Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 61 страниц)

Более мелкие уточнения и детали Хельга слушала краем уха. Перед внутренним взором ее вставали серебряные в лунном свете стены Сыри, и на кончиках пальцев чудилась влага – слезы камней, что безмолвно оплакивали участь узников. Желтые протоколы допросов, ржавые от крови, трещины в дереве ступальных колес, унылая серость камер Марчелло, Арджуны и Витторио. После той памятной ночи, когда они с братом изучали вдоль и поперек поверженное чудище монархии, она с великим трудом могла себе представить, что наказание в принципе бывает и другим. Не местью, не безграничной болью, не унижением и падением. И вот в двух шагах от нее, с мальчишеским изяществом устроившись на краю стола, делился своими давними впечатлениями Саид.

– … разве что имеет смысл учитывать ошибки папы ради того, чтобы не напортачить с воспитанием своих собственных детей. Но у нас почти мирное время, все будет иначе, чем в армии.

– Значит, полностью опыт Фёна в обычных тюрьмах неприменим хотя бы потому, что наша Республика – не сплошь армия, – заключил Али. Закусил губу по привычке, перенятой от любовника. Тонкие черные брови беспомощно надломились. – А вот то, второе, что это? Ты изначально воспринял приговор иначе, чем многие из тех, кого зовут отбросами общества. Хельга, ты же помнишь наших соседей по кварталу Ангелов. Украсть – дело чести, избить или убить – обычный способ выживания, ничего дурного.

– Помню. Дружки нашего бедняги Жерара относились к каре за мелкие кражи как... к препятствию, да? Оно есть, его хорошо бы обойти.

Внезапно от стены с картой отлепился Милош, который во время предыдущего разговора двойняшек превратился в молчаливую высоченную тень. Хельга аж выдохнула и осторожно покосилась вверх. Благодаря Марчелло и собственному любопытству она вполне прилично знала предания разных стран севера, но бесшумные великаны в список известных ей мифических существ не входили.

– Я же вам пересказывал идеи последователей святого Камило, – с ехидцей напомнил Милош и снисходительно щелкнул Али по носу. До Саида не дотянулся – тот резво стек со стола к ногам Хельги. Великану, кажется, лень было отлавливать кудрявого паршивца, и он просто продолжил свою отповедь: – Камило учил, что истоком греха является бедность, а ваш квартал Ангелов, помнится, слыл до революции рассадником нищеты. Предвижу ваши возражения и добавляю: Hermanos имели в виду пустоту не только кошельков, но и душ. И при наличии этой пустоты преступление – это что-то совершенно естественное, потому и воспринимали ваши соседи наказание как досадное препятствие, не более того.

– Начальник стражи ого-го взятки берет, а мне нельзя и каравай хлеба спиздить? – пародируя блатные интонации, отозвался Али. Грустно улыбнулся: – Что-то вроде того, и мне не хочется осуждать всех поголовно. Я не позволял красть себе и осуждал себя за то, что разок поторговал собственным телом, но плевать я хотел на законы Ромалии и общественную мораль. Мне было совестно перед Фёном и просто... гадко. Так. Выходит, что наказание бессмысленно, если не учитывать, как преступник относится к собственному поступку, что он в нем видит и что он видит в обществе, выносящем приговор.

– Диалог, – почему-то шепотом и очень нежно, бережно трогая губами короткое слово, промолвил великан. Единственный медовый глаз вдруг заблестел глубоко и ярко. – Кончита называла это диалогом в обучении, но соглашалась со мной, что подобный диалог возможен и в системе наказаний. Более того, работая со своими учениками, она обнаружила интересную закономерность. У каждого человека есть три круга действий. Первый круг – то, что ему доступно, с чем он справляется сам. Второй – то, что он осваивает с поддержкой или подсказкой. И третий – действия, которые далеки от него настолько, что никакая подсказка не поможет. Али, ты со своим... кхм... падением оказался в первом круге. Сам упал, сам встал и больше, надеюсь, не повторишь. Саид, прежде я мысленно относил тебя ко второму кругу, полагая, что приговор стал для тебя своеобразной подсказкой. Сейчас понимаю, что ты дошел бы до всего без плети и одиночки, а они для тебя в самом деле дары. Пожалуй, ваш Витторио как раз находился во втором круге, и ваш допрос оказался рукой помощи, первой ступенькой для него на пути с колен.

