Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 61 страниц)

– Нет, – еле шевеля непослушными губами, выговорил фён и крепко, до хруста в девичьих костях, прижал к себе холодную – видно, тоже от страха, девушку.

– Они тебя касались? Хотя бы один? – продолжала жестко допытываться роха, выскальзывая из объятий и придирчиво осматривая все тело своего великана.

– Нет. Нет, все в порядке, – Милош, послушно поворачиваясь под руками Кончиты, обратился уже к подозрительно зеленым матросам и часто-часто моргающему Уго, к плечу которого, вздыбив шерсть, прижималась Баська: – Как вы? Ничего не случилось?

– Два дурака у нас случились, – едко ответил рохо. – Два дурака, которые принесли сердце-цвет. Это великое снадобье. Старики говорят, он лечит огненную лихорадку. Все думали, сердце-цвета больше не осталось на белой земле.

– Лечит лихорадку, но не голод. Те призраки просили у меня еды.

Мясо ягуара, как следует прожаренное, оказалось довольно жестким, но вполне съедобным, а шкуру его, пусть и порядком поврежденную, Уго обещал продать так, чтобы им хватило денег на месяц относительного достатка. Рохо в сопровождении Шеннона и Гая через пару часов после бегства Милоша от умертвий решил повторить самоубийственный подвиг друзей, тем более что редкий черный мех того стоил. Они вооружились кожаным шнурком Рашида, веревками для обвязывания туши и, помолившись всем известным богам, отправились за стену. Милоша, Кончиту и Баську оставили сторожить светоч. Все путешественники понимали, что золотые цветы стоят и трех, и даже пяти жизней, потому что от огненной лихорадки без лекарств оправлялась в лучшем случае половина заболевших.

Этим вечером дождь не беспокоил вымотанных и натерпевшихся страха друзей. Пурпурные лучи заходящего солнца мягко озаряли озеро, покрытое широкими зелеными листьями и кроваво-красными цветами. Лепестки светоча, с удобством расположившегося в половинках скорлупы огромного ореха, рассыпали мириады золотистых искр, которые перемешивались в дрожащем воздухе с рыжими искрами костра. Дежурили по двое, и первыми вызвались, поставив в тупик товарищей, Милош и Кончита. Впрочем, Шеннон быстрее всех сообразил, что после пережитого приключения влюбленные все никак не могут наговориться друг с другом, и грубовато пихнул Гая и Уго к их лежанкам из одеял и листьев.

– Так страшно... Прятаться за твоей спиной, убегать, оставляя тебя... – ломко прошептала Кончита, всем телом вжимаясь в бок своего великана.

– Пока ты не пройдешь полноценное обучение, иначе нельзя. А сегодня... Ты не представляешь, насколько облегчила мне задачу беспрекословным подчинением. Я даже испугался за тебя только тогда, когда уже убегал от них. И то это меня не выбило из ритма. Умничка моя, – Милош нежно обвил руками любимую и спрятал лицо в пропахших костром косах. С его широких плеч будто разом свалилась вся тяжесть мира. Голубка, теплая, родная, живая и невредимая. Совсем близко.

– Ты? Испугался? – черные пытливые глаза ярко засверкали в полумраке, и роха взяла в ладони лицо фёна.

– А правда... Испугался. Впервые с тех пор, как ранили папу.

Ночная сельва обрушилась на него всей роскошью звуков, оттенков, запахов. Сладковатый аромат орхидей, свежий – светоча, пряный – влажной земли. Сонное тепло друзей и прижавшейся к его ноге Баськи. Мягкое трепетное тело в его руках, чуть приоткрытые сухие губы. Крик птицы в ветвях над головой, легкий всплеск где-то на противоположной стороне озера. Тень огромной бабочки, самоубийственно вьющейся над костром. Страх за жизнь любимой, за оставшихся дома маму, дедушку, братьев, товарищей. За Дика и семью Ортега в Сорро. За Уго, Шеннона и Гая, когда они отправились сегодня за тушей ягуара. Радость, огромная, невероятная радость от того, что Кончита уютно ткнулась носом в его шею, от того, что кожаный шнурок дедушки Рашида снова стягивал его лоб. Бьющаяся в грудину острая боль от физически ощутимого столкновения с великим голодом, который опустошил Эцтли и кто знает сколько еще поселений белой земли. До разрыва легких глубокий вдох – полной грудью, всем собой, в унисон с Кончитой. Выдох и снова вдох, разделенный на двоих.

