Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 61 страниц)

О претензиях семьи мельников на время забыли. О своих собственных просьбах – тоже. Маленький кабинет Марлен вдруг заполнился до отказа, откуда-то сами собой материализовались стулья, лавки... Люди заговорили, заспорили, делясь друг с другом своими соображениями, радостями и бедами. У чьего дитяти от распада семьи припадок случился, какой ребенок вздохнул спокойно, забыв о каждодневных ссорах родителей, кто обрел свое счастье, свою подлинную любовь, избавившись от навязанного брака. Без участия Марлен вспомнили, как расцветает, меняется на глазах приемная дочка Али и Марчелло. Опять же, самостоятельно рассказали о парнишке, который поверил любовнику, сошелся с ним, а потом, не вынеся ссор и драк, повесился.

За окном серели унылые сумерки, а Марлен слушала, слушала, изредка вставляла свои реплики и думала о том, что закон – это всего лишь знаки, тропинки, рамки. Рамки, которые могут сдавить, задушить, а могут поддержать, не позволить свалиться. Ей хотелось верить, что законы Республики относятся ко второму типу рамок. Но никакой закон не научит любить или ненавидеть, заботиться или пренебрегать.

– Расходиться бы пора, товарищ Марлен! – вклинился в короткую паузу начальник охраны. – А то ребята устали-то, к семьям своим, о каких вы тут балакаете, торопятся.

– Ох, простите! Конечно, конечно, сейчас! – Марлен вскочила, прижимая ладони к пылающим от стыда щекам, и обратилась к стихийному собранию: – Голубчики, дорогие, хорошие, давайте до завтра, а?

Заскорузлые, непослушные пальцы ученика, в чьей седой бороде виднелись редкие рыжие прядки, еле-еле выводили последнее в предложении слово*. Не в первый и точно не в последний раз Эрвин наблюдал подобную картину. С осени учил взрослых в вечерней школе, но так и не свыкся. К горлу подкатывали слезы.

Сын секретаря при старшем жреце, Эрвин с детства не знал тяжелого физического труда, а после того, как вылетел из отчего дома за связь с мужчиной, как только ни добывал себе хлеб насущный. Но старательно берег свои руки лютниста и всячески избегал грубой работы.

А в школу к нему шли не только белоручки. Отпахав свое на мануфактуре, на стройке, в мастерской, с онемевшими от инструментов и тяжестей пальцами и сумрачными огоньками в глазах, они отдавали лишний час отдыха и сна, чтобы учиться счету, грамоте, узнавать историю и географию, слушать о неведомых краях.

И вот ему, менестрелю, бродяге, который женился лишь на старости лет, никогда не отвечал за своих детей и не помогал выгнавшим его родителям, ему – учить этих людей, суровых, неповоротливых, изувеченных и закаленных своим ремеслом, тащивших на себе не только целый город, но и собственные семьи? Учить, искать общий язык, находить точки соприкосновения, что порой казалось просто невозможным. Ведь одно дело – тронуть, размягчить сердце мимолетной балладой, которую вскорости развеет ветер, и совсем другое – добиваться прочных серьезных знаний.

Огромным подспорьем стал привет с берегов Бланкатьерры. Милош в подробностях поведал Эрвину об открытии Кончиты, которое очень быстро облегчило жизнь и самому менестрелю, и, что важнее, его ученикам. Теперь он просто отложил на будущее области знания, находившиеся в третьем круге, предоставил своим подопечным больше свободы в тех заданиях, что попадали в первый круг, и сосредоточился на втором.

Не может ученик решить задачу на бумаге? Хорошо, дадим ему предметы, пусть сначала решит с помощью материальной подсказки. Не получается вычесть из одного двузначного числа другое? Напомним, что такое двузначное число, что такое разряды единиц и десятков. Не выходит прочитать сложное слово? Подскажем соответствующее правило чтения.

Постепенно появлялись и другие приемы. В частности, тот, который родился из работы во втором круге и отрабатывался четвертое занятие подряд. Для себя Эрвин коротко назвал его: «отказ не принимается»**.