– Боюсь, варьировать меры пресечения в соответствие с душевным настроем осужденных мне никто не позволит, но вашу с Кончитой идею я понял. Придумать бы, как применить ее во внутренней работе... Милош, поделись, кстати, с нашим преподавательским составом, а то там Эрвин пыхтит, бедняга, над программами по ликвидации безграмотности.

– Поделюсь, – на рваном выдохе ответил Милош. Блеск единственного глаза пролился на щеку драгоценными каплями. Хельга жалобно посмотрела на двойняшек, пытаясь по их реакции понять, стоит ли утешить старшего или, наоборот, не тревожить его бесполезным сочувствием. Те даже не качнулись в сторону брата. Просто ждали. Наконец, Милош неторопливо вытер лицо и кивнул, мол, продолжаем беседу.

Али сладко потянулся, оценил завистливым взглядом руку сестры в кудрях брата и вальяжно привлек к себе Милоша. Видимо, для гармонии и равновесия. А потом очень виновато обратился к Хельге:

– О преступниках мы кое-что выяснили. Теперь... о палачах. Маленькая, прости, но ты единственная из нас, не считая мамы, кто знает, каково это – карать. Подробностей не прошу, но, пожалуйста, поделись тем, что считаешь наиболее важным.

Перед глазами заплясали цветные стеклышки витражей, разлетевшихся от удара ее клыков брызгами крови, ошметками мяса и стальными колечками кольчуг. По венам побежала мутная гнилая жижа, и в ноздри ударил запах тлена. Вот и разбери, что тут важнее всего. Хельга зажмурилась, возвращая себе всегдашнюю способность к трезвым суждениям, и зловонную жижу смыли медовые соленые капли. Диалог. Али ищет возможности для диалога между обвиняемым и судьей, между заключенным и надзирателем. А что происходит с представителями власти в отсутствие диалога?

– Самое важное... Наверное, это бессмысленность мести и опьянение властью. Ой! Кажется, только что поняла... Я же знала, что моя месть справедлива. Я убивала убийц, и от этого голова шла кругом. Мне можно было убивать. Ужасно... Выходит, и самый справедливый приговор бьет и по осужденному, и по исполнителю? Чем больше честных приговоров, тем больше у исполнителя прав считать свое насилие добродетелью. Или я глупости говорю?

– Не глупости! – хором откликнулись двойняшки. Саид потерся щекой о ладонь сестры и добавил: – И с этим надо к Шалому. Мы ему обещали делиться любыми соображениями о насилии.

Уютное лоскутное одеяло, сшитое Гердой еще в горах, так ладно легло на плечи, что Марлен не сразу нашла в себе силы выпростать из-под него руки и еще немножко поработать. Она перебралась из-за стола в постель, чтобы согреть ее к приходу Зоси, и надеялась повозиться с идеями и бумагами еще с полчасика. Но коварное одеяло грозилось похерить все ее планы. Но надо. Но одеяло. И все-таки – надо.

– Получишь по заднице, – без лишних предисловий пообещала Зося, едва прикрыв за собой дверь. – Шалом же сказал, что ты так скоро без глаз останешься!

– Ну и хер с ним, – фыркнула Марлен, но бумаги на всякий случай начала сгребать в одну кучку.

– Хер-то с ним, а по заднице получишь ты, – в тон ей ответила ведьма. Забрала всю стопку из рук любовницы и не глядя пихнула на стол. Нырнула в приветливо распахнутое одеяло и для верности крепко стиснула кстати подвернувшееся под руку бедро.

Марлен обреченно вздохнула. Она-то рассчитывала сначала поговорить, посоветоваться с Зосей, которую не видела целую неделю, но горячая ладонь легла так тяжело, сильно, сладко, и колдовские зеленые глаза оказались так близко, слишком близко. И губы, мгновение назад насмешливые, язвительные, вдруг жарко выдохнули в ее приоткрывшийся рот:

– Хочу...

