Текст книги "Магнолии были свежи (СИ)"

Автор книги: Ann Michaels

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 68 страниц)

– Куда хочешь. Построим свой дом.

Он внимательно смотрел на нее, словно в ее глазах мог проскользнуть ответ на вопрос, которого он так долго ждал. Красивая улыбка показалась на еще слегка заспанном лице, и что-то серое блеснуло в прекрасных глазах; такое знакомое и пронзительное, но потом свет от настольной лампы упал в другую сторону, и все исчезло. Линда всегда была его домом, он следовал за ней, а она – за ним, но сейчас он понимал, что кто-то из них двоих остановился и посмотрел на другую дорогу.

– У нас уже есть дом. – она мягко отстранилась и потрепала его по щеке. – Красивый, уютный…

– Но не наш. – тихо закончил он, сворачивая галстуки.

– Эйдин, – в ее голосе послышались умоляющие ноты. – Ну в чем дело? Что случилось? Все же было так хорошо…

– Линда, – он повернулся к ней и снова обнял. – Милая, дорогая Линда, вспомни, когда мы в последний раз собирались все вместе в гостиной и рассказывали что-то друг другу? Когда в последний раз мы собирались вместе в столовой за завтраком или за ужином?

– Какую гостиную ты имеешь в виду?

Линда серебристо рассмеялась, и ее смех оттолкнулся от хрустальной рамки. Но когда она увидела, как Эйдин нахмурился, все веселость сразу испарилась, и на лице появилась скучающая гримаса. Он с самого начала знал, что Линда любила веселье, безудержное, когда шампанское лилось рекой, и все были веселыми. Но такой она была на людях, и как только они оставались одни, она склоняла ему голову на плечо, и они негромко обсуждали прошедший день, медленно подъедали оставшиеся закуски и наблюдали за тем, как Джейн читала сказки своим плюшевым лошадям; тогда они были семьей. Конечно, на это Линда могла сказать, что ее вкусы изменились, и что нельзя было думать только о себе, но ему просто хотелось вернуть свою семью назад. Он же долгое время ходил вместе с ней по всем этим приемам, терпел нудные разговоры ни о чем, разве он не заслужил хоть какого-то ответного жеста? Вопрос был откровенно глупым, и ему стало стыдно, что он так желал сравнять счет, это тоже было некрасиво.

– Милый, странно просить от Джейн такого рвения к домашнему очагу прямо сейчас. – она обошла зеркало и встала сзади него. – Ей всего двадцать один, сейчас ей больше всего хочется свободы и поздних приходов домой.

– А что насчет нас? – прямо спросил он.

Линда была красивой, невероятно красивой, и в эту минуту он осознал это с новой силой. Ее черные локоны блестели, отражая тусклый свет фонаря на улице, а губы были все так же красиво очерченными, и на какое-то мгновение Эйдин затаил дыхание – таким было сильным желание ее прижать к себе и целовать, целовать так долго, пока бы он снова не почувствовал, что ничего не изменилось.

– А что насчет нас? – она склонила голову набок; так ее шея казалась еще тоньше.

– Мне кажется, я вижу тебя в объятиях Джонни Лорда чаще, чем в собственных.

– Дорогой, ты ревнуешь? – снова рассмеялась Линда.

– Разумеется, нет, я просто мысленно точу нож.

Ему нужно было обязательно усмехнуться, произнося эти слова, иначе он превратился бы в отличную карикатуру на ревнивого мужа. Эйдин хорошо знал этого Джонни; он был на пятнадцать лет его моложе, и так часто увивался за Линдой, что вскоре эти ухаживания стали смехотворными. Но молодым людям приходила пора вырастать и превращаться в мужчин, и Джонни эта участь не могла обойти стороной, а ухаживания взрослого джентльмена за замужней дамой были уже куда серьезнее и порождали куда больше сплетен. Сначала Гилберт полагал, что Линда просто дурачится и оставит этого Лорда в скором времени, но сезоны проходили за сезонами, а Джонни все так же волочился вслед за ней, как шлейф за платьем. Сначала Гилберту было смешно, потом он пытался подавлять настоящую ревность, а потом он вдруг почувствовал обычную досаду – такую чувствуют, когда на кухне вдруг обнаруживают таракана.

– Джонни ничего не значит для меня. – пожала плечами Линда. – Он просто милый и забавный, вот и все.

– Скоро этому милому и забавному исполнится тридцать два, и о вас пойдут слухи.

– А тебя волнует только это? – на этот раз плечами пожал он. – Эйдин, между нами действительно ничего нет, я люблю только тебя. Разве ты думаешь, – тут голос Линды дрогнул, и он резко обернулся. – Что я могу повторить судьбу своей мамаши?