Заскорузлые пальцы вывели последнюю букву, и над седой с рыжими проблесками бородой расцвела блаженная улыбка. Все, справился, наконец-то! Можно отдохнуть! Рука потянулась было положить на место перо...

– Подожди, – попросил Эрвин. – Ты уверен, что ничего не забыл?

– Ну... да, – растерянно ответил ученик.

– Подумай. Что еще должно быть в этом предложении? – менестрель запнулся о свою абстрактную формулировку, исправился: – Какого знака не хватает в написанном тобой предложении?

– Дык это... Ну... Не знаю.

– Какой знак должен стоять в конце этого предложения?

Седовласый мужик сокрушенно покачал головой. Эрвин обратился к остальным ученикам, довольно быстро выудил у них, какие знаки препинания могут быть в конце предложения, какой именно знак необходим в данном случае и почему. Не оставил пытку, вновь вернулся к первому ученику, попросил повторить.

– Дык вот... В конце предложения точка, значит, вопрос и этот, как его... Когда кричат.

– Восклицательный знак.

– Он! Восклицательный знак.

– А у тебя что должно стоять?

– Точка.

– Почему?

– Не кричат и не спрашивают. Так, говорят.

– Отлично. Ставь точку и можешь отложить перо.

Легкий канцелярский предмет выпал из радостно разжавшихся пальцев. Эрвин отвернулся. Отказ не принимается. Он уже заметил, как влияет на самых слабых, неуверенных в себе учеников простое повторение правильного ответа. Расправляются плечи, загораются глаза. А знания, не просто услышанные, а собственными устами проговоренные, себе присвоенные, кажется, откладывались надежнее.

После урока ученики поспешно засобирались домой. Уж почти ночь на дворе, а еще к детям идти, внукам, кормить, убирать, мыть, готовить...

– Тебе помочь, коллега? – певучий голос Марлен внезапно раздался над самым ухом Эрвина, когда он складывал в стопочку исписанные во время занятия листы.

– Преимущества моего возраста! Благосклонно принимать помощь прелестных юных барышень, – менестрель развернулся, галантно поцеловал пальчики арфистки и кивнул на карту за своей спиной. – Сними и спрячь в тубус. И послушай немного старческое ворчание, раз уж ты имела несчастье заглянуть ко мне на огонек.

– Поворчи, поворчи, позарься на мой хлеб.

Эрвин сложил листы в папку, взял тряпку, чтобы протереть столы – не все рабочие успевали как следует отмыть руки – и принялся исполнять свою угрозу.

– Видела, с каким лицами уходили? И сегодня лишь середина рабочей и учебной недели. Стараются, к знаниям тянутся, стискивают зубы, а учатся. Всего час-другой, Марлен! А люди уже выжаты получше вот этой тряпицы. Как торопятся, заметила? У кого семеро по лавкам, у кого родичи квелые. А ведь ко мне в школу приходят самые ответственные, заинтересованные. Перед нами наглядное объяснение того, что предсказывал Шалом.

– Ты о том, почему люди не сумеют удержать власть, почему революционная диктатура рухнет, и придут новые собственники? – спросила Марлен. Карты и картинки она уже прибрала. Подошла к шторам на окнах, потрогала. Липкие совсем. Пора бы снять да постирать.

– Да. Ведь в деле народовластия что главное? Чтобы власть действительно принадлежала народу, а не его выборным представителям в советах и комитетах. И уж тем более не чиновникам, не к ночи будь помянут подчиненный Саида, который охотник до женских округлостей. А как они могут пользоваться своей властью, если у них банально не хватает знаний, времени и сил? Хорошо, знания худо-бедно я им даю. Но лишних трех-четырех часов в сутках я из кармана не выну.

– Поворчал? Теперь меня послушай. Надо что-то менять. Я не предлагаю эликсир жизни, живую воду, нет, но... Вот сегодня погостила я в одном доме. Там хозяйки по собственной инициативе потихоньку налаживают общее хозяйство. Пока только три семьи, но другие на них с интересом косятся. Конечно, три-четыре часа они не наскребут, но полчаса-час – тоже сокровище, правда? Наши два дома, фёновских, пример подают. У Ядвиги детеныш с горячкой свалился, я ее пораньше с работы прогнала. Так она очень даже настроена в своем доме организовать что-то вроде общественного пригляда за детьми.