Несчастное лоскутное одеяло полетело на пол вместе с двумя рубашками и затерявшимся в постели сиротливым листком. Вернулось оно на законное место спустя то ли час, то ли вечность.

– Ты мне все планы попутала. Ведьма, – проворчала Марлен, поудобнее устраивая ладонь между восхитительно влажными бедрами любимой.

– Не прекратишь шибко трогать, где не надо, я тебе их еще раз попутаю.

– Ах, где не надо?!

– Руку на место верни.

– Зараза, – Марлен неубедительно прикусила ушко Зоси вместе с белой прядкой, еще немного побурчала, отплевываясь от волос, и спросила: – Как ты, зорянушка, очень устала с дороги? Завтра разговоры разговаривать будем?

– Устала, но все равно не засну сейчас, – Зося поерзала, как можно теснее прижимаясь лопатками к груди любовницы. – Рассказывай, что у тебя там не вытанцовывается.

– Да я проект по семейному праву пишу. Все мозги себе набекрень свернула.

– М? А разве семейные традиции Фёна как образец не годятся?

– Не годятся. Точнее, годятся, но... То, что на уровне конституции мы отделим религию от Республики, вопрос почти решенный. В Совете кое-кто костерит нас последними словами, но большинство безусловно «за». На семье это скажется сразу же в виде прав детей и права родителей на развод. С первым проблем пока никаких, я только успевала записывать. Ответственность за физические наказания, ограничение детского труда, обязательное образование... Ну, ладно, эдак полночи перечислять можно. А вот со вторым... У нас-то, в Фёне, развестись было как два пальца. Разлетелись по разным пещерам – и свободные пташки. За детьми только смотри, а что смотреть? Ну, ночует ребенок одну неделю в правой пещере, другую – в левой. Котел общий, постирушки почти общие, жили мы всей толпой. Для ребенка практически ничего не менялось, а родителям делить было нечего. Сейчас формально в Республике делить тоже нечего, земля-то не в собственности у семьи. Зато в семейном пользовании. Вот я и сдохла пару раз, пока прописала схему раздела урожая, распила надела в зависимости от сезона, переезда одного из супругов в другой дом, получение нового надела... Потом – с кем дети остаются, как детей обеспечивать. Морока на мороке!

– Но справилась?

– Проект набросала, а Совет решит и подкорректирует.

– И что же тебя смущает?

– Да не смущает, а возмущает! Вот хоть по заднице, хоть по лбу дай мне за аристократический гонор, но – ей-ей болото. Я умом понимаю, что фёновские правила к деревне нынешней не применить и к городу тоже, но ощущение отката назад не дает покоя. Будто вязнут все наши достижения в трясине, и обмен любви на любовь снова превращается в обмен любви на собственность.

– Ох, головушка твоя беспокойная, – Зося выкрутилась в объятиях любовницы, обняла ладонями ее лицо и ласково разгладила хмурые брови. – Я ведь и не думала, что наша фёновская семья – это какое-то особенное достижение. Когда я дома с отцом жила, я всех этих семейных дрязг и не знала, а в подполье к нашенским обычаям быстро привыкла.

– Счастливый ты крестьянский человечек. Это ты всей нашей голубокровной грызни за лишний кусок наследства не видела. К счастью, хотя бы от этих сословных проклятий, которые почему-то зовутся привилегиями, Республика избавлена.

– От одного избавились, глядишь, там и другое подтянется, – с почти материнской мягкостью увещевала ведьма. Вдруг смолкла, округлила зеленые глазищи – и расхохоталась, отчаянно пряча смех в плече любовницы. – Ой, не могу, ой, мы докумекали! Доверили сумасбродке законотворческое дело!

– Иди ты! – Марлен шутливо ткнула кулачком дрожащий от веселья бок Зоси. Сыто мурлыкнула в белоснежные косы и мечтательно засмотрелась в темноту. – А ведь правда... Знаешь, я в свое время здорово зачитывалась теми главами в работе Марчелло, где он пишет про динамику общества. Ум за разум зашел, когда узнала, что брак не всегда был тем, к чему мы привыкли.

