Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 61 страниц)

– Государство! – все так же бойко выкрикнула девушка в первых рядах.

– Государство – это всего лишь аппарат, всего лишь машина. Функционирование этого аппарата поддерживают чиновники, которые, кстати, из-за неудач с самоуправлением в последние годы растут, как грибы после дождя. Полагаю, они и будут если не прямыми собственниками, то привилегированными распорядителями государственной собственности. Кстати, с точки зрения следующего этапа революции все складывается просто великолепно. Помните? Пресловутые бешеные волки, которыми нас попрекают. Посмотрите, мы же волки, мы точно такие же революционеры! Мы лишь немного усиливаем диктатуру, чтобы сурово наказать, не допустить, предотвратить, спасти... м-м-м... Думаю, у них развитая фантазия, они прекрасно продолжат этот ряд. А от кого спасать, поверьте, они найдут. По части борьбы с врагами действительными и мнимыми человечество накопило богатейший опыт.

– К твоей гипотезе есть практическое приложение? Например, как отличить бешеных от небешеных?

– Сплошные догадки! – виновато развел руками Марчелло. – Давайте вернемся к тому, что мы выяснили более-менее точно. Д – Т – Д’. Деньги как самоцель, а человек – как функция. Мир восьмерок, как, в духе магии знаков, говаривал Шалом, в противовес миру бесконечности, где человек не исчерпывается одной-единственной функцией. Скажем... любопытно, когда о семье, которая едва не пострадала из-за коровьей чумы, говорят прежде всего как о семье некоего начальника. Просто оговорка? Или показатель?

Значит, вот какого дерьма сегодня наслушался Саид на заседании малого Совета? Али цепко всмотрелся в лица. Нет, подозрительных не видно... А значит, можно и самому взять слово.

– Позволишь добавить? – спросил у любовника, подняв руку. – Товарищи, для тех, кто меня не знает: я работаю в Блюменштадтской тюрьме и консультирую другие тюрьмы Республики. Вы знаете, что у нас наказание является не столько местью, сколько моментом ответственности гражданина перед законом и, по возможности, способом исправления, перевоспитания. Но что я замечаю все чаще и чаще? Личность заключенного теряется, растворяется в его функции заключенного, говорят прежде всего о вине и возмездии, все реже об исправлении. А исправление порой интерпретируют весьма... творчески. Вместо тюрьмы на границе Озерного края создали лагерь, где заключенные будто бы исправляются, работая на благо Республики. На самом деле начальство лагеря интересуют нормы добычи железной руды, а каким ужасным образом эти нормы выполняют, как матерые уголовники используют своих соседей – их не волнует! Формально – все законно, но на ближайшем большом Совете я буду требовать, чтобы закрыли это позорище. Опять функция!

Лишь одиннадцать лет практики диалога спасли аудиторию от взрыва. Студенты и преподаватели, которые пришли на лекцию, явно жаждали говорить одновременно и много. Кое-как разобрались с очередностью высказываний, особо нетерпеливым соседи показывали кулаки. Делились личными примерами из повседневной жизни, передавали слова родных и друзей.

Во всеобщей кутерьме Али заметил группку студентов, которые держались особняком и о чем-то шептались. Среди них он узнал трех лучших учеников Марчелло. Ну и что они затеяли?

– А если не выйдет, а, товарищ Марчелло? – послышался тоскливый голос немолодой преподавательницы.

– С чем не выйдет, дорогая?

– С нами. С людьми. Когда-то, на заре времен, древние племена жили иначе. Не было ни бедных, ни богатых, ни слуг, ни владык. Вся собственность была общественной. А после... покатилось. Рабовладение, крепостное право, теперь вот – капитализм, и даже нашей Республике грозит нечто подобное. Быть может, жрецы и священники многочисленных религий интуитивно нащупали истину? Что-то испортилось в природе человека, человек стал человеку волком. И это выгодно, ладно ли, худо ли, но выгодно – ты сам говорил о прогрессивности капитализма.

Марчелло сложил ладони перед лицом на саорийский манер и поклонился коллеге.