– Ядвига умница и боевая женщина, но ты ей напомнила, чтобы она с нашей медицинской братией посоветовалась? Не ровен час, безграмотные няньки от больных детей к здоровым заразу перетащат, – покачал головой Эрвин. Мысленно улыбнулся своим словам. В малышах ничегошеньки не смыслит, но привычка думать как Шалом, о здоровье, безопасности, кажется, въелась под кожу.

– Ой-й-й, – застонала Марлен в охапку снятых штор и тут же чихнула из-за пыли. – Фу! Замоталась, дура. Завтра скажу. Но ты мою идею понял, да?

– Будем пробовать.

Пара виршеплетов покинула пустую, погасшую школу и картинно, под ручку, зашагала мимо площади к своему дому.

А площадь, которая всего час назад мирно готовилась ко сну, сейчас, невзирая на тьму и дождь, гневно, угрожающе бурлила.

– Слышьте, люди?! Смертной казни нету, грят?! Зато чекисты бессудно кого надо по тюрьмам вешают!

Когда уже в Республике наладят производство механических часов? Будь они в тюрьме у каждой камеры, да что там, хотя бы в паре мест, и Али давно бы уже собрал по кусочкам расколотый витраж вчерашнего дня. А без них приходилось бегать, спрашивать, уточнять информацию, причем у самых разных людей и очень осторожно. Не нравилось ему самоубийство младшего военспеца, ох, не нравилось...

Если бы так спокойно, даже хладнокровно повесился старший военспец, это хотя бы смутно напоминало правду. Но его менее уравновешенный, более подвижный и эмоциональный молодой коллега просто не мог целый день приветливо играть с ним в шахматы, а потом взять да и свить себе удавку.

И еще что-то в обстановке камеры не давало ему покоя. Али подошел к одиночке, достал было ключи, но тут заметил щель в приоткрытой двери. Ну, мало ли. Комендант мог заглянуть, кто-то из чекистов, сам Саид...

– Саид! – сердце свалилось вниз. В глазах поплыло: зловещий огонек масляной лампы, табурет, петля на шее Саида. И невозможная ухмылка этого кудрявого наказания. Али сипло выдохнул: – Сука.

– Не сука, а следственный эксперимент, – фыркнул чекист. Потряс свободным концом веревки и указал на металлический штырь, который торчал в стене между камнями. С этого самого штыря, выломанного из кровати, и сняли давеча повешенного. – Видишь? Не достает. А покойничек-то на полголовы нас с тобой ниже будет.

– А в другие щели штырь не влез? – Али взял со стола лампу и принялся внимательно осматривать стену. – Царапины. Как будто пытался вбить, да не вышло.

Саид мягко спрыгнул на пол, подошел к брату и потрогал каменную кладку.

– Но могло бы войти, если вбивать не торопясь. Спешил? А ведь у него, по идее, вся ночь была впереди. Не сходится пасьянс.

Али присел на табурет и обвел взглядом камеру. В очередной раз. Решетка на окне целехонькая, книги стоят аккуратным рядком на полке. С кровати сбит матрас, немного, он не очень мешал выламывать подпиленный прут. Откуда напильник – отдельный вопрос. Предмет маленький, тоненький, могли передать в переплете книги или в домашней выпечке, хотя книги все целы. Простыни разорваны на полосы, часть из них пошла на удавку. На столе – привычный легкий беспорядок. Листы со стихами, письма родных, перо небрежно брошено поверх молитвенника, шахматная доска с последней партией.

– Слушай, ну странно! – воскликнул, перехватив его взгляд, Саид. – Ты же помнишь, как он нервничал во время допроса, как порой что-то крутил в руках. Еще до ареста, когда мы в кабинете у Арджуны собирались, он стаскивал с его стола то перо, то закладку, то еще какую ерундовину. А тут – шахматы в идеальном порядке, а шахматист рядом плетет веревочку себе на шею, ничего не...

– Стоп! Теперь молчи.