– Ты про древние обычаи вервольфов, когда женщина спокойно рожала детей от нескольких мужчин?

– Да. А у островитян Артура и сегодня дети принадлежат не столько паре, сколько всей общине, и отвечает за них община. Ты только подумай! Это значит, что семья имеет историю, она меняется, и семья сегодняшняя не та же, что была вчера. А значит, завтра она будет иной, не такой, как сегодня.

Неизменно вежливая улыбка на тонких губах под элегантными усиками бесила неимоверно. Шел второй час допроса военного специалиста из старой аристократии, который перешел на службу Республике, и они вдвоем не выжали из него ни единого хоть сколь-нибудь полезного слова. Саид украдкой покосился на Арджуну, когда невозмутимый бывший дворянин загляделся на снег за окном. Эльф едва заметно мотнул головой, мол, у меня тоже идеи иссякли.

– Простите, у Вас есть еще ко мне вопросы? – скучающе полюбопытствовал военспец.

– Нет. Пожалуй, на этом пока что мы и закончим нашу беседу, – в тон ему ответил сто раз вскипевший в глубине души Саид.

– Я могу идти?

– Вас проводят в камеру временного заключения.

– Я не ослышался? В камеру? Милейший, у Вас нет оснований для того, чтобы в чем-либо меня обвинить, – с отеческой снисходительностью, будто разъясняя очевидную истину дитяте, проговорил подозреваемый.

– Это ЧК. Я могу задержать Вас на сутки, а при особых обстоятельствах и дольше.

– Это произвол, – в холеном голосе послышались гневные нотки.

– Это ЧК, – спокойно повторил Саид и позвал конвойного. Как только дверь за изумленным военспецом закрылась, и звуки шагов утихли в коридоре, Саид круто развернулся к Арджуне: – Слушай, мои ребята со следующим допросом и без меня справятся, а я сгоняю на место, покручусь, выясню, что и как?

Утром из небольшого городка на границе Республики и Грюнланда пришло сообщение о том, что какие-то воины неясного происхождения – то ли корона, то ли бандиты – схлестнулись с довольно слабым гарнизоном. Арджуна направил туда подкрепление, а Саид аккурат накануне начал распутывать подозрительный клубок. По всему выходило, что нападавшие прекрасно знали о недостатках обороны города. Выяснили сами? Получили данные из Блюменштадта? Один из доверенных людей ЧК случайно услышал обрывки разговора старого военспеца с неизвестным лицом. Слишком мало для обвинения. Достаточно, чтобы быть настороже.

– Весьма занимательные рассуждения. И не чьи-нибудь, а главы чрезвычайной комиссии, – с холодной улыбкой бросил Арджуна.

– Как раз в этом качестве я и собираюсь выяснить, откуда у этой... ерунды ноги растут.

– А если все же отсюда? Саид, не заставляй меня думать, что я подвел всю комиссию, когда предложил твою кандидатуру.

Да уж. Давненько эльф не бил его словами так больно. И справедливо. Справедливо потому, что Саиду неимоверно тяжко дался этот неторопливый, изысканный допрос. А в это время там, на границе, дрались и погибали его товарищи. Пока он отсиживался в уютной тиши кабинета и просматривал материалы для следующего допроса. Второго подозреваемого должны были привести через полчаса, самое большее – через час.

Умом Саид понимал, что метаться по всей Республике, пусть и весьма скромной в размерах, теперь не для него. И даже не собирался ехать-то, но обронил это «сгоняю на место» в робкой надежде на поддержку Арджуны. А вдруг?

Не вдруг. Выбить из бедовой головы дурные мысли и сосредоточиться на очередной бумажонке.

– Прости. Ты прав. Постараюсь не подвести.