– Поверь, я вовсе не подозреваю и тебя в демагогии, но ты невольно подменила тезисы. Вернее, ты не договариваешь. Прогрессивность капитализма. Разве она абсолютна? Каким бы уродливым, отвратительным ни было крепостничество, но эта форма была прогрессивнее рабовладения. Относительный прогресс, она исчерпала себя, на смену ей пришел капитализм. Его проблемы мы уже обсудили, его хаотичное, иррациональное функционирование. Когда-нибудь оно даст о себе знать. Это во-первых. Во-вторых, ты говоришь о выгоде. О чьей? Собственникам земли выгоду приносили крепостные, собственникам капиталов приносят выгоду рабочие, причем выгоду мелкую, грубую, примитивную. Холеный, самодовольный толстосум может купить себе роскошную женщину. Функция «богач» покупает функцию «проститутка». Даже если он вступит с ней в брак, по сути жена останется проституткой. Но ни за какие горы золота богач не купит себе любовь. Человек может получить любовь другого человека только в обмен на собственную любовь. А единственная выгода человека как человека в этом мире – любить. Супруга, ребенка, родителя, друга... дело рук своих, творчество своих собратьев... шум дождя, вкус чая, шелест листвы, пение птиц.

– Ты такой мечтатель! – насмешливо воскликнул другой преподаватель. – Если бы человеку было выгодно любить, он бы давно это понял и жил бы иначе.

– Если рассматривать человека статически, как раз и навсегда данную суть, то, возможно, ты прав, – внезапно покладисто отозвался Марчелло. – А если в развитии? Кое-что каждый из нас имеет в начале. Мать не отбрасывает новорожденного, она обнимает его и прикладывает к своей груди. Мы рождаемся совершенно беспомощными, куда беспомощнее котят и щенков, мы голые, неуклюжие и делаем первые шаги лишь в десять-двенадцать месяцев. Мы не выжили бы без любви. Человек развивается, годами, столетиями. Ты же преподаешь историю литературы, ты лучше меня знаешь, насколько многограннее стали сегодняшние проявления любви по сравнению со свидетельствами пятивековой давности!

– Начать с экономики, закончить про любовь. Ты все-таки насквозь отравлен своей обожаемой саорийской поэзией! – по-доброму рассмеялся один из кучки студентов.

Лекция давно перетекла в обсуждение, а когда за окнами засинел вечер, Марчелло намекнул, что товарищам чекистам, которые обеспечивали его безопасность во время выступления, давно пора по домам.

– Тогда побеседуем завтра? – вполголоса спросил все тот же смешливый студент. Аудитория опустела, остались лишь Али с Марчелло и загадочная кучка заговорщиков.

– Да, если ты не против, давай завтра, – устало ответил Марчелло. Вся могучая сила зверя, которая плескалась через край во время лекции, будто враз угасла. Впрочем, искорки любопытства хватило, чтобы уточнить: – О чем?

– О диалоге. Послушай, у нас здорово налажен диалог в обучении, но ни ты, ни другие преподаватели, ни мы, остолопы, не подумали о диалоге в научных исследованиях. Если бы больше народу участвовало в твоей работе, тебя, может, и не пытались бы отравить. Всех не перетравишь. Да и для самого исследования оно полезнее.

– Ох, головы у вас! Аж завидую. Синей саорийской завистью.

В дождь Милошу работалось легко и спокойно. Монотонный шелест капель не клонил его в сон, а, наоборот, был созвучен шороху мыслей в голове и скрипу пера. В соседней комнате дети разговаривали вполголоса, дабы не мешать ему готовить отчет к Совету, и только капризы Лейлы напоминали, что никакие важные бумаги не идут в сравнение с растущей новой жизнью.

Дверь отворилась бесшумно. Лишь дуновение воздуха сообщило ему, что в комнату кто-то вошел.

– Добыча, – довольно протянул Милош, схватив подошедшую к нему сзади Камиллу.

– Тебе не помочь?

– Пока нет. Закончу доклад – проверишь. Хотя... помоги вот так.