– Amado, ты можешь возненавидеть меня за эти слова, но я скажу, – спустя несколько безмолвных минут заговорила Кончита. – Корнильонцы объясняют, что избавили нашу землю от жрецов, которые приносили в жертву людей. Это так, это было у нас, я знаю... Но там, у бассейна. Сколько рохос они принесли в жертву своему богу? Настоящему богу? Я не оправдываю наших жрецов, но разве так – лучше?

Милош молча поцеловал девушку в висок.

Уго проснулся до того, как его разбудили на дежурство. Не открывая глаз, внимательно прислушался, чтобы не потревожить ненароком влюбленных. Судя по звукам, Милош уложил Кончиту... недовольный тихий мяв, значит, и Баську. Почти бесшумные шаги великана и его ладонь на плече: пора вставать.

– Не буди пока, – попросил вполголоса Милош, когда Уго повернулся было к звучно всхрапнувшему Шеннону.

Ясно. Значит, будет неизбежный разговор. После того, как Милош перед уходом за стену обмолвился, что обо всем догадался, рохо ждал этой беседы.

Мужчины устроились рядом у костра. Уго подвесил котелок с травами, чтобы встряхнуть себя после сна, и кивнул другу.

– Давно? – только и спросил Милош.

– Давно, – подтвердил рохо. Прежде лишь Хуан знал его тайну. Теперь выведал этот темный юноша с силой дикого зверя и взглядом ребенка. – Я понял, когда Кончите было пятнадцать. В деревне такая девушка выходит замуж. Кончита выросла в городе. И она меня не любила. Потом по поручению Hermanos я уехал из Сорро. Надеялся вернуться, когда она станет взрослой, а я обрету в сельве человеческое достоинство. Надеялся, что она полюбит меня. Я вернулся, узнал, что моего брата казнили, а Кончита выбрала тебя.

Великан покраснел, отвел взгляд, крепко сцепил огромные ладони. Мальчишка. Волнуется. Уго поднял голову и посмотрел на серебристые прорехи в черном полотне неба. А пройдоха-койот постарался. Дыры от его серебряных стрел образовали хорошие, красивые созвездия. ** Дыра в его сердце тоже добрая, серебряная. Он хотел бы петь для своей Кончиты, перебирая струны гитары, и любоваться тем, как частый гребень неспешно прочесывает ее волосы цвета воронова крыла. Что ж. Он по-прежнему может петь, только косы она расплетает для другого.

– Почему так, Уго? Меня полюбили, а я не смог солгать и ответил отказом, принес страдания. Я полюбил взаимно, и снова... страдания, – совсем по-детски спросил Милош, поворачивая к нему опечаленное лицо.

– Ты мальчик, Милош. Храбрый мальчик. Однажды поймешь, что страдания – не всегда плохи.

Комментарий к Глава 10. Милош. Обитель теней * Отрывок из поэмы на науатле.

По одной из индейских легенд звезды появились от того, что однажды ночью койот стрелял из лука в небо.

====== Глава 11. Али. К потомкам ======

Студенты-художники, расположившиеся на многострадальной лужайке парка, степенно и бесстрастно заканчивали свои работы. Они смотрели на огромное блюдо с яблоками – зелеными, розовобокими, красными, золотистыми – так, будто их интересовала исключительно проблема передачи цвета, освещения и мелких нюансов. Преподаватель, в свою очередь, делал вид, что он не пятился в сторону спасительных деревянных стен в надежде оказаться у самой двери к концу занятия.

Однако все это благочинное спокойствие разорвалось в клочья, едва в главном здании медно прогудел одинокий колокол. По традиции купленные вскладчину фрукты после занятия растаскивались студентами с дикими воплями, жаркими баталиями и извечными спорами до пены у рта, мол, «я вложил на медяк больше! нет, я!»