Итак, второй подозреваемый, тоже военспец, тоже бывший аристократ, но моложе первого. Перешел на сторону Республики через неделю после Шварцбурга, участвовал в модернизации одной старой приграничной крепости, после переехал в Блюменштадт – обучать военных инженеров. Как и у старшего коллеги, погибших во время восстания близких родственников у него не было, друзей, по предварительным данным, тоже. Работа, недурное жалование, уважение и любимое дело. Относительно тех же родителей Камиллы оба просто отлично устроились.

– Саид, позволишь тебя отвлечь?

Ого! В лексиконе Арджуны появилось диковинное слово «позволишь»?

– Да, конечно.

– Пока не забыл, скажу тебе. Не отвечай сейчас, подумай на досуге. Я не об этих конкретных ребятах, а о старых специалистах в принципе. О тех, которые со скрипом переходят к нам на службу. Они нужны нам, со всем их треклятым гонором, барскими привычками и замашками. Возможно, стоит им немного уступить, пообещать незначительные привилегии? Противно, конечно, зато сбережем время, нервы и немного обезопасим себя от заговоров.

– Хм, – Саид взъерошил кудри и мысли, припоминая давешний долгий разговор с братьями и сестрой. Как Али не сумеет сразу внедрить фёновскую систему наказаний, так, вероятно, и в других областях придется поступиться принципами, отступить на шаг назад. – Надо прикинуть повнимательнее, но вообще – почему бы и нет? – и он потянулся в задумчивости, не глядя, за свежим протоколом допроса. Чернильница ответила ему взаимностью и не обратила внимания на локоть чекиста. – Да чтоб!..

– Неужели правда? – ахнул Арджуна и с интересом уставился на друга, который торопливо смывал с пола выразительную кляксу.

– Чего правда?

– Что ты отвык материться. Удивительно. Почему бы вдруг?

Саид отжал тряпку над рукомойником, прикинул, что и так сойдет, и подошел к окну. Второй подозреваемый под чутким надзором конвоира с маниакальной тщательностью обметал у порога снег с сапог.

– Ты, когда после Шварцбурга в полубреду валялся, как-то обмолвился, что тебе неприятно.

Утренняя тишина читального зала казалась мягче и глубже из-за того, что за окнами величаво падал снег. Шалом, медленно привыкавший к условиям работы в городе, тем не менее успел отметить особенное очарование библиотеки в те дни, когда снаружи накрапывал грустный дождик или же вились белые хлопья.

За столиком у очага Марчелло поспешно пролистывал рукопись. Чайник, видно, недавно снятый с огня, выдыхал тонкую струйку пара, но историку было не до заварки. Ничего, Шалом и сам справится.

– Доброе утро. Успеваешь до лекции выпить со мной трав? – прошелестел чародей – голосом и ароматным мешочком.

– Доброе! Нет, прости, мне бежать пора, – Марчелло с явным сожалением покосился на чайник и сунул рукопись Шалому. – Посмотришь? Тут Корнильон после революции и анализ последних сведений из Ромалии.

В воздухе веяло листьями смородины и малины, горечью догоравших поленьев и свежими чернилами. Шалом проводил задумчивым взглядом крупную фигуру историка. И когда неуклюжий книжный мальчик научился двигаться с уверенностью большого, сильного зверя? Чародей растроганно улыбнулся – и поймал себя на мысли, что заразился от своего супруга сентиментальностью. Он точно так же, как и Эрвин, частенько с умилением стал поглядывать на своих молодых товарищей.

В читальный зал изредка кто-то заходил, чтобы вскоре покинуть его. Основной наплыв посетителей случался во второй половине дня, после лекций, и у Шалома было в запасе много часов спокойной, неторопливой ворожбы. Он со вкусом разложил на столе свои старые записи, то и дело вновь вешал чайник над огнем и безмолвно колдовал над словами, выискивая в строках и между ними незримые знаки.

Строгие символы аккуратными рядами рассаживались на бумаге. Марчелло и сам по себе привык излагать мысли довольно ясно, а после того, как с ним повозился Эрвин, из текстов окончательно ушли туманные и тяжелые обороты. С этой честной, порой грубоватой прямотой Шалому работалось приятно и легко.

Последний знак обрел свое место в ряду собратьев, и чародей мягко потянулся, выгибая уставшую спину.

Вдруг замер. Тряхнул головой, отчаянно силясь прогнать увиденное. Вновь посмотрел на стройные последовательности символов. Все осталось как прежде.

По шее и спине тонкими змейками заструился холодный пот. Сердце подскочило к самому горлу, страницы расплылись перед глазами. Шалом стиснул кулаки, тщетно пытаясь унять ужас и панику, но нет, знаки не лгали, он почему-то точно знал, что не лгали...

И все-таки бросился перепроверять. Лихорадочно просматривал страницу за страницей, ну же, ну же, где-то непременно должна застрять ошибка!

Ошибки не было. Ласковый уют читального зала обернулся тленом разоренного могильника.

– Шалом? Шалом, что случилось?

Он не сразу даже понял, что это Эрвин, спасительный Эрвин крепко сжимал его плечи. Только вот сегодня спасти не мог.

Чародей обессиленно откинулся в объятия мужа.

– Свет мой, что же ты там увидел? – зашептал Эрвин, заботливо целуя его ледяные пальцы.

– Я увидел будущее.

… если физик может поставить лабораторный эксперимент, логик – мысленный эксперимент, поэт – эстетический или лингвистический эксперимент, то в области социальных наук установление истины возможно только в форме социального эксперимента. Отсюда – революционная (в политическом смысле) роль интеллигенции, сплав интеллигенции с революцией. <...> Интеллигент <...> – это агент будущего в настоящем (прошлом), поскольку он является представителем уже неиндустриального способа производства – такого, какого еще нигде нет <...> Этот способ производства, как мы все знаем из Маркса, основан на знании, знание при нем выступает в качестве непосредственной производительной силы.

Александр Тарасов. Письмо либералу-шестидесятнику

====== Глава 5. С открытыми глазами ======

Где-то в коридоре нарастал упрямый неумолимый гул. Будто предвестник надвигающейся лавины – или же того, что через миг в лоб врежется увесистая бронзовка.

– Скоро здесь будет как на базаре в урожайный год, – заметил Эрвин. После пар студенты частенько набивались в читальный зал, откуда их выгонял к ночи университетский сторож. Менестрель осторожно тряхнул безмолвного супруга за плечо: – Давай поговорим в другом месте?

– Да... Где? – рассеянно ответил Шалом, все еще пребывавший во власти своего видения.

– Снег затих. Идем на крышу? Собери бумаги, а я оставлю записку Марчелло.

Пока чародей послушно, марионеточно складывал свои заметки, Эрвин нашел на полочке с разномастной общественной посудой кувшин, залил остывшей водой травы и набросал на желтом листке несколько слов для историка.

Они покидали читальный зал, протаптывая тропинку сквозь лавину. На заре основания Блюменштадтского университета никто и предположить не смел, что спустя каких-то три-четыре месяца просторное, по меркам приграничного городка, здание затрещит по швам. Ведь здешние дипломы не признавали, само собой, в Грюнланде, смутно не гнали взашей в Ромалии, но там как кривая вывезет, а с Иггдрисом, Лимерией и Саори молодая Республика банально не успела наладить отношения. Конечно, к первому выпуску все могло измениться. Как в лучшую, так и в худшую сторону.

А люди шли. Местные самородки, коим не хватало титула, звонкой монеты, а то и свободы от семейных обязательств, чтобы учиться в Йотунштадте или в Пиране. Ученые из Грюнланда, которым, как в свое время историку «Детей ветра» Янеку, в конец опротивела косная, заплесневелая, осиянная Милосердным Пламенем система образования. Беглецы из Ромалии, а сколько их оказалось, самых честных, самых искренних, самых последовательных революционеров... Разве чуть меньше, чем полегло в родных краях.

Шли и учились. Подрабатывая по вечерам, засыпая на лекциях. Принимая помощь всей семьи. Перебиваясь с хлеба на квас. Не зная наверняка, надежно, прочно, что годы, проведенные в университете, станут залогом сытости и уверенности в завтрашнем дне. Настоящие безумцы.

