Текст книги "Мать ветров (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 61 страниц)

– Лови, глупая, – звонко рассмеялась Каролина и бросила обезьянке небольшой початок вареного маиса. Животное опасливо покосилось на угощение, состроило злую мордочку, лизнуло початок пострадавшим языком и благосклонно приняло компенсацию за свои страдания.

– Рабочие на фабрике спорят, – вполголоса рассказывал Уго Милошу и Кончите. – Одни хотят идти в сельву, в горы. Считают, от герильерос больше толку. Вторые настаивают на забастовке. Третьи предлагают застрелить хозяина фабрики или захватить его сына.

– А большинство? – полюбопытствовал Милош.

– А большинство как всегда. Надеются, что само пройдет.

– С меня лекция, чем скорее, тем лучше. Расскажу им... – тут Кончита беспомощно заулыбалась, потому что к ее ногам деловито приполз совсем освоившийся с тетей Джон. Роха усадила на руки племянника и попыталась вернуть себе приличествующий инспектору народных школ вид: – Расскажу им о том, что вычитала в библиотеке. О том, какими методами рабочие в Корнильоне выбивали сначала пятнадцатичасовой, а после десятичасовой рабочий день. Само пройдет, разумеется.

В самом дальнем углу зала, в стороне от всяческих ушей негромко беседовали сеньор Ортега и Иолотли.

– Тебе бы на исповедь сходить. Я тебя никогда не винил. В конце концов, по моему недосмотру мой подчиненный сотворил с тобой то, что сотворил. Кончита тебя приняла и простила. Бог, верю, тоже простил, но тебе самой после исповеди легче станет. А следом и дочери твоей.

– Схожу, – помолчав, медленно проговорила роха. Плачущие интонации в ее голосе накануне растревожили бывшего полковника, но Кончита заверила, что в первые дни после встречи было еще хуже. Иолотли исподлобья глянула на сеньора Ортегу своими огромными чуть раскосыми глазами, затеребила край потрепанной белой мантильи, которую отчего-то отказывалась снимать: – Схожу, я обещала Кончите. Но прежде у Вас хотела прощения попросить. А потом – у Карлоса.

На цокот копыт за окном в суете и разговорах никто не обратил внимания. Зато все услышали резкие истеричные вскрики.

– Эй! Эй, осторожнее, вы, бестолочи, не трясите! Так... так... Медленно несите, только посмейте качнуть, basuros!

Дик поставил на стол поднос с чашками и расторопно подбежал к дверям. Рванул ручку, выглянул наружу – и тут же нырнул обратно.

– Каролина, срочно третий номер. Милош, все для перевязки. Господин капитан серьезно ранен. Кажется, огнестрельное.

Комментарий к Глава 19. Милош. Россыпь маиса * Факт требования рабочими 17-часового рабочего дня взят из I тома «Капитала» К. Маркса.

По сути Кончита излагает открытую Л.С. Выготским зону ближайшего развития. Зона актуального развития включает в себя то, что человек уже умеет делать. Зона ближайшего развития: то, что ребенок делает с помощью взрослого сегодня, он будет самостоятельно делать завтра. Те действия, которые включены в зону ближайшего развития, являются золотым запасом ребенка. Чем уже эта зона, т.е. чем чаще ребенок предоставлен сам себе, тем меньше он усваивает. Чем она шире, т.е. чем больше разумной поддержки получает ребенок, тем сильнее он развивается.

О связи между экономическим угнетением и угнетением в сфере образования (антидиалогом) пишет Пауло Фрейре в своей «Педагогике угнетенных».

mi alegría (исп.) – радость моя.

Обращение «детушки, мертвенькие» написано под впечатлением от одного эпизода из повести Германа Садулаева «Одна ласточка еще не делает весны».

История матери Кончиты, ее образ, белая мантилья, белые шарики мельты, которые ассоциировались у Кончиты с мамой, появились из легенды о плачущей женщине, la Llorona. Версий этой истории множество. По всей видимости, родилась она еще в Европе, но широкую известность приобрела в Мексике. Общим для всех версий легенды является образ призрака женщины, которая когда-то утопила своих детей и обречена вечно скитаться вдоль рек и озер. По повериям, если ночью слышен крик над водой, то это Йорона зовет своих детей.

