Текст книги "Магнолии были свежи (СИ)"
Автор книги: Ann Michaels
сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 68 страниц)
Мадаленна с трудом открыла глаза только тогда, когда одеяло с шумом сползло на пол, а за ним упала и книга. Тишина. Она лежала одна в большом гостиничном номере и тяжело дышала. Хотелось бы ей просыпаться после кошмаров с криком и в ужасе смотреть на стол, залитый лунным светом, на кувшин с водой и подрагивающие занавески, но плохие сны редко когда отпускали ее, пока все жуткое представление не доходило до своего логичного конца. Мадаленна осознавала, что это всего лишь сны, да и само происходящее в них было таким карикатурным, что не походило на реальность, и все равно каждый раз после очередного кошмара мутно смотрела в темноту и пыталась унять сердцебиение. Мадаленна лежала на кровати, замерев, пытаясь понять, где она была сейчас. Комната была ей совсем незнакомой, и только спустя несколько минут она смогла вспомнить, что это была гостиница. В углу стоял туалетный стол с тремя зеркалами, около него лежал неразобранный чемодан, рядом примостилось небольшое бюро, такое миниатюрное, что она с трудом представляла, как будет писать и поправлять на нем научную работу. Окно было открытым, и, повернувшись, Мадаленна почувствовала запах свежего хлеба. Небо на востоке уже светлело – весной в Италии всегда светлело рано. Март. В Англии весна не начиналась раньше двадцатых чисел, а тут ночной воздух уже был полон пьянящей магнолией. Мадаленна глубоко вздохнула и осторожно повернулась на другой бок; железные столбики скрипнули, и она притаилась: в гостиницах всегда были очень тонкие стены, и было слышно каждое движение. Она наощупь нашла ночные туфли и, накинув на плечи шерстяную кофту, выглянула в окно. Город еще спал, готовясь к пробуждению, и только издалека до нее доносились редкие звуки трамваев.
Мадаленна не очень хорошо помнила, как они оказались в Италии. Была быстрая пересадка в Париже, после чего они очень быстро приехали в Милан, но такой поздней ночью, что она ничего не смогла заметить. После этого последовал день конференций, ее День Рождения, на который она сама старалась не обращать внимания. Ей стало двадцать один год, но это ничего не меняло, кроме того, что прибавило еще больше угрюмости в ее взгляд. Она понимала, что беспричинно страдает и старается выдумать какую-то трагическую историю на пустом месте, но ничего не могла с собой поделать, Дни Рождения всегда наводили на нее страшную тоску с тех пор, как ей исполнилось шестнадцать. Мама смеялась и говорила, что все это – «упаднический настроения последовательница лорда Байрона», но Мадаленна только угрюмо кивала головой и продолжала смотреть на двадцать седьмое февраля, как на неизбежную дату. Иногда она и вовсе думала, что лучше было бы ей родиться в високосный год. Тихий звон колокола заставил ее встрепенуться, и она посмотрела на площадь, окутанную туманом. Их гостиница у собора Дуома, и первый день она заснула только в четыре утра – всю ночь Мадаленна смотрела на готическую легкость и пыталась представить, как руки человека могли сотворить подобное, ведь пока человек был способен на такое, цивилизация еще имела право на существование.
Она облокотилась на подоконник и посмотрела на светлеющее небо; часы говорили, что было уже шесть утра, и Мадаленна села ждать рассвет. Вдалеке, на горизонте у синеющего неба чернели горы, с острыми пиками, выше чем у собора, и Мадаленна знала, где-то совсем недалеко, за теми высокими горами, был ее дом, была ее Тоскана, с домом бабушки Марии, с теплом и потерянным детством, которое было так близко, что его можно будет потрогать рукой. Она была дома, вот что чувствовала Мадаленна, и больше ничего. Она была дома, и у этого дома был особый, певучий язык; слова так легко падали с ее языка, что она произносила их, не задумываясь – правильны те или нет – какая разница, если она знала, что ее поймут. Небо светлело не как в Англии – стремительно, а поступательно – сначала исчезла мгла, потом синева около гор стала совсем прозрачной, и следом появился небольшой лоскут голубого неба, такого яркого, лазурного, весеннего. Солнечные лучи мягко осветили пустынную площадь, и в глубине послышалось, как с ворчливым скрежетом открылись ворота собора, и Мадаленна увидела, как из внутреннего двора выскользнуло несколько монахинь. Одно время, когда ей жилось совсем плохо у Хильды, она подумывала о том, чтобы сбежать в монастырь и служить там. Солнечные лучи быстро скользнули по мраморной площади и осветили ее комнату. Мадаленна не зажмурилась, она давно скучала по солнцу, теплому и согревающему. Наверняка здесь тоже были теплицы, и сколько цветов могло расцвести под ласковым итальянским солнцем. Было ушедшая тревога снова проснулась в ней, и она отошла от окна.