Собственно, у дверей читального зала кто-то заспорил, кто-то ответил, и сквозь это сумасшествие Эрвину и Шалому кое-как удалось выбраться к лестнице.

Мышастое небо свернулось над городом в мягкий, дышащий клубок. Белый уютный пухляк завалил всю крышу. Каменные изваяния святых зябко кутались в шубки и печально смотрели на студентов во дворе, которые закидывали друг друга снежками. Блюменштадт неспешно зажигал восковые и масляные огоньки.

Супруги слышали от молодых товарищей, как прекрасен город с высоты университетской крыши, но сами пришли сюда впервые.

– Шалом, – впечатлительный менестрель растерял почти все свои слова и сумел вышептать лишь одно-единственное.

Чародей молча склонил голову на плечо мужа и выкинул из головы все тревоги. Хотя бы на несколько ударов сердца, одного на двоих. Мягкий снег лежит под ногами, а у самой щеки – шелком седых прядей. Огоньки молодости и масляных ламп подмигивают снизу. Близкого серого неба можно коснуться рукой.

А потом он все-таки сказал, вспарывая зловещим шелестом безмятежность снежных сумерек.

– Республика обречена.

И небо не рухнуло, и снег не обратился лавой. Эрвин смотрел спокойно, грустно и задумчиво. А ведь когда-то, в Пиране, вздрагивал и боялся.

– Расскажи подробнее. Подумаем, что можно сделать, как нам быть.

Знаки сидели на страницах с видом наглого, мудрого воронья. Они сверкали черными бусинами глаз, раскрывали клювы, с которых свисали чьи-то внутренности, и насмешливо каркали. Да что вы можете сделать, люди? Бумага отливала нездоровой желтизной кожи человека, умершего от порчи тела. Неужели и в теле их Республики, пусть еще неустроенной, пусть бедной, но цветущей и свободной, медленно, неслышно зрела болезненная опухоль?

Да приди же в себя, чародей! Эрвин, твой мягкий Эрвин не дрожит и не впадает в панику! Приди в себя – и читай.

Символы задрожали, заскрежетали клювами и выдохнули в лицо магу череду видений.

Тишину зимнего вечера сменил говор теплого летнего дня, сбрызнутого предчувствием дождя. Зеленые жестковатые травы шуршали, терлись друг об друга – и о грузные камни развалин. То ли бывшая крепость, то ли разрушенный храм. В такт этому шороху стрекотали кобылки. В одном из углов, где когда-то был очаг, разрослась душистая сныть, и над белыми крошками соцветий кружили пчелы. Хотя на самом деле пчелы летали повсюду. И бабочки, огненные, голубые, узорчатые, траурные – всякие, аж в глазах рябило, как и от желтых, белых и лиловых цветов. На обломке колонны, горячем от солнца, дремали две крупные изумрудные ящерицы. В тени поваленных друг на друга ржавых створок ворот застоялась единственная лужа, в которой поквакивала лягушка. Ворча и скрипя, вразвалочку топала по своим делам стайка куропаток.

Остаться бы здесь, в этой привольной дреме, отдаться бы легкому ветру, шорохам, запахам, бликам, да только плыли над лугом хищные тени, и веяло не пойми откуда сладкой гнилью. И мышиным запахом гориглава. А вдруг все же есть надежда? Ведь лечит же порою гориглав порчу тела.

Лягушка особенно широко, неловко разинула пасть – и плюхнулась в лужу бездыханным склизким комком. Хищная тень резко упала на обломок колонны, и в глазах оставшейся на камне изумрудной ящерицы блеснули слезы. Но накатывало что-то еще, жгучее, ядовитое, будто дыхание василиска, и обугленные тельца бабочек сухим дождем падали на посеревшие цветы.

И пришли волки. Много крупнее обычных волков, спокойные, молчаливые. В сплошной стене бурного, благодатного ливня, который разогнал по углам все живое, они казались невозмутимыми изваяниями, но едва заметные движения ушей и алые всполохи в умных янтарных глазах выдавали их скрытую мощь. Когда солнце осторожно выглянуло из-за туч, и над руинами заискрился двойной мост радуги, звери неторопливо побрели кто куда. Одни скрылись в мокрой траве у самых стен, другие легли на камни, устроив морды на вытянутых лапах, третьи и вовсе покинули развалины. Хищные тени по-прежнему парили в небе, но не срывались вниз.