Али тихой змеей проскользнул между шутливо вцепившимися друг другу в космы товарищами, выбрал три крупных темно-красных яблока и так же незаметно покинул поле боя. За спиной раздавались возмущенные вскрики, хохот, и кто-то, кажется, решал, что сочные плоды вдвойне вкуснее, если их пустить на пунш.

– Держите! – вместо приветствия бросил он Марчелло и Яри, с которыми столкнулся у главного здания, и угостил обоих дарами расточительного ромалийского лета.

– А я вас сегодня чаем угощаю, раз уж вы трезвенники, – объявил гном, с хрустом впиваясь крепкими зубами в мякоть. Его приятели дружно согласно кивнули. Оба не раз выручали Яри, когда его еще до погромов травили эльфы, а после удержали от участия в огульном охаивании своих недругов и их соплеменников. Символическая благодарность в виде пары чашек чая была весьма уместна.

Маленькая чайхана трещала по швам. В знойный до изнурения день, когда даже камень, казалось, плавился на солнце, охотников утолить жажду здешними напитками набралось порядком. Все столики были засижены посетителями будто арбузы осами, в густом жарком воздухе витали запахи пота, сластей, печеных фруктов и пряных духов. Обладательница последнего аромата, по-матерински тревожная саорийка, как раз и занимала привычное место Али и Марчелло вместе со своими двумя детьми.

Яри понуро опустил голову так, что рыжие косы смешно закачались у него перед носом, но тут из кухни выкатился хозяин чайханы. Он всплеснул руками, едва понял, в каком положении оказались его не слишком частые, но драгоценные клиенты, скрылся за синими шторами в подсобке и выкатил оттуда пустую бочку.

– Проходите, проходите, вот сюда, мои юные господа... Давненько вы не заглядывали, я уж переживал, как бы не обидел вас чем ненароком в последний раз... Вот, сейчас табуретки принесу, тесно да любезно, что скажете, а? – суетливо тараторил саориец, умудряясь между делом не только упомянутые табуретки доставить, но и подать блюдо с пахлавой и финиками саорийке и ее чадам.

– Благодарим! Не волнуйтесь так! – приветливо за всю компанию отозвался Али и виновато улыбнулся: – Сами знаете, у студентов в карманах то медяк, то огрызок, потому и не заходили.

Наконец, друзья расположились за импровизированным столом, заказали по совету хозяина черный чай с хризантемой и перешли к обсуждению того, о чем, собственно, со дня дворцового переворота судачил весь Пиран. На этот раз повод невольно подал Яри, который поделился секретом своей внезапной щедрости и лишних денег.

– Эльф-то, конкурент моего дяди, работает по-прежнему, погромы его сильно не задели. Так, витрины побили, что-то из серебра хапнули, но до золота и камней не добрались. Но клиенты от него разбегаются. Свои же, эльфы, меньше заказывают, кто из города бежал, кто разорился. Гномы к нему и так нос не совали, а люди вот к дяде моему переметнулись. И нам же от короля компенсация вышла. Вроде как раньше считали, что это гномы тогда деревни пожгли, а теперь оказалось, что эльфы. Вот нам и денежка за моральный ущерб, так сказать, пришла. Ну что? По справедливости!

– Выходит, у твоего дяди дела теперь в гору пошли? – с искренней улыбкой радости за друга заметил Али.

– А то! – Яри гордо сверкнул антрацитовыми глазами, но вдруг как-то смутился и горячим шепотом зачастил: – Вы поймите правильно, ребята, мне вся эта кровищща, какая во время погромов была, совсем не по душе. Но сами посудите: справедливость все-таки восторжествовала, и на гномов чужие преступления больше не валят. Порядка в городе больше стало, из казны поддержка добрым труженикам идет, мостовые подлатали, на набережной стройка... Наверное, не в эльфийском короле дело было, а в том, что одному владыке проще управляться? Марчелло, ну чего молчишь?