– Линда, – произнес он, но было уже поздно, и на глазах у нее выступили слезы, аккуратные, словно две сверкающие льдинки.

– Ты думаешь, что я могу сбежать с каким-то молодым человеком, как моя мать сбежала с конюхом? – она уже рыдала в его объятиях, и Эйдин старался вспомнить, где у него лежало успокоительное. – Ты правда считаешь меня таким чудовищем?

Ее глаза были влажными, словно глубокое озеро, и в эту минуту, на короткое мгновение он вдруг почувствовал оглушающую любовь к ней. Чувство глушило все остальное, сбивало с ног и пугало, потому что что-то нашептывало ему с другого плеча – так больше никогда не будет, и это последний раз, когда он чувствует нечто подобное. Он отмахнулся от неприятных мыслей и постарался нащупать былую радость – он любил Линду, любил так же сильно, как и раньше, и ничего не менялось. Она смотрела на него, и, порывшись в карманах, он выудил чистый платок. Линда еще в первые дни их знакомства быстро поняла, как на него действую ее слезы и нередко пользовалась этим, но сейчас Эйдин был уверен – слезы были искренними.

– Ничего такого я не думаю. – он аккуратно вытер ей глаза, чтобы те не опухли. – Просто мне неприятно видеть, как он таскается за тобой следом.

– Глупый, ревнивый профессор. – Линда уже улыбалась, будто слез и не было. – Я люблю только тебя, и мне казалось, что в горах ты это отлично понял.

Легкая усмешка пробежала по его лицу, и он позволил себе сомкнуть руки на ее шее. Те выходные действительно были прекрасными, вдали от всех знакомых, всех, кто вызывал живой интерес в Линде и не менее живое раздражение в нем; там, в горах они снова были не супругами, тащившими за собой бог знает сколько лет взаимных обид и неудач, а любовниками – беззаботными, счастливыми и спокойными в своем счастье. Они читали вслух друг другу книги, гуляли около ручья, и не было ничего, что могло напоминать о городе, о пыльных улицах, об университете; не было никого, кроме них. Научная деятельность оставалась там, где начинались светофоры, были видны белые полоски переходов и слышались громкие крики коллег и студентов. А там, в «Соуз-Блейк» все было по-другому, и все ученое казалось противоестественным, когда он чувствовал ее губы на своих.

– Линда, я опаздываю.

Он осторожно высбодился из ее объятий, когда почувствовал, что еще немного – и он окончательно потеряет голову. Та только кивнула головой, усмехнулась и присела на письменный стол, болтая ногами. Улыбнувшись в ответ на лукавый взгляд, он остановился перед открытой сумкой. Что можно было взять в подобную поездку? Надувную лодку и плед? Эйдин не сомневался, что его студенты взяли только самое необходимое – чаще всего у искусствоведов это подразумевало несколько учебников по теории света и тени, пару репродукций пейзажей и что-нибудь еще в таком же духе. А потом приходилось удивляться, почему двадцатилетние взрослые люди вели себя как беспомощные дети, стоило подуть холодному ветру, и у них не оказывалось ни теплого шарфа, ни горячей воды. Он старался не привязываться к ним, но каждый раз не выходило, и вот он уже отпаивал одного теплой водой с ромом, а другой завязывал покрепче палантин. В это раз все должно было быть ровно так же, правда за редким исключением.

– Как, – Линда прервала его размышления. – Ты все-таки взялся за эту работу?

Он повернулся – в руках у нее было «Фламандское искусство середины 17 века». Он совсем забыл, что папка осталась лежать на столе, и изредка, когда он проходил мимо, от порыва воздуха он чувствовал легкий аромат лимонной вербены и едва не слышал тихое шуршание простого платья.

– Да, решил дописать.

– Ты же сказал, что больше не возьмешься?

– Сказал, – он затянул ремни сумки. – Но успел согласиться, а потом отказаться стало невозможно.

– Еще скажи, что тебя заставили. – улыбнулась Линда.

– Скажу. – он мрачно улыбнулся в ответ. – Буквально пристыдили.

– Неужели Лойтон?

– Нет, Стоунбрук.