– Ненасытный! – шутливо возмутилась Камилла, но с удовольствием поцеловала мужа в шею, повинуясь движению сильной руки. Вздохнула и робко спросила: – Ты уверен, что я не нужна тебе на Совете? Понимаю, то, что творится в Республике, всех нас пугает, и вы справедливо не выпускаете отсюда Герду, у нее же Лейла. Но я-то?

– А ты, – Милош поставил точку, отложил перо и развернулся к жене. – Ты – бывшая аристократка. У них хватило наглости обвинить в контрреволюционой деятельности Марту и Анджея. Крестьян по происхождению, старых подпольщиков, героев восстания! А если они найдут, к чему прицепиться в нашей работе? Мне влепят какой-нибудь выговор, максимум, лишат руководства кафедрой. Тебе же, с твоим прошлым, грозит что-то посерьезнее. Шамилю слишком рано оставаться без матери, а ты в тюрьме, даже в предварилке, даже в одиночке, слишком быстро зачахнешь. Ты – моя маленькая храбрая стойкая пташка. Но застенки – не для тебя.

– Ты врешь. Вы что-то еще затеяли. Ну? Милош, я не такая сильная, как твоя Кончита, в боях не участвовала, но сознание не потеряю и руки ломать не стану.

– Да ничего мы не затеяли и скорее всего ничего плохого не случится, но предполагать нужно самое худшее. Саид и Мария сцепятся с председателем по поводу платных доносов. Али потребует закрыть лагерь. Марчелло будет спорить по поводу планов развития хозяйства. У меня, кажется, выйдет самый спокойный доклад. Но вот с новыми мерами против контры мы повоюем и Анджея с Мартой из-за решетки вытащим. Скорее всего, бескровно. А если нет? Ты не поможешь, зато здорово отвлечешь меня и ребят. Здесь ты нужнее.

– Дописывай доклад и приходи ужинать, – печально улыбнулась Камилла.

Милош торопливо дописал последние строчки. Хотелось провести последний спокойный вечер перед отъездом в теплом уюте родного гнезда.

Ужинали в полном молчании. Они не привыкли вести светские беседы, лукавить друг перед другом... Далеко-далеко за рекой урчала гроза, но куда более страшной грозы они ждали в Блюменштадте.

После еды Радко, Мира и Шамиль споро убрали со стола, Герда уложила Лейлу, заварил трав и позвала всех на крыльцо.

В сумерках неторопливый дождик чудился невидимкой-менестрелем, который играл на листве и крышах. Приветливо светились окошки домиков коммуны. Баська все не могла решить, на чьих коленях ей мягче, и сновала между людьми, а Фенрир на старости лет прикинулся щенком и радостно шлепал по лужам.

– Неужели всей этой прелести суждено погибнуть? – спросила Мира.

Милош вздрогнул. Дедова внучка. За кокетством и холодной наблюдательностью Мирославы скрывалось то же, что и за змеиным притворством Раджи: горячее любящее сердце.

– Люди живучие, змеюшка, – ответила Герда с великодушием вервольфа. – И в темные, старые времена выживали. Нынче тоже справятся. Хотя гладко, конечно, не выйдет.

– Откуда это вообще берется? – высказал другую тревогу Шамиль. – Ансельм на проповедях говорит о слабости и греховности человека, другие говорят о том, что так испокон веку повелось, мол, человек человеку волк. А я смотрю на наших волков и что-то не верю.

– Да ну? – фыркнул Радко и попытался цапнуть брата за руку. Мира и Шамиль прыснули, завозились, вспугнули Баську. Кошка сердито дернула куцым хвостом и перебралась в самое надежное место – на колени Милоша.

– Достается серым, – с материнской жалостью в голосе заметила Герда. – Не то чтобы зряшно. Вон, скотину они режут будь здоров, глаз да глаз за ними. Но они же хищники! А промеж собой они как, а? По весне за волчиц грызня, зато после друг дружку держатся, волчат всей семьей кормят, приемышей к себе берут. Как-то раз отчим мой поймал в капкан волчицу, судя по сосцам, кормящую. Полнолуние близенько было, я и убежала в лес, искать ее кутят. Один подохнуть успел, а двое живехонькие. Отнесла я их другой волчьей семье, что подальше в лесу держалась. Их как родных приняли!