Забитая тысячами клочков самой разной информации голова упорно отказывалась припоминать последние ходы. Еще бы, Али вчера носился по тюрьме как угорелый. Аристократ опять на сокамерников полез, одному ребро сломал. В Цветнике женщины-заключенные никак не могли составить график уборки собственной камеры. Припадочного воришку привели, так он во время допроса на полу забился, боялись – собственной пеной захлебнется. Какая там шахматная партия?

– Саид, что с этим матом не так?

– Да нормальный мат. Тебя, видать, вчера совсем ушатало, раз ты его проморгал. Он же очевиден.

– Вот именно! – яркая картинка вспыхнула перед глазами будто живая. Али снял с доски фигуру противника и переставил на другое поле. – А так?

– Тоже мат, но более изящный, – Саид сощурил глаза и нехорошо усмехнулся. – Ты запомнил этот мат, да? А кто-то, кто уронил случайно ферзя, вернул его на место. На самое очевидное место. Настоящего положения он не запомнил, просто вычислил... Али, и многие служащие в твоем Медке умеют играть в шахматы?

– Вряд ли. Но на основании шахматного хода, у которого, к тому же, нет свидетелей, даже ЧК не сможет никого арестовать.

– Зато слежку мои ребята организуют за ним за-ме-чательную!

В коридоре послышались торопливые шаги. Дверь в камеру после условного стука распахнулась, и на пороге нарисовался запыхавшийся молоденький чекист.

– Товарищ Саид! Неладное в городе творится, мой парнишка в трактире слышал, что, вроде как, висяка этого на нас валят. Еще девчонка наша на базаре краем уха... Что делать? Надо же это безобразие пресечь!

– Не-а, не надо, – расплылся в широкой и довольной улыбке Саид. – Значит так, дорогой друг, руки в ноги, обеспечиваешь наблюдение в городе. Как забурлит где серьезно, подтягивайте туда наших и спокойно, без суеты вычисляйте провокаторов. Садитесь к ним на хвост, не трогаете, мотаете на ус. Ах, да, и пришли мне сюда Марту и Марию, с маскировкой.

Две недели. Напряжения, слежки, изматывающих допросов, когда каждое неверно сказанное слово грозило провалом операции. Они устроили собственную невинную провокацию, чтобы вычислить того из работников тюрьмы, кто умел играть в шахматы. По счастью, нашелся лишь один, и за ним несколько дней, будто тени, ходили Марта и Мария. Другие чекисты приглядывали за провокаторами, которые оказались в разъяренной толпе у ворот тюрьмы. Ох, и засуетились ребята, когда Саид вышел к людям и честно, открыто объявил, мол, да, мы уже разобрались, что это было не самоубийство, а самое настоящее убийство. Факты в подтверждение привел. Некоторые. Пообещал, что непременно найдет виновных. Горожане поверили, провокаторы, видать, опешившие от такой прямоты, начали делать ошибки.

На этот раз против Республики играли вовсе не бывшие аристократы, что не удивило Али и Саида. Надо было совершенно не знать повешенного военспеца, чтобы оставить почти безупречный порядок в его камере. Он оказался всего лишь разменной пешкой в чужой игре – дельцов, которые стремились подорвать авторитет нынешних властей в Республике и если не свергнуть их, то хотя бы постепенно добиться пересмотра закона о земле.

ЧК почти-почти размотала весь клубок, когда у них едва не образовался еще один труп. Ненужного свидетеля попытались устранить с помощью яда. Милош и Шалом двое суток не отходили от несчастного, вытаскивали его с того света, пытались понять, что за яд и как его вывести... Спасли.

Тепло дома, прогретого игривыми весенними лучами, ласково встретило валившихся с ног братьев.

Откуда-то у них на кухне взялась Камилла. Она сокрушенно покачала головой, глядя на своего невменяемого начальника, взяла Милоша за руку и поволокла, как безвольную огромную куклу, наверх. Обещала покормить в его комнате.

Герда усадила за стол болезненно развеселого Саида, поставила перед ним миску с супом, погладила сальные, давно не мытые кудри. Радко под строгим взглядом матери вел себя тише воды, ниже травы.