Она была там. Один раз, проходя через общий зал, он вдруг увидел в небольшой толпе рыжий локон, выбившийся из аккуратно заплетенной косы, и знакомое имя чуть не сорвалось. Эйдин едва не произнес его вслух и остановился только тогда, когда вспомнил – мисс Стоунбрук была в далеком Лондоне, в туманном Лондоне, и каждый день чья-то фигура в темно-зеленом пальто неспеша переходила дорогу, а потом закутывалась в дождь, оборачивалась в серые тучи и позволяла золоту волос засиять из-под всей этой мрачности. Это был мираж, наваждение. Ее не было тут, не могло быть. Тогда Эйдин повернулся и вышел в противоположный выход. На другой день он пошел к ручью, а Линда осталась в номере – она не хотела, чтобы брызги испачкали серый брючный костюм. Студеная вода била через гладкие бока камней, лежащих под холодным солнцем, зеленые ветки елей покачивались от ветра, и на его плечи падали корявые шишки. Это была естественная красота, спокойная, такая, какая была у земли, у неба, из этого чистого естества была соткана Мадаленна Стоунбрук. Ее образ появился внезапно, неслышно, и холодная вода отразила неяркое мерцания рыжих волос. Эйдин вдруг почувствовал чей-то легкий вздох за спиной, уже был готов безмолвно поделиться своим восхищением от увиденного в ответ на взгляд прохладных серых глаз, когда вспомнил – ее тут не было и не должно было быть. И потому он повернулся и приказал Бассету по телефону сказать всем, что он остается здесь еще на несколько дней – ему совсем не нужно было в город. Правда, оказалось, что до их дома дозвониться не получилось – всю линию заняла Джейн, и оператор постоянно говорил, что линия занята. Пришлось вспоминать номер телефона Стоунбруков. Он никогда не слышал ее голоса, искаженного помехами. На занятиях он всегда звучал немного глуховато, и она всегда как будто бы спотыкалась на некоторых согласных звуках, отчего слова звучали слегка нараспев. Он уже был готов немного небрежно и весело поприветствовать мисс Стоунбрук, как на том конце провода послышался мужской голос, сообщивший, что мисс Стоунбрук нет дома, что она очень занята и вряд ли появится до вечера. Эйдин кивнул в ответ и положил трубку. Мисс Стоунбрук была занята в воскресенье вечером – странное беспокойство вселило в него это сообщение, но он только поморщился и отбросил подальше неуместные вопросы; каждый человек имел право на отдых.

– Странно. – послышался сзади него голос Линды.

– Что странно?

– Не знала, что студенты могут журить своих преподавателей. Может быть, мне стоит поговорить с этой мисс Стоунбрук и напомнить о правилах хорошего тона?

– Не стоит. – Эйдин пытался вспомнить, куда дел свой альбом. – В этом ее упрекнуть нельзя, мисс Стоунбрук всегда удивительно корректна. Да и потом, – он повернулся к жене. – Она права, тема действительно интересная.

– Ты давал ей читать?

– Да.

Вопрос и ответ были довольно просты, но Линду почему-то это не устроило, и она, усмехнувшись, дернула плечом, открыла шкатулку и достала сигарету. Обычно она всегда курила через мундштук легкие сигареты, но в этот раз тонкие пальцы, унизанные кольцами, выудили тяжелую самокрутку, и он не без удивления наблюдал за тем, как Линда медленно выпускала толстые кольца дыма.

– И что, теперь она будет твоей стенографисткой?

Шутка вышла злой, и он не улыбнулся.

– Она по-другому взглянула на работу, французы называют это a lair frais (свежий взгляд).

– Французы называют это amour tardif (поздняя влюбленность).

– Ты становишься злюкой. – он поцеловал ее в щеку, а потом серьезно прибавил. – Не надо так говорить о ней. Она достойная девушка.

– Правда? Неужели в университетах такие еще остались?

– Линда.

Может быть тон его голоса понизился, или лицо переменилось, но что-то заставило Линду махнуть рукой, рассмеяться и переменить тему. Мадаленна действительно была другой девушкой. В ней была странная чистота, суровая, граничащая с монастырской – никакая грязь не могла коснуться ее, и вся пошлось и вульгарность внешнего мира обходила ее стороной, но не потому, что она стояла в заколдованном кругу, куда не могло проникнуть низменное и ужасное, а потому что она сама решительно отметала все подобное – удивительно точная избирательность.

– Ладно, ладно, не сердись. – она приобняла его. – Мне-то дашь почитать?

– Пожалуйста.

– Посмотрим. – она снова устроилась на столе и вдруг воскликнула. – Разве ты разрешал ей что-то подчеркивать карандашом?

– Разумеется, это же черновик.

– Ничего себе! Ну просто будущий научный работник. Все и подчеркнуто и обведено, даже восклицательные знаки на полях проставлены.