Постепенно луг наполнялся прежней суетой, только сдержанной, приглушенной. Кто внушал больший страх, тени или волки? Серые стражи не охотились на куропаток, не ловили незадачливую зазевавшуюся полевку, но время от времени уходили. А когда возвращались, их великолепные клыки были красны от крови.

И вот один из волков пришел, но с клыков его стекала не кровь, а белая пенная слюна. Странное бешенство. Он не казался ни измученным, ни напуганным. Он спокойно выпил воды из лужи, в которой по-прежнему плавал трупик лягушки, схрустел заодно лягушачьи косточки и вполне дружелюбно оскалился, кивая своим собратьям. Те переглянулись – и кивнули ему в ответ. Лишь у двоих шерсть на загривке встала дыбом. Гнилью и гориглавом пахло все ярче.

После появились другие бешеные. Из тех, что уходили, и новые, более мелкие и ловкие. Такие встречались в южных степях, и, кажется, их звали шакалами. Днем ничего не менялось, лишь солнце палило безжалостнее, и редкие дожди не спасали молодую зелень от зноя. Зато за руинами стен тяжело, вкусно покачивалась на ветру пшеница. Ее зерна впитывали в себя солнечные лучи, и вдалеке лилась красивая, сдержанная песня жнецов. Если не оглядываться на выжженный луг, если не видеть оскалов бешеных волков, то глаз радовался, взирая на бескрайнее золото злаков и высокую чистейшую лазурь неба.

Но упрямое сердце скучало по зеленому.

Не все серые стражи роняли на сушь хлопья пены. Иные по-прежнему щерили окровавленные зубы, иные перестали уходить. Кто-то пропал. Бесследно.

А однажды ночью над камнями и полями поплыл дикий, страшный, пробирающей до самых костей и корней вой. Он впивался в темный душный воздух несмолкающим аккордом, но слышны были и другие звуки. Кто-то рычал и огрызался, кто-то скулил, униженно и покорно, кто-то визжал так, будто из него жилы тянули по ниточкам.

Когда взошла розовая нежная заря, посреди руин не осталось ни одного здорового волка. В ржавой траве лежали трупы. С разорванными глотками, разодранными животами, черепами, разбитыми о камни. Над слипшейся шерстью, стеклянными глазами и еще теплыми внутренностями сыто гудели мухи. Бешеные бродили меж тел бывших собратьев, и алая пена наполняла их пасти. Шакалы довольно урчали, обгладывая волчьи кости. Лишь изредка схлестывались друг с другом за особо лакомый кусочек.

Песня жнецов звучала совсем близко, и зрелые золотые колосья мягко падали под ударами серпа. Другие жнецы тоже пели, собирая свой собственный урожай.

Вскоре от побоища не осталось и следа. Как и от развалин. Камни сложили в постройку, которая была намного меньше прежней, но вполне прочной, а возле нее, как грибы после дождя, росли смешные лачужки. Шакалы то дрались за клочки земли, то, урча и повизгивая, делили их вполне мирно. Бешеные пропали – может, укрылись в каменном доме, может, отправились в другие края. Резкий дух гориглава ушел, и воздух стал одуряюще сладким. Он благоухал сдобными булками, пирогами, сивухой и падалью. Сжатое поле ощетинилось иглами стерни, а куропатки, бабочки и цветы больше не расцвечивали луг. Как и пчелы. Лишь собранный ими мед бродил в бочках.

Как-то раз шакалы, пьяные от самогона и медовухи, решили раздобыть совсем другого пойла. Горланя разнузданные песни, они потрусили от каменных стен к лачугам, и кровь теперь уже текла среди бела дня.

Хищные тени кружили все ближе и ближе к земле, а из ворот каменного дома вышли разжиревшие бешеные волки.