====== Глава 20. Али. Лоскутки ======

Темные лужицы в выщербинах мостовой показались ему киноварными, хотя Али прекрасно знал: это всего лишь вода. Короткий веселый ливень смыл всю кровь с площади перед тюрьмой, тем более что ее пролилось не так уж много. Меньше, чем они рассчитывали.

Новорожденный месяц хитро посматривал на старые, кое-где развороченные стены, которые совсем недавно наводили ужас на обитателей Пирана, особенно на тех, кто связывался с политикой. Здесь в свое время шесть лет отсидел Арджуна, здесь три дня продержали Марчелло, видно, рассчитывая запугать его и остальных, схваченных во время первого эльфийского погрома. Мол, если уж в Сырь загремел, то пиши пропало.

Сегодня Сырь пала. Не первая в числе оплотов и символов королевской власти, но первая по-настоящему значимая. С мостовой не успели убрать тела нападающих, из ворот еще не выволокли трупы защитников, а стоны раненых уже тонули в яростном, сладостном гуле, в безудержном разгуле живой стихии, в песнях, которые складывали сей же час. Их распевали в обнимку мятежники, которые только что закрыли глаза своим друзьям, узники, что и не чаяли выйти на свободу, воины короны, перешедшие на сторону восставших.

И они тоже пели. Артур баюкал поврежденную руку, сиял ярче солнца, прорвавшегося сквозь облака, и горланил во всю глотку. Хельга перевязывала очередного раненого, подмигивала ему, сверкая голубыми глазами, и утешала крамольными куплетами. Али вместе с двумя товарищами по подпольному кружку ввязался в свалку вокруг найденного в тюрьме оружия и мурлыкал под нос обрывки мелодий, которыми полнился воздух. Марчелло петь не умел, ходить временно не мог – обломок камня полоснул его по бедру не опасно, но стоило передохнуть и подождать, пока остановится кровь – зато он тут же, на месте привычно ораторствовал и просвещал всех, кто под руку попадался.

Пел, кажется, весь Пиран. Конечно, на самом-то деле отважились на штурм тюрьмы далеко не все горожане, требовавшие перемен, но какой пестрой, яркой, многоликой была эта толпа. Али за годы жизни в столице хватался за любые подработки, а сегодня шел на приступ плечом к плечу, наверное, с парой десятков бывших коллег.

Вместе с мужиком со стройки, который когда-то прислушался к нему и отпустил беременную эльфийку, они тащили очередной камень для баллисты. К слову, построенной по чертежам Артура. Вместе с двумя грузчиками из порта они выламывали дверь уже внутри Сыри, а после доставали оттуда белого, как смерть, коменданта. Собственно, белел он не зря. Не позже, чем через полчаса бывшие узники зверски зарубили его, а жуткие останки поволокли по улицам. Посудомойка из трактира, откуда в свое время вышвырнули Али, дралась с защитниками крепости в тюремных коридорах, не отставая от мужчин. Соседка его ученицы, которая до последнего дня работала на одной из разорившихся мануфактур, после штурма организовала других женщин, чтобы развести костер и наготовить победителям еды из тюремных припасов. Мастер, обучивший Али золотой росписи, первым прорвался в башню пожизненных и смертников – и погиб, угодив в ловушку. Те, кто шли следом за ним, учли ошибку павшего товарища и отделались парой царапин.

Хватало университетских, и студентов, и преподавателей. Одни участвовали в захвате Сыри, другие, как Алессандро и Яри, помогали после. Светлого эльфа едва не тошнило при виде крови, но он держался – и старался удержать горожан от скорых расправ над уцелевшими защитниками. Его звучный, прекрасно поставленный голос преподавателя то и дело перекрывал и песни, и вопли. Он не успел спасти коменданта, зато надзиратель, тюремный медик и даже палач благодаря ему имели все шансы дожить до суда.

Все это было, было совсем недавно, и в ушах будто бы стоял еще грохот камней, врезавшихся в крепостные стены, короткий стон умирающего мастера, радостные крики узников, которые наконец-то обнимали своих друзей и родных, плакали и полной грудью вдыхали влажный после дождя свободный воздух, а не затхлую сырость камер.