– Думаю, – угрюмо отозвался переводчик, который и впрямь будто ушел в себя, не замечая, что чай давно стынет. Нахмурился, намертво сводя брови: – Я не разбираюсь в ювелирном деле. Твой дядя по какой части? Ну, там, камни шлифует, чеканит, зернь, филигрань... чего еще...

– Мой дядька уже в том возрасте, когда учить да управлять надо. Остальным подмастерья занимаются, – удивленно пожал плечами гном.

– А кому компенсацию выплатили? Ему или подмастерьям тоже?

– Ему, конечно.

– Труженику, значит. И что, он работникам своим оплату повысил?

– Наверное... Не знаю, не спрашивал... Ой, да зануда ж ты, Марчелло! – вспылил Яри и одним махом допил свой чай. – Нет бы порадоваться, что мы наконец-то свободно вздохнули, заказы пошли!

– Я радуюсь, – примирительно ответил Марчелло, изображая нечто вполне напоминающее улыбку. По крайней мере, относительно его привычно угрюмого вида. Али не удержался, прыснул. За ним загоготал и Яри, и беседа потекла дальше в привычном дружеском тоне.

Где-то через час студенты тепло распрощались с хозяином, заверяя его в том, что обязательно заглянут, как только вновь разживутся монетами. Они направились ко входу, надеясь покинуть гудящую, набитую посетителями чайхану без приключений, но... Марчелло споткнулся и чуть было не рухнул на пол, неожиданно запутавшись в синеве шнурков и штор, случайно сорванных с окна дочерью саорийки. Али успел поддержать любовника, ласково пожурить взглядом испуганную девчушку и подбодрить улыбкой страшно огорченную мать.

– Счастливо, ребята! – сквозь смех выговорил Яри, как только они оказались на улице, пожал руки друзьям и зашагал в сторону гномьих кварталов.

– Ты очень спешишь? – робко спросил Марчелло у Али.

– До занятий с моей девочкой еще пара часов. Пройдемся до ручья?

Конечно, называть ручьем это зловонное, засоренное ветхим тряпьем, гнилью и трупиками всякой городской живности место было весьма смелым художественным допущением. Зато здесь они не рисковали нарваться на лишние уши, каковых в суетной летней столице да после политических потрясений имелось больше, чем надо.

– Настоящее свидание! – усмехнулся Али, принюхиваясь к родным запахам. От свалки в квартале Ангелов разило точно так же. – Что скажешь о внезапном благоденствии нашей столицы? Улучшение жизни отмечают многие. Даже мне в порту вчера перепало.

– Скажу, что не удивлен. Мало свергнуть соседа по трону, всякому правителю требуется легитимация власти. Вспомни традиции амнистирования и при обычной смене наследником предыдущего владыки. А уж тут... – Марчелло неловко дернул руками, изображая некое повеление свыше.

– Вот и я жду подвоха, – кивнул художник. – И мне кажется, пока в Пиране относительное затишье, надо копить силы. У нас есть какой-никакой, а авторитет среди корабелов, в университете по углам шушукаются.

– Составим список тех, к кому надо присмотреться? Обсудишь с Хельгой?

– И она тебе утром передаст.

Каменные дома мелких купцов, ремесленников, чиновников из разряда «подпиши-подай» сменили деревянные бараки рабочей бедноты. Ручей чуть расширился, и густые, вязкие его воды приобрели слабое подобие прозрачности. У шаткого мостка любовники остановились. Они обговорили все дела, и одному бы направо, а другому налево, и оба, пряча глаза, оттягивали миг расставания.

– Чуть не забыл! – Марчелло хлопнул себя по лбу и требовательно уставился на Али: – Отец рассказывал, что Гафуру вроде как еще одно оскорбительное послание подбросили.

– Это было последнее. Я тебе обещаю, – пробормотал художник, нервно кусая губы.

– Точно? Али, мне твой дядька что джинну лампа. Но твоя абсурдная ненависть к человеку, который виноват лишь в том, что похож на твоего отца...

– Точно, солнце, не переживай! – Али до хруста в суставах стиснул протянутую руку и заторопился к своей ученице-калеке. Марчелло осторожно ступил на опасный мостик, без приключений перебрался на другую сторону ручья и побрел домой.

