Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 61 страниц)

Но даже в этой тишине никто не услышал мягкого щелчка тетивы и свиста выпущенной стрелы.

Они ждали, что однажды те, кто последовательно участвовал в свержении обоих королей, покажут зубы. Как и когда, разумеется, предвидеть не могли, но старались заранее подготовиться по всем направлениям. А готовиться в ужесточившейся обстановке оказалось непросто. Частенько вспоминали слова и Алессандро, и Марчелло – что диктатура ударит по ним самим. Еще не ударила, но народные дружины, например, неуклонно теснила подчинявшаяся новому Комитету стража, а самого Марчелло выдавили из Комитета, и он так и не успел задать неудобный вопрос по поводу Анастасио Медного и наследника Фелисиано.

Сегодняшнее сборище на площади Али очень не хотел пропускать, но кстати нашлось место в лесу для вероятного лагеря на случай, если в Пиране шандарахнет всерьез, и многим радикально настроенным товарищам придется срочно бежать. Они вместе с Хельгой и еще парой друзей накануне утром ускользнули из города, чтобы переправить туда оружие, кое-какие припасы и, самое главное, обеспечить базу для лазарета. От Артура с его комплекцией проку в подобном мероприятии не было, и его отправили на площадь, слушать и наблюдать. Марчелло, виновато отводя глаза, попросился с Артуром – вдруг повезет и повстречает Энцо или отца?

Хельга задержалась в лагере, а вот Али повезло – вероятно, он успел хотя бы к половине выступлений.

Успел. Замер, когда услышал любимый голос... Почему Марчелло не предупредил его, что собирается взять слово? Али заторопился, просчитывая по пути множество вариантов, зачем-то проверяя нож, вслушиваясь в созвучные его предчувствиям, верные и жутко крамольные слова.

Почти у самой трибуны его задержала особо плотная кучка горожан...

… и он увидел. Короткий росчерк. Стрела.

Рык боли.

Краем глаза – ранен, в плечо. Бешеным напором – сквозь толпу. Бездумный, от костей и мышц идущий удар – нож отбил следующую стрелу.

Площадь закричала, зашумела, всколыхнулась, и стоявшие у самой трибуны стащили, телами своими прикрыли раненого.

Того, кто стрелял, не заметить было и уже не догнать.

– Когда собираются поджигать? – невнятно, разлепляя пересыхающие губы, уточнил Марчелло. Воспаление постепенно проходило, и жар над ним смилостивился, но последствия ранения не исчезли пока полностью.

– Через пару часов... Когда большинство с работы вернется, – ответил столь же невнятно запыхавшийся Витторио.

Он влетел в каморку под самой крышей с минуту назад и выдал на одном дыхании случайно услышанную информацию. Ему, как предателю и серой мыши, доводилось улавливать самые разные разговоры, первым в череде которых значился памятный разговор у ректора.

После ареста наиболее радикальных комитетчиков по городу начались облавы. А сегодня заразу собрались выжечь с корнем, буквально – подпалить квартал Ангелов и соседний квартал, рассадники особо опасной крамолы. Видно, в памяти нового, третьего по счету Комитета живы были дни, когда горела ратуша, и простолюдины в самом деле непосредственно влияли на его политику.

– Бежим... Яри, погоди, еще пара часов есть, – Али мило улыбнулся гному, который помирился с Марчелло после его ранения, и удержал его за руку. – Не спеши, поможешь нам... Бежим через Серые ворота в лес.

– Не выйдет, – мотнул головой Витторио. – Они знают о Серых воротах. Там установлены огненные аркбаллисты... их приказали зарядить на случай, если вы попытаетесь бежать.

– О лагере тоже знают?

– Нет... Кажется, нет...

– Яри, стой же! Что так сердце заколотилось?

– А то, что он знал о воротах, – глухо отозвался Марчелло. – Предавать научился, а вот морду каменную делать – нет. Али, свяжи его!

Гнома скрутили в четыре руки, Али и подоспевший Артур. Отправили вечно сновавших под окнами мальчишек – передать, чтобы тихо, дворами, крышами пробирались к Серым воротам, взяв лишь самое необходимое. Это касалось тех, кто не мог спешно и незаметно спрятаться у родичей в других кварталах.