Но оружие с грехом пополам пристроили, крупы, сало, вяленое мясо и вино частью оприходовали прямо на площади, частью распределили по самым голодным кварталам, тела прибрали до завтрашнего погребения, и залитая слабым новорожденным светом площадь дышала умиротворением и покоем. Лишь развороченные стены, снесенные с петель ворота и темные лужицы в выщербинах мостовой напоминали о штурме.

– Что замер, братишка? Художнику положено? – насмешливо позвала его Хельга и потянула за руку к воротам. Они оставили раненого, изрядно вымотанного боем Артура ночевать у тоже пострадавшего Марчелло, а сами, едва убедились, что мятежный город задремал, отправились осматривать Сырь. Зачем? Ну мало ли. На всякий случай.

– Она прекрасна, правда? – восторженно выдохнул Али и придержал сестру на мгновение. – Она всегда была прекрасной, даже когда здесь дожидался наказания Марчелло. Но сейчас... Хельга, эти обломки, словно йотун раздавил огромную гору, а изнутри просыпался хрусталь... Или нет... – художник нахмурился, тряхнул головой и теперь уже сам цепко схватил девушку за руку: – Идем, а то я тут полночи проторчать могу!

– Всю ночь и рассвет. Какой она покажется тебе на рассвете, представляешь?

– Вот язва ты маленькая, кто тебя за язык тянул?!

Они помчались к Сыри, не разнимая рук, и остановились лишь у оторванной створки, чтобы зажечь факел.

Поначалу коридоры и комнаты не отличались ничем особенным от прочих внутренних помещений крепостей трехвековой давности. Угрюмые низкие своды, грозные и манящие в свете факела. Они миновали камеры предварительного заключения, общие камеры, в одной из которых как раз и сидел Марчелло, и только тогда увидели.

– Камень и в самом деле плачет, – прошептала Хельга и судорожно сглотнула. Тронула влажную, мерцающую в отблеске огня стену: – Столько горя, как ему не плакать?

– Кто знает, прав или не прав

Земных Законов Свод, Мы знали только, что в тюрьме Кирпичный свод гнетет И каждый день ползет, как год, Как бесконечный год.*

– Откуда это, Али?

– Стихи одного лимерийского поэта. Нам их читал когда-то Кахал, а меня, помню, в холодный пот бросало. Я очень любил слушать, как он читал стихи, но этих строк боялся. Тогда не понимал, почему, хотя и знал, что он сам прошел через заключение. Потом, года через два или три после его казни папа рассказал нам в красках, что такое острог.

Изредка переговариваясь вполголоса, они обследовали несколько камер для осужденных на длительные сроки, с трудом заставили себя не сбежать из пыточной, а после долго не могли уйти из нее. Стояли, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели на сложные, искусно выполненные механизмы, созданные с единственной целью. В какой-то миг Али обессиленно опустил руку, и пламя лизнуло лезвие шкуросъемника, совершенно обычного – подобными ножами фёны свежевали дичь.

– Али? – Хельга испуганно стиснула рукой его плечо, а другой выхватила факел.

– Клеймо, – глухо ответил Али, бросился в сторону, и его вырвало на сырой каменный пол.

Уже в коридоре он объяснил сестре, которая взирала полными ужаса глазами на обыденную вещь в его руках, ставшую в этих стенах страшным инструментом:

– Посмотри внимательнее. Разве не узнаешь? Такое же клеймо на моем ноже. Клеймо Горана.

В полном молчании они осмотрели комнату врача, в архивном помещении вскрыли не слишком хитрый тайник, где нашли солидные тома с протоколами допросов, в том числе в пыточной, воочию увидели ступальные колеса, от работы которых не было никакого производственного толка. Заключенные просто ходили здесь отведенное им время, бессмысленно, бесцельно.

Тишина плачущих стен разрушала чувство времени, и им понадобилось найти ближайшее зарешеченное окошко, чтобы убедиться: снаружи по-прежнему была ночь. Вдруг в этом безмолвии склепа оба отчетливо услышали звуки, которые вряд ли принадлежали крысам. Али сделал знак Хельге, мол, осторожнее, и они крадучись пошли на источник звука.