Он не солгал. Это мерзкое, ехидно-похабное письмо было последним. Али сам зверел от той дурной мути, что плескалась у него в душе с тех пор, как он впервые увидел Гафура. Кажется, теперь отпустило.

У соседей на первом этаже был какой-то праздник. На втором неунывающая мать семерых детей, горбатая и нетрезвая от работы, зычно отчитывала одного из своих сорванцов. А может, сразу двоих. В комнатах Жерара царила тишина, верно, старик ушел играть в карты к приятелям из дома напротив. У Гаспара тоже никого. Что поделать, после смерти Николь он обеспечивал не только себя и маленькую Вивьен, но и оплачивал кормилицу, у которой временно жила девочка. А вот в его собственной каморке под самой крышей... ну да, так и есть, это вскрикнула Вивьен.

Али порывисто распахнул дверь, скинул башмаки и подбежал к Хельге, которая на трясущихся руках еле удерживала, видно, только что проснувшуюся малышку.

– Пожалуйста... возьми ее... – несчастным умоляющим голосом попросила Хельга брата.

– Конечно! Иди ко мне, лапушка, тихо, тихо, все хорошо, – Али прижал к себе надрывно заверещавшую Вивьен, поцеловал ее красное личико, которая девочка все норовила отвернуть от него, и тронул пеленку. Так и есть, мокрая.

– Я попробовала ее переодеть... И вот... Кормилица принесла, попросила присмотреть за Вивьен до вечера, у нее там по хозяйству... – виновато отчитывалась девушка, попутно помогая брату избавиться от сумки и помыть руки, не отпуская при этом затихающий комочек.

Когда переодетая в сухое, совершенно спокойная девочка, неловко выгнувшись, устроилась на коленях Али, он смог уделить все свое внимание сестре. А ведь он впервые видел уравновешенную, то деловитую, то нежно-насмешливую Хельгу такой испуганной. Разве что не считая убийства Фелисиано.

– Маленькая, что случилось? На тебе лица нет!

– Мне так стыдно, Али, – Хельга затеребила светлую косу, в который раз проверила чайник, разлила чай по кружкам, подала одну брату и уставилась в свою: – Но Вивьен... У меня от нее мурашки по коже. Мне страшно с ней. В своей деревне я нечасто нянчила младенцев, но она совсем другая. Как... нет, не кукла... Но и не как человечек. Не замечал?

– Замечал, – тихо вздохнул художник. Ему и сейчас непривычно, неудобно было держать на коленях совсем легенькую девчушку. – Марчелло еще в день похорон Николь сказал, что она как будто деревянная у него на руках лежала. Но мы тогда подумали, может, без мамы скучает. Потом и Гаспар со мной поделился, что ему трудно с дочкой. Списывает на кормилицу, на то, что Вивьен все-таки чувствует отсутствие матери. Она в глаза не смотрит, не улыбается... Я тоже не слишком разбираюсь в детях, но малышей дома укачивать доводилось. Однако мы-то с Марчелло не боимся... Это как-то связано с тем, что ты – утбурд?

– С ней я вспоминаю о своей смерти. Вивьен за меня не как за живую хватается, а будто я что-то неодушевленное. После того... после Фелисиано вспоминать о своей сути мне вдвойне плохо.

За дверью послышался скрип шагов на лестнице. Али предупреждающе вскинул руку, и вскоре к ним постучали.

– Не умаялась, милая? – еще красивая, но до серости потрепанная второй двойней и хозяйством женщина, шаркая разбитыми башмаками, прошла в каморку и забрала у Али задремавшую Вивьен. Юноша бережно поддержал девочку, с удивлением отмечая, что ему жаль возвращать кормилице этот маленький комочек проблем. Гостья, между тем, по-матерински потрепала Хельгу по щеке: – Скажу Гаспару, пущай деньги за эти часы тебе отдаст. Ну, крохотуля, пошли до дому, мои уж старшие ложками стучат.

