Текст книги "Магнолии были свежи (СИ)"

Автор книги: Ann Michaels

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 68 страниц)

– Это комната бабушки. – он услышал ее голос прямо за собой. – Она всегда держала двери на балкон открытыми, даже зимой. Говорила, что в комнатах всегда должен бы быть свежий воздух.

Ее глаза горели странным огнем; он не мог понять – была ли она счастлива или была готова заплакать. Тоска смешивалась с долгожданным счастьем, и Мадаленна сама покачивалась на ветру, как молодое дерево. Она глядела на фонтан, на небольшой стол в тени, на белые занавеси, и Эйдин понимал – все, что было для него только красивым домом, для нее хранило воспоминания. Мадаленна медленно двигалась из стороны в сторону, дотрагиваясь до цветов, осторожно дыша на стеклянный кувшин с водой, в которой плавали лимоны и не могла присесть ни на один стул, зачарованно глядя на ту комнату, где дрожали прозрачные занавески, ожидая, что вот-вот, еще несколько минут, и на балконе покажется фигура в кремовом платье. Но это была иллюзия, от которой становилось еще больнее. Эйдин знал это чувство – счастливое время ускользало от него, но он знал – еще немного, и он сможет его ухватить за воспоминания, а потом, если закроет глаза, пропадет там.

– Может быть, поедем?

Мадаленна посмотрела на него затуманенным взглядом, а потом потрясла головой, отгоняя опасный след иллюзий.

– Я бы хотела посмотреть, как все сохранилось в доме. Можно?

– Конечно.

Он пропустил ее вперед и уже собирался открыть дверь, как с той стороны дома послышались голоса, и они были явно неприветливыми. Эйдин вспомнил, что Фабио говорил об охране дома и о сиесте. Наверное, они потревожили чей-то покой, и теперь им необходимо было объясниться. Послышался звон ключей, и Мадаленна ухватилась за лацкан пиджака; на ее лице проступило знакомое ему упрямое выражение, и он усмехнулся – наследницу Медичи прогнать из этого дома будет не так просто. Он вышел вперед, закрыв Мадаленну собой, и сорвал осторожно цветок герани. Та пахла немного кисло, и на его руках осталось чуть красного цвета. В саду наконец-то появилась фигура сторожа, и Гилберт невольно изумился, когда увидел в руках вилы. Мужчина недовольно огляделся, а когда завидел их, сразу закричал:

– Fuori! Fuori da qui! («Вон! Вон отсюда!»)

– Милое приветствие. – проговорил Гилберт.

– Так вы понимаете итальянский? – в голосе Мадаленны явно была ирония, и Эйдин состроил обиженную гримасу.

– Мне казалось, вы лучшего мнения о моих способностях. Ascoltate! («Послушайте!») – он выкинул цветок и направился к сторожу, гневно размахивающему вилами.

– Fuori di qui, dannati turisti! Questa casa non c’è! No, no! («Вон отсюда, проклятые туристы! Этот дом не показывается! Нет!») – продолжал мужчина.

– Мистер Гилберт, – прошептала Мадаленна. – Он может напасть!

– Я вас умоляю. – отмахнулся Эйдин и вспомнил, как на итальянском будет внучка. – Ascoltatе… («Послушайте…»)

– Andate via di qui, o vi sparo! («Уйдите отсюда, иначе я вас пристрелю!»)

– Stà zitto e ascolti! («Да замолчите вы наконец и послушайте!») – не вытерпел Эйдин. – Questa casa apparteneva alla nonna di questa ragazza e ha tutto il diritto di essere qui! («Этот дом принадлежал бабушке этой девушки, и она имеет полное право здесь быть!»)

Мужчина хотел что-то еще крикнуть, однако слова Эйдина его отрезвели, и он замолчал, открывая беззвучно рот, как рыба. Мадаленна выступила вперед, и Гилберт заметил, как хмуро она глядела на сторожа, будто не защищал ее дом, а был варваром, разбившим все ценное. Эйдин уже собирался заново рассказать мужчине, кто они и почему сюда пришли, но тот поправил шляпу и радостная улыбка показалась на его лице.

– Maria. Maria Medici è tua nonna? («Мария. Мария Медичи – ваша бабушка?»)

Мадаленна кивнула.

– E Agnesa, è tua madre? («А Аньеза – ваша мать?»)

Мадаленна снова кивнула, и сторож просиял.

– Lei è molto simile a sua nonna, signora. Ci parlava spesso di lei, ci diceva quanto fosse bella. («Вы очень похожи на свою бабушку, сеньорина. Она часто говорила нам о вас, рассказывала, какая вы красавица.»)

Гилберт увидел, как Мадаленна вдруг повесила голову вниз, как будто бы ей не хватало воздуха, но когда он собрался осторожно подвести ее к скамейке, она выпрямилась, и Гилберт заметил, что щеки у нее стали мокрыми.

– È vero? («Правда?») – голос у нее стал хриплым. – Si è ricordata spesso di me? («Она часто вспоминала обо мне?»)

– Oh, sì, sì! Non c’è stato un giorno in cui non ci parlasse di lei, né ci mostrasse le sue foto. Non c’è molto da conservare, ma è sempre stata un tesoro. Nessuno poteva toccare la sua scatola, nemmeno noi. («О, да, да! Не проходило ни дня, чтобы она не рассказывала нам о вас, или не показывала бы ваши фотографии. Их не так много сохранилось, но все она берегла, как сокровище. Никто не мог коснуться ее шкатулки, даже мы.»)

Что-то горячее упало на руку Гилберта, и он взял Мадаленну под локоть. Ей ни в коем случае нельзя было быть одной, ей нужно было знать, что все это оставалось в прошлом, и даже если любимых больше не было, она все еще жила, и жизнь эта была прекрасна.

– Vorremmo vedere la casa. («Мы бы хотели посмотреть дом.») – взял на себя инициативу Эйдин.

– Certo che sì. In realtà non sono un guardiano, solo un buon amico di Maria, ma ti ho preso in giro perché ci sono così tante persone che vanno in giro, è un incubo! («Конечно. Я на самом деле не сторож, просто хороший друг Марии, а так накинулся на вас потому, что здесь так часто всяких бездельников ходит, просто кошмар!»)

– L’abbiamo capito. («Мы понимаем.») – ответил за двоих Гилберт.

– È un parente anche lei? («А вы что, тоже родственник?») – вдруг остановился мужчина и подозрительно взглянул на Эйдина.

– È mio marito. («Это мой муж.») – откликнулась Мадаленна, и Гилберт отчего-то улыбнулся; это слово звучало приятно. – Siamo venuti a trovare casa di mia nonna insieme. («Мы вместе приехали навестить дом моей бабушки.»)

– Oh, è fantastico, perfetto, per favore, venite qui. («А, ну это прекрасно, прекрасно, прошу вас сюда.»)

Они снова вышли к парадному крыльцу, но на этот раз столик уже не был пустым, и за ним сидело несколько женщин и одна девушка. Все они были в цветных платьях, по возрасту близкими к Марии. Они сидели, о чем-то весело разговаривая, однако из чайного сервиза ничего не пили, а только осторожно двигали от края стола, чтобы тот не разбился. Эйдин почувствовал дежавю. Их провожатый вышел вперед и гордо представил женщинам Мадаленну, «внучку дорогой Марии», и все сразу же заохали и нацепили очки. А Гилберт почувствовал, как его запястье сильно сжали. Мадаленна смотрела на одну чашку – перламутровую, с эмалированной розочкой на боку.

– Это моя чашка. – тихо проговорила она. – Мы вместе выбирали ее с бабушкой.

– Хотите чаю? – на ломаном английском к ним обратилась одна из женщин, и они из-за вежливости присели за стол; Мадаленна не отводила глаз от чашки. – Мы так много слышали о вас, Мадаленна. Мария так часто о вас говорила, так часто по вам скучала.

Гилберту захотелось треснуть кулаком по столу и крикнуть, чтобы все замолчали. Он видел, что под легкой тканью Мадаленну уже трясло, и она изо всех сил сжимала носовой платок. Неужели они не понимали, какую боль причиняли каждым словом, каждым выражением сочувствия? Что толку разговоров, как Мария любила свою внучку, если Мария уже мертва и таких же слов уже не сказать?

– Può dirmi di più sul suo giardino? («Можете рассказать побольше о вашем саде?») – вступил в разговор Эйдин. – Vede, mi piace il giardinaggio, e mi interesserebbe sapere chi lo cura. («Видите ли, я увлекаюсь садоводством, и мне было бы очень интересно узнать, кто за ним ухаживает.»)

– Lei è marito e moglie? («Вы муж и жена?») – вдруг спросила его девушка, и мужчина укоризненно на нее взглянул.

– Appolonia! Cos’è questa domanda? Tua madre sarà molto arrabbiata! («Апполония! Что за вопросы? Твоя мать будет очень недовольна!»)

Но девушка махнула рукой и испытующе посмотрела на Мадаленну.

– È bellissima. È più vecchio di lei, vero? («Она красивая. Он ведь ее старше?»)

Отец сердито сверкнул на нее глазами и сконфуженно посмотрел на Гилберта.

– Perdonatela, a volte è troppo deludente. («Простите ее, она бывает иногда слишком обескураживающей.»)

Гилберт поглядел на Мадаленну; та отвернулась, но он успел увидеть смущенную улыбку.

– Sì, siamo sposati. Sì, sono più vecchio di mia moglie. («Да, мы женаты. Да, я старше своей жены.»)

– Lei è felice? («А вы счастливы?») – снова задала вопрос девушка.

– Appolonia! – воскликнул отец, но Мадаленна повернулась к столу лицом и посмотрела на компанию.

– Sì. Assolutamente. («Да. Абсолютно.»)

– Bene. («Хорошо.») – кивнула Апполония и внезапно улыбнулась.

Мадаленна вдруг вся вдруг подтянулась и, вежливо поклонившись, отодвинула стул. Ей хотелось быть в доме, но быть одной, чтобы ни один чужой голос не потревожил ее воспоминания, которые она так бережно хранила в своей собственной шкатулке. Теперь им должен был прийти конец, но прощание обещало быть безукоризненным и непростым. Гилберт смотрел на то, как фигура в светлом костюме исчезает в саду, слышал, как распахнулась дверь в комнаты и постарался представить, каким был этот дом, когда все здесь было другим – веселье мешалось со счастьем, люди любили и были любимы, а будущее было таким же светлым, как и небо.

– Так, вы спрашивали о саде, – спросила его женщина на английском; он кивнул. – Раньше за ним следила только Мария, потом начала и Аньеза, а вот малышка Мадаленна копалась в нем не так много.

– А сейчас? – он налил чая, но пить не стал.

– Сейчас за ним следим мы. Чистим, убираем.

– Maria amò meno questo giardino dopo che Luca se n’è andato. («Мария стала меньше любить этот сад, после того, как ушел Лука.») – встряла в разговор другая женщина, и все сердито посмотрели на нее.

– Non c’è niente di simile. Non dire stronzate. Quello che è successo è che Luca era un brav’uomo, ma… («Ничего подобного. Не болтай чепухи. Что случилось, то случилось, Лука был хорошим человеком, но…») – оборвала ее женщина в цветном покрывале на голове. – Ma lei probabilmente conosce già la storia. Agnesa doveva dirglielo. («Но вы, наверное, и так знаете эту историю. Аньеза должна была вам ее рассказать.») – она взглянула на Гилберта, и тот кивнул.

Они не знал, что это была за история; он не понимал, почему даже в Сиене знали об этом загадочном Луке, и почему все начинали говорить об этом с каким-то придыханием. Это была очередная семейная тайна, да и у кого их не было, но Гилберт вовсе не считал нужным сидеть и слушать эту историю из чужих рук – так она превращалась в сплетню. По легенде он был ее мужем, и эта легенда должна была поддерживаться.

– Sì, sì, lo so. Le dispiacerebbe se andassi a trovare mia moglie? («Да, да, я знаю. Вы не будете против, если я пойду и разыщу свою жену?»)

Гилберт помнил, что Мадаленне нужно было время, чтобы побыть с домом наедине, увидеть родных людей и услышать любимые голоса, но он не хотел оставлять ее там одну. Мальчишкой его пугали страшными призраками, которые водились на старой водонапорной башне у скалы. Маленький Гилберт боялся, но все равно по ночам украдкой смотрел – не появился ли загадочный огонек в правом окне. Потом Эйдин вырос и понял, что призраки не душили и не пугали; призраки являлись в образах любимых людей и не оставляли выбора. Человек брал холодную руку и следовал туда, где мог быть счастливым.

Эйдин отодвинул стул и вошел обратно в сад. Входная дверь была закрыта, и он потянул ручку на себя. Гилберт не боялся входить в старый дом, не боялся, что мог встретить фигуру старой Марии в одной из комнат, он боялся, чтобы Мадаленна сама не отправилась в призрачный мир и не примерила на себя светлое одеяние. Эйдин затворил за собой дверь, и оживленные голоса исчезли; он остался в тишине, не было слышно ни шуршания ткани, ни стука туфель. Комнаты тянулись друг за другом бесконечно – Мадаленна могла пойти налево, могла направо, и все равно бы он ее не нашел – дом был слишком велик. Амфилады комнат не прерывались на метр, открывалась дверь, а за не сразу же обнаруживалось еще три. Эйдин огляделся и заприметил в комнате напротив небольшую дверь. То, что Мадаленна могла открыть именно ее, было маловероятно, но почему бы и нет? Он дернул за ручку, и дверь беззвучно распахнулась. Там не было ничего. Пустая комната с высоким потолком и лепниной по охровым стенам – там не было ничего. Эйдин открыл дверь поменьше и вошел в еще одну комнату. С бледно-зеленых стен все так же слезала штукатурка, и, прислонившись к одной из, стояло старое трюмо. Всея ящики были заперты, и только на небольшой подставке стояла коллекция индийских слонов. Эйдин дотронулся до него и чуть не отдернул руку – таким холодным оказался керамический слон. С потолка падала пыль, и он отряхнул свою рубашку. Мадаленна была где-то тут, он это чувствовал и толкнул еще одну дверь. На этот раз он оказался в коридоре, белом и длинном. Из арочных окон были видны виноградники, и на секунду ему показалось, что он услышал чей-то веселый смех. Эйдин обернулся – за его спиной не было никого. Гилберт почувствовал непонятное ощущение паники, будто в этом доме, в этой комнате все уже было, все надежды и мечты – все они жили тут, словно законсервированные. Все было, и уже ничего не будет. Мадаленне здесь было не место.

Эйдин быстро прошел весь коридор, стараясь не срываться на бег. Комнаты открывались перед ним одна за другой, и все они были полупустыми, словно в них никто и не жил с времен Гражданской войны. Он чуть не споткнулся о пуховую подушку, валявшуюся у него под ногами и застыл на месте. Эйдин все-таки нашел Мадаленну. Большая комната – в этом доме вообще не было маленьких комнат, – она сидела на коленях перед длинным сундуком, спрятав лицо в какой-то ткани. Эта комната была не такой пустой, – около кона примостилось трюмо, в углу стоял еще один сундук, а посередине массивная кровать со столбиками, но без балдахина. И все равно здесь было то же самое ощущение пустоты, прошлого и невозвратимого. Воздух был спертым и пахло пачули и чем-то еще тяжелым, похожим на илан-иланг. Он думал, что Мадаленна не видела его, однако, стоило ему подойти к ней, как она заговорила. Странным был ее голос – веселый, готовый в любую минуту сорваться.

– Это бабушкин шарф. – она осторожно развернула белую ткань, и та принялась весело посверкивать на солнце. – Я помню, как она его надевала, когда выходила в город. Она была самой красивой женщиной во всей Италии. Когда Мария Медичи шла по улице все смотрели ей в сторону.

– Этот мужчина сказал, что вы очень похожи на свою бабушку.

– Чепуха. – отрезала Мадаленна. – Я нисколько на нее не похожа. Мама… Она – ее точная копия, и в красоте, и в характере. А я… – она снова махнула рукой и бережно приоткрыла крышку небольшой шкатулки. – Вот ее портрет, можете посмотреть.

Гилберт взял из ее рук черно-белую фотографию и несколько раз моргнул – ему показалось, что на него смотрела Мадаленна, только чуть старше. Женщина с фотографии была очень красивой, но красота ее была трагичной, словно улыбаясь фотографу, она думала о чем-то страшном. Взгляд больших глаз был направлен сквозь камеру, и Эйдин почувствовал легкое покалывание у затылка, когда внимательнее присмотрелся к Марии Медичи. Длинные косы были уложены знакомым венцом на голове, отчего та была откинута немного назад из-за тяжести прически, аккуратная линия губ была сложена в красивую улыбку, но вот света в ней не было. Что-то надломило эту красивую женщину, и она так и не смогла вырваться из своего собственного ужаса. Гилберт уже видел этот взгляд, у Кэйлин был такой же.

– Ваша бабушка и правда очень красива. – он отдал фотографию Мадаленне, и та положила ее в карман. – Вы чем-то с ней действительно похожи, но у вас другой взгляд.

– Эта фотография была сделана за несколько месяцев до смерти ее мужа, моего дедушки. – Мадаленна закрыла шкатулку и повесила ключ себе на шею. – Этот шарф тогда подарил ей он.

– Красивая вещь. – он заботливо расправил складку на белой блестящей ткани. – Я думал, что не найду вас в этом доме.

– Он всегда был большим, – Мадаленна позволила себе всхлипнуть и сразу вытерла нос платком. – Я всегда терялась в нем, когда мы с папой играли в прятки. Но прадедушка Флавио всегда говорил, что нет смысла жить в доме, если всегда знаешь, сколько здесь комнат.

– Вы были здесь счастливы? – прямо спросил Эйдин, глядя на нее.

– Была. – кивнула Мадаленна. – Хорошее слово в прошедшем времени. Счастливые времена не возвращаются, правда? – она посмотрела на него и усмехнулась; усмешка вышла грустной.

– Прошлое счастье – нет, но люди могут создать новое. – Гилберт с позволения взял шарф и положил обратно в сундук. – Это по нашей власти.

– Помните, – помолчав, сказала Мадаленна. – Я вам сказала, что женщинам Медичи не везет в любви, – он мотнул головой. – Так вот, я не врала. Один раз, – она скривилась, когда встала с колен. – Когда мы говорили о моем другом дедушке на приеме у Хильды, я сказала, что он умер на приисках.

– Лука? – это имя навязчиво вертелось на языке.

– Он. Я соврала. На самом деле он не пропал на приисках. Он умер.

– Всем людям суждено умереть.

Она покачала головой и нетерпеливо махнула рукой.

– Вы не понимаете. Я не слепая и не глухая, я знаю, что все в городе говорят, что Марии не повезло в любви, что Лука умер слишком рано. – она захлопнула сундук и присела на крышку. – Но это полправды. Бабушка вышла замуж очень рано, а дедушка… Он был старше ее, намного. Но они полюбили друг друга, так часто бывает. – она склонила голову набок, и в глаза что-то загорелось. – Они были счастливы, очень. После его смерти бабушка не смотрела больше ни на кого. И она любила его, даже слишком.

– Разве можно любить слишком? – он сел рядом с ней. – Ваша бабушка была счастлива с ним?

– Счастлива? Нет. Она любила его. Но не была счастлива. – на ее лбу появилась знакомая складка. – Она его слишком сильно любила, и на мои именины, последние, которые она застала, Мария пожелала мне только одного – не любить никого слишком сильно.

– Что случилось с Лукой?

– Она его слишком сильно любила. – не слышав его, повторила Мадаленна. – Знаете, я и не думала, что смогу полюбить так же, как и любила бабушка. – она провела рукой по лбу и по глазам, прогоняя ненужные мысли и воспоминания. – Лука умер. – Мадаленна встрепенулась, и ее взгляд стал суровым. – Он заболел, сильно. И не менее сильно мучался. И все время призывал смерть.

Эйдин знал конец этой истории. Любовь терпела все, даже собственную боль. Это было не преступление, это было самоубийство, только очень медленное.

– Она помогла ему? – Эйдин незаметно сжал руку Мадаленны, и впервые она не ответила ему взаимным рукопожатием.

– Да. А потом всю жизнь расплачивалась. Мечтала уйти за ним.

– Но так и не ушла?

Мадаленна помотала головой.

– У нее была Аньеза, и за ней следили ее же родители. Потом сбежала с французским летчиком моя тетя, и стало совсем не до старой любви.

– И вы думаете, что унаследовали ее судьбу? – он мягко развернул ее за плечи к себе. – С чего вы взяли, что будете так же несчастливы, как и ваша бабушка?

– Потому что, – после паузы сказала Мадаленна. – Я люблю того человека, которого любить нельзя. Потому что это преступление, это безнравственно, потому что он любит другую.

Он долго смотрел на нее. Смотрел на то, как уже вечернее солнце медленно садилось на волосы, на ее лоб и нос. Это лицо было для него роднее всех. Он любил его, знал по памяти наизусть и не позволял себе даже думать о том, что когда-то мог быть счастливым рядом. Этого не могло быть, говорил он себе, подобный шанс слишком мал. И все же он не мог отказаться от одной мысли.

– Почему вы думаете, что он любит другую?

– Я знаю. – на ее лицо снова легла тень, но не мрачная.

– Вы у него спрашивали?

– Леди никогда не спрашивают подобного. – отрезала Мадаленна.

– Да, я забыл об этом, прошу меня простить. – он улыбнулся и с облегчением заметил, как ее взгляд потеплел.

– Я слышала, как он говорил об этом другой. – проговорила она.

– Другой? Это ничего не значит. – легко возразил Гилберт. – Поверьте мне, Мадаленна, я знаю, что вы в конце концов найдете своего любимого, и судьба вашей бабушки тут ни при чем. Мы не наследуем семейные проклятья, только глупые предрассудки. И ваша бабушка была счастлива, все равно она была счастлива. – твердо сказал он. – Она любила так, как это мало кому дается. И ее любили в ответ.

– Еще скажите, что во мне будут нуждаться. – фыркнула она. Эйдин внимательно посмотрел на нее.

– В вас уже нуждаются, сейчас.

– Кто? – она резко повернулась к нему.

– Я.

Одно коротко слово прозвучало слишком громко для комнаты. Всего четыре стены, одно окно и глухой дом – такие признания должны были совершаться в том месте, где можно было дышать. Солнечный луч скользнул по ее щеке и запутался в золотой пряди около щеки. Они снова сидели слишком близко, но друг на друга не глядели. Что происходило с ними? Вероятно, на этот вопрос они смогли бы ответить – два человека встретились и так поняли друг друга, что не захотели больше расставаться. Прилично, неприлично, все это были странные понятия, такие неподходящие. Их встреча – вот, что было самым главным, а все остальное не имело никакого значения.

– Нам пора ехать, иначе будет слишком поздно.

Мадаленна встала первая и вышла в светлый коридор. Гилберт последовал за ней и остановился на пороге. На этот раз он видел Марию, чувствовал ее присутствие. Теперь ему было за что благодарить этот дом.

***

В Сиену они возвращались в молчании, иногда прерываемым музыкой из радиоприемника. Там пела Ванда Джексон, иногда ее сменяла Пегги Ли. Временами Мадаленна указывала на особо живописный виноградник, или Эйдин восхищался особенно крепким апельсиновым деревом, но в общем между ними была тишина, и они снова наслаждались ей. До Сиены они доехали как раз к тому времени, когда сиеста подошла к концу, и вечер только начинался. Дневной зной прошел, и Мадаленна снова повязала платок на шею. Они полагали, что сумеют домчаться до Милана как раз к тому времени, когда все вернутся с ужина, и их отсутствие окажется незаметным. Гилберт по памяти свернул в знакомый переулок, однако вместо свободного проезда, посередине улицы почему-то стоял каменный валун, как раз так загораживая движение, что ни с одной стороны на машине проехать было нельзя.

– Может быть, его можно сдвинуть? – поинтересовался Эйдин.

– И получить штраф за вандализм. – проворчала Мадаленна и развернула карту. – Надо посмотреть, что здесь пишут об этом камне.

– Вы и правда надеетесь найти несколько слов в путеводителе о каком-то камне? – иронически посмотрел на нее Эйдин. – По-моему, это обычный камень, который просто валяется не на месте.

– Мой папа так однажды решил передвинуть какой-то кусок арматуры, – ответила Мадаленна, переворачивая страницы справочника. – Так оказалось, что он чуть не потревожил элемент музейной выставки.

Гилберт только усмехнулся и посмотрел по сторонам. Вечер в Сиене был не менее очаровательным, чем утро. Со старой площади раздавались звуки старой шарманки и крики мороженщинка, не было слышно шума автомобилей и трамваев, только изредка хрипел чей-то неисправный мотор, и цокала подковами лошадь. Красивый свет преломлялся на витражных окнах и пускал солнечных зайцев на оранжевый кирпич. Настоящая идиллия, пасторальная картинка. И вдруг Мадаленна хлопнула себя путеводителем по руке и что-то неясно проворчала на итальянском.

– Что случилось?

– Я вспомнила; можно объехать этот переулок с другой стороны. Сейчас вам надо сдать назад и повернуть налево.

– Хорошо, давайте попробуем.

Машина выехала обратно на бульвар, и, следуя указаниям Мадаленны, Гилберт повернул налево. Залитая солнцем улица была вся заполнена людьми, и несколько раз он подавил в себе желание бросить автомобиль и предложить присоединиться к радостной толпе. Однако их ждал Милан, обычные учебные будни и об этом нельзя было забывать ни на минуту. Машина почти продвинулась к концу улицы, когда Эйлин вдруг заметил мужчину в форме, похожей на полицейского, который очень строго смотрел на их автомобиль и размахивал руками.

– Кажется, нам не рады. – пробормотал Эйдин. – Buonanotte! («Добрый вечер!»)

– Le indicazioni per questa strada sono chiuse. Girate. («Проезд по этой дороге закрыт. Поворачивайте.») – ответил хмуро полицейский и махнул черно-белой палкой вправо.

– Chiedo scusa, («Я прошу прощения, «) – высунулась из машины Мадаленна. – Ma abbiamo davvero bisogno di entrare a Milano. Può dirci qual è la strada più facile per arrivare al ponte? («Но нам очень нужно попасть в Милан, можете подсказать, по какой дороге нам легче доехать до моста?»)

– Milano? È impossibile. Il ponte chiude alle:, e ora è l’inizio del sesto. Aspettate fino a domani. («Милан? Это невозможно. Мост закрывается ровно в пять, а сейчас уже начало шестого. Ждите до завтра.»)

– Fino a domani? È impossibile! («До завтра? Это невозможно!»)

– Non c’è niente che possa fare. («Ничем не могу помочь.»)

Мадаленна молча села обратно в кресло и раскрыла справочник. Гилберт видел, что она ничего не читала, просто смотрела на листы, но говорить ничего не стал; просто снова развернул машину в обратную сторону и заново подъехал к знакомому камню. Они снова сидели в тишине, однако на этот раз спокойствия и гармонии в ней не было. Молчание было натянутым, и каждый вздох, каждое переворачивание страниц подрезало тонкую нитку, на которой держалось спокойствие. Застрять в средневековом городе, когда уже завтра им надо было быть в Милане на очередной конференции! А вокруг, казалось, ничего и не происходило. Туристы мотались из стороны в сторону, таская за собой громоздкие фотоаппараты, из окон слышались веселые восклики, и все вокруг обещало только веселье – заканчивалась пятница, и должна была начаться суббота.

– Но ведь должен быть хоть какой-то выход! – воскликнул Эйдин и вдруг услышал сдавленный звук.

Он повернулся к Мадаленне, но та сидела, отвернувшись от него, закрыв голову справочником; плечи ее тряслись. Разумеется, после всего пережитого за день у любого человека могли сдать нервы. Он ласково тронул ее за плечо, однако, когда справочник сполз на колени, Эйдин обнаружил, что Мадаленна вовсе и не думала плакать. Она беззвучно смеялась и все пыталась вытереть глаза.

– Вам смешно? – полусердито спросил ее Эйдин?

Она едва нашла в себе силы кивнуть и снова залилась смехом. Гилберту почему-то казалось, что из них двоих ему обязательно было сохранять серьезный вид, и несколько секунд он искренне пытался сидеть, строго глядя перед собой, и хмурить брови. Но с каждой секундой запас его сил становился все меньше, и в конце концов он не выдержал и позволил себе рассмеяться в голос. Удивительным был ее смех; он звал за собой, не давал остаться безучастным и давал столько сил, что все в мире начинало казаться легким и не стоящим внимания.

– Ладно, – сказала Мадаленна, успокоившись. – Пойдемте, надо найти хоть какую-нибудь гостиницу, иначе придется ночевать прямо тут.

Примостив автомобиль рядом с невысоким забором, они вышли на тротуар, и Мадаленна раскрыла карту. Несколько минут они топтались на месте, и Эйдин уже хотел сорвать ветку магнолии, когда она воскликнула и потянула его за собой. Два поворота налево и еще один направо, и перед ними оказалась еще одна улица, но не такая узкая, как предыдущая. Все те же бледно-красные здания возвышались над ними, и Гилберт успел прочесть табличку: «Palazetto Rosso».

– Интересное название. – он все-таки сорвал один цветок магнолии и дал его Мадаленне.

– Благодарю, – она смотрела только в карту, и он поддерживал ее за руку, чтобы она ни на что не натолкнулась. – Переводится как «Красный колос», если я не ошибаюсь, так они называют год урожая.

Гостиница напоминала средневековый замок – желто-красные кирпичные стены были гораздо выше всех остальных домов, и некоторые этажи выглядели как настоящие башни какого-нибудь замка во Фламандии. Открытая арка служила входом, и Гилберт придержал дверь, когда Мадаленна перешагнула порог. В глубине души он был даже рад тому, что они остались в этом городе. Сиена была прекрасна, да и долгая дорога смогла достаточно их утомить, чтобы еще несколько часов они ехали еще и обратно до Милана. Небольшой отдых не смог бы им помешать, и Гилберт с удовольствием подошел к пузатой стойке. К счастью, посетителей было не так много, и они еще могли рассчитывать на два хороших номера. Повторив про себя, как будет «два одноместных», и молясь про себя, чтобы не перепутать с «одним двухместным», Эйдин подошел к метрдотелю.

– Buonanotte. Come posso aiutarla? («Добрый вечер. Чем могу вам помочь?») – улыбнулся метрдотель.

– Buonanotte. Vorrei ordinare due camere con una sola stanza. («Добрый вечер. Я бы хотел заказать два номера с одной комнатой.»)

– Certo, signor… («Разумеется, сеньор…»)

– Guthrie. («Гатри.») – подошла к стойке Мадаленна. – Il signor e la signora Guthrie. («Мистер и миссис Гатри.») Клянусь, это самое странное путешествие в моей жизни. – прошептала она, когда метрдотель отошел.

– Не могу не согласиться. Каков наш род занятий? – улыбнулся Гилберт, беря бланк с информацией.

– Есть такая профессия – путешественники? – беззаботно отозвалась Мадаленна.

– Мне кажется, нет. Только археологи.

Беззаботность сразу же прошла, и на ее место встала мрачность.

– Нет, археологом я быть не хочу.

– Тогда предлагаю быть искусствоведами. – он размашисто написал слово «studiosi d’arte» в нужной графе. – Хорошая профессия.

Метрдотель быстро прочитал оба бланка и снова улыбнулся. Гилберт вытащил чековую книжку, как Мадаленна гордо положила банкноту в пятьдесят фунтов и расписалась в квитанции об оплате.

– Вы пресекаете все мои джентльменские порывы на ходу. – удрученно сказал Гилберт; она улыбнулась. – И, – по-моему, на нас странно смотрит метрдотель.

– Ерунда, – фыркнула Мадаленна и сказала по-итальянски. – Pagare per se stessi è un nuovo tono in Inghilterra. («Платить за себя – новый тон в Англии.»)

– Si, si. – затараторил метрдотель. – Allora vi prego di firmare qui e qui. («Тогда прошу вас расписаться здесь и здесь.») – они оба поставили изящные росчерки. – Grazie. Buona vacanza! («Благодарю. Хорошего отдыха!»)

Взяв ключи, они вышли на улицу. Было около шести вечера, и все кафе были набиты туристами, однако, оставив Мадаленну около церкви Сан-Мартино, он сумел договориться с находчивым официантом за несколько фунтов, что им приберегут место через пятнадцать-двадцать минут. Когда Эйдин снова подошел к ней, Мадаленна, запрокинув голову, смотрела на собор. Средневековый, с каменным крестом на портике, он был не таким роскошным, как Миланский собор, но таинств, совершенных здесь, было не меньше. Гилберт предложил ей руку, и они пошли в другую сторону, против прохожих. Толпа уже схлынула, давки не было, и они неспеша шли по улице, слегка запинаясь о брусчатку.