Из-под приоткрытой двери очередной камеры лился свет. Кажется, факел, как у них, из тех, что хранились в комнатушке стражи у ворот. Али махнул рукой, приказывая сестре на всякий случай держаться в стороне, и заглянул в щель. И разом позабыл всю жгучую душевную боль.

Витторио, преображенный, с лихорадочно сверкавшими глазами и разметавшимися по гордым плечам медными локонами, вдохновенно рисовал на стене, по всей видимости, бывшей своей камеры.

Комнатка с покатым полом и лужей посередине, койками, которые, как знал Али, часто на целый день подвешивали к стене, крохотным окошком под самым потолком, эта скорбная комнатка расступалась перед размашистыми, нервными движениями кисти. В диком хаосе ярких желтых, зеленых, охряных пятен трудно было распознать что-либо осмысленное, но Али кожей чувствовал то, что вкладывал Витторио в это творение, разительно отличавшееся от мелких, убогих, сереньких работ, которые он время от времени показывал своему юному учителю рисования.

– Простите, Витторио, можно к Вам? – мягко спросил Али. Эльф вздрогнул от неожиданности, съежился привычно, но расправил плечи, едва понял, кто, кроме него, бродил по Сыри этой ночью.

– О, Али! Проходи, мой дорогой учитель, покритикуй своего ученика! – Витторио икнул пару раз за время своей короткой речи, и Али заметил, что он слегка навеселе, прежде, чем увидел бутыль с вином. Неужели днем не все растащили?

– Совсем не хочу Вас критиковать, – улыбнулся художник и выглянул в коридор: – Хельга, заходи, полюбуйся! Ничего в этом не понимаю, но как же чудесно!

– Здравствуйте, Витторио! – Хельга легко поклонилась преподавателю и совершенно искренне ахнула: – Правда, чудесно!

– Только вот... ик!.. одной краски не хватает, – с безумным заговорщическим видом проговорил эльф. Его глаза разгорелись пуще прежнего, когда он заметил шкуросъемник в руке Али. Тот понимающе кивнул, щедро ополоснул лезвие вином и протянул нож Витторио:

– Осторожнее. Лучше брать краску с тыльной стороны руки.

Алым брызнуло поверх пестрого буйства, медные локоны Витторио искрились, озаренные пламенем факелов, а Хельга рассмеялась серебряно, звонко и кинулась на шею эльфу. Принимая, радуясь, прощая. Али забрал из тонких алебастровых пальцев напоенный соленым вином клинок, и ему почудилась, что прежде ледяная, подло использованная палачами сталь вновь наливается родным теплом.

Когда они втроем покидали Сырь, небо над городом начало светлеть.

– Качели вверх, качели вниз,

Тучка, кыш, дождик, брысь!

Лучик вверх, лучик вниз,

Вивьен, солнышко, ловись!

Заливистый смех Вивьен и счастливый, вторящий ей хохот Гаспара, отвлекли комитет квартала Ангелов от формирования повестки дня.

– Все-таки она меняется, это же совершенно отлично! – всплеснул руками Артур и аж подался вперед. Хельга, которая героически пыталась валяться на коленях у неугомонного мужа, приоткрыла один глаз и покосилась в сторону качелей. Малышка летела навстречу отцу и смотрела... нет, не прямо ему в лицо, но тем не менее – на него.

– Ты послушай, что дальше будет! – озорно подмигнул другу Али.

– Качели вверх, качели вниз,

Тучка, кыш, дождик...

– Б’ысь! – выкрикнула после отцовой заминки девочка.

– Лучик вверх, лучик вниз,

Вивьен, солнышко...

– Ловись!**

Тут уж, поздравляя Гаспара, зааплодировали все семь членов комитета, не считая Марчелло, у которого, впрочем, имелась на то уважительная причина: он еще не пришел на встречу.

Злую, голодную и холодную зиму сменила по-прежнему голодная, но ласковая весна, и члены комитета единогласно проголосовали за то, чтобы проводить собрания на берегу старицы, у домика рыбака, который общими усилиями из полусгнившей развалины прекратился во что-то более-менее цивилизованное. Старые маслины цвели мелким белым цветом, из мягкой сочной травы кокетливо выглядывали бархатно-фиолетовые, белые с солнечными серединками и нежно-голубые фиалки, незадачливые лягушки поджаривались над костром, а Вивьен смеялась. Ничего, они две недели назад Сырь взяли, разве не справятся с каким-то голодом?