– Вот, – кивнул Шамиль. – Вот и я о чем. Понятно, почему волки дерутся за самку. Они хотят оставить потомство. А те, которые наше стадо чумой заразили, чуть не убили вас... Им никто не мешает жить и растить детей, так нет же... Неужели человек хуже волка?

– Трудно сравнивать, птах. Но есть, над чем поразмыслить, – подмигнул сыну Милош. – Нам бросаются в глаза примеры жестокости в природе. Волк нападает на отбившуюся от стада овцу, кошка ест птенчиков, которые выпали из гнезда, а наша кошка-путешественница встречала в сельве конкурентов среди растений. Помните, я рассказывал вам про кувшинчики? Но мы наблюдаем и обратное. Заботу, ласку, самопожертвование. Пчелы, защищая улей, жалят врага и погибают. Герда привела в пример волков, но и другие животные берут под свое крыло сирот. То же и с человеком. Он способен на немыслимую жестокость и он же проявляет невероятное великодушие. Причем без последнего не выжить ни ему, ни кое-кому еще из мира природы.

– Ты хочешь сказать, что великодушие, доброта, забота о ближнем – это не дар богов в виде священных текстов и правил, как утверждают жрецы? – встрепенулась Камилла. – Что добро необходимо человеку просто для выживания?

– Давай ненадолго забудем о человеке. Сельва похожа на наши леса, но в ней все происходит более бурно, ярко. Первое время от разнообразия живых существ у меня кружилась голова, а Баська не знала, кого ловить. И если у нас просто замечаешь хрупкость тех же насекомых, то там видишь, в каких количествах они рождаются – и погибают. Их поедают птицы, звери, змеи, лягушки, на их телах паразитируют удивительные... то ли растения, то ли грибы. Но насекомые не вымирают. Наверное, они не слишком явно пекутся о своем потомстве, зато этого потомства так много, что хватает и накормить других, и размножиться самим. И то! Вспомним заботливых пчел и муравьев.

– А если детенышей мало, то родители больше и дольше заботятся о них, – промурлыкала Мира и подсунула голову под руку матери.

– Верно, – похвалил Милош племянницу. – Подозреваю, кстати, что с развитием медицины будет еще меньше. Детская смертность снижается, и однажды не будет необходимости рожать по десять детей, чтобы выжило хотя бы трое. А одно-двоих-троих легче хорошо воспитать, чем десятерых.

– А хорошо воспитанный ребенок – ужасно полезная в хозяйстве вещь, – хитро улыбнулась Герда и легонько дернула дочь за косу. – На ссору не отвлечет, по дому поможет, за младшими присмотрит, а как вырастет, так и другим пользу приносить станет, – а это уже Радко.

– Маменька! Экое ты корыстное создание! – расхохоталась Мира.

– Она хозяйственная, – вступилась за подругу Камилла. – Ох, философы! Некоторым великанам завтра шагать за три леса, за четыре моря. Пойдемте-ка спать!

Уже в доме Шамиль придержал за руки родителей и тихо попросил их, пряча светлый янтарь под пушистыми ресницами:

– Мама, папа... Можно я сегодня с вами переночую?

– Конечно, птах, – ответили оба.

А Милош подумал-подумал, подтолкнул жену и сына к спальне, а сам вышел на крыльцо.

Радко сидел на ступеньках и тщательно вытирал полотенцем шерстку Фенрира.

– Думаешь, не в его годы мокрым подолгу шастать? – усмехнулся Милош.

– Точно, – криво копируя улыбку дяди, отозвался Радко. Выдохнул в загривок пса и сказал непривычно жестко: – Я нужен здесь, я понимаю. Вроде как я теперь совершеннолетний и остаюсь за старшего мужчину в семье. И с тобой мне ехать не стоит.

– Да. Мы надеемся, что по крайней мере на этом Совете все обойдется. Но ты присматривай за младшими и будь начеку. Хорошо?

– Хорошо. А ты... передай, пожалуйста, папе...

Радко крепко сжал ладонь Милоша, поднялся и ушел вместе с Фенриром в дом.