Эрвин махнул рукой, подзывая Али присесть рядом с Шаломом и тоже перекусить, но Али криво улыбнулся, взял со стола пирожок, зачерпнул кружкой воду и ушел в свою комнату, к дочери. Он умудрился после безумия прошедших недель не наорать сегодня на снова чудивших заключенных, даже провел обещанный урок рисования, даже не сблеванул на пол комнаты коменданта, насквозь прокуренной, пропитанной отвратительным дымом. Хватит ли его, чтобы не сорваться на родных? А рядом с Вивьен было тихо и спокойно. Нет, кто бы что ни говорил, а не только их фарфоровое сокровище нуждалось в своих приемных родителях. Али в который раз почувствовал, насколько остро ему необходима дочка.

– Лапушка, здравствуй, как ты? Уже покушала?

Вивьен не ответила, полностью погрузившись в игру. Она расставляла игрушки в трех коробочках по принципу, понятному лишь ей одной. Что ж, не страшно. Али, разумеется, уже знал от Герды, когда и что ела его девочка. Просто старался лишний раз вызвать ее на разговор.

Легкие, как пух, каштановые кудри в беспорядке лежали на плечах Вивьен. Она не позволяла заплетать волосы, стаскивала с них любые заколки и ленты, зато не возражала против расчесывания по три-четыре раза в день. Али взялся за гребень и осторожно тронул спутанный локон.

– Али, – малышка заулыбалась, сжала в кулачке деревянную фигурку и юркнула под бок к родителю. Посмотрела на его щеку, почти в глаза, доверчиво спросила: – В парк?

– Маленькая, прости, но сегодня в парк сходить не получится. Я устал и боюсь не усмотреть за тобой. Это опасно. Давай завтра утром? Завтра я не работаю, будем гулять, сколько захочешь.

– Вивьен хочет в парк. Али говорил, – в детском голосе послышались упрямые нотки.

– Амира, мы не можем пойти в парк, – мягко, но чуть настойчивее повторил Али. – Давай лучше...

– Вивьен хочет в парк! – неожиданно высоко взвизгнула девочка. Фарфоровое личико исказила злая, неприятная гримаса.

Случалось, проходили. Перетерпеть и переждать, если выйдет – успокоить лаской. В крайнем случае – позвать Шалома. Али отрицательно помотал головой, но при этом тепло коснулся плеча дочки.

– Парк! – деревянная фигурка со всего размаху проехалась по его лицу. На игрушке остался кровавый след.

– Вивьен!

Хрупкие детские плечи неловко поднялись, стиснутые его руками бойца. Сначала Али держал дочку, просто пытаясь привести в чувство, но мерзкий истеричный крик рвал перепонки в ушах, он тряхнул Вивьен раз, другой, третий... Замер, увидев звериный ужас в огромных карих глазах.

В дверь стучали. Герда.

– Позвать Шалома?

– Не надо, я справлюсь!

Еще не хватало, припрягать полумертвого после двух бессонных ночей чародея.

Али оставил захлебнувшуюся совсем иным, испуганным плачем Вивьен, отполз подальше, зажал подмышками руки. А хотелось отрезать их по локоть. Еще лучше – по шею.

И что делать? Как поговорить с дочкой, объяснить ей всю сложность произошедшего? Что взрослые устают и срываются, но усталость – не оправдание для того, кто причинил боль своему ребенку. Что она не права, ей скоро исполнится пять лет, а значит, она девочка взрослая, должна считаться с другими людьми. Но он не прав еще больше, и плохо, совсем плохо, когда они ссорятся, тем более сейчас, вдали от Марчелло... Али не знал, как донести это до Вивьен, но и молчать не годилось. А потому он просто высказал свои мысли и чувства. Честно, как есть.

– Вивьен не хочет.

– Чего ты не хочешь, маленькая?

– Али нет, Вивьен не хочет.

– Мы редко виделись в последние дни, и ты соскучилась? Поэтому хотела пойти со мной в парк?

– Вивьен не хочет, Марчелло нет.

– Да, Амира, ты права. Без Марчелло совсем не хочется. Тебе. И мне тоже.

Они посидели немного, тесно прижавшись друг к другу, и только когда Вивьен начала откровенно зевать, Али ухватил ускользающее время за хвост. Пришла пора дневного сна.