Окутавшее комнатушку безмолвие нарушало лишь вкрадчивое шуршание кисти по холсту да скрип пера Хельги. Не без помощи Марчелло Джордано рекомендовал ее в качестве помощницы одному преподавателю медицины, который уволил своего прежнего работника за неуемную страсть к халтуре. Девушка, не получившая формального образования, тем не менее приглянулась профессору своим подвижным умом и феноменальной способностью к качественной работе с самым монотонным материалом. Поэтому теперь она постоянно работала в университете, иногда сопровождала медика к особо любопытным больным и спокойно брала на дом рутину вроде таблиц, копий и справок.

– Али, можно тебя отвлечь?

– Минуту. Последние штрихи.

А через неделю – выставка. Он придирчиво окинул картину взглядом, стараясь вникать лишь в технику исполнения. Если сейчас он задумается о сути, душевных сил на разговор с сестренкой у него не останется.

– Вот теперь я весь твой, – объявил Али после того, как в третий раз за вечер заварил чай и устроился на лавке напротив Хельги.

– Ты мужчина, с мужчинами нельзя о таком говорить. Но я почему-то тебе доверяю, а носить это годами в себе я устала.

– С братьями можно говорить обо всем. Я слушаю, маленькая.

– Кроме того, что меня пугают особенности Вивьен, мне просто трудно с младенцами. Али, у меня никогда не будет своих собственных детей, – еле слышно вымолвила Хельга, сплетая и расплетая кончик косы.

– Ты уверена? Нет, я знаю, что нежити вроде нави, каким был мой дедушка Рашид, вообще не способны к близости. Но ты живая, теплая, почти не отличаешься от обычного человека. И ты же рассказывала о том, что однажды была с мужчиной, – рассудительно возразил Али и мягко сжал тонкое запястье сестры.

– Нет-нет, я уверена. Для меня все дни в месяце одинаковы. У меня ни разу... Понимаешь?

Да. Он понял все, глядя в прозрачные голубые глаза Хельги. Она помнила свою собственную смерть и то, во что ее клыки превратили Фелисиано. Эта милая светлая девушка, на первый взгляд ничем не отличавшаяся от живых людей, умела нести кошмарную погибель, но ее тело никогда не даст начало жизни. И Вивьен, с которой и ее отцу Гаспару становилось не по себе, своим отношением к Хельге как к предмету будто полоснула по самому больному.

– Грустно, – высказал Али то, что было на сердце. Поднялся со своего места, аккуратно сдвинул в сторону бумаги и присел на краешек стола рядом с сестрой. Мягко обхватил ее лицо руками, наклонился близко-близко и прошептал: – Но ты все равно человек. Настоящий, живой, замечательный человечек, очень нужный и любимый. Ты мне веришь?

– Верю, – слетело с порозовевших губ Хельги прежде, чем к ним прильнули губы брата.

Выставки студентов-художников обычно бывали делом проходным, чем-то сродни зачету или экзамену. А вот нынешняя в корне отличалась от прочих, и воздух просторного светлого зала в главном здании, прохладный даже в сводящую с ума жару, буквально загустел от чувства нервозности, волнения и тревоги. Неудивительно, ведь сегодня оценивать работы новичков явится сам почетный гость столицы и университета Джафар из Хаива. Кроме того, с собой на хвосте он наверняка притащит пару-тройку мастеров рангом пониже, и ходили слухи, что в Пиране объявился еще молодой, но уже подающий надежды лимерийский талант Артур Странник.

Марчелло замер у входа в опустевшее по случаю выставки помещение. Отсюда вынесли все лишние столы и стулья, и остались одни голые серые стены да золотистый полуденный свет, щедро льющийся в окна. И посреди всей этой обнаженной простоты – картины и люди, будто тоже нагие.

От красок на полотнах слегка зарябило в глазах, как и от разнообразия сюжетов. Религиозные мотивы – а с учетом обилия верований в Пиране, уже от одних божеств, жрецов, святых и мучеников могла раскружиться голова, – легенды и предания, баталии, исторические вехи, мифические и подлинно жившие правители, великие драмы прошлого и настоящего, как любовные, так и героические. Марчелло сутулился, вытягивая голову и старательно вглядываясь в каждую работу. Нет, его, как любого добросовестного историка, интересовало то, что занимает умы художников разных эпох, в том числе его ровесников. И в то же время он оттягивал тот момент, когда окажется напротив картины своего любовника.