Узкая цепь валунов далеко уходила в море. Здесь безраздельно властвовал удивительный, ни на что не похожий покой.

Высокие скалы защищали Волчью бухту от суровых морских ветров. Эти камни были слишком мелкими для того, чтобы на них гнездились птицы, а рыбаки предпочитали два удобных мыса к востоку.

Зося привыкла приходить сюда в одиночестве. Холодные волны тихонько шипели, налетая на валуны. В обманчиво безжизненной воде она видела стайки мелких рыб, тонкие нити водорослей, створки ракушек на дне.

Это северное седое море отличалось от своего блистательного южного собрата, о котором рассказывал Милош. Да и от себя самого на западе, у побережья Иггдриса, где в теплых течениях резвились дельфины. Это море было созвучно ее седым думам и близости с мужем. Не давней, жаркой, сводящей с ума, а нынешней, прозрачной и светлой.

Сегодня Зося вновь пришла к морю, чтобы поговорить с любимым, найти у него утешение.

– Сколько лет, Раджи... Сколько раз я видела смерть, которую не могла предотвратить – и до сих пор не привыкну.

Чуть нагретая осенним солнцем вода ласково лизнула ее ладонь. Зося вытянулась на камнях и прикрыла глаза, хотя знала, что подбросит ей память.

– Нет, – качает головой молодой вервольф, совсем светлый, даже светлее Хельги. – Не надо. Я знал. Я понимал.

Члены экспедиции и вервольфы довольно быстро научились понимать друг друга. В основном – благодаря людям, которые давным-давно бежали сюда из Грюнланда и частично сберегли всеобщий язык. Но все же речь, обращенная друг к другу, оставалась рубленой и упрощенной.

– Он понимал. Он нарушил запрет крови, – кивает шаман. Черты его лица человеческие, но вместо волос на голове и щеках растет седая шерсть, а волчьи уши наклоняются вперед, к собеседнику.

Запрет крови. Один из множества жестоких запретов.

Когда вервольфы поняли, что им не стоит ждать опасности от пришельцев с юга, тем более что среди них была утбурд, порождение древней волчьей магии, они раскрыли свою тайну.

Действительно, определенные места в Иггдрисе позволяли в редких случаях воскрешать мертвых, а испитая кровь собрата или человека придавала волку сил. Часть племен пользовалась этим по необходимости, но в некоторых племенах шаманы практиковали жертвоприношения.

Люди, испугавшись этих племен, вырезали почти всех оборотней. Уцелевшие ушли в Волчьи Клыки, долго странствовали по горам и потеряли больше половины соплеменников, прежде чем обосновались в удобной, относительно теплой и безопасной Волчьей бухте и соседних долинах.

Общество вервольфов было удивительным. Поставленные в жесткие условия, отрезанные от всего мира, они понимали ценность каждой жизни, делили добычу и скудные плоды земли по справедливости, не знали ни бедных, ни богатых.

Им нужно было хоть немного восстановить свою численность, а потому главным в отношениях стали дети. Любые дети. Если жена не могла понести от своего мужа, она находила себе второго мужчину, а первый супруг, в свою очередь, искал себе женщину. Хоть кто-то – да забеременеет. Малышей в таких больших семьях воспитывали сообща, а если один из родителей погибал, другой заботился о его потомстве как о своем собственном. Однополые связи встречались крайне редко, их не запрещали, но требовали детей и заботы о ребятне.

Скудные ресурсы не позволяли долго кормить немощных стариков, но зрелище их ухода оказалось настолько величественным и преисполненным уважения, что ни Зося, ни ее товарищи не смогли бы назвать это убийством.

Вообще забота вервольфов друг о друге, постоянная взаимопомощь, стремление мирно разрешать все споры и ссоры глубоко впечатлили путешественников.

И в то же время запреты, частью разумные, частью совершенно дикие, явно мешали развитию общества.

Запрет крови означал, что ни один вервольф, кроме старшего шамана, не смел пить кровь собрата ради увеличения своей силы. Нарушение запрета каралось смертью независимо от мотивов и от того, убил ли преступник собрата или просто разрезал его кожу.