Он бережно поднял дочку, все еще пытаясь выпросить у нее прощение за свой срыв, опустил на кровать... подумал-подумал и решил тоже подремать. Порылся в сундуке с вещами, отыскал старенькую домашнюю рубашку Марчелло, нырнул в нее и вытянулся рядом с Вивьен. Малышка довольно свернулась в клубок в его объятиях. Да, поссорились. Помирились. Нужны друг другу. Семья как семья.

Знаки пламени висели в изголовье кровати. Как и вчера, и третьего дня, и неделю назад, и в день приезда. Марчелло не возражал. Он жил в доме жреца. Не молился и постов не соблюдал, но и ломать привычки Ансельма не собирался. Даже если эти привычки касались его, Марчелло, временной комнаты.

Как и вчера, в предрассветной тишине на разные голоса перекликались петухи. Как и в предыдущие дни пахоты, тело болело так, что хоть криком кричи. Широкие тягучие зори чередовались с короткими глухими ночами и бесконечными анфиладами похожих друг на друга дней. В каждом из этих дней с привычной дотошностью Марчелло находил новые и новые факты, знания, поводы для размышлений, но деревенское время упорным плугом вспахивало однообразную почву жизни. Шаг, другой, шаг, другой, перед глазами мелькает земля, земля, земля...

На второй день пахоты сердобольный мужик предложил невменяемому от усталости Марчелло накатить самогона. А что? Другие пили, им легчало. Авось, и ему полегчало бы, да только в памяти проступило недавнее.

– Люди-и-и, люди-и-и! Спасите богов ради, папка мамку забивает! – визжит шестилетняя девчушка. Бежит по деревне босая, и ледок после давешнего заморозка звонко хрустит под ее твердыми пятками.

– Да он ее кажен день забивает, – равнодушно бросает сосед, занятый починкой своего плетня.

– Хоть бы забил уже, – откликаются из-за другой калитки.

– Тю! Гнева божьего на вас нет! – раздается третий голос, и двое мужиков таки отрываются от бутылки, хватают топоры и чешут в сторону непутевой хаты.

Ансельм не участвует в споре. Он просит Марчелло прихватить на всякий случай ножи. Может, и будничная ссора, но вдруг дело серьезное?

– Люди-и-и! – девочка, обежав несколько дворов, возвращается к своему.

Когда жрец со своим гостем и двое умеренно нетрезвых мужиков приближаются к двери, из-за нее слышен просто нечеловеческий вопль, слитный, на одном дыхании:

– Папочка-не-пали-мамочку!

В сенях, синяя то ли от холода, то ли от ужаса, стоит на коленях полуголая, в одной нижней юбке, баба. Самогон стекает по ее растрепанной косе, бежит по грудям, впитывается в ткань, в пол. Рядом, прикрывая собой мать, верещит девчушка. Мужик с пустыми, страшными от выпивки глазами, держит зажженную лучину. И скрутить бы его, оттащить прочь от жены и ребенка, да вот мужик – размером с Милоша, а лучина полыхает в локте от облитых самогоном волос женщины.

Но они вчетвером как-то справляются. Мужика вяжут и бросают в некое подобие тюрьмы, жрец долго читает молитвы в доме, лекарь отпаивает мать и дочь успокоительными травами, соседки вызываются переночевать у них разок-другой.

Поздно, ближе к полуночи, когда Ансельм и Марчелло доедают состряпанный на скорую руку ужин, служитель пламени с небесно-голубыми глазами глухо говорит:

– Знаешь, иногда я жалею, что отменили телесные наказания.

Отважная девчушка, которая, не помня себя, защищала мать, чем-то внешне напомнила Марчелло Вивьен, а тут еще недавно пришло тревожное письмо от Али, в котором он рассказал о своем срыве и ссоре с дочкой. Марчелло, зная свою физическую силу, тяжелый нрав и отчаянную тоску по обеим семьям, панически боялся своей реакции на хмельное. Поэтому оставалось после дня за плугом держаться на честном слове.