Покинули навсегда убогую каморку, которая на четыре года стала их маленьким уютным домом. Покинули, оставив на полу Яри с перерезанным горлом.

– Али, ты уверен? Помощь не нужна? – Марчелло, спотыкаясь от слабости, все-таки крепко ухватил любовника за плечо.

– Уверен. И одному проще. Идите к воротам после третьего сигнала с четвертого этажа. Еще раз: два подряд, третий с задержкой.

Лазать по скалам с едва заметными уступами он научился еще в родном лагере, а после тренировался здесь – на развалинах близ Пирана, в Сыри, пока ее не разобрали по камушку. А Сырь была не единственным местом, которое Али успел изучить в дни, когда горели заставы, и город объяло безудержное революционное пламя. Серую башню он облазил вдоль и поперек до того, как ее вновь заняла городская стража. Именно потому, в числе прочего, и выбрал ее ворота в качестве основного пути отступления.

Взобрался на второй этаж, к тому окну, у которого расшаталась решетка. Али дошатал ее до нужного состояния в последний свой визит в башню, и сейчас стальные прутья с едва заметным скрипом поддались его напору.

В коридоре подрезал первого стражника. Еще двоих – на кухне. С четырьмя картежниками пришлось повозиться. На шум прибежали оставшиеся трое и заозирались, не понимая, куда подевалась та сволочь, которая оставила их коллег на полу в лужах крови. Нападения легкой тени с потолка явно не ожидали, а потому полегли двое... Третьего, раненого и ледяного от страха, потащило за собой улыбчивое чудовище, кажется, ифрит из саорийских ужасных сказок. Оставшийся в живых защитник башни пытался храбриться, но, завидев профессионально зажатый в руке шкуросъемник, поделился с чудовищем секретом управления магическими огненными аркбаллистами, за что был награжден мгновенной смертью безо всяких мучений.

Очень тихие, внезапно организованные люди, без суеты и толкотни, но при этом споро покидали город. Десять, еще десять... Али вздохнул с облегчением, когда в проеме ворот скрылся Гаспар с Вивьен на руках – за девочку он боялся больше всего. А ну как всполошится, закричит не вовремя?

Оставалось совсем чуть-чуть, когда он услышал цокот копыт и лязг оружия. Недосуг было размышлять, откуда просочилась информация к стражникам, нашелся ли еще предатель или просто кто-то неосторожно бежал, сболтнул родичам в безопасных кварталах... Первый огненный болт с непривычки обжег руки, зато второй полетел как надо. В воздухе будто бы запахло паленым, снизу раздались крики перепуганных беглецов и душераздирающий вопль загоревшегося воина – он вспыхнул, так и не успев послать им в спину стрелу. Аркбаллиста работала исправно, и вскоре стража развернула коней, не досчитавшись троих. Али с чистой совестью рванул рычаг, указанный при жизни валявшимся у стены трупом, и поток вонючей, застоявшейся воды хлынул из башни, слизывая с дороги остатки магического огня.

Глухой удар в голову – и сознание провалилось в темноту.

– Ну, так и будешь молча висеть, подлюга?

– Куда бежали твои голодранцы, слышь, ты?

«Не хочешь, а запоешь», – так высказался об этой пытке его товарищ со стихийным поэтическим даром. Палка, продетая между сведенными вместе коленями и локтями, мерзко давила на суставы, а шея в висячем положении болела еще терпимо, но у него была шея натренированного с раннего детства бойца. Что чувствовали более слабые, кому доводилось пройти через пытку «насест для канарейки»?

Летят качели, ветер обгоняя

Весенним днем, весенним днем...****

Голова кружилась от удара и прилива крови, и сложно, почти невозможно было разглядывать обстановку в комнате на третьем этаже, чтобы найти хоть одну спасительную зацепку.

– Заговорил? – третий голос, вежливый и невозмутимый, ему совсем не понравился.

– Молчит, стервец.

– Времени нет с ним валандаться. Один отряд вернулся ни с чем, другой положили... Послушай, у вас какие-нибудь упыри имеются? Нашим людям глотки перегрызли и кольчугами не подавились. Непорядок, непорядок... Рубашку с него снимите. Чуешь, парень, чем пахнет?

Али судорожно вздохнул – с ужасом и радостью. Вежливый ткнул ему под нос шкуросъемник. Не горановский шкуросъемник.

И сладко-сладко сердце замирает:

Ведь мы вдвоем, ведь мы вдвоем.

Стиснул зубы, отвел глаза. В вороте рубашки остался крошечный флакончик с ядом. И надо было хрустнуть им до того, как его раздели, и все бы кончилось, и он наверняка не выдал бы друзей, но... он почему-то до жути, до припадка, каждым кусочком своего тела и уголком перепуганной до обморока души хотел жить.

Чужой звериный вой ударил в уши. Он не узнал собственного крика. От непереносимой, дикой боли потемнело в глазах, а с левой лопатки под напором лезвия медленно, очень медленно сползала кожа.

– Видишь ли, мне не доставляет ни малейшего удовольствия тебя свежевать... А тебе, кажется, не очень приятен этот процесс. Где они, куда бежали? Скажи – и все прекратится.

Держись. Только держись. Это не ты. Тебя здесь нет, сейчас это просто тело, оно ничего не значит, ты не здесь, ты...

Растут, растут невидимые крылья.

Какой размах! Какой размах!

Ну конечно, это же крылья! Вот и второе вырастает, правое... Это тело твое кричит, а не ты, не слушай, не слушай...

Земля, река, деревья – все поплыло,

И синь в глазах, и синь в глазах.

Качели... Это всего лишь те качели на берегу старицы, и синее небо высоко-высоко, синие глаза, ты летишь, летишь, к нему, от него, к нему, от него, дразнишь, дразнишь...

Всего лишь кожа. Всего лишь слезы. Пусть рыдает, это не позор для тебя, тебя же нет здесь, ты там, где синее, ясное, ты...

Всё выше, выше, к белым облакам.

Качели тут, качели там,

И я лечу, легка,

С тобой всё выше в облака.

– А может ему это, хуй, значит, подрезать? Хуец-то поценнее выйдет, чем спина! – загоготал один из двух весельчаков.

– Да ну? – замер на миг серьезный. Задумчиво повертел в руках окровавленный нож, с которого свисал клок кожи, показал его пленнику: – В самом деле, если тут твоя мужская гордость висеть будет, что скажешь? Дай-ка воды, – а это уже кому-то из веселых. Отвернулся, не убрал шкуросъемника...

… заорал, когда зубы Али со всей дури впились в его запястье. Добрый нож, не горановский, но тоже на совесть выкованный, полоснул по кисти палача, после – по веревкам. Измученное тело сработало машинально, в обход боли, и Али уже стоял на ногах, встречая не сразу подоспевших к нему, охреневших от прыти ободранного пленника стражников.

За воротами боль вернулась. Его начало заваливать за бок, и добраться бы до ближайших кустов, отлежаться, чтобы не заметили, но тут он заметил сам. Трех мужиков из их кружка, видно, посланных ему на выручку. Ну что ж, на руках у своих не зазорно и отрубиться.

На рассвете из лесного лагеря постепенно стали растекаться беглецы. По всей стране их искать не станут. Можно было переждать бурю у родных и знакомцев в деревнях, в дальних городах, а после, как поутихнет все, вернуться в столицу. Нашлись те, кто собирался уйти в подполье здесь, в Ромалии. Иные просились в Грюнланд, к фёнам, и плевать, что у самих фёнов припекало будь здоров.

Кое-кто уже никуда не собирался и не спешил. Беглецов нагнал отряд воинов, и стрелы скосили пятерых. А Хельга... Никто не знал, что произошло с ней, а сама девушка не спешила объяснять, как так из милого доброжелательного создания она в один миг превратилась в кошмарного упыря. После она вернулась в привычное свое состояние, исправно ухаживала за ранеными, подбадривала их улыбками и словами, изредка прячась в объятиях мужа.

Этому раненому облегчила последние часы, как умела.

– Ты вернулся, Али... Как хорошо... Уходить спокойнее, – светлая грустная улыбка озаряла алебастровое лицо Витторио, что покоилось на коленях Марчелло.

– Ты прекрасно уходишь, Витторио. Ты спас... ты спас всех этих людей, ты понимаешь, удивительный наш эльф?

– Теперь мне чуть меньше стыдно перед Арджуной. Ты ведь увидишь его, Али... Он простит меня, правда?

– Я расскажу ему, что ты стал героем. Арджуна будет гордится тобой, обязательно! – пообещал умирающему Али и погладил по медным локонам.

– А мы гордимся тем, что узнали тебя, Витторио, – добавил Марчелло.

– Золото... Смотрите, золото в листве... Как давно я не видел... А теперь... Сколько... его...

Умиротворенные мертвые глаза недвижно любовались солнечными бликами под пологом леса.

– Вы уходите? Туда, в Грюнланд? – печальный усталый голос Гаспара нарушил сомнительное уединение любовников в стороне от лагеря.

– Да, – ответил за двоих Марчелло. Не хотел тревожить Али, который только-только свернулся у него на коленях в клубок так, что мука немного отпустила. – В Ромалии в ближайшие годы мы сможем существовать лишь в глубоком подполье, а наши опыт и знания слишком дороги и очень дорого нам достались, чтобы хоронить их. И Али дома заждались. А ты?

– Да я-то ни в чем таком не провинился. Так, спалили бы с остальными, ну, за компанию. А потом и вернуться можно, и в Туроне у меня седьмая вода на киселе... Только Вивьен... Трудно ей без вас придется. Ну, чего уж... Не серчайте, что побеспокоил-то.

Гаспар почесал в сторону костра, где у его тощей сумки примостилась сгорбившаяся, будто наглухо ушедшая в себя дочка. Марчелло задумчиво посмотрел на ее фарфоровое личико. Бережно коснулся спутанных, слипшихся и грязных локонов любовника, отметил, что помыть бы ему голову, когда найдет в себе силы доползти до ручья. Заговорил вполголоса:

– Молчи, отдыхай. Я скажу все сам, а ты только в конце ответишь, да или нет. Али, habibi, мы же понимаем, зачем приходил Гаспар. У него самого не хватило мужества сказать, но это очевидно. Али, он один не вытянет Вивьен, а к фёнам ему, с его слабостью, его запоями путь заказан. Он любит ее, из сил выбивался ради нее все эти годы, но ему тяжело. Ты как-то чувствуешь Вивьен, умеешь с ней договориться интонациями и красками. Я... ну, мне после мамы несложно. А Гаспар ощущает своего ребенка как чужого, несмотря на все достижения последнего года. Молчи же, не шевелись, кому сказал! Мы однажды побеседовали с ним по душам, после смерти мамы, и вышло, что я поделился с ним... ты знаешь, повторять не хочу. А он в ответ – своими мыслями. Он ведь никогда не женится с ней, Али, и у Вивьен будет одинокий ненадежный отец, который пока что любит ее, привязан к ней, но со временем способен и охладеть. Не в упрек Гаспару, конечно. Али, мы с тобой не самая нормальная пара в этом мире, но все-таки мы семья. А Вивьен... по факту, она и наша с тобой дочь.

– Да.

… А впереди были горы. Еще далекие, невидимые, но зовущие в свои суровые объятия. Прочь от серебряных оливковых рощ, нежного жасмина, тяжелых янтарных виноградин, высоких стен Пирана, его переулков, фонтанов и фонарей, чайханы, которая вместе со своим приветливым хозяином пережила все три Комитета... Прочь от домика в Верхнем городе, увитого жимолостью, что снимала семья Джафара из Хаива... Ранней весной они покинули столицу, но собирались вернуться к осени. Али все откладывал визит к своей бабушке Гарам, все решал, стоит ли ей поведать о жизни и смерти отца или оставить в блаженном неведении... Ну, теперь обстоятельства приняли решение вместо него, и он уходил прочь от нее, дальше и дальше на восток. Навстречу тем неведомым боям, победам и поражениям, что ждали его и четырнадцать спутников, включая Вивьен, по ту сторону горного хребта и границы.

Теплая летняя ночь рассыпала над ними мириады звезд, а ведь в городе не каждый день можно было любоваться звездами. Хельга, окончательно пришедшая в себя, о чем-то тихонько посмеивалась на пару с Артуром. Они первыми дежурили нынче у костра. На груди Али бережно хранил мешочек с отрезанным локоном Витторио, а раны на спине понемногу затягивались. Между ним и Марчелло безмятежно посапывала Вивьен, которая медленно, мучительно, а все же оттаивала после разлуки с отцом. Сам Марчелло закинул руку одновременно и на него, и на их фарфоровое сокровище. Не спал, но дышал глубоко, спокойно.

Сбылось? Он возвращался домой, рядом шли товарищи, сестра и близкий друг. Он спал в обнимку с любовником, спал каждую ночь, свободно, открыто. У них была семья, самая настоящая маленькая семья, о которой в глубине души мечтал каждый: они двое и ребенок. Прав Марчелло, их дочка.

А за спиной остались погибшие, за спиной остались разрушенные, растоптанные мечты и надежды, революция, что оскалилась на собственных творцов*****. За спиной – могилы Витторио, Николь, Лауры. Пошел бы с ним Марчелло, будь Лаура жива? Осмелился бы на то сумасшедшее выступление? За спиной – отец и брат любимого, его дом, книги, детские воспоминания, родные университетские стены.

– Что вздыхаешь, habibi?

– Не такой ценой, солнце.

– Да... Не такой ценой.

Если, путь пpоpубая отцовским мечом,

Ты соленые слезы на ус намотал,

Если в жаpком бою испытал, что почем, —

Значит, нужные книги ты в детстве читал!

Владимир Высоцкий

Комментарий к Глава 23. Али. Цена истории * Именно так полагала часть участников Парижской Коммуны 1871 года: Коммуна должна была стать примером для остальной Франции. Ниже в тексте отказ взять контроль над банком также отсылает к Парижу 1871 года.

На картине Артура изображено северное сияние. Совпадение с названием одноименно книги Марии Марич о декабристах не случайно.

«Насест для канарейки» – отсылка к названию пытки «насест для попугая», описанной в книге Дж. Лэнггутта «Скрытый террор».

Здесь и далее цитируются слова романса «Качели» из фильма «Звезда пленительного счастья».

Отсылка к фразе «все революции пожирают своих детей», авторство которой приписывают Пьеру Верньо, Камилю Демулену и Жоржу Дантону.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Музыкальные темы главы: В. Высоцкий, «Баллада о борьбе» (http://pleer.com/tracks/107180e8J2) и романс «Качели» (http://pleer.com/tracks/11237370yuXF).

====== Глава 24. Саид. Плата за республику ======

Una mattina mi son svegliato,

o bella, ciao! bella, ciao!

bella, ciao, ciao, ciao!

Una mattina mi son svegliato

ed ho trovato l’invasor.

«Bella Ciao»

Руки болели невыносимо и в то же время будто онемели. Ни единым пальцем не пошевелить, уж не говоря о том, чтобы разжать, выпустить из рук тяжелое, словно металлом изнутри залитое топорище. Но она почему-то стояла и не падала. А ведь хотелось. Хотелось осесть на липкие влажные доски, свернуться калачиком и уснуть. На час, на год, на век... Спать ясно, тихо, без сновидений.

Но она стояла, удерживаемая, должно быть, незримыми ниточками взглядов. Напряженные, внимательные, скорбные, ненавидящие... разные, и не обернуться назад, разрешив себе слабость, не поймать поддержки сына и любовницы. Не обернуться и не отвернуться от самого страшного взгляда, скрытого тонкими веками в капельках темных клякс.

Вдруг короткие ресницы дрогнули, раз, другой, вскинулись веки – и она утонула в полных неизмеримой муки глазах. По забрызганной кровью щеке пробежала слеза, ниже, ниже, мимо уголка приоткрытых в немом страдании губ, по подбородку... туда, где отрубленная голова мгновения назад соединялась с телом.

Топор в руках, багровый от крови казненного предателя, стал будто каменным, а она все не падала. По рядам фёновских стрелков и вольных братьев пронеслось:

– Ведьма, ведьма, ведьма...

– Как же так, ведьма? – печально спросила голова. Утренний золотистый воздух задрожал, очертания лица поплыли, и вместо головы предателя на досках теперь лежала голова Ганса. – Что же ты, подруга? Ты ведь надеждой нашей была, самой чистой, самой доброй. Ты убивала в драке, но ведь на то она и драка-то. Или ты, или тебя. Как же так, Зося, как ты стала палачом?

Вскочила на постели, зажала рот рукой, чтоб не вывернуло. Вторые сутки жили на постое в этом уютном, гостеприимном доме, к чему хозяюшке простыни пачкать? Встала, шатаясь, добрела до окна, приложилась лбом к теплой, пахнувшей временем раме, вцепилась пальцами в гладкое дерево. Вдох-выдох. А ведь целых два месяца после исполнения приговора ни кошмаров, ни грез наяву, как после первого убитого, чье лицо маячило перед ней в каждой лесной тени.

Хорек, знавший как свои пять пальцев нравы вольных братьев, приметил подозрительное в паре людей из дружественного его бывшей шайке объединения. Приметил – да и принялся выслеживать их. Опытному разбойнику не стоило особого труда подслушать занимательный разговор относительно зеленых парней, и он выяснил, что один из них сообразил, как двух зайцев за раз изловить. Отправил подручного с весточкой в ту деревню, где собирался ночевать Георг со своими парнями. Прикинул: замок, скорее всего, возьмут, особенно если подбить ближайших приятелей на саботаж, его с товарищами помилуют, а там уж они покумекают, как под шумок прикончить рыцарей. И у фёнов как главных зачинщиков взятия замка Баумгартенов авторитет упадет, и лучшие их люди погибнут, а его людям, наоборот, прибавочка, и в политическом весе, и в относительной численности.

Гениальность этого плана и сами фёны, и далекие от интриг вольные братья, коих, к счастью, оказалось большинство, дружно обсмеяли на общем собрании, но... увы, Зося слишком хорошо знала, как вроде бы дурость оборачивается большой кровью. Тринадцать человек убитыми, двое позже скончались от ран. Много, мало? Сколько еще будет, если предатель покается во слезах, посидит на хлебе и воде, а после – выйдет на волю? Не случайно оступившийся, не по скудоумию наломавший дров. Сознательный.

Как судили, так не сомневались. Его – к смерти, подельников – к острогу. Как до исполнения дошло... В былые времена вольные братья из разбойников церемониться бы не стали. Но тут – понимали. Освобождают Черный Предел от прежних порядков, совсем иное дело. Саид вызвался, да теперь уже Зося... вероятно, не понимала, а нутром чуяла: именно эта первая казнь – принципиальна. Показательна. И характер обязан показывать не рядовой боец, который, к слову, и участия в вынесении приговора не принимал, а командир.

Что ж, показала характер. Два месяца миновало. Два месяца беспрестанных боев, осад, стычек на дорогах, обороны свободных деревень, решения десятков повседневных вопросов. Передохнуть остановились на пару-тройку дней, поговорить, подумать. И накатило.

За окном мягко вздыхала усталая деревенская ночь. Пели цикады, изредка ухала сова. У соседей раскричался младенец. Здоровый, могучий крик, не болезненный, ей туда спешить незачем. Зося уставилась на свои руки. Им доводилось убивать, но принимала роды она все-таки чаще. Прижала ладони к животу, вспомнила. И увесистых двойняшек, и не уступавшего им старшего. Когда было... Саида в этой круговерти видит редко, а если видит, то говорит с ним как командир с подчиненным. От Али весточка на три месяца точно задерживается. Милош... Иногда ей казалось, что она забыла голоса своих покинувших родные края сыновей.

На кухне что-то глухо звякнуло. Марлен еще не пришла, видно, по сих пор корпит над формулировками проекта закона о земле. Ну, раз не спится, так пойти что ли, травы или меду хлебнуть.

Марлен хмуро жевала перо и прожигала взглядом бумагу. Как всегда – безуспешно. К счастью для бумаг, людей, книг, арфы и прочих источников сердитости ее любимой женщины. Лучина горела ровно, ярко, но ореховые глаза воспаленно щурились. «Убьет себе зрение когда-нибудь», – подумала Зося и напомнила себе натравить на упрямицу Шалома или Герду. Разумеется, после окончательного взятия власти в Черном Пределе и двух прилежащих к нему княжествах. А сейчас все они работали на износ.

– Слушай, переход все-таки должен быть. Сначала отчуждаем землю в пользу республики, а потом она уже распределяется на местах.

– Почему? – спросила Зося. Могла бы и сама подумать, но думалось с трудом. Руки все еще подрагивали, она даже не уверена была, что сумеет вскипятить воду, не обварившись.

– Потому что так будет меньше вопросов, – Марлен отложила измусоленное перо и, бросив, короткий взгляд на любовницу, сама повесила котелок над огнем в очаге. Раздула едва тлеющие угли, подбросила дров и подошла к Зосе со спины. Умелые руки арфистки ласково и вместе с тем довольно жестко принялись разминать закаменевшие плечи. – Если мы отнимем землю у бар и передадим ее крестьянам в собственность, но без права продажи, возникнет вопрос: ну и за каким хреном переполох устроили, если земля так и так не в собственности?

– По-твоему, мало снять ярмо барщины, чтобы они поняли отличие старых порядков и новых? – голова, с начала восстания работавшая прежде всего над боевыми задачами, отзывалась на иные проблемы гулкой пустотой. Или просто время давно за полночь?

– Мало, – массаж, похожий на пытку, сменился невесомыми поглаживаниями. – По барщине они, конечно, тосковать не станут. Порадуются месяц, другой, ну, может, с полгода. А после мало покажется, захотят больше, не только свободно трудиться на земле, но и распоряжаться землей. Знаешь... палец в рот положишь, добро человеку сделаешь, а он по локоть отхрустит, по плечо схарчит, до шеи доберется и на нее усядется.

– Ты по своим аристократическим кругам судишь? – резче, чем хотелось бы, заметила Зося.

– В том числе. Зорянушка моя, мир восьмерок-то один для всех, и для господ, и для крепостных. А мир бесконечности нам строить и строить... В общем, если сразу передать – возникнут вопросы. Если через наше маленькое новорожденное государство, то все понятно. Земля в собственности у республики, республика раздает наделы. Впрочем, не для ночных часов это... В отличие от твоего кошмара.

Как узнала? Рассеянно проследила за Марлен, ее тонкими сильными пальцами арфистки, которые сыпали в глиняный чайник травы будто порошок волшебный. Обронила, стараясь не слышать собственных слов:

– Голову видела. Она превратилась в голову Ганса и говорила со мной.

Дверь в кухню неожиданно скрипнула, и на пороге объявился Шалом с охапкой зверобоя. Чего впотьмах полез собирать? Ах, да, скоро соботки, а в эти ночи некоторые травы приобретали особую силу.

– Марлен, будь добра, и мне налей. И меду положи, зябко что-то сегодня, – чародей положил зверобой на лавку, тщательно вымыл руки и устроился на лавке напротив своего командира. – Ева, я тебя утомил, должно быть, старыми легендами моего народа. Нет-нет, не отрицай, мне самому многие из них кажутся на редкость нудными. Но потерпи еще одну, пожалуйста.

– Как будто у меня есть выбор, – фыркнула Зося и отхлебнула из кружки. Мед, мята, все тот же зверобой, а плечи до сих пор сладко ныли, помня прикосновения любимой.

– Нету, – согласился Шалом. – Я поведаю вам, прекраснейшие из женщин, не считая Герды, Марии, Марты... Петры, Греты... Ядвиги... Марлен, твоя ложка об мой череп треснет, положи ее на место. Так вот, я поведаю вам историю столь же прелестной, грозной и, кстати, вдовой женщины по имени Юдифь. Много веков назад, когда в Ромалии и Грюнланде вовсю хозяйничали скифы и иные кочевники, Волчьи Клыки кишели вампирами, а на вересковьях Иггдриса в полнолуние выли верфольфы, когда эльфы еще не ушли с Затонувших Земель, и те, в свою очередь, являли собой образцовый пример суши... Когда мой народ жил к югу от пустынь... У нас было несколько вполне приличных городов, достаточно плодородных земель, немного золота и меди. Естественно, одно из кочевых племен однажды решило, что можно не только кочевать, но и время от времени отдыхать в городах, пить сладкие белые вина, есть мягкий белый хлеб и дарить чуть больше золотых и медных браслетов своим возлюбленным. Мы, что вполне понятно, в эти планы не укладывались. Очередной город взяли в очередную осаду, однако не учли, что в этом городе жила уже овдовевшая, но еще вполне цветущая особа по имени Юдифь. И вот однажды Юдифь облачилась в свое лучшее платье, умастила тело изысканнейшими маслами, обвила запястья золотыми змейками и отправилась соблазнять вождя кочевников, который неосторожно возглавил осаду лично. И ведь соблазнила. Пришла к нему в шатер, опоила вином, отрубила голову и отнесла трофей в свой город. Ее соотечественники воодушевились, а кочевники – наоборот. Город так и не взяли... если верить легенде, а Юдифь многие мои соплеменники почитают до сих пор.

– Шалом, это была попытка меня успокоить?

– Нет, Ева. Это был рассказ о неудачной осаде, очаровательной вдове и обезглавленном враге. История повторяется и повторится, боюсь, не раз. Не ты первая, не ты последняя. Но ты, в отличие от Юдифи, не пряталась, не притворялась и действовала в соответствии с приговором товарищей. Кроме того, когда кочевники убрались восвояси, беднякам в городе жилось по-прежнему худо, а Юдифь, как народная любимица, благосклонно принимала дары от богатых почитателей и вряд ли хоть палец о палец ударила до конца жизни. При всем моем уважении к моей героической соотечественнице*.

Из окон храма робко выглянули первые язычки пламени. Обняли красные занавески, потерлись о деревянные наличники, лизнули на пробу каменную кладку – не понравилась. Дерево занималось лениво, сонно, будто вместе с закатившимся солнышком потянуло его на покой после бурного дня. Но огонь – страстный, опытный любовник, он не сдавался. Ластился, нежил, целовал страстно, и вековая башня ответила на его призыв, заполыхала всерьез. Что-то затрещало внутри, из окон и дверей повалил терпкий черный дым. Герда потянула носом воздух. Сосна или ель? Все-таки сосна.

Жители деревеньки, которую вольные братья давеча отбили у крошечного княжеского отряда, толпились у горящего храма. Одни смеялись, хлопали, радостно вскрикивали при каждой яркой вспышке, смаковали запах гари и спорили, мол, как теперь будет. Большинство предлагало отстроить свой храм, скромный и светлый, настоящее прибежище богов, в отличие от этой мрачной громадины, в которой совсем недавно приговаривали к сожжениям. Меньшинство вообще отмахивалось от богов, потому как добра от них не видали, хотя подати платили исправно и службы не пропускали, а зато теперь новая власть им безо всяких богов землю даст.

Однако были и другие. Бормотали молитвы. Плакали. Иные стояли на коленях. Молоденький жрец, тщедушный, с молочной кожей и печатью искренней веры на гладком печальном лице, молча глядел на гибель храма, который он принял каких-то полгода назад. Сколотил две сосновые лавки для стариков, каких тут отродясь не стояло, развесил привезенные из Блюменштадта шторы, заставил букетами в преддверии соботок. Теперь эти лавки сожрало ненасытное пламя, как и вышитую ткань, и беззащитные венчики цветов.

Сама Герда задумчиво созерцала пожар и вспоминала. Вервольфу чужда была Огненная вера, а после пары виденных в детстве сожжений она стала не только чужой, но и ненавистной. Травница фёнов с пониманием относилась к подлинным чувствам верующих, но орден воспринимала точно так же, как и к королевскую, и барскую власть. А вот занавесок вышитых было жалко, она и сама любила вышивать. И еще когда-то... именно в этой башне во время служб мама обнимала ее, целовала в макушку, будто перед незримыми взглядами богов вдруг вспоминала о своей угасшей нежности.