Молодая пара отправилась на свидание в прекрасную пещеру. Разве знали они, что встретят там самого настоящего вампира? Этих древних созданий волки не видели около ста лет.

И вот один явился. Страшный, голодный, алкающий крови. Юноша, не долго думая, царапнул ножом руку подруги, выпил ее кровь, обратился – и разорвал вампира.

Теперь ему грозит казнь, и ни Зося, ни ее друзья не в силах переубедить шамана. Более того, сам юноша признает справедливость наказания.

Но Зося не привыкла сдаваться. Она бросается к шаману, убеждает еще и еще. Она рассказывает, как ее ненаглядная невестка Герда, тоже вервольф, спасла ей жизнь, выпив ее крови. И Герда не стала чудовищам, и земля не разверзлась...

– Если бы мы убили Герду, не родились бы мои внучки, Мира и Лейла! Две жизни, подумай, шаман, две жизни! Вы же как никто другой на земле понимаете ценность жизни... Этот юноша, храбрый, полный сил, сможет быть прекрасным отцом, воспитает замечательных детей!

– Это ваш мир, Зося, – мягко, ласково улыбается шаман, еще больше наклоняя вперед седые уши. – Ваш мир, мы уважаем ваши законы. А это – наш мир и наши законы. Не печалься. Он – храбрый юноша и уйдет с честью.

– Как же так, Раджи, – совершенно по-детски всхлипнула Зося, когда в морской пене ей почудились белые волосы на срубленной голове оборотня. – Это неправильно... Они твердят, что их законы помогли им выжить, но не должны законы становиться выше человека. Не должны!

В змеином шипении волн угадывался ответ любимого...

Закатное солнце лениво золотило снежные шапки гор. Пора было возвращаться к любимой.

Птицы парили у самых скал, будто бы не прилагая никаких усилий. Они лишь изредка взмахивали крыльями, а после вытягивались на невидимой подушке и то взлетали вверх, то кружили над морем.

– Заметила? Они ловят воздушные потоки. Какие хитрецы! – восхищенно воскликнул Артур и плюхнулся на землю рядом с женой.

– А у меня так получится? – хихикнула Хельга. Мягко толкнула мужа на пожелтевшую траву и устроилась сверху.

– Ты думаешь, в моем пузе достаточно воздуха, чтобы ты на нем полетела? Не-е-ет, Льдинка, там не воздух, там неприкосновенный запас мяса и сала. Так что летать я тебя, увы, не смогу, но что-то подобное...

Ловкие руки художника пробрались под юбку, и Хельга довольно мурлыкнула, подставляя себя мужу и свежему, дразнящему ветру. Еще одно преимущество жизни среди вервольфов. Здесь можно было прекрасно заниматься любовью на природе. Даже если кто-то заметит случайно, то просто развернется и уйдет.

– Я вот подумала, а как этим занимаются тюлени? – спросила Хельга, отдышавшись и вытянувшись рядом с Артуром.

– М? Откуда внезапный интерес к тюленям?

– Ты похож на них больше, чем на мопсов.

– Правда? – Артур задергал носом, пытаясь изобразить тюленьи усы, а потом чуть не покатился по склону. – Смотри, вон он! Спросим?

Из воды на гордый одинокий валун выполз толстый, неуклюжий на суше зверь.

Супруги одновременно сели и переглянулись.

– Воздушный поток, – Хельга махнула рукой в сторону птиц.

– Форма, – Артур кивнул на тюленя и даже послал мокрому ластоногому вдохновению воздушный поцелуй.

Ничего не подозревающий тюлень ворчливо покрутился на валуне, покачал из стороны в сторону свое округлое тело и плюхнулся в воду, поднимая тучи пушистых брызг.

Комментарий к Глава 16. Человек человеку В лекции Марчелло даны, по сути, сухие выводы из теории прибавочной стоимости. Автор не счел необходимым более подробно пересказывать известный материал. При желании подробности можно прочитать в первоисточнике: К. Маркс, «Капитал», том I, прежде всего главы 4 и 5. По википедии, а также по советским энциклопедиям и прочим пересказам знакомиться с этими понятиями нежелательно.