Так вышло, что переводчик не успел взглянуть на нее до выставки, а коварная Хельга многозначительно отмалчивалась. А совсем скоро... там, у серой колонны, мелькнули иссиня-черные локоны... совсем скоро он увидит то, что создал его любимый человек. Сердце прыгало от волнения то где-то у самого горла, то скатывалось в пятки. Да почему, что же это с ним?! Возьми себя в руки, ступай, он ведь ждет тебя.

Преподаватель по истории живописи, указывая пальцем в разные места пока еще скрытой от Марчелло картины, благожелательно объяснял что-то Али, а тот благодарно кивал и тщательно записывал, видимо, отдельные замечания. Двое сокурсников Али недоуменно переглядывались и шушукались. Еще один морщил лоб, кажется, силясь сообразить, что это перед ним и, главное, зачем.

– Здравствуйте, – Марчелло вежливо поклонился преподавателю, кивнул остальным студентам, бросил короткий взгляд на любовника, повернулся...

… и обмер. Понимание, осознание, ощущение того, что он дотронулся, минуя кожу, мышцы и грудину, до сердца своего habibi, прикоснулся к истории, к единственно подлинной истории – и разом назойливые мысли о том, как видится эта картина со стороны, почему вызывает недоумение.

На полотне и, кажется, за пределами полотна раскинулся бескрайний голубой простор. Высокое, очень чистое небо, написанное без всяких изысков, с едва уловимыми переходами оттенков. Безмятежное море, на мирной глади которого лишь улавливались линии волн. Где заканчивалось небо, где начиналось море, где потерялся горизонт? В этот завораживающий голубой хотелось нырнуть, не раздумывая, без страха. Впрочем, с тех пор, как Али научил его плавать, Марчелло и вправду не боялся глубины.

Посреди этой необъятной свободы покоился огромный серо-бурый валун, а на нем сидел, опираясь локтями о колени и подставив лицо незримому ветру, человек. Мужчина. Обыкновенный мужчина, без узнаваемых символов принадлежности к какой-либо легенде или религиозной истории. Совсем простая одежда, рубаха да штаны, закатанные до колен. Только вот первым, что бросалось в глаза после этой вопиющей простоты, было невероятное его телосложение. Чудовищные мускулы плеч выпирали сквозь плотную ткань, в вырезе рубахи виднелась широкая волосатая – вот тут ценители изысканности должны умереть перед лицом дурновкусия – грудь, огромные руки наверняка играючи гнули подковы, мощные икры, тоже неприлично волосатые, обязательно надежно служили их владельцу во время долгих пеших переходов.

Уже по одной только сказочной силе Марчелло догадался, кого видит перед собой. Но он, преодолевая робость перед этим могучим человеком, с внутренним трепетом вгляделся в его лицо, бесстыже прекрасное в своих суровых крестьянских чертах, обрамленное темно-русыми волосами, в которых серебрились то ли седые пряди, то ли солнечные блики. Высокий чистый лоб, густые брови, губы без намека на улыбку, почти скрытые в роскошной темной бороде. Глубокие серые глаза, удивительные, понимающие, дарующие свет и покой... влюбленные.

Горан. Вдохновенный мастер, изумительный кузнец, ведун, говоривший с огнем, один из первых подпольщиков Грюнланда, ближайший друг и любовник первого командира Фёна. Клеймо на созданных им вещах по сей день, спустя много лет после его смерти, служило знаком безусловного качества здесь, в Пиране. А ведь Пиран знавал множество превосходных кузнецов. Иная его слава, слава надежного защитника бедных и угнетенных, жила до сих пор среди крестьян Грюнланда.