После того дня, и того, и следующих... Одинаковых, монотонных, как изгибы знаков пламени в изголовье кровати. Прожив большую часть жизни в одной столице и полгода – в другой, Марчелло задавался лишь одним вопросом: почему деревня еще не поголовно спилась и до сих пор не сошла с ума? Свободная деревня, без барщины, побоев, унижений, разлученных по господской прихоти семей.

Из философских бредней его вырвал непривычно звонкий голос Ансельма в горнице. Как будто жрец очень старался не расхохотаться.

– Тебе к лекарю с эдаким надо. Я чем помогу?

– Лекарь, доброго ему здоровья, к Ягне побег, рожает она. А мне в поле идтить... Помоги, помолись, а? Может и пройдет?

Ягной звали ту девушку, которая в памятный вечер приезда не побоялась гордо заявить о праве на жизнь своего внебрачного ребенка. Рожает, хорошо! Вечером поздравят. Но что за беда у соседа?

– Как тебя вообще угораздило? – спрашивал тем временем Ансельм.

– Дык это... прости душу грешную... Давеча к лекарю захаживал. Он в сенцы вышел, а я гляжу – мешочек с травками лежит, слова какие-то. Я ж не шибко читаю, чего-то про силу было.

– Понял теперь, какая в той траве силушка? – уже откровенно веселясь, полюбопытствовал жрец.

Марчелло торопливо влез в штаны, распахнул дверь в горницу – и всю усталость как рукой сняло.

– Да что вы ржете, мужики? Грамотные люди, а над горюшком моим насмехаетесь!

Горем селянина оказался выдающийся и, вероятно, ни правым, ни левым кулаком не сбиваемый стояк.

– Ты зачем этот мешочек-то взял? – кое-как вымолвил сквозь смех и слезы Марчелло.

– Ну дык это... Лежало! – уверенно ответствовал сосед. Брови на высоком загорелом лбу сложились домиком: – Помолись, преподобный!

– Как я тебе помолюсь? Боги милостивые, помогите моему ближнему вздрочнуть так, чтобы напасть его ветром сдуло?

Теперь уже утирали слезы все трое.

– Завтра за сегодня вспашешь, – предложил Марчелло. Подмигнул: – Это тебе во искупление за тяжкий грех зачтется. Да, Ансельм?

– Какой-такой тяжкий грех? – искренне опешил селянин.

– Какой... Ты разве у лекаря мешочек стянул? Больница-то не чья-нибудь. Ваша, общая. Что ж ты себя и своих обкрадываешь? – уже тихо и серьезно объяснил историк.

В центре стола возлежала огромная оранжевая тыква. По размерам вполне сопоставимая с девятимесячным животом Герды. А может, ее живот вышел под стать богатому яркому плоду. Оборотица заметила умильные улыбки Ансельма и Ягны, которые откровенно сравнивали ее и тыкву. Остальные селяне, заглянувшие в гости, больше интересовались диковинным овощем, чем девчонкой на сносях. Ее мама – тоже.

Герда украдкой вздохнула. С другой стороны, хоть за одним столом теперь изредка сиживали, сестер и брата от нее не гоняли. Отчим по-прежнему морду воротил, но давняя взбучка Саида, покровительство Ансельма и поддержка Марчелло ограждали ее от откровенной злобы с его стороны. Все лучше, чем прежде.

– Ну как, мы пробовать ее будем али любоваться? – нарушила тишину деловитая хозяйственная баба.

– Любоваться, – поэтически вздохнул Ансельм.

– Про-о-обовать, – мечтательно протянула старшая из сестренок Герды. Год выдался урожайный, крестьяне ели досыта, но она, кажется, могла все лопать и лопать, оставаясь при этом тоненькой, как свирель. Не в коня корм.

– Пробовать так пробовать! Герда, ваш Милош ученый сказывал, как это чудо-юдо готовить? Не потравимся?

– Отчего же травиться-то? Сейчас вот кусочек на салат пойдет, столько на всех-то хватит? А это на суп, – и Герда плавно взрезала плотную, твердую корку. Горницу жреческой части дома наполнил непривычный, густой, сладковатый запах.

Работа в руках соседок закипела. Кто-то запел, прилаживая старую частушку про капусту к новому овощу. Мама молчала, глядела на нож в своих руках, но дочки-оборотицы не сторонилась. В животе зашебуршилось проснувшееся дите.