Та парная капитализму форма общественного устройства, которую предполагает Марчелло, известна под самыми разными именами. Советская пропаганда, а вслед за ней и современная капиталистическая пропаганда называет период СССР реальным социализмом. Ряд авторов полагает, что в СССР был государственный капитализм. Историк Юрий Семенов разработал собственную оригинальную теорию и считает, что в СССР был политаризм. Александр Тарасов пишет о суперэтатизме.

Автор полагает все разговоры о реальном социализме в СССР несостоятельными, поскольку социализм и государство – понятия несовместимые. Госкапитализм в СССР тоже кажется сомнительным.

Что касается точек зрения Ю.И. Семенова и А.Н. Тарасова, то читатели при желании могут ознакомиться с ними самостоятельно. Статья «Основные и неосновные способы производства» дает представление о теории Семенова, а работа «Россия: что с ней случилось в XX веке» касается собственно периода СССР. В статье Тарасова «Суперэтатизм и социализм» излагается его гипотеза. Автор базировался прежде всего на этой последней статье.

====== Глава 17. Бумажные крылья ======

Растут, растут невидимые крылья.

Какой размах! Какой размах!

Земля, река, деревья – все поплыло,

И синь в глазах, и синь в глазах.

Всё выше, выше, к белым облакам.

Качели тут, качели там.

И я лечу, легка,

С тобой всё выше в облака.

И я лечу, легка,

С тобой всё выше, выше, выше в облака.

К. Валькадос

Соседняя подушка была пуста. Арджуна недовольно поморщился, подгреб ее к себе и глубоко вздохнул. Ткань едва уловимо пахла травяным мылом, краской, теплом... или же ему почудилось?

Всего пять ночей они с Вивьен провели в его комнате. Открывали друг друга неспешно, мягко, пробуя и смакуя новые ощущения и слова. Они не заходили пока что дальше поцелуев, но с восторгом узнавали, какое разной бывает эта невинная ласка. Арджуна и представить себе не мог, насколько восхитительно вплетается в сон прикосновение любимых губ к спине, как сладко, не просыпаясь, переворачиваться на другой бок и согревать дыханием нежную кожу любимой.

Любимой... Когда успел?

И когда успел так дико соскучиться, ведь Вивьен уехала лишь накануне. Ее отправили в сельскую коммуну, подальше от города, от волнений, которые, вероятно, будут сопровождать Совет, и Арджуна первый требовал, чтобы она подчинилась. А теперь недовольно морщился, потому что проснулся в одиночестве. Миновало каких-то пять дней – и он категорически не желал больше спать один.

На кухне он встретил всех троих братьев, тоже подхватившихся ни свет ни заря. Что странно, ведь, в отличие от Милоша, двойняшки не упускали случая проваляться лишний час под одеялом. Но грядущий Совет, кажется, всех обеспечил бессонницей.

Однако еще что-то непривычное было этим утром.

Со двора пришел Марчелло. Оглядел хмурой синью всю компанию, изрек:

– То самое чувство, когда долгие годы спишь с мужчиной, а однажды не обнаруживаешь в доме ни одной женщины и понимаешь, что как-то это неправильно.

– Попробуем исправить? – предложил Али и наивно захлопал ресницами в сторону Арджуны.

– Расценим это как своеобразный эксперимент, – серьезно согласился Милош. – Арджуна, волосы у тебя теперь длинные, растительности на лице нет. Подберем платье и...

– … и вы полагает, что если я встречаюсь с вашей дочерью, – эльф кивнул в сторону Али и Марчелло, – и вашей племянницей, – покосился на Милоша и Саида, – то вам все можно?

– Да! – хором, не краснея, ответили четверо мужчин и заржали.

Из конюшни откликнулись.

С улицы в дом вошла Мария, поставила на стол корзинку с пирожками и недоверчиво поглядела на глупо лыбящихся друзей.

– Сиськи!!! – выразил всеобщую радость Саид.

– Отличный настрой перед Советом, – Мария крепко пожала протянутые руки. – Так держать!