Она пыталась звонить мистеру Смитону, однако он не отвечал ни на один ее звонок, а когда всеми правдами и неправдами ей удалось выпытать у приходящей к нему служанке, куда он отправился, старый садовник ответил на ее приветствие так сухо, что Мадаленна едва не треснула трубкой по телефонной кабине. Старый садовник скрывал что-то от нее, и она на всякий случай выписала номера знакомых больниц, чтобы при случае обратиться сразу за помощью. Она желала быть в Италии с мистером Смитоном. Желала бродить с ним по улицам, рассматривать старые фрески и останавливаться около каждого здания, чтобы рассмотреть причудливый витраж. А сколько цветов они могли бы найти! Азалии, глицинии, гибискусы – их можно было отвезти в теплицу Портсмута, и они бы точно там прижились, у мистера Смитона приживались все цветы. Но Филип Смитон отчаянно не отвечал на ее звонки, и все самые плохие мысли кружили над головой Мадаленны, как облако от вулкана. Прохладный ветер растрепал занавески, и Мадаленна прикрыла окно на шпингалет, хоть весна в Ломбардии и начиналась с теплой погодой, воспоминание о недавней зиме все равно оставалось, и та постоянно напоминала о себе прохладным ветром, шедшим с запада. Для юбок и платьев было еще рано, но Мадаленна неспеша застегнула на себе светло-зеленое платье, брючные костюмы ей уже надоели. Было еще только начало седьмого, и на лекции все собирались к десяти утра, но она уже была одета, причесана и спать больше не хотелось. Можно было навести порядок.
Они поселились в старом отеле, в котором когда-то останавливалась сама Лили Элси, и Мадаленне тут сразу понравилось все, от вежливого швейцара, до зеленой винтовой лестницы. Ее комната в гостинице была большой, но обставленной достаточно строго, и у Мадаленны на ней отдыхал глаз. Светлые стены были украшены одной-единственной литографией Мадонны над изголовьем ее постели, чугунная кровать с высокими столбиками была самым крупным предметом в комнате, и постельное белье было белоснежным, слабо пахнущим лавандой и апельсином. В углу стояло немного громоздкое трюмо, из черного дерева, лакированное, по моде барокко, и она все еще не отвыкла вздрагивать каждый раз, когда проходила мимо него. На паркетном полу ковра не было, и от этого в комнате дышалось легко. Но самым главным для Мадаленны были потолки – высокие, уходящие своей белизной под самую крышу отеля, – и окна, доходившие до потолка, прозрачные и огромные. У окон был широкий подоконник, и Мадаленна уже приметила то, с каким удобством можно было устроиться там вечером с книгой и смотреть на вечерний город. Одним словом. все было хорошо, и все равно она не могла отделаться от какого-то тоскливого ощущения, неприятно щемящего внутри. Надо было вспомнить совет матери – она в Италии, в стране, которая была ее домом, значит, надо радоваться жизни и учиться, постигать новое и любить. Но прежде всего должен был быть порядок в комнате. Она не могла сосредоточиться, когда неразобранные вещи косились на нее из полуоткрытого чемодана, а из плетеной корзины чуть не выпадали шпильки и булавки. Мадаленна быстро вытащила платья и повесила их в платяной шкаф, потом разгладила три пиджака и сложила их аккуратно на полку, а юбки оставили висеть под платьями. Все остальные мелочи примостились на трельяже, и только коробку со шпильками она положила под подушку, те всегда рассыпались по ящикам и найти их потом было невозможно. Вещей у нее было не так много, и вскоре все, что напоминало о спешке и неопрятности, исчезло. Однако тревога все еще была в ней, и она беспомощно оглянулась по сторонам, стараясь понять, чем можно было еще отвлечься. Можно было почитать, можно было пошить, можно было посмотреть в окно, вариантов была масса. Мадаленна походила по комнате, посмотрела на литографию, но, не вытерпев, толкнула тяжелую дверь.