– Ма-а-ам, – Радко потянул за юбку. Герда хотела было заметить, что занята покуда, готовит, но лицо ее шкодливого ребенка оказалось непривычно угрюмым и даже сердитым.

– Да, сынушка? – спросила, когда они вышли из шумной хаты в светлый, залитый закатным румянцем двор.

– Не хочу маленького, – выпалил сын и уставился на ее живот.

Герда мягко присела на чурбак и внимательно всмотрелась в сумрачные глаза Радко. И с чего бы вдруг? Радко просиял ярче солнышка, когда в свое время родители объяснили ему, что у мамы растет животик, в котором прячется кроха, его братик или сестричка. С восторгом слушал первые толчки малыша. В деревне с редкой серьезностью воспринял себя маминым защитником, пока папы нету рядом. Вместе с родителями выбирал имя, подходящее и для мальчика, и для девочки.

Так что случилось? И не сегодня случилось... Герда припомнила то, чего не замечала из-за нарастающей тревоги. Беременность будто бы протекала легко, спокойно, но вот второй ребенок ее мамы от первого брака, от мужа-вервольфа, родился мертвым. Может быть, глупости, но она волновалась, шла последняя неделя, и Радко невольно доставалось меньше внимания. А ведь сын реже подходил к ней, обнимал ее живот, кажется, давно не разговаривал с малышом.

– Почему не хочешь, сын? – ровно, но без привычной ласки спросила Герда.

– Не хочу брата. И сестру не хочу. Они плохие, – по-взрослому ответственно сказал Радко.

Значит, не просто малыша, а именно брата или сестру... Все верно! Давеча ее сестры здорово подрались, насилу их растащили по разным углам. А сегодня утром брат устроил откровенную подлянку младшей сестре, та отомстила, завязалась очередная склока, обоих заперли дома. Именно поэтому смотреть тыкву пришла только старшая, не провинившаяся сестра. Порой они жили мирно, можно сказать, любили друг друга. А иногда ровно с цепи срывались.

– Не нравится тебе, что мои сестры с братом собачатся?

– Не нравится.

– Но они у меня есть. Я их люблю, дружу с ними. Не всегда по-доброму поговорить выходит, что у меня с ними, что у них между собой. Но ведь и хорошо бывает. Как на реку на той неделе ходили. Понравилось?

– Здорово было, – тут же разулыбался Радко. Все-таки долго хмуриться у него не получалось. Взъерошил кудри отцовым жестом, вспомнил: – И теленка лечили. И Вивьен на лошадке катали.

– Вот видишь, сынушка, – Герда одобрительно коснулась дочерна загорелой щечки ребенка. Подумала-подумала и добавила с тихим рыком в голосе: – И еще, Радко. Хочешь ты или не хочешь, а маленький уже есть.

В карих глазах замерцали хищные огоньки. Верхняя губа дернулась, совершенно по-волчьи обнажая зубы. Оборотица рыкнула чуть громче, прихватывая сына за загривок. Радко зубы не спрятал, но все-таки погладил живот мамы. Нежно, как прежде.

Кажется, эта буря миновала. Но надо бы подстраховаться.

– Ох, пушистик ты мой пузатый. Совсем испереживалась, – Саид снисходительно чмокнул жену в пепельную макушку. – Конечно же, ничего ты не напортила тем, что приехала в деревню и взяла с собой Радко. Растет наш парень, пусть знает, что бывают и такие отношения между родными, пусть учится принимать и прощать. И все ты верно ему выговорила, должен выучить, что жизнь человеческая не по его желанию и прихоти дается.

– Правда? – Герда по-детски счастливо улыбнулась и потеснее прижалась к нему.

Сердце чекиста екнуло. Его не меньше жены колотило накануне родов, со дня на день ждали. И за нерожденного пока ребенка переживал. И за старшего сына, который в четыре года внезапно попал из теплого, затопленного лаской родного дома в довольно сложные отношения Герды с ее семьей. И вообще... Но любимой тревоги досталось больше.

Саид уверенно поцеловал Герду во второй раз, теперь в живот, схлопотал по губе какой-то конечностью малыша и ответил: