Текст книги "Магнолии были свежи (СИ)"
Автор книги: Ann Michaels
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 68 страниц)
«Я рядом, родной.»
Дверь медленно распахнулась, Аньеза посильнее зажмурила глаза и отвернулась к стене, чтобы Мадаленна не разгадала все ее притворство. Она думала, что ее дочка подойдет поближе, начнет вглядываться в ее лицо – она сама всегда так делала, но та лишь только налила новой воды в стакан, зашторила окно и расправила одеяло. Слезы закапали на белый пододеяльник, оставляя серые следы, и Аньеза почувствовала, как Мадаленна присела на край кровати. Она никогда не защищала свою девочку так, как надо. И пусть время детства прошло, она все равно встанет за спиной своей девочки и не отойдет до тех пор, пока сама не поймет, что пора.
– Мам, ты спишь? – послышался встревоженный шепот. – Мам, что случилось?
Аньеза сильнее засопела, думая, что дочь встанет, но та затрясла ее за плечо, и пришлось открыть глаза.
– Милая, в чем дело? – она усиленно потёрла глаза руками и постаралась изобразить искреннее удивление.
– Ты плакала во сне.
– Правда? – она попыталась подтянуться, но руки подогнулись, и она упала обратно на подушки. Господи, как же она устала. – Что-то я немного заспалась…
– Нет, спи, спи. – Мадаленна накрыла ее пледом и поставила чашку чая на стол. – Я сказала этим горничным не будить тебя до десяти.
– А ты уже в университет? Не рано?
– Нет, – усмехнулась Мадаленна. – Пока я найду туда дорогу… – она уже хотела выйти, как остановилась на пороге. – От отца пока никаких телеграмм не было.
– Он приедет. – помолчав, ответила Аньеза. – Я знаю, это дорогая.
Мадаленна вдруг повернулась лицом к свету, и миссис Стоунбрук едва не вскрикнула, когда заметила, сколько горечи было в глазах ее дочери. Она ждала приезд Эдварда гораздо сильнее, чем можно было предположить.
– Хотела бы я, чтобы он поспешил. – пробормотала Мадаленна и аккуратно вытерла лицо. – Ладно, спи, мама, отдыхай.
Дверь тихо закрылась, и Аньезха успела подумать о том, что дочери стоит сменить этот темно-синий костюм на что-то более элегантное и модное, а потом она закрыла глаза и заснула. Сколько она спала – непонятно. Смутно Аньеза слышала, что кто-то сначала стучал в дверь, потом та почти неслышно распахнулась, и в комнату кто-то вошел. Послышался шепот: «Не разбудите хозяйку!», и она сонно подумала, что наконец-то стала хозяйкой своего собственного дома. И вдруг ее что-то толкнуло, она открыла глаза и села в постели. По спине бегал такой мороз, что пришлось накинуть плед. Это было состояние ребенка перед Днем Рождения; она знала, что ее ждет сюрприз, и чем сильнее была ее уверенность, тем сильнее хотелось оттянуть момент, когда с подарка сорвется упаковка. Она неспеша встала, надела лучшее черное бархатное платье – его Эдвард купил в ателье «Ирфе», потом вставила жемчужные клипсы и набрызгалась с ног до головы «Шанель». Снизу раздавались чьи-то шаги, и Аньеза приложила руку к груди, чтобы унять сердцебиение. Одна ступенька была пройдена, следом за ней и вторая, и вдруг один каблук подогнулся под ней, и она опустилась в руки своего дорогого.
– Здравствуй, любимая. – прошептал Эдвард. – Я рядом.
***
Должен был начаться урок литературы, и Мадаленна пыталась повторять про себя основные особенности лирики Гейне. Во внутреннем дворе никого не было – с утра ветер изменился, и от сурового западного теперь гнулись деревья, а флюгера на крышах болтались из стороны в сторону, как флаги. Большой дуб стал совсем осиротевшим без своих оранжевых и красных листьев и стал напоминать огромный корявый трон, но ей подобная непривлекательность казалась притягательной, и Мадаленна каждую минуту смотрела на то, как угловатые ветви скребли каменные стены университета и бились в окна. Но все это было только игрой ее сознания, она старалась отвлечься от неприятной мысли, которая появилась очень внезапно на занятии по латинскому и никак не хотела исчезать. Мысль была не нова, она и раньше приходила, но с таким же успехом и уходила, а на этот раз противно укрепилась где-то глубоко и заботливо щипала так, что Мадаленне хотелось крикнуть во все горло. Она ненавидела Эффи. Ненавидела ее манчестерский акцент, ненавидела ее красное пончо, которое она каждую минуту кокетливо поправляла, ненавидела то, как она хмурила брови так, чтобы походить на Вивьен Ли. Она многое ненавидела в Эффи, и не сомневалась в том, что ее бывшая приятельница отвечала ей тем же. Но самым главным, что Мадаленна ненавидела в Эффи то, как она разговаривала с мистером Гилбертом. Она всегда была рядом с ним, всегда поджидала его около аудитории и неизменно ждала после занятий. Эффи специально делала ошибки в своих работах, только чтобы преподаватель уделил ей больше времени, чем остальным, каждый день она меняла наряды и брызгалась духами так, что Мадаленне приходилось ходить на занятия по другой галерее. Но что еще было хуже, так то, что Эффи действительно начала учиться и отвечать все доклады, писать все эссе на «отлично». И каждый раз Мадаленна видела ее поднятую руку на каждый вопрос мистера Гилберта, и однажды желание дать учебником по этой руке стало настолько большим, что они с Дафни пересели на первый ряд.
Мадаленна замечала все это и раньше, и тогда это злило и раздражало ее не меньше, но эти чувства стали настолько привычными, что она даже не обращала внимание, а сейчас к ним примешалось что-то новое – зудящее, непривычное и слишком раздражающее. Мадаленна могла понять поведение Эффи, она могла предположить, что той нравился мистер Гилберт, но чего она никак не могла понять – почему этот умный, светлый и мудрый человек улыбался в ответ на дурацкие шутки, давал Доусен дополнительные задания и вежливо поддерживал разговор. Как он мог улыбаться той, которая ничего не понимала в искусстве (а Мадаленна была уверена в том, что Эффи не сможет отличить Моне от Дега), как он мог улыбаться этой противной, вертлявой выскочке почти той же улыбкой, которой улыбался ей, Мадаленне?
Ветер смахнул ее шляпу набок и игриво шлепнул ее по щеке поясом от пальто. Она поняла, что говорила сама с собой, но вокруг было ни души, и она только сердито встряхнула учебник по литературе и посмотрела туда, откуда совсем недавно донесся взрыв хохота. Эффи снова разговаривала с мистером Гилбертом, в руках она держала какую-то тетрадь, а он стоял, скрестя руки на груди, и кивал головой. Что-то болезненно укусило Мадаленну, когда она увидела, как преподаватель поднял упавший лист бумаги отдал Эффи. Та сразу же улыбнулась и смахнула непослушную прядь рукой. Так не должно было быть, крикнула про себя маленькая итальянка, он не должен был разговаривать с этой пустышкой, не мог всерьез слушать ее с таким видом, будто ему действительно было интересно, и, главное, ей самой не должно было быть так больно. Резкий ветер сорвал с ее головы шляпу и понес по камням, а Мадаленна захлопнула учебник и уселась на холодную траву. Что-то происходило в ней, что-то менялось, и она не могла понять, что именно. Какая-то тихая радость росла в ней с каждым днем, а потом вдруг вспыхивала, и на нее находил такой восторг, что она сама не знала, куда ей деться с внезапной улыбкой и горящими глазами. Аньеза все понимала, все замечала, но ни слова не говорила, и ее обыкновенная загадочность сменилась вдруг отчужденностью. Мадаленне было не к кому податься, некого спросить – что с ней происходит. Не было никого, кроме мистера Смитона. Он отказался приехать к ним домой, зато провел целый час, замечательно беседуя с Хильдой. Она оба оплевали друг друга ядом, и Мадаленна, держа вторую трубку, старалась громко не смеяться после того, как старый садовник галантно пообещал привезти в дом Бабушки две телеги с Венерой Мухоловкой и обставить этими цветами всю спальню. Мистер Смитон оставался ее последней надеждой, и чем скорее она к нему приедет, тем лучше.
Мадаленна быстро встала и не сразу заметила, что мистер Гилберт вдруг оттолкнулся от колонны и наспешным шагом направился к ней. В руках у него была ее шляпа, но что еще хуже – он улыбался. Ей с большим трудом удалось принять невозмутимое выражение лица, но когда она увидела смеющуюся Эффи, то почувствовала, как правый глаз задергался, а все неприятные слова того гляди и могли вырваться наружу. Она и так не питала симпатии к Доусен и заставляла себя сдерживаться и не говорить всего того, что она о ней думала, но никогда не хотела выговорить ей всего так сильно, как сейчас.
– Мисс Стоунбрук. – послышался голос мистера Гилберта. – По-моему, это ваше.
– Спасибо, сэр.
– Какая яркая шляпа. – он повертел ее в руках, и она поняла, что профессор улыбался. – Никогда не понимал, как из маленького куска ткани можно создать такой шедевр.
Он протянул ей помятую шляпу, и Мадаленна, не глядя, засунула ее в сумку. Она знала, что Эйдин наблюдал за ней, но не могла даже и посмотреть на него, ведь тогда, она точно это знала, обязательно бы вырвалось: «Как вы можете общаться с ней?» Мадаленна привстала с травы, и, сухо кивнув на протянутую руку, пошла к галерее. Мистер Гилберт шел за ней, она видела, как на ветру развивалось его пальто и иногда взмывал в воздух шарф.
– Вам не кажется, что для сидения на траве немного прохладно?
– Я привыкла к прохладе, сэр.
– И все же, мисс Стоунбрук, – он резко остановился, и Мадаленна присмотрелась к старинной фреске на стене. – Я бы попросил вас так не рисковать своим здоровьем. Мне бы не хотелось терять своего лучшего студента.
Мадаленна угрюмо кивнула и уже хотела пойти в аудиторию, как звонкий голос ее бывшей приятельницы раздался в тишине, и она почувствовала, как раздражение встало у нее в горле.
– Кстати, Мэдди, хотела сказать, – она спрыгнула со скамейки и подошла поближе. – Мистеру Гилберту так понравился мой доклад, что меня отправляют на конференцию в Ливерпуль. Если хочешь, – Эффи небрежно пожала плечами. – Я могу попросить и за тебя.
Мадаленна выпрямилась. Она ошибалась, ситуация становилась не трагичной, а комичной. И если мистер Гилберт мог улыбаться такой девушке как Эффи, то, возможно, он просто был преподавателем и старался исполнять свое дело одинаково хорошо, и каждому относиться объективно. Но голос разума утих так же быстро, как и пробудился, и недовольство в ней закипело с новой силой; она не была каждой.
– Мисс Доусен, я бы попросил вас быть более вежливой со своей коллегой. – в голосе Гилберта прозвучала неожиданная сталь. – Не думаю, что подобная форма общения приемлема.
Волна наконец достигла своего пика, и Мадаленна мрачно улыбнулась. Она не видела лица преподавателя, но могла поклясться, что на его глаза снова набежала тень, и она почувствовала какое-то мстительное удовольствие. Эффи собиралась что-то сказать и застыла с виноватым видом, но Мадаленна махнула рукой и обернулась только тогда, когда уже стояла на пороге.
– Ваш упрек, сэр, не совсем оправдан, ведь именно так сейчас разговаривают самые интеллигентные слои нашего общества. А насчет конференции, поздравляю, Эффи, главное, не забудь, что импрессионисты пишутся с двумя буквами «С».
***
– Гейне – великий романтик! Один из немногих, кто действительно смог посвятить все свое творчество любви и страданиям от нее же. – вещал с кафедры полноватый профессор Беччи. Он тоже был итальянцем, и от этого они питали друг к другу самую искреннюю симпатию. – Но любовь у Гейне всеобъемна. Любовь не только к женщине, как к прекрасному и, стоит признаться, немного жестокому созданию, но и любовь к свету, к жизни, Если говорить о его первом сборнике стихов, нужно упомянуть, что те были посвящены его кузине Амалии, в которую он безответно был влюблен…
Мадаленна всегда любила слушать профессора Беччи, он говорил очень просто и при этом так академично, что ей казалось – она сидит где-то в древнем Риме и слушает своего учителя. Для полноты картины не хватало только белой тоги и полуразрушенного амфитеатра сзади. Но сегодня укусившее ее раздражение подстегивало ее, и от каждого слова она надувалась все больше и больше. Даже Дафни покосилась на нее и отсела на всякий случай к Марку. Мадаленна осталась одна в гордом одиночестве. Все говорили только о любви, будто это было самым важным. Будто Гейне не писал ни о чем, кроме любви. Любовь! Она презрительно фыркнула, когда Эффи еще раз уточнила, что поэт был великим романтиком и чуть не проронила скупую слезу, узнав о его трагичной истории.
– Мисс Мадаленна! – оживился преподаватель, когда увидел ее поднятую руку. – Вы что-то хотели добавить?
– Да, сэр. – она встала с места и постаралась придать тону меньше презрения, ведь последнее, в конце концов, опять относилось к вездесущей Доусен. – Я лишь хотела добавить, что Гейне писал и о любви к стране, и будучи истинным патриотом в своих стихотворениях он воспевал культуру Германии, выступал за равные права, воспевал революцию…
– Значит, он был провокатором? – пропела Эффи.
– Он был честным человеком. – одобрительно кивнул Беччи Мадаленне. – И мисс Стоунбрук верно отметила это. Какое стихотворение вам нравится у него больше всего?
– «Лореляй», сэр.
– Вот оно как? – он задумчиво побарабанил рукой по книге. – И вы его знаете, мисс?
– Да, сэр.
– Тогда я попрошу вас побыть сегодня нашим сборником стихотворений и прочитать нам его. Прошу, мисс Стоунбрук.
Он отодвинулся в сторону, а Мадаленна сначала замялась на месте, но потом дернула рукой и решительно вышла к кафедре. Она редко декламировала на занятиях, хотя многих классиков знала и любила с ранних лет, вечно ей что-то мешало: то косые взгляды однокурсников, которые на деле оказывались обычными, то голос невовремя хрип, и она не могла ни слова сказать. Но сегодня ее что-то подстегивало, и Мадаленна смело села на поставленный стул. Подмигнув в ответ Дафни, она зацепилась ногами за ножки кафедры, руки сложила на груди и посмотрела в самый дальний угол – там стояла корзина для бумаг.
– На оригинале читать, сэр, или на английском?
Профессор удивился.
– Вы знаете его на немецком?
– Да, сэр. На родном языке оно звучит совсем по-другому, так красиво, тонко.
– Ну тогда дерзайте.
Мадаленна набрала в себя побольше воздуха и тихо произнесла первые строчки:
«Ich weiß nicht, was soll es bedeuten,
Daß ich so traurig bin;
Ein Mährchen aus alten Zeiten,
Das kommt mir nicht aus dem Sinn.»
Знакомые слова сами приходили ей на ум, и оставалось только певуче подхватывать их. Мадаленне нравилось это печальное стихотворение о прекрасной золотой деве, поющей волшебные песни и о бедном рыбаке, который заслушался прекрасной песнью и погиб в пучине океана. Печальное, но светлое и жестокое в своей красоте, оно напоминало ей о старинных легендах, когда за истинную любовь люди могли пожертвовать своей жизнью. Парты и студенты медленно плыли перед ней, и она почти видела закатное солнце, голубую воду и высокую скалу, на которой сидела Дева, расчесывала свои золотые локоны и пела что-то вдаль о вечном. Потом пучина разверзлась, и на секунду мелькнул серый плащ бедного рыбака, послышался слабый крик, и… Она снова была на лекции.
– Неплохо. – улыбнулся преподаватель. – Очень хорошо. И как долго вы его учили?
– Да его и вовсе не учила, сэр.
– Как это? – сэр Беччи взглянул на нее из-под очков. – Как вас понимать, мисс Стоунбрук?
Но Мадаленна не врала, она действительно его не учила. Столько раз она слышала Гейне в исполнении мамы, столько раз сама читала эти прекрасные строчки, что те уже жили в ней и просто ждали того часа, когда о них вспомнят.
– Но это правда, сэр. – она поднялась с импровизированной сцены. – Я просто пару раз повторяла его про себя, и в конце концов запомнила.
– И что же, вам для того, чтобы запомнить стихотворение нужно просто его прочитать? – усмехнулся преподаватель.
– Нет, сэр. Сначала запоминается один кусок, так начинает вертеться в голове и днем, и ночью. Потом к нему присоединяется начало, а следом, через несколько часов я могу вспомнить и конец.
– Интересно. – сэр Беччи протел очки и махнул ей, чтобы она садилась. – Только для остальных это вовсе не «просто». Надо будет вас послать на конкурс декламации, вы же там еще не были?
– Нет, сэр.
– И зря. – энергично мотнул головой профессор. – И очень зря, должен я сказать. Я вас запишу в группу, попробуйте, думаю, вам понравится. У вас неплохо получается, немного проглатываете гласные звуки, но это исправимо.
Мадаленна улыбнулась доброму преподавателю и незаметно помахала Дафни. Настроение, как ни странно, после небольшого выступления улучшилось, и даже постная мина Доусен раздражала не так сильно. Занятие закончилось на том, что профессор пообещал на следующий урок принести букинистический том Гете, а ее попросил выучить несколько стихотворений. Снабдив двумя сборниками его лирики, он, слегка подпрыгивая, вышел из аудитории, а Мадаленна устроилась с книгами на каменной скамейке. Во время обеденного перерыва здесь было гораздо больше людей, и даже сильный ветер никого не смущал – все только смеясь бегали за летающими бумажными пакетами для завтрака и затевали шутливую возню, чтобы согреться. Звали и ее саму, Дафни даже предложила сходить всем вместе в универмаг, но Мадаленна помотала головой и отправила свою подругу на долгую прогулку с Марком. И вот тогда, когда она устроилась с раскрытыми книгами, обложившись цветными чернилами и отрывными бумажками, тогда-то она и поняла, как сильно переоценивала свои способности занимать где угодно. Все ей мешало, все никак не давало сконцетрироваться – и веселый джаз из окон музыкального класса, и громкие смешки однокурсников, и ветер, залезающий под длинное пальто, и внимательные взгляды со стороны мистера Гилберта и профессора Беччи. Последний уже направлялся к выходу из кампуса, как внезапно его перехватил профессор искусствоведения, и о чем-то увлеченно заговорил. Сначала Мадаленна старалась не обращать внимания и несколько раз сказала себе, что наблюдать за посторонними очень плохо, но потом она поняла, что остановилась только на третьей строфе «Лесного царя» и постоянно искоса поглядывала в сторону. Это ее рассердило. Никто и ничто не стоило ее внимания, когда дело касалось вечной литературы. Она резко стукнула рукой по колену и принялась вслух читать уже знакомые строки.
– «Du liebes Kind, komm, geh mit mir! Gar schöne Spiele spiel ich mit dir; Manch bunte Blümen sind an dem Strand; Meine Mutter hat manch gulden Gewand.»
Ее голос глухо звучал, отталкиваясь от отштукатуренной стене, к которой была прижата скамейка, и вдруг сзади нее раздались шаги, а кто-то загробным голосом подхватил строки и продолжил за нее:
– «Mein Vater, mein Vater, und hörest du nicht, Was Erlenkönig mir leise verspricht? Sei ruhig, bleib ruhig, mein Kind! In durren Blättern sauselt der Wind.» Нет, пожалуй, я лучше остановлюсь. Если продолжу в таком же духе, наверное, кого-нибудь на беду призову. Вы позволите присесть, мисс Стоунбрук?
И не будь Мадаленна так сердита, обязательно бы не выдержала и улыбнулась. Но ветер менялся, и ее настроение было подобно наступающему ноябрю – таким же серым, мрачным, с редкими проблесками солнца. Но было в этой погоде что-то успокаивающее, приятное – пасмурное небо убаюкивало, и меланхолия становилась постепенно светлой. Она только кивнула, отодвинула сумку и перелистнула страницу. Мистер Гилберт сел рядом, и она заметила, как гладко лежала шерсть на его пальто – не было ни одной торчащей нитки. Либо у него был отличный портной, либо его жена не переставая следила за его вещами. Мадаленна не исключала ни того, ни другого.
– Призраки не появляются при свете дня, сэр. – подчеркивая карандашом сложную фразу, все же отозвалась Мадаленна.
– Согласен, они выжидают до ночи, а потом набрасываются. Мисс Стоунбрук, вы сегодня куда менее разговорчивее. Обычно вы хотя бы смотрели на своего собеседника.
Мадаленна было хмуро посмотрела на преподавателя, но у того был такой сияющий вид, что она позволила себе скупо улыбнуться. Она даже и не замечала, что у него появился новый шарф, серый, похожий на другой, но этот больше подходил к его глазам, немного холодным, изредка вспыхивающим. Мадаленна покраснела, подумав, что тепло Эйдина чаще всего предназначалось именно ей, но отбросила неподобающую мысль подальше и поежилась. Только Гете да Фицджеральд наводили на нее самую страшную хандру осенью.
– Вы не замерзли? —
– Нет, сэр.
– Профессор Беччи рассказал мне, как вы прекрасно прочитали «Лореляй». – он размотал шарф, и его бахрома коснулась рукава пальто Мадаленны. – Вы так грустны из-за того, что он послал вас на курсы декламации?
– Нет, сэр. Просто Гете слишком печален для осени.
– Помнится, мы с вами так и не поспорили о его гении?
– Обстановка не располагала к спорам, сэр.
Мистер Гилберт тихо рассмеялся и достал из портфеля какую-то папку. Мадаленна снова погрузилась в разбор стихотоворения, наконец весь посторонний мир ушел от нее прочь, даже звуки стали совсем тихими, будто она осела на дно колодца и теперь наблюдала за размытой реальностью. Она тихо читала про себя конец пятой строфы, как раз где Лесной Царь приготовился к ужасной миссии, как вдруг почувствовала, что Эйдин внимательно на нее посмотрел.
– Мисс Стоунбрук, я бы хотел вас послать на конференцию.
Сразу после этих слов всплыло довольное лицо Эффи, и Мадаленна почувствовала, как боль злым зверьком проснулась внутри, расправила лапы и раскрыла пошире пасть. Поехать на одну конференцию вместе с этой выскочкой, с этой глупой девчонкой, которая не знает ничего, да и еще после того, как Доусен пригласили первой, а ее просто за компанию! Никогда, даже если за эту поездку ее освободят от древнегреческого и латинского. Ни за что.
– Мистер Гилберт, – она сурово посмотрела на преподавателя. – Несмотря на все мое уважение к вам, на одну конференцию вместе с Доусен я не поеду. Даже под угрозой отчисления.
– Никто и не собирается вас отчислять, с чего вы решили? Да и вообще, причем здесь мисс Доусен? – простодушно посмотрел на нее профессор.
– Вы сказали, что хотите послать меня на конференцию, так?
– Так. Но кто вам сказал, что на ту же самую, куда едет ваша коллега?
Мадаленна медленно перевела взгляд с книги на преподавателя – тот не улыбался, но в глазах светилось такое лукавство, что она нахмурилась – может быть ее разыгрывали? Но мистер Гилберт неспеша разложил какие-то книги на столе, нарочито лениво снял колпачок с автоматической ручки и только потом взглянул на нее. Если это и был розыгрыш, то какой-то особенно жестокий. Эффи посылали в Ливерпуль, а ее, наверное, хотели отослать в дальний Корби, где из шедевров архитектуры значился только полуразрушенный хлев, в котором когда-то останавливался предок слуги одного из Ланкастеров. Что же, если так, то она напишет такое исследование, что Эффи потонет в своем Ливерпуле.
– И куда же мне ехать? В Бернли или в Престон?
– Берите южнее, arrabiata siniora (сердитая леди). – прищурился Эйдин.
Мадаленна непонимающе взглянула на него и вслушалась в знакомые слова. Последним, кто болтал с ней на итальянском, была бабушка Мария, а после ее ухода, звучный язык потух в гулком доме, даже Аньеза перебрасывалась с ней банальными фразами, и постепенно она стала забывать некоторые слова. Но это было что-то знакомое, приятное перекатывающееся на языке, как карамельная конфета. Аrrabiata… Мадаленна беспомощно посмотрела на траву, будто там мог появиться словарь итальянского языка. Конечно, можно было и спросить мистера Гилберта, но азарт обуял ее, и наконец правильный вариант вспомнился сам по себе: Аrrabi – так звали ее канарейку, которая всегда была такой нахохлившейся. Значит, он считал ее сердитой. Она недовольно посмотрела на преподавателя, но тот наблюдал за студентами и изредка усмехался. Но что он имел в виду, когда сказал: «Берите южнее…» Мадаленна невольно принялась крутить конец косы. Да и еще специально обратился к ней по-итальянски. Не могло же это значить, что…
– Сэр, вы хотите сказать., – но он перебил ее и с какой-то мальчишеской веселостью посмотрел на нее.
– Давно ли вы были на своей малой родине, мисс Стоунбрук?
Италия! Глаза Мадаленны мгновенно вспыхнули, и в памяти показались низкие виллы с мраморными полами и белыми стенами, где-то за окном шуршала вода, такая прозрачная, что были видны все острые камешки. Мадаленна всегда ходила плавать в резиновых тапочках, чтобы не поранить ноги, а когда она порезалась ракушкой, то отец нес ее на руках всю дорогу до дома. Италия. Разве она не хотела там оказаться, снова почувствовать теплый ветер, пахнущий солью и перезрелыми персиками. Снова ощутить присутствие Марии, доброй, радушной, ее настоящей бабушки. Это было бы так хорошо… Что не могло быть правдой. Теперь у Мадаленны была другая семья, которая не могла отпустить ее пять лет в Лондон, что уж говорить о другой стране. Но, святая Мария! Ей было двадцать лет, внезапно вскипела она и решительно расправила успевшие отсыреть листы бумаги. Разве не могла она сама решать хоть что-то в ее ближайшем будущем? К тому же конференции никогда долго не длились, самое большое – две недели. Мадаленна почти согласилась, когда осеклась. Надо было хотя бы предупредить маму, да и потом, ведь должен был приехать отец, и как-то следовало преподнести эту новость и ему. Он ведь даже еще не знал, что она собралась переезжать.
– А куда надо будет ехать, сэр?
– В Гарду. – он достал из кармана трубку и вытряхнул старый табак. – Это Ломбардия, если я не ошибаюсь.
– Пара часов езды. – пробормотала Мадаленна, и, заметив недоуменный взгляд, пояснила. – До Тосканы.
– У вас будет столько свободного времени, что вы сможете хоть каждый день кататься туда-сюда. – вкрадчиво проговорил мистер Гилберт. – Только представьте, вы снова увидите ваши родные стены, пройдетесь по знакомым улицам…
– Заблужусь на ночь глядя. – со смехом закончила Мадаленна. – Я была там слишком давно.
– Вот видите, – энергично кивнул Эйдин. – Самое время навестить родной город. К тому же, я буду рядом и вытащу вас из любой непроходимой чащи.
Ей почему-то захотелось, чтобы мистер Гилберт непременно увидел Сиену. Чтобы услышал прекрасную и трагичную историю любви ее бабушки и дедушки, чтобы его тень попала под неяркий свет фонаря в мощеном переулке, и чтобы он увидел, как медленно загорались огни внизу, обвивая весь город драгоценным ожерельем. Желание оказалось таким сильным, что она едва смогла посмотреть на него.
– Что и говорить, соблазн велик. – она сцепила руки в замок и присмотрелась к полуоторванной пуговице на папке. – А какая тема доклада?
– Что-то связанное с Джорджоне. Я скажу вам позже, ехать все равно в конце февраля.
– Правда? – вырвалось у Мадаленны. – Забавно.
– Что такое? Разве Комо не прекрасно зимой?
– О, нет. Просто в как раз двадцатых числах у меня День Рождения.
– Вы никогда не говорили. – в его голосе послышалось странное тепло. – Успели до високосного года?
– Ровно за час. – улыбнулась она. – Двадцать восьмое февраля, одиннадцать ночи.
– Значит, пунктуальностью вы отличаетесь с самого рождения?