Вся гостиница еще спала, и только отдаленно она слышала тихие звуки у большой стойки метрдотеля. Отец так и не позвонил. Мадаленна ждала его звонка всю ночь, когда они только заехали и весь прошлый день, пока они всей группой ходили по экскурсиям и даже сегодняшнюю ночь она прислушивалась к шагам у двери своего номера, ожидая, что кто-нибудь тихо остановится и скажет, что: «синьорину ожидает звонок из Лондона». Но ничего не было; ни звонка, ни записки, что ей звонили, даже телеграммы не было. Не позвонила и мама, только прислала ей телеграмму, что она в Париже и надеется, что ее дочь открыла подарок. Мадаленна подарок не открыла, она даже не стала гадать, что лежало в бархатном мешочке. Если отец считал, что можно так поступить, она не собиралась обращать внимание на его подарки. Она спускалась по ступеням, стараясь не шуметь и не стучать каблуками, и когда вышла в холл, зажмурилась – все пространство было залито солнечными лучами. Белый мрамор сверкал на солнце, отражаясь в старинных зеркалах и натертом до блеска полу. Несколько консьержей негромко болтали на итальянском, и она смогла различить что-то про старую машину и какую-то красотку. Стало неловко, ведь она вовсе не старалась подслушивать, а просто нечаянно и с какой-то детской радостью переводила все слова. Мадаленна улыбнулась, когда подошла к столу метрдотеля, и тот предупредительно кивнул ей в ответ.
– Доброе утро, мисс.
– Buongiorno, signore. («Доброе утро, сэр».) – вежливо начала Мадаленна. Метрдотель просиял, но продолжил по-английски.
– Могу ли я вам чем-нибудь помочь, мисс?
– Вы не против, если я буду говорить с вами по-итальянски?
– О, нет! – воскликнул метрдотель. – Я буду только рад. La signorina conosce l’italiano? («Мисс знает итальянский?»)
– Un po’. L’italiano è la lingua madre di mia madre, e sarebbe felice se continuassi a parlare in Italia nella mia lingua madre. («Немного. Итальянский – родной язык моей матери, и она была бы рада, если я продолжила в Италии говорить на моем родном языке.)
– Molto bene! La signora ha un’ottima pronuncia. («Очень хорошо! У синьорины замечательное произношение.») – восхищенно поклонился метрдотель, и Мадаленна благодарно улыбнулась в ответ.
– Grazie. Mi chiedevo se qualcuno avesse ordinato una chiamata a nome di Madalenna Stonebrook. («Благодарю. Я хотела спросить, не заказывал ли кто-нибудь звонок на имя Мадаленны Стоунбрук?»)
– Un attimo, signorina. («Секунду, сеньорина.») – живо отозвался мужчина и нырнул куда-то под стол, а через секунду разочарованный вынырнул обратно. – No, signora, sfortunatamente no. Ma se ti chiamano, le dirò dov’è. («Нет, сеньорина, к сожалению, нет. Но если вам позвонят, я обязательно передам вам, где бы вы не находились.»)
– Grazie. – через силу улыбнулась Мадаленна и отошла к полке с книгами об Италии.
Значит, отец так и не позвонил. Но он не мог просто так взять и забыть о своей родной дочери. Видимо, что-то произошло. С побелевшим лицом Мадаленна повернулась к крутящейся двери и принялась вспоминать, не числилось ли за отцом каких-то болезней, о которых знала, но не придавала значения. Временами у него не в порядке была печень, но ничего страшного, способного вызвать острый приступ, она вспомнить не могла. И потом, там всегда был Фарбер и целый набор прислуги, которые обязательно бы сообщили о любом происшествии Аньезе, а та, разумеется, сказала бы об этом Мадаленне. Но ни звонка, ни телеграммы, ничего. Конечно, она могла позвонить и сама, но у нее тоже была гордость и звонить туда, где она никому не была нужна, вовсе не хотелось. То сжимая, то расжимая руки, она медленно ходила по холлу, машинально рассматривая колонны, пока на ее пути не возникла какая-то фигура, и, пробормотав на итальянском извинения, она хотела пройти дальше. И услышала мужской смех.
– У вас действительно прекрасное произношение!
Мадаленна нахмурилась и повернулась. Около нее стоял молодой человек, лет двадцати пяти, не больше. Он явно был итальянцем, это было видно и в его черных кудрявых волосах, и в больших глазах и смугловатой коже, темнее той привычной английской бледности. Это лицо ей было смутно знакомо, однако она никак не могла вспомнить, как звали молодого человека. Однако ее нового знакомого нисколько не смущало, и он без всякой робости рассматривал ее, однако когда Мадаленна сурово посмотрела на него, молодой человек потупил взгляд, а когда вновь посмотрел на нее, улыбка была уже не такой вызывающей.
– Прошу прощения, мы с вами знакомы? – спросила Мадаленна по-английски.
– Лично нет, мы вчера не успели с вами познакомиться. – усмехнулся молодой человек и подошел поближе. – Я – Рикардо Бруно, один из студентов Миланского университета, факультета искусств. Я с моей группой вчера проводил вам экскурсию по Миланскому собору.
Мадаленна начинала припоминать. Действительно, вчера они познакомились, однако она не запомнила ни имя, ни фамилию, ни даже то, как выглядел молодой человек. Все вчера ускользало от нее, мыслями она была в далеком Лондоне, и единственное, что удерживало ее в Милане – поддерживающая рука Эйдина, когда волнение на ее лице становилось слишком явным. Она кивнула Рикардо и пожала ему руку в ответ.
– Прошу прощения, однако вчера я была немного рассеянной, мне очень жаль, что я показалась невежливой.
– Ох уж это английское воспитание! – рассмеялся Рикардо, и брови Мадаленна снова сошлись на переносице. – Англичане всегда слишком вежливы. Другое дело, мы – итальянцы! Искренность важнее всего! Вы ведь итальянка? – спросил он, всматриваясь в ее лицо. – Вы точно должны быть итальянкой с таким прекрасным лицом.
– Только по моей матери. – сдержанно ответила Мадаленна, искренность ее собеседника обескураживала. – По отцу я англичанка.
– О, Англия! Интересная страна. – кивнул Рикардо. – Я был там несколько раз в прошлом году, но слишком холодная.
– К холоду можно привыкнуть.
– Ко всему можно привыкнуть. – сверкнул улыбкой ее собеседник. – Только вопрос: зачем? А откуда ваша матушка? – быстро переменил он тему.
– Из Тосканы.
– Неплохое место, – подтвердил Бруни. – Но Ломбардия все равно лучше.
– Я с вами поспорю. – улыбнулась Мадаленна.
– Зачем? – раскинул руки Рикардо, и она слегка отшатнулась – ее собеседник очень естественно нарушал личное пространство, и она очень естественно пугалась этого. – Оставайтесь здесь, в Ломбардии лучше всего. Лучшие цветы, лучшее вино, лучшая любовь.
– Боюсь, родственные связи сильнее всех ваших соблазнов.
Мадаленне было как-то неудобно. Она привыкла общаться с молодыми людьми, как с товарищами, исключение составлял только Джон, и все молодые люди его возраста и положения машинально относились к его же категории, иногда случались исключения, но они были слишком редкими. Рикардо, наверное, мог быть неплохим человеком, но краткость их знакомства и его неустанные попытки завязать более личную беседу настораживали Мадаленну. Она слышала достаточно об эмоциональности итальянцев, и, быть может, она просто отвыкла от такой искренности, и подобное поведение было обыкновенным, но ее это вводило в ступор.
– А вы одна приехали в Италию? – поинтересовался Рикардо.
– Нет. С научным руководителем. – ее щеки слегка порозовели.
На лице Бруни отобразилось недоумение, смешанное со старательным размышлением.
– Научным руководителем… А! – воскликнул он. – Дайте угадаю, с мистером Гилбертом?
Мадаленна кивнула.
– Да, он интересный человек, – проговорил ее собеседник. – Читал нам в прошлом году лекцию о русских портретистах… Он вам нравится?
– Да. – с тщательным равнодушием ответила Мадаленна. – Он – замечательный профессор и преподаватель.
– Согласен. Но я имел в виду другое; вы приехали в Италию с… – он запрокинул голову и рассмеялся. – Боюсь, это можно сказать только по-итальянски. Interesse amoroso («любовным интересом»)?
Вероятно, все эмоции показались на лице Мадаленны, она никогда не была хорошей актрисой, и Рикардо виновато опустил голову и склонился над ее рукой.
– Прошу меня простить, наверное, я вас шокировал своим вопросом. Дурацкая привычка – спрашивать, что заблагорассудится. Вы не сердитесь на меня?
Мадаленна старалась сохранять строгий вид, однако улыбка ее нового знакомого была слишком покаянной, что она сменила гнев на милость. Возможно, она действительно слишком долго жила в Англии и пропиталась духом старого викторианского воспитания, а в Италии все было проще – здесь думали так, как хотели, говорили то, что хотели и улыбались широко, не стесняясь косых взглядов со стороны. Нельзя было сказать, что Мадаленне это сразу пришлось по душе, но ее новый знакомый казался вполне благопристойным человеком, не считая его стремления к откровенности. На Джона, по крайней мере, он похож не был. С недавнего времени у нее завелась дурацкая привычка сравнивать всех молодых людей с Джоном, и, надо сказать, все они выигрывали это состязание. С мистером Гилбертом она не сравнивала никого, это был заведомый проигрыш.
– Я на вас не сержусь, – она протянула ему руку, и он с чувством ее пожал. – Просто не привыкла к подобным вопросам.
– Я понимаю, понимаю, – сокрушенно замотал головой Рикардо. – Уверяю, больше такой бестактности я не допущу. Клянусь! Mai più! («Никогда!») Кстати говоря, хотел вас спросить, вы уже гуляли по городу?
– Нет, еще не успела.
– Тогда, если вы не возражаете, буду рад вам составить компанию.
– Я обязательно над этим подумаю, – вежливо ответила Мадаленна. – Благодарю.
– Отлично! О, а вот и ваш профессор! – воскликнул Рикардо, и Мадаленна сделала над собой усилие, чтобы не повернуться в ту же минуту. – Benvenuti, signor professore! («Приветствую, господин профессор!»)
Крутящаяся дверь распахнулась, и в холл повеяло ароматом цветущей магнолии и апельсином. Свежий ветер из-за далеких гор, где стоял ее родной дом, принес несколько лепестков флердоранжа и бросил их на волосы Мадаленны. Она вдруг вспомнила, как бабушка Мария всегда говорила, что букет невесты обязательно должен был быть из цветков апельсинов, и только тогда брак будет счастливым. Аньеза только улыбалась и говорила, что терпеть не может подобных предрассудков. Может быть, стоило винить во всем старинные поверья. Мадаленна снова оказалась в прохладном Лондоне, когда вспомнила об отце и матери, и снова захотела броситься к телефону и позвонить домой, чтобы узнать, почему отец ей не звонит, но она почувствовала еловый одеколон совсем рядом, и тревога стала медленно уходить. В мистере Гилберте не было ничего от того профессора, который несколько месяцев назад встал за кафедру; это снова был добрый товарищ мистера Смитона, с которым они вместе сидели в теплицах и говорили о том, о чем Мадаленна не могла поговорить ни с кем. Погода еще не была достаточно теплой, но Эйдину это вовсе не мешало быть совсем в легком светлом костюме, и она почувствовала, как внутри что-то в который раз открылось навстречу этому человеку.
– Доброе утро, мистер Бруни. – она слышала его голос и знала, что он приветливо улыбается. – Доброе утро, мисс Стоунбрук.
– Здравствуйте, мистер Гилберт. – она повернулась к нему и посмотрела на картину, висящую за его спиной. – Сегодня хорошее утро.
– Да, по-настоящему весеннее. – они обменялись рукопожатием, однако то задержалось дольше положенного. – Я так полагаю, вы уже познакомились с нашим идейным вдохновителем группы, мистером Бруни?
– Да, мы обменялись впечатлениями от Италии. – ночная тревога вновь начала шевелиться где-то внутри, и Мадаленне захотелось оказаться на воздухе. – Оказалось, что я итальянская лишь наполовину.
– Вот как? И чего же вам не хватает по мнению мистеру Бруни?
– По моему мнению, – встрял в беседу Рикардо. – Мисс Стоунбрук – настоящая итальянка, но вот ваше английской воспитание, профессор… – он недовольно покачал головой и цокнул языком. – Оно слишком консервативно.
– Мне кажется, вы говорите больше о склонности характера, и тут вовсе нет вины мисс Стоунбрук. И если на то пошло, то у мисс Стоунбрук прекрасный характер.
– Для жителя южной Англии, да, – не сдавался Рикардо. – Но для итальянки с лицом ангела! – Бруни так громко воскликнул, что Мадаленна обернулась; она надеялась, что их разговор никто не слышал. – Нет! Нельзя так губить свой природный характер, это ужасно!
– Я учту, мистер Бруни. – побыстрее согласилась Мадаленна и отодвинулась поближе к входной двери. – А теперь, извините, я хотела бы погулять по городу.
– Вы уже уходите?
– Да, мистер Бруни. До свидания, мистер Гилберт.
– До встречи, мисс Стоунбрук.
Мадаленна уже хотела выйти, как Рикардо вдруг оказался рядом с ней, и она едва успела отшатнуться, прежде чем молодой человек поцеловал ее в щеку. Гнев хотел в ней вскипеть, однако она помнила, как Аньеза рассказывала ей об этой традиции – все итальянцы обожали шумные знакомства и каждый раз при встрече обнимали друг друга и целовали. Эту традицию она перенимать была не готова.
– Мистер Бруни, – начал Эйдин, но Рикардо развел руками.
– Это лишь традиция, мы всегда друг друга обнимаем и целуем при встрече. Вот, хотите, я могу вас обнять?
– Не стоит, я вам верю.
– Очень интересно, – Мадаленна оправила на себе покрывало. – Однако я слишком долго воспитывалась в Англии для подобных традиций. Извините, но я пойду прогуляюсь.
– Может быть, возьмете мою карту? – от пристально взгляда Гилберта нельзя было скрыться, но она и не стремилась.
– Нет, спасибо. Думаю, кровь предков сама меня выведет куда нужно. Мне очень нужно побыть одной, – тише добавила она и посмотрела на профессора; он не мог не понять. – Я не заблужусь, поверьте.
– Хорошо, – помедлив, ответил Эйдин. – Тогда вот, – он протянул ей небольшой лист из ежедневника. – Тут адрес парка, где будет открытое занятие.
– Спасибо. – она спрятала листок в карман. – Я буду ровно в десять.
Отказавшись от карты, она поступила очень безрассудно – Мадаленна никогда не была в Милане и понятия не имела, куда нужно было идти. Но она так давно не думала о последствиях своих поступков, так давно не разрешала себе идти куда-то бесцельно, не рассчитывая время по минутам и не думая о том, успеет ли она на метро и не закроются ли двери аудитории, что Мадаленна позволила своим ногам вести ее куда глаза глядят. Светило солнце, и мистер Гилберт оказался прав – погода была совсем весенней. Март в Англии был слякотным, с вечной мерзлотой и пасмурным небом, а тут все было иначе. Выложенный мрамором асфальт пригревало жаркое солнце, небо было лазурным, и только одно облако безмятежно покачивалось себе над вершинами гор. Мадаленна позволила себе на время оказаться маленькой девочкой и представила себе, как она может дойти до границы города, подобраться к горе, и, перебравшись, оказаться в Тоскане. Мысль оказалась забавной, и она громко рассмеялась, напугав только стаю чаек, сидящих на цветном узоре мозаики. Заметив, что никого не было около нее, Мадаленна раскинула руки и закружилась на месте. Она наконец-то была дома.
***
Мама редко говорила о Милане, упоминая, что она была тут только проездом. Аньеза любила воспевать небольшие городки с мощеными улицами, с небольшими балконами, с домами, которые так близко стояли друг к другу, что соседи сколачивали на сваях деревянные мостики и ходили в гости, не спускаясь по лестнице. Но мама никогда не говорила о Милане, и Мадаленна сама не заметила, как начала говорить только о такой Италии, вышешедшей из легенд о Римском величии и сказок об итальянских пастухах. Но Милан был другим. Он стоял как будто бы особняком от всех других итальянских городов, но не надменно, а просто от того, что сам говород понимал свое отличие и принимал его. Его история была не менее далекой, чем у Рима, не менее интересной, чем у Вероны, и все-таки почему-то сказали, что все дороги вели только в один итальянский город. Мадаленна начинала понимать, что не согласится с этим изречением. Тоскана была чудесна, в ее памяти остались все те же маленькие улицы и торговая площадь, точь в точь похожая на рисунок из книги со средневековыми легендами, но в этом городе она чувствовала величие тех династий, который смогли заявить о себе на всю Европу. Кто сказал, что Англия правила всем миром, просто не видели Миланский собор. Мадаленна не сходила с места уже половину часа, смотря на десятки шпилей, уходящих под самые небеса. Из окна ее гостиницы на четвертом этаже собор не так поражал ее воображение. Она видела прекрасную резьбу, словно это был не камень, а кружево, она видела белоснежную чистоту его линий, но она не чувствовала его величие и спокойствие. Однако сейчас она едва дышала, смотря на это чудо. Острые шпили соединялись с изящной крышей, и белый цвет не утяжелял собор, наоборот, создавалось ощущение, что он парит над землей в утренней дымке тумана. На одном из них, прищурившись, Мадаленна заметила статую Мадонны, она сверкала на утреннем солнце.
Она накинула на плечи расшитое покрывало и поднялась по ступеням к дверям собора. Вчера она была уже в соборе, но экскурсия совсем не запомнилась. Туда ей нужно было пойти одной. Ее шаги гулко раздавались по всей площади, та еще была пуста, все жители еще готовились к новому буднему дню, а туристы спали. Она была наедине с искусством, настоящим, и Мадаленна почувствовала, как в знойное утро ее спина покрылась мурашками. Она стояла наедине с веками, она могла прикоснуться к тому камню, которого касались руки Рафаэля, Караваджо, Наполеона. Вот она – машина времени, вот она – связь времен и поколений, когда один только камень мог соединить несколько тысяч человек из разных веков. Поддавшись чувству, Мадаленна приложила руку к губам и осторожно открыла дверь. Внутри было темно и прохладно, пахло ладаном и чем-то сухим, похожим на костер. Она шла неспеша мимо ряда скамеек, стараясь не беспокоить посетителей, стоявших около алтаря. Сколько раз она чувствовала себя чужой, когда Хильда заставляла насильно ее ходить в англикансую церковь, сколько раз она чувствовала себя виноватой, и все же она очутилась там, где всегда должна была быть, она была дома. Ощущение оказалось слишком болезненным, и Мадаленна судорожно вздохнула, сжав руки. Она еще не могла думать о том, сколько всего натворила Бабушка, от этого становилось слишком больно, и она предпочла запрокинуть голову. Сводчатый потолок был таким высоким, что Мадаленна не могла разглядеть, где он заканчивается. В полумраке раздавались высокие голоса клироса, читающих нараспев, она узнала «Аве Марию». Высокие колонны уходили ввысь, поддерживая крышу собора, и на бело-коричневый пол падали солнечные лучи из витражных окон. В глубине был алтарь с известной реликвией – статуей Варфоломея. Здесь ей было хорошо, было спокойно, это было прибежище, и Мадаленна кивнула в знак согласия своих мыслей: если бы она не встретила мистера Гилберта, ушла бы в монастырь. Она не знала, сколько просидела тут, однако тревога постепенно ушла, и Мадаленна спокойно оглянулась по сторонам. Тут она никому не была нужна, все были заняты своими мыслями, и ее никто не осуждал. Дверь громко хлопнула, и она услышала громкий смех – это были французские туристы. Очарование момента исчезло, и Мадаленна встала со скамьи, пообещав, что она еще раз сюда зайдет.
Когда она вышла наружу, улицы уже оживились. Итальянские крики тонули в шуме машин и автобусов, солнце уже не пригревало, а палило, и Мадаленна надела на голову покрывало с плеч. Это было не то, которое ей приснилось, это было покрывало Марии, и, как гласила Аньеза, передавалось оно сугубо по женской линии. Темно-зеленое, из семейного кружева, расшитого бисером, оно напоминало Мадаленне покрывало Екатерины Медичи или Лукреции. Мама решила его отдать дочери ровно в день поездки в Италию, и, когда Мадаленна обнаружила его на дне чемодана, то даже не стала думать, как Аньеза смогла положить накидку на дно чемодана. Отойдя в тень, она осторожно положила его на волосы, и неожиданно для себя, засмотрелась на свое отражение в витрине галереи. Темно-зеленый красиво смотрелся с ее рыжими волосами, которые от жары кольцами завивались у лба и щек, а светло-зеленое платье выгодно оттеняло ее белую кожу, которую, к счастью, не брал ни один загар. Наконец-то ее внешность перестала быть дикой для тех мест, в которых она жила, наконец она могла перестать втайне стыдиться того, что она – не англичанка.
По пути из собора Мадаленна вышла на старинную площадь Мериканти. Это было уже гораздо больше похоже на ее детские воспоминания, и она улыбнулась. Старинные красноватые и желтые здания высились над прохожей частью, но не так оглушительно высоко, как Миланский собор. Мадаленна медленно шла по площади, останавливаясь около каждого дома и рассматривая причудливые лестницы и витражи. Тут не было ни одной похожей на другую застекленной галереи, не было двух одинаковых дверных ручек, и на портике каждого дома была выгравировано имя старинного владельца: Риччи, Конти, Манчини – все это были фамилии, о которых Мадаленна слышала в самом детстве. Она ходила по площади постоянно оборачиваясь – все, что она видела, казалось ей родным и только ненадолго позабытым. Здания выстроились буквой «П», образовав собой тупик. Из открытых галерей слышались звуки трубы и флейты, в вытянутых окнах мелькали чьи-то силуэты, а внизу со всей этой флорентийской красотой спокойно уживался бурлящий рынок. Мадаленна успела как раз к открытию и теперь с интересом наблюдала за тем, как на прилавки выкатывались свежие помидоры и апельсины, деревянные коробки были наполнены доверху лимонами, а в стеклянных ларцах было столько цукатов, что у нее глаза разбегались. В воздухе запахло печеным хлебом, солеными огурцами и томатной пастой.
– Siniorina! – она обернулась; пожилая женщина в черном платке, расшитым красными нитками, приветливо улыбалась ей и махала рукой. – Seniora, venite qui! («Сеньорина, подойдите сюда!»)
– Si? – откликнулась Мадаленна и зажмурилась от удовольствия – так вкусно пахло апельсинами и сдобой.
– Ecco, provate un’arancia deliziosa! Solo un nuovo raccolto! («Вот, попробуйте вкусный апельсин! Только-только новый урожай!») – Мадаленна попыталась достать кошелек, но женщина замотала головой и всунула апельсин ей в руку. – No, una ragazza così carina per niente! Oh, com’è che hai i capelli belli perché mangi un sacco di limoni? Anch’io dico a mia cognata di mangiare un sacco di limoni, ma non fa altro che impazzire, e come spiegarle… («Нет, такой милой девушке просто так! Ой, какие у вас красивые волосы, наверное, от того, что едите много лимонов? Я тоже говорю своей невестке, чтобы та ела много лимонов, но та только кривится, и как ей объяснить…) – женщина так затараторила, что Мадаленна едва успевала понимать, что та говорит.