Эйдин только улыбнулся. Он нисколько не рассердился, когда увидел, что большинство страниц в его работе были слабо исписаны механическим карандашом. Записи, почти прозрачные, они оживляли написанное несколько лет заставляли его задуматься о том, что для него казалось пресным и скучным, а для кого-то – увлекательным и новым. И когда он поздно вечером сел за очередную проверку, привычная усталость сменилась призрачной тягой к работе, которой у него не было лет пять. Как ни странно, но он был и правда рад встрече с мисс Стоунбрук, он даже поймал себя на мысли, что представлял, как поздоровается с ней. Однако когда они встретились, Мадаленна даже его не заметила, а, уставившись в землю, прошла мимо, что-то напевая себе под нос. По плащу стекала вода, волосы на висках завивались в растрепанные локоны, а он явственно виде сходство не с взъерошенным воробьем, а с одной из девушек Россети. Типаж, только и всего. Ее что-то мучило, это было видно и в том, как она теребила край пиджака, и в том, как глаза то прищуривались, то раскрывались широко-широко, словно осознание чего-то ужасного настигало ее в эту минуту; ее явно лихорадило. И, наверное, ее расспросить с самого начала, что случилось, но те полтора часа он был исключительно ее преподавателем, а он и так слишком часто переходил границы.

– Бедная девочка. – Линда вздохнула и собрала листы. – В чем-то мне ее даже жаль. Вот так проживать жизнь, постоянно сидеть за учебниками, это же ужасно!

– Что ужасно?

– Так проводить свою молодость.

– Ей это интересно.

– Возможно, учитывая унылую жизнь и семью, это неудивительно.

– Ты ничего не знаешь о ее жизни семье. – прервал ее Эйдин; внезапно ему стало неприятно, что Мадаленну могли просто так обсуждать не только в этом доме, но и где-то еще.

– Зато, ты, видимо, неплохо разбираешься. – лукаво усмехнулась Линда.

– Мисс Стоунбрук действительно талантливая девушка. – он проигнорировал шпильку и натянул свитер. – Со способностями, увлекающаяся. Знаешь, Линда, я впервые вижу такую страсть к искусству, не просто интерес, а какое-то желание просто погрузиться в этот мир.

– Как же мало нужно, чтобы вас очаровать, дорогой профессор!

– Я не об этом. – поморщился Эйдин. – Впрочем, неважно, я уже опаздываю. Поговорим позже?

– Только не вечером, – зевнула Линда. – Килленс снова рассталась с мужем.

– Со вторым? – откуда-то из шкафа крикнул Эйдин.

– Ты не следишь за новостями, с четвертым.

– Господи, и как только они успевают знакомиться только.

Линда коротко рассмеялась, тряхнула папкой, и на пол вдруг выпал аккуратно сложенный лист бумаги. Гилберт хотел его поднять, но бумага в руках Линды оказалась раньше и она недоуменно завертела ее в руках. На обратной стороне неясно показалась какая-то надпись, и он узнал знакомый почерк: «Свидание с городом». Мадаленна говорила, что писала свои рассказы, но ни разу так и не показала, наверное, этот был один из них.

– «Она всегда садилась около камня, напоминавшего ей слона; только холодного, и Она грела его дыханием, прогоняя надежду, что когда откроет глаза, слон обнимет ее хоботом и протрубит что-то вдаль о вечном и прекрасном.» – медленно прочитала Линда, но не успела продолжить – он взял листок обратно. – Ты не дал мне дочитать.

– Это чужое, а читать чужое – некрасиво.

– Так, может быть это письмо тебе? – жуликовато улыбнулась Линда, и ему вдруг стало неприятно.

– Моя дорогая, – он притянул ее к себе и наклонился так, будто собирался поцеловать. – Не путай свои отношения с Джонни с моими рабочими.

Он мягко оттолкнул ее, взял со спинки стула пиджак и пропустил жену вперед.

– Джейн уже встала?

– Только не говори, что хочешь пригласить ее на залив. – хмыкнула Линда.

– А что?

Она ничего не ответила, улыбнулась, что-то напевая себе под нос, прошла вдаль по коридору, и Эйдин услышал, как она звонко позвала горничную. Спустившись вниз, он огляделся – Бассета еще не было, но из кухни раздавался шум тарелок, а когда Гилберт повернулся, увидел Джейн, сидящую за столом с гримасой великой мученицы. Оставалось еще пять минут до выхода, он присел рядом и придвинул ей чашку кофе.

– Ты уже встала? – он положил руку ей на лоб, но та лениво поморщилась.

– Если я скажу «да», ты мне поверишь?

– Нет, но я не буду ругаться.

– Правда? – легкое шевеление бровями доставляло ей необычайные муки, и со стоном она положила голову на скатерть.

– Правда, просто выдам тебе студенческий и отправлю на лекции.

– Папа!

– Хочешь со мной на залив? – он долил ей горячей воды и развернул газету.

– С твоими искусствоведами? – Джейн критически посмотрела вокруг и снова рухнула на скатерть. – Нет, спасибо. Кстати, тебе лучше не читать светские новости.

– Это еще почему?

Джейн ничего не ответила, и, присмотревшись, Эйдин заметил, как она нервно кусала губы. Что могло такого быть на страницах газеты? Гилберт быстро пролистал спортивную хронику, политические новости и на самой последней странице заметил огромную фотографию улыбающейся Линды, а рядом с ней снова Джонни, стоящего так близко, что это могло быть даже предосудительно. Эйдин постарался почувствовать ревность, ту же самую, которая вспыхивала в нем несколько месяцев назад, стоило ему увидеть этого хлыща рядом с его женой, но тщетно. Все, что он чувствовал – легкое раздражение и ничего больше. А вот Джейн, казалось, была действительно обеспокоена. Быстро поднявшись с места, Гилберт поцеловал ее в лоб и крепко обнял. Что-то внутри сжалось, когда он почувствовал робкое пожатие своей руки.

– Этот… Этот… Осел! – наконец выговорила она. – Он постоянно рядом с ней. А ты даже ничего не замечаешь!

– Джейн, милая…

– Как так можно? Она же замужняя женщина!

– Надеюсь, ты этого ей не сказала?

– Разумеется, сказала. – она воинственно сжала руки в кулаки.

– Дочка, – он присел перед ней на колени. – Ты же сама знаешь, что такое свет и какие у него правила. Мама просто играет в игру, вот и все.

– А ты? – в ней проснулась похмельная язвительность. – У тебя уводят жену, а ты и глазом не моргаешь.

– Джонни не уводит ни мою жену, ни твою маму. – Эйдин взял со стола яблок и положил в карман. – Он осел, и этим все сказано. У нас все хорошо.

– Папа!

– Иди, приведи себя в порядок, а вечером сходим с тобой в ресторан. Мы давно с тобой не были у «Феличи».

– А мама тоже пойдет с нами?

– Нет, – он накинул на себя пальто. – У мамы много дел.

С минуту он наблюдал за тем, как в Джейн боролись разные чувства, но потом дочь махнула рукой, одернула платье и медленно пошла на кухню – там ее уже ждал Бассет с неизменным томатным коктейлем; одно время он помогал ему справляться с похмельем, а теперь пришла пора дочери. Эйдин взял ключи и вышел на безлюдную улицу; время близилось к девяти утра, но на бульваре не было ни одного прохожего, и редко проезжала пара автомобилей. Зато все окна домов были оранжевыми, и за занавесками мелькали изредка тени. Его девочка слишком много пила для своего возраста, и даже если кто-нибудь в ответ на это ему возразил, что для двадцати лет трезвая голова – признак плохого тона, Гилберт бы покачал головой. Только сейчас он понял, что на это была особая причина. И ему необходимо было принять меры, пока его семья не превратилась в тонущий корабль, и с него не побежали первые потерпевшие.

***

Дорога на залив пролегала через Портсмут, и когда он въехал на главную портовую дорогу, ему показалось, что он попал в город-призрак. Графичный, с красными черепичными крышами, брусчатыми тропинками и редкими силуэтами пароходов на туманном горизонте, Портсмут казался одиноким, но от того становился еще более прекрасным. Голые ветки деревьев медленно били по крыше автомобиля, и Эйдин успел привыкнуть к этому равномерному постукиванию. Осень была интересной порой – ее цветение заключалось в медленном увядании, и чем сильнее затягивался этот процесс, тем прекраснее он был. Ему вдруг захотелось вытащить походный блокнот и записать туда эту мысль, чтобы потом сказать об этом мисс Стоунбрук; это уже становилось привычкой.

Когда он выехал из города, дорога пошла более ухабистой, прыгая с кочки на кочку, он улыбался без причины, и его не покидало чувство, что он едет на встречу какому-то приключению, очень интересному, которое перевернет всю его жизнь. Обычно в его возрасте стоило задуматься о том, что наоборот устаканит все его существование, например, о грамотном вкладе, но это было до ужаса скучно, и впервые Эйдин порадовался, что Джеймс не дожил до сорока – тогда бы ему тоже пришлось столкнуться со всей это канителью, а он не терпел ничего занудного. Делая крюк по дороге, он вдруг заметил знакомые очертания и внезапно остановил машину. Из-