– Опоздавшим лягушки не полагаются, – ехидно объявил Али, когда наконец-то пришел Марчелло.

– Оборзевшим тоже кое-что не полагается, – ответил историк и напрочь проигнорировал протянутую руку любовника. Без труда уселся на бревно – его нога, видно, совсем зажила – и проворчал: – Временный городской Комитет, кажется, совсем временный. Снова обсуждали какую-то ерунду вроде целесообразности казни короля, того, что делать с врагами революции, а про то, что цены ускакали в неизвестном направлении – об этом ни слова!

– Тебе сказать, разумеется, не дали, – кисло скривился Артур.

– Не могу же я переорать весь Комитет. Да и акустика в этом зале, доложу я вам... – Марчелло снял лягушку с протянутого Хельгой прутика, отломил половину Али и продолжил после того, как схрустел одну лапку: – Но, думаю, дело не в том, что мне или кому-то еще не дали слова. Помните, у нас было ощущение в первые дни революции, словно весь Пиран, без разбора сословий и званий, взбунтовался против короны? Так вот: шли бы они подальше, эти идиотские ощущения. Я и сам обманулся, как будто собственную книгу не писал...

– Ты о том, что в основе власти лежит собственность, и не у всех восставших она есть? – предположила Хельга.

– Да, внимательный ты мой соавтор. В горячке событий, пока мы заставы жгли, пока Сырь штурмовали, пока короля из дворца выкуривали, этого как-то не видно было. А на сегодняшнем заседании Временного Комитета будто жирную черту кто провел. Им короля казнить нужно, чтобы утвердить свою собственную власть.

– Наши там есть? – сощурив глаза и явно прикидывая что-то, спросил Али. Забытая половинка лягушки тоскливо остывала в его руке.

– Как в кулуарах потрепаться, так есть. Не то чтобы совсем наши, но они понимают, что людей надо накормить. Но они честно сказали мне, что не представляют, как потребовать введения максимума цен хотя бы на хлеб, уж молчу о других продуктах первой необходимости. И как их мотивировать?

– Да как обычно, – пожал плечами художник. – Систему предупреждений давно придумали до нас.

– Выдвигаем тайный ультиматум нашим, предлагаем продавить принятие максимума на очередном заседании, а если не выйдет, выступаем на ратушу или куда они побегут сберегать свою шкуру?

– Экой ты скорый, профессор, – недоверчиво хмыкнул старый сапожник, который жил через дом от Али. – А то у Комитета своих воинов не найдется, да получше нас вооруженных. Кто еще согласиться пойтить...

– Голодные согласятся, не волнуйся, дорогой, – жизнерадостно откликнулся Артур. – А мы листовками подбодрим. Али, может, что по тактике наступления посоветует, я тоже наловчился чертежи баллист делать... Справимся!

Еще с полчаса комитет квартала Ангелов бурно обсуждал планы по выколачиванию из временных правителей максимума цен – до тех пор, пока скептики не сдали последние рубежи обороны.

– Так, что у нас дальше по плану, – деловито напомнила Хельга, когда поняла, что пылкий спор может свернуть куда-то совсем не туда. Ткнула пальчиком в листок с повесткой: – Организация питания для детей, беременных и тяжело больных. Кажется, мы думали над чем-то вроде общей кухни?

Марчелло вышел из дома на лекцию с запасом около получаса. Кажется, беспричинное весеннее счастье затопило Пиран посильнее, чем самое серьезное на его памяти наводнение десять лет назад. Эта весна просочилась даже в их вечно закупоренную квартирку и наполнила его маму светлым покоем, уверенностью в том, что с ее мужем, сыновьями и невесткой ничего не случится. Поэтому у него появилась невиданная роскошь – возможность покидать родные стены пораньше, не переживая за Лауру.

Не в каждом доме ели хотя бы в половину сытости, но из раскрытых настежь окон глядела алая, белая и розовая герань. Стражники вроде бы по-прежнему патрулировали улицы, но от них никто не шарахался. Работники мастерских и худо-бедно заработавших мануфактур почтительно кланялись хозяевам, но в ответ на удар в ухо или особо увесистый подзатыльник все чаще и чаще слышалось:

– Вот пожалуюсь на Вас, не в обиду Вам будет сказано, в комитет!

Пиран, теплый, солнечный, разноликий, любимый со всеми его пороками и язвами, наконец-то отвечал Марчелло взаимной, пусть и, возможно, ветреной любовью. И смутное чувство тревоги не мешало ему с обожанием глазеть по сторонам.

На улочке, ведущей от заставы к торговым рядам, какой-то мужчина в добротной одежде жестом остановил подводу с хлебом. Возница сосредоточенно наморщил лоб, пожевал и почмокал губами, крепко поскреб затылок, сдвигая на брови соломенную шляпу, а потом щелкнул кнутом и развернул было лошадь в ближайший проулок. Марчелло с самого начала заподозрил, что дело нечисто, и в несколько широких шагов дошел до телеги. Схватил лошадь под уздцы, пихнув при этом в сторону пешего.

– А ну стой! Что это ты на площадь хлеб не везешь? Там уже заждались.

– Дык это, – растерянно крякнул возница.

– А ты, мил человек, что это, позволь спросить, лезешь не в свое дело? – вкрадчиво поинтересовался добротно одетый.

– Я – член комитета квартала Ангелов. Ты по виду грамотный? – и Марчелло помахал перед носом собеседника бумажкой, подтверждавшей его полномочия.

– Квартал Ангелов отсюда ой как далеко, – нехорошо прищурился мужчина. Будто бы случайно сцепил руки за спиной в замок, но историк, наученный долгими тренировками с Али, весь превратился в зрение и слух.

– В торговых рядах хлеб все закупают, жители квартала Ангелов в том числе. А ты, дрянь такая, перекупаешь и продаешь подпольно против установленного Временным Комитетом максимума.

Нападавшего со спины и справа он саданул ножом то ли в живот, то ли в бок. Второй и третий действовали осмотрительнее, когда сообразили, что имеют дело с вооруженным и подготовленным противником. Второго ножа у него они, правда, не учли.

– Вези хлеб на рынок. По-хорошему прошу, – повторил Марчелло оцепеневшему вознице и показательно, медленно вытер ножи о рогожу, свисавшую с подводы.

У Хельги еще со времен эльфийских погромов были связи в городке неподалеку от Пирана, а потому они с Артуром отправились туда разведать обстановку и обменяться опытом. Али не появлялся дома три дня – вместе с несколькими воинами, которые перешли на сторону восставших, участвовал в тренировках боевых отрядов городской бедноты. С поджогом ратуши им отчасти просто повезло: Временный Комитет не ожидал подобного выступления. Стража – тоже. Она просто разбежалась, члены Комитета согласились подписать закон о максимуме цен на хлеб, картошку, соль, мыло и еще кое-какие товары. Нападавшие великодушно помогли Комитету покинуть ратушу, и она мирно догорела, не унеся ни одной жизни. Но в следующий раз растерянности ждать не приходилось.***

Слегка потрепанный тренировками Али совсем не хотел возвращаться в пустую каморку, стряпать себе еду, а потому нахально отправился к Марчелло в надежде, что либо сердечная Лаура, либо милая Бьянка его накормят. Вернуться к себе по темноте он всегда успеет, а в самом удачном случае заночует у Марчелло на кухне.

На востоке небо все еще хмурилось и поливало Пиран с весенней разудалой щедростью. Зато теплые розовые лучи закатного солнца упрямо пробивались в редкие щели между домами, стекали с низких крыш, путались в умытой блестящей листве и высвечивали над мокрым городом яркую радугу. Али замер на миг в середине улицы и аж рот раскрыл: столько сочного, богатого цвета!

– Эй, а ну прочь с дороги!

Он успел отскочить в сторону, но из-под конских копыт разлетелись сомнительной чистоты брызги. Али посмотрел вслед симпатичной рыжей лошадке, впряженной в новенькую пролетку, посмеялся над своей удачливостью, отряхнул штаны и зашагал к дому Марчелло. Либо само высохнет, либо стащит у любовника сухую одежду.

На первый стук никто не ответил. На второй – тоже. Впору было забеспокоиться, потому что в окошках обеих спален Али заметил свет, но тут за дверью раздались легкие мелкие шаги. Бьянка.

И без того тихая, бледненькая девушка казалась тенью самой себя. Впалые щеки ее были сухие и серые, а глаза припухшие, видно, совсем недавно плакала.

– Что случилось, милая?

– Лаура... Она... Лекарь говорит, что ей не дотянуть до рассвета.

Как гром среди ясного неба. Ведь вчера еще была совсем здоровой, а привычные ее сумеречные дни закончились две недели назад... Али проскользнул из прихожей на кухню, надеясь все узнать у Марчелло, потому что Бьянка явно держалась на честном слове и вряд ли рассказала бы ему что-то разумное.

– Ты вовремя, – Марчелло вышел из комнаты, которую всю жизнь делил с братом до того, как Энцо и Бьянка поженились. Из-за двери послышался очень характерный, неестественный голосок. – Посмотри за Вивьен.

– Хочешь, я отведу ее домой? – предложил Али. Вгляделся в хмурое, собранное, потемневшее лицо любовника, едва удержался от того, чтобы не сгрести его в охапку – но Бьянка устроилась тут же, поближе к огню, и вернулась к маленькой подушке, на которую нашивала оборки.

– Не к кому. Гаспар зашел ко мне утром, попросил присмотреть за ней до завтрашнего вечера. За городом какое-то предприятие новое строят, он взял подработку на пару дней.

– Ясно. Ты после расскажешь, что случилось? – молчаливый кивок. Али все-таки крепко сжал руки любимого, потные, ледяные. – Еще что-нибудь нужно сделать?

– Али, не мог бы ты... В общем, почти все деньги на лекаря ушли, чтобы маме хотя бы поменьше мучиться. Мы купили не готовый, а... Там доски, на пролет выше. Но мы с Энцо не очень-то...

– Сделаю, – уж что-что, а гробы умели сколачивать почти все фёны. Али собрался было уточнить рост Лауры, но вовремя одернул себя. Решил положиться на свой глазомер художника. Проследил тоскливо, как Марчелло будто с неподъемным грузом на ногах прошел в спальню родителей, а после сам заглянул к Вивьен. Девочка подняла голову, посмотрела мимо, но заулыбалась, признавая своего. – Пойдем во двор, лапушка. Там распогодилось, свежо, славно, и радуга на небе очень красивая. Пойдем, покажу тебе радугу.

За окном давно стемнело, а Вивьен наотрез отказывалась ложиться. Почуяла ли девочка, что произошло в соседней комнате, пока она во дворе играла со стружками, или ей не приглянулась в качестве кровати кухонная лавка, укрытая одеялом? Энцо оказался послушнее, и Бьянка увела в спальню валившегося с ног мужа, уговорив прикорнуть хотя бы на пару часов. Обернулась у двери:

– Рис доваришь?

– Конечно, не беспокойся! Отдыхайте, – живо отозвался Али. Для убедительности отложил в сторону кисть, подошел к очагу и аккуратно помешал ложкой в кастрюле. Если на покупку досок Марчелло еще хватило, то продуктами для поминальной трапезы не озаботились, и Бьянка лишь поздно вечером побегала по соседям да наскребла с миру по зернышку крупы на кутью.

Вивьен в который раз собрала в стопочку миски и принялась разбирать ее, расставляя посудины в ряд. Совсем недавно Гаспар шепотом, боязливо, словно боясь сглазить, рассказывал, что его девочка все меньше времени проводит за своими странными играми, когда уныло, пугающе повторяются одни и те же действия: разложить, собрать, покрутить что-то в руках, потаскать палочку на веревочке из угла в угол. Сегодня Али отметил, что почти весь вечер малышку занимают эти схожие игры. Отвлекать и не пробовал, опасаясь нарушить траурную тишину звуками истерики.

Несколько мазков, и вся поверхность крышки была покрыта грунтовкой. Как раз появилось свободное время, чтобы замешать тесто на пирожки, пока подсохнет.

– Поспишь? – без особой надежды спросил Али у вошедшего на кухню любовника.

– Нет. Папу оставил... он попросил, ненадолго. Вивьен, ты что это полуночничаешь? – Марчелло присел рядом с малышкой, которая как раз поставила последнюю миску в ряду. Карие глаза тускло глянули поверх его опущенного плеча. Синие затянуло блеклой пленкой. В полумраке кухоньки фарфоровое лицо девочки и бледное лицо историка казались масками утопленников. Марчелло осторожно потянул посудину из тонких детских ручек: – Так нельзя. Вивьен, пора в кровать. Мы сейчас наведем порядок, уложим тебя... – короткий звериный вскрик и резкое движение были ему ответом. – Тебе так спокойнее, да? Хорошо, играй. Когда-нибудь устанешь.

– Иди сюда, помоги мне начинку для пирожков приготовить. У вас остались сушеные яблоки?

– Да... Кажется.

Марчелло громыхнул парой кадушек, нашел нужный мешочек и устроился за столом. Глотнул предложенной Али ромашки, старательно отвернулся от гроба и заговорил.

– С мамой Бьянка была, когда она в обморок упала. Бьянка сразу и не подумала, что что-то неладное. Ну, ты знаешь, у мамы случается... случалось. Привела в чувство, попробовала поднять – бесполезно. Заварила шаломовских трав, поднесла к губам... а мама рот раскрыть не смогла. Тут уж заметила, что руки-ноги не от слабости не шевелятся. Послала к нам мальчишку, мы за лекарем... Он диагностировал паралич, водил по голове эльфийским аметистом, сказал, что остались считанные часы. Вот, собственно, и все.

В полном молчании они доделали кутью, выложили на сковородку пирожки, перенесли на лавку Вивьен, наконец-то засопевшую носом в миске. Али тронул грунтовку – высохла. Вскоре на светлой крышке закудрявился первый синий стебель, а на нем расцвела нежно-голубая хризантема. Марчелло тяжело опустился рядом на табурет и глухо обронил:

– А ведь иногда я хотел этого, Али. Думал, вдруг так выйдет лучше для всех? Она бы не мучилась, отец погоревал бы с год и женился бы во второй раз. Если бы на относительно молодой, так, может, и ребенок...

– И теперь ее нет, – прошептал художник, вырисовывая контур диковинного зверя, стилизованного под традиционные изображения Саори.

– Теперь нет, – эхом откликнулся Марчелло. Синие огоньки будто бы вспыхнули и снова погасли. Он стиснул тяжелые кулаки, качнулся вперед, выцедил, с трудом ворочая закаменевшей челюстью: – Сделай что-нибудь, Али. Пожалуйста, сделай с этим хоть что-нибудь. Скажи, ведь оно пройдет?

Из огромных глазищ зверя к его зубастой грустной пасти покатились две синие капли.

– Нет, солнце. Не пройдет, и сделать с этим ничего нельзя. Разве чуть-чуть со временем отпустит, и станет... светлее.

Стены главного здания Пиранского университета превратились в сплошную художественную выставку. Марчелло спешил в библиотеку, чтобы в перерыве между лекциями – он теперь только читал, самому доучиваться было некогда – заглянуть к отцу и пообедать с ним. Джордано после смерти жены постарел разом лет на пять, сделался тише и слабее обычного, и Марчелло изо всех сил старался в вихре бесконечных дел уделять ему крохи свободного времени. Но, как бы он ни торопился, а все же крутил головой по сторонам: со вчерашнего дня в коридоре появилось несколько новых росписей. Вот узнаваемые яркие образы художников из «Лысого кота» и безумный прекрасный лозунг: «Запрещается запрещать!»**** Вот лоскутный человечек с раскосыми глазами, которые появились почти на всех картинах и рисунках Артура после поездки на северные острова. На каждом лоскутке надписи вроде «сын», «студент», «комитет квартала», «университетский комитет», «выпить с друзьями», «признаться в любви», «штурм очередной хреновины». Явно распухшая от такого количества дел голова и счастливая-счастливая дурная лыба во все лицо. Историк невольно улыбнулся лоскутному человечку в ответ. Хорошо, что у этого счастливца нет кусочка, отведенного под пустоту.