– Можно и так сказать.
Разбушевавшийся ветер подхватил ее листы, и те были готовы понестись вдоль по двору, как мистер Гилберт вскочил с места и через секунду те лежали снова на столе.
– Сэр, – начала Мадаленна. – Могу я дать ответ позже? Мне нужно будет многое обдумать.
– Конечно, у вас все равно есть два месяца в запасе. С вашего позволения, – он чиркнул спичкой и закурил.
– Мистер Гилберт, – она прервала молчание. – С чем вы туда поедете? С какой темой?
– Пока что не знаю. Наверное, будет что-то похожее на прошлый раз. – его лицо скрылось в серой дымке. – Честно говоря, меня это мало интересует.
– Зато меня это интересует. – выпалила она и помахала рукой, разгоняя табачную стену. – Сэр, вам досталась интереснейшая тема, лучший период, а вы даже не постарались сделать вид, что вас это хоть как-то занимает. Мистер Гилберт!
– Я просто предпочитаю себе не врать, в моем возрасте это уже бесполезно.
– Вы просто предпочитаете не работать. – рассердилась Мадаленна, прежде чем сама же испугалась своих слов.
– Именно. – он аккуратно ткнул ее в рукав трубкой. – Это просто работа, за это просто платят деньги, и мне, признаться честно, это надоело. Но вас можно понять, – он выдул еще одно кольцо дыма. – Вы молоды и считаете, что искусство – ваше призвание, то, чего ради нужно жить. Помнится, в первые дни нашего знакомства вы говорили то же самое.
– Это пошлость.
– Это жизнь. Ну если вы хоть сколько-то понимали меня, то знали, что это пустая трата времени. – он лениво растянулся на скамейке. – Когда вы станете похожи на меня, мисс Стоунбрук, а вы станете, потому что все ученики что-то берут от своего учителя…
– Спасибо, мистер Гилберт, – саркастично улыбнулась Мадаленна. – Но становиться прожженым циником я вовсе не собираюсь.
Он странно посмотрел на нее и вынул трубку. Она наверняка не имела права так с ним разговаривать, но смотреть на то, как талантливый человек медленно теряет интерес к тому, что когда-то было делом его жизни – это было выше ее сил. Мадаленна специально порылась в библиотеке и нашла столько статей с именем Эйдина Гилберта, что за два месяца не могла осилить и трети. Каждая его диссертация была открытием для всего мира искусства, его слог был таким чистым и профессиональным, что каждая научная работа проглатывалась ее за считанные часы. И теперь это умный, талантливый человек закапывал себя в яму, да так старательно, что комья летели в разные стороны. И к несчастью для него, одно из них попало на нее. Ну не мог он просто потерять к этому интерес, не мог, и Мадаленна собиралась его растормошить, даже не думая, дали ли она на этой ей право или нет.
– Вам действительно так интересно? – она кивнула, и он, помешкав, достал из сумки увесистую папку. – Пожалуйста.
Мадаленна открыла первую страница и сразу же заметила печатный заголовок: «Фламандское искусство середины 17 века. Проблематика. Основные причины симбиоза северного и южного.» Тема была сложной, явно не для ее курса, даже не для магистратуры, но кто еще кроме человека, так глубоко разбирающегося в искусстве, мог написать об этом? Нет, пусть потом мистер Гилберт рассорится с ней навсегда, но эту диссертацию он напишет.
– Я вижу, вы явно под впечатлением. – он иронично заломил бровь. – Как думаете, может ограничиться одним заголовком? Тогда комиссия будет в восторге.
– Ну что уж тут, – мрачно откликнулась Мадаленна. – Сдайте им и вовсе белые листы, тогда эффект точно будет гарантирован.
Эйдин невесело усмехнулся и протянул руку обратно за папкой, но она вдруг помедлила и спрятала диссертацию за спину. Эйдин от изумления чуть не упал. Оправдания ее поведению не было, Мадаленна и сама это знала, но ей вдруг стало страшно – что если профессору так не понравится свой труд, что он его выкинет или, что еще хуже, сожжет. Пусть она будет выглядеть невоспитанной, чем потеряет возможность послушать его доклад.