Пожалуй, это началось не сегодня и не вчера. Как минимум, на прошлом Совете. Но Милоша резануло именно сейчас.

Он живо вспомнил эпидемию в коммуне. Тогда случились две или три ссоры, жарко спорили, жечь или не жечь коровник. В итоге сожгли, а все эти столкновения не мешали горячей, спокойной и дружной работе медиков и коммунаров. Вопросы, осмотры, гипотезы, решения сменяли друг друга с точностью, которой позавидовали бы новейшие навигационные приборы. Люди четко знали, что хотели спасти как можно больше селян и животных, слышали друг друга, доверяли друг другу. Несмотря на горе из-за потери половины стада, Милош до сих пор думал о тех днях с удовольствием.

В коридорах здания Совета стоял тот прекрасный несмолкаемый гул, который сопровождает одновременные встречи множества друзей и товарищей. Трясли протянутые руки, обнимались, делились новостями, хвастались, ругали и хвалили друг друга, хохотали и шептались по закуткам. Эти живые речи, исполненные то счастья, то гнева, то раздумий, отражали столь же страстную, неравнодушную жизнь Республики.

Но появились иные звуки. Когда? Полгода, год назад? Прежде Милош не слышал их, просто не придавал значения.

Шуршали бумаги.

Да, те самые бумаги, которым они так радовались, когда мануфактура загудела в полную силу. Стало легче фиксировать результаты работ, исследований, обмениваться вестями с товарищами. Строили голубятни, расцветали школы, недавно открыли две новых типографии. Шелест бумаг отзывался в сердце предвкушением новых мыслей и приветом от друзей из самых дальних уголков Республики.

В коридорах здания Совета бумаги шуршали иначе. Люди просматривали свои доклады, показывали другим, указывали пальцами на фрагменты текста и не смотрели друг на друга. Спорили, размахивая служебными записками или находя в томиках законов нужные параграфы.

– Милош, здорово! – бывший коллега по кафедре, нынешний работник второй сельской коммуны, увесисто хлопнул его по плечу. – Слушай, ну вы молодцы! Слышал я, что чуть до нас коровья чума не добралась. Где твой брательник-то? Хоть поклон ему от всех нашенских передам!

– Здравствуй-здравствуй, – Милош невольно улыбнулся в ответ на заразительную улыбку приятеля. – Саид как всегда, везде одновременно. Ничего, увидитесь! Как у вас?

– Вот я с тобой про картошку посоветоваться хотел. Такая дрянь в этом году завелась!

Невеселые мысли куда-то пропали под натиском живой, ощутимой проблемы. Милош временно отложил свои тревоги в сторону и ушел с головой в обсуждение неизвестной прежде гнили.

Тревоги вернулись нежданно, уже во время заседания Совета, когда он отчитывался с трибуны о работе своей кафедры растениеводства и рассказывал об опытных полях.

– Хорошо, это все хорошо, товарищ, – прервал его председатель собрания. – Только что ж ты умалчиваешь, как тебя от народного хозяйства в личные заботы уносит?

– Прости? – Милош с недоумением посмотрел на председателя. Народное хозяйство, личные заботы? Что за бредовое противопоставление?

– Говорят, ты племяннице своей на день рождения цветок диковинный вывел. Орхидею свою. Была одного цвета, вы с женой что-то там поколдовали над ней, получили потомство с другим цветом.

– Допустим.

– Так допустим или точно, а, товарищ Милош?

– Тон смени, пожалуйста. Я не на допросе.

– Ишь! Тон ему не такой. Я в ваших фёновских школах красивым речам не научен. Я из простых ремесленников.

– А мы – из сложных, – заметил из прохода между рядами Али.

По залу прокатились смешки.

– Ти-хо! – председатель зазвонил в колокольчик.

– Да погоди ты! – выкрикнул из зала веселый коммунар. – Милош, правда, что ли? С другой орхидеей переопылили?

– Если бы, – подмигнул приятелю Милош. – Саму с собой. Большая часть всходов как материнское растение, а одна – отличается. Там еще погибшие ростки были, так что... теоретически мог и другой расклад выйти.