Первое восхищение, первый страх за своего habibi, чью работу наверняка раскритикуют и за сюжет, и за немыслимые детали, схлынули, уступая место неясной тревоге. Марчелло отступил на шаг, сощурил глаза... Вот оно! Тонкий шнурок, обхватывающий лоб ведуна, перекликался с неброской трещиной в валуне и то ли веткой, то ли обломком судна, единственным пятном на голубой ясности моря. Переводчик вздрогнул, вспоминая тот камень в заброшенном фонтане городского сада, на котором безрассудно балансировал Али.

– Какой ужас! – не сдержавшись, брезгливо бросил кто-то из старшекурсников. – Что это за волосатое недоразумение?

– Ты случайно заглянул перед выходом из дома в зеркало? – весело откликнулся Али.

– Но, следи за языком, зелень!

Что ж. Ведь уместно, правда же, это будет уместно? Тем более что они никогда не делали секрета из своей дружбы.

Марчелло смерил убийственным взглядом старшекурсника, повернулся к Али, шалея от блеска зеленых глаз, крепко пожал ему руку, а после от души обнял.

– Поздравляю!

– Нет, ты молодчина!

– Я ничего не понимаю в этом, но ведь здорово!

Другие студенты, которых явно взволновала картина, как по команде бросились к Али, пожимали ему руки, хлопали по плечам. Преподаватель по истории живописи довольно посмеивался и лукаво косился на своего оскорбленного картиной коллегу. Посыпались первые вопросы, замечания, сомнения, предложения. Али успевал одновременно улыбаться, краснеть, отвечать, переспрашивать и записывать, записывать, записывать...

– Тихо! – полузадушенно выкрикнули из толпы.

Все, кто присутствовал на выставке, как по команде повернулись к двери.

– Мастер Джафар из Хаива с супругой и детьми!

Воспользовавшись тем, что двое любовников никому не сдались в этот миг, Марчелло придвинулся поближе к Али и украдкой стиснул его локоть. Ты только держись.

Прославленный художник внешне полностью соответствовал своим творениям. Видный саориец с удивительно гладким для его лет смуглым лицом, хранившим печать общения с богами, благородной сединой и величественной осанкой вошел в зал, тихо шурша черными с золотым шитьем одеждами. По правую руку от него и на шаг позади следовали Гафур, которого университет уже отлично знал, в том числе по его жалобам на ужасные анонимные письма, и его сестра. С немалым изумлением Марчелло признал в ней ту милую саорийку в чайхане, чье дитятко бросило ему под ноги штору. По левую руку Джафара плыла – иного слова не подобрать! – нечеловечески изящная, почти прозрачная женщина, совершенно седая, и ее длинные белоснежные локоны струились поверх белого платья, сбрызнутого розовым жемчугом.

Навстречу мастеру двинулись преподаватели и подающие надежды старшекурсники. У Али, кажется, была временная передышка. Марчелло осторожно взглянул на любовника. Ни тени волнения или боли на приветливом лице скромного молодого художника. А ведь он впервые в жизни увидел свою родную бабушку. И родного брата дедушки, который после смерти Рашида взял ее в жены.

– Ты как? – одними губами спросил Марчелло.

– Ты рядом, – просто ответил Али.

– Надеюсь, это недоразумение не оскорбит Вас, господин Джафар, – раболепно проблеял мастер по фреске, когда высокие гости направились к картине Али.

– Кажется, этот мальчик работает у меня в подмастерьях, – заметил Гафур, почтительно кланяясь отцу.

Али, сложив перед лицом ладони, отвесил легкий поклон своим родственникам, которые и не подозревали, что же это за юнец перед ними.

– И хорошо работает? – осведомился Джафар у сына, милостиво кивая Али.

– Недурно.

– Да, техника недурна, – подтвердил прославленный художник, снисходительно посматривая на картину. – Я не буду размениваться на банальные замечания, его учителя объяснят все за меня. Но фигура, поза... Позволь, на каких курсах тебе объясняли, как принято изображать фигуры людей?

Марчелло хмыкнул. В отличие от Грюнланда и Саори, вскрытия могил в Ромалии карались не смертной казнью, а отрубанием кистей обеих рук. Али же вместе с отцом-лекарем и старшим братом, будущим лекарем, вскрыл не один труп в поисках ответов на вопросы об устройстве человеческого тела.