал в колониях, никого не ограбил, даже если он не приберег наследство, оставшееся со времен королевской власти, даже если он отказывал себе во всем, пахал как проклятый, питался хлебом и водой – и накопил деньги на приобретение фабрики. Что дальше? Он называет себя отцом, а вас – детьми. Это демагогический прием – аргумент к личности. Он уклонился от обсуждения ваших требований и перешел на личностные характеристики. Назвал себя ответственным и взрослым, а вас – безответственными и незрелыми. Следующий прием – ложная дилемма. Он по сути утверждал, что либо вы получаете кусок хлеба у него, либо не получаете нигде, других вариантов у вас нет. А они есть! Ты сама это доказала! Ты сейчас здесь, с нами, а не работаешь на собственника фабрики. И это не единственный выход.

По залу пронесся смешливый гул. «Молодец!», «Какая дивчина!», «Утерла нос доброму папочке!» Девушка покраснела и спрятала лицо в ладони, но садиться на лавку не спешила. Ждала.

– Еще что-то чуешь? – Марчелло снова кивнул на формулу. – Здесь? Третий прием, который встречается очень-очень часто. Подмена тезиса. Он расписывал перед вами свои заслуги похлеще, чем моя дочка в детстве разрисовывала меня. Но речь-то шла не о его заслугах! А о ваших правах! И дело не в том, какой собственник ответственный, умный, талантливый, деловой, рачительный, трудолюбивый... Дело в том, что вот тут вы производите прибавочную стоимость, вы работаете на собственника сверх того времени, которое обеспечило бы ваше существование. И его прибыль многократно превышает оплату его организационного труда.

– Изысканно обоснованный грабеж! – фыркнул кто-то у окна.

Али вспомнил свой спор с Мартой по дороге из лагеря в Блюменштадт. Марта никого не стремилась грабить... Но и согласовывать свою жизнь с жизнью коммуны не желала.

– Да, – грустно улыбнулся Марчелло. – Одни собственники нагло обосновывают этот грабеж и прекрасно помнят, что было в самом начале. Отнюдь не потом и кровью добытые деньги. Другие вынуждены приспосабливаться к новым порядкам. Мой старый знакомец и добрый друг, хозяин чайханы в Пиране, сам работает не меньше своих поваров, однако по сути он не отличается от более крупных и борзых собственников. Впрочем, не скажу, что он этому рад. К чему это я... Нет, не только ради защиты дорогого мне человека, хотя, каюсь, грешен. Прежде всего я хочу сказать, что, к примеру, перевешать или пересажать всех собственников – не выход для рабочих Ромалии. Корень зла – в самой системе... Вернемся к формуле и сделаем вот так, – и широкая ладонь закрыла букву «Т».

После короткого молчания, во время которого был слышен скрип мозгов и перьев, несколько человек вскочило одновременно.

– Деньги на деньги!

– Капитал как цель!

– Товар не важен!

– Капитал может расти и расти!

– Да. Да, и я пришел к такому же выводу, когда анализировал развитие пяти капиталистических стран. Что производит рабочий – для роста капитала совершенно неважно. Наш капиталист может быть прекрасным человеком и, как мой друг, хозяин чайханы, производить продукцию наивысшего качества. Он может быть равнодушным, но, чтобы успешно конкурировать с другими, он сделает ставку на качество. Или не на качество, а, наоборот, на дешевизну какого-то сырья? На халтуру, подделку? На дорогую безделицу? На прихоти, причуды? Капитализму действительно сопутствует прогресс. Большая часть из вас отлично знает историю, вы знаете, какой рывок произошел в последние десятилетия. Вы знаете, какими достижениями Корнильона мы пользуемся, а это – достижения капитализма. Но. Прогресс – это во многом случайный, стихийный спутник новой формы общественного устройства, поскольку не является целью. Цель, как мы видим, – возрастание капитала. Только представьте, сколько ресурсов, природных и человеческих, расходуется попусту – на бесполезные предметы роскоши, на конкуренцию, на товары, произведенные на предприятиях недобросовестных собственников! Это чудовищная, безответственная, бездушная, наконец, неразумная трата настоящих сокровищ: человеческих жизней и плодов земли. Вот – обратная сторона той свободы, которая мерещится некоторым прежде всего в Ромалии. И, прошу заметить, мы еще не затрагивали проблему колоний у нас, на востоке, и проблему дикой, искусственно созданной отсталости Бланкатьерры на западе. Увы, это не тема сегодняшней лекции.

Али кожей почувствовал, как воздух в зале стал предгрозовым. Видимо, слушатели уже знали, что Марчелло пытались убить. За что? За критику общественного устройства в соседних странах? Или?..

– Простите, дальше у меня есть для вас только гипотезы. Смутные, зыбкие, как сумерки над болотом. Я надеялся точнее проверить эти гипотезы, все не решался отнести рукопись в печать... Рукопись украли, а меня попытались отправить к праотцам. Не знаю, повторится ли попытка или нет, но дольше скрывать эти гипотезы я просто не имею права, ни научного, ни морального. Товарищи, давайте попробуем рассмотреть то, что творится у нас под носом. Что с нашей Республикой? Частная собственность у нас отсутствует, у нас нет пороков капитализма, нет глубочайшей пропасти между самыми богатыми и самыми бедными. У нас все в порядке? Ухмыляетесь? Конечно, нужно быть слепым и глухим, чтобы не замечать наших проблем, нашей несвободы. Однако мы более-менее представляем себе, откуда берется несвобода. Этап революционного процесса, именуемый революционной диктатурой, подразумевает некоторые ограничения личной свободы. А еще сам смысл этапа подразумевает его конечность. Знаете, я не раз слышал обвинения в религиозности и слепом следовании догме. Имеется в виду предсказание Шалома, которому мы якобы бездумно верим. Что ж, давайте вернемся к революционному процессу в Ромалии и других странах. Для чего объективно понадобились революции? Они ликвидировали древние, дряхлые, полуразложившиеся законы и общественные отношения, они дали свободу людям, и эти свободные граждане могут свободно продавать свою рабочую силу капиталистам. Никаких религиозных гимнов. Сухая экономика. Можно возразить: это нас не касается! Мы удержим нашу революцию, мы построим справедливое общество! – Марчелло спустился в зал и горько улыбнулся: – Интересно, как? Даже если мы каким-то чудом в мгновение ока изменим сознание всех наших сограждан, то что мы сделаем с нашей скудной землей, как ускорим технический прогресс, чтобы повысить производительность труда и накормить всех досыта? Куда, наконец, мы денем нашего соседа, Грюнланд? К тому же, посмотрите на процессы, происходящие в нашем обществе. Пока что они вполне идентичны по смыслу процессам у наших соседей. Наше восстание точно так же уничтожило пережитки прошлого, мы точно так же ускоренно развиваем промышленность и сельское хозяйство. И точно так же, как это было в Пиране, у нас поднимает голову контрреволюция. Намного медленнее, гораздо скрытнее, ведь мы ждали ее и приложили все силы, чтобы отложить это мрачное свидание. И тем не менее, свидание состоится. Чем закончится наш траурный танец?

Тяжелые, но спокойные взгляды слушателей лишний раз подтвердили то, что старые революционеры ощущали в последнее время. Все мелкие, на первый взгляд, ошибки, вроде лагеря заключенных; вредительства, подобные коровьей чуме; провалы самоуправления, когда из коммун вдруг стали выходить бывалые подпольщики; чужие, холодные, механические речи чиновников, которые слишком явно отражались в делах вроде сегодняшнего суда, – все эти разрозненные пестрые кусочки складывались в единую мозаику.

– Да, да, вы тоже слышали занимательные речи на улицах Блюменштадта. О свободном владении мелкими производствами и землей, о поисках новых земель, то бишь колоний... Мы можем встать на путь капитализма? Теоретически, да, хотя, боюсь, в этом случае прольется много крови. Наша безжалостная диктатура слишком приучила людей к тому, что они – сами себе хозяева и не ходят на поклон к владельцам фабрик и заводов. Моя же гипотеза заключается в том, что существует и второй путь. Вторая форма общественного устройства, парная капитализму. Собственно, она уже зародилась внутри этапа революционной диктатуры. Стандартный рабочий день в Республике лишь незначительно короче рабочего дня в Грюнланде и точно такой же, как в столице Ромалии. У нас точно так же производится прибавочная стоимость, которая не идет в карман рабочему – а куда? Кто ей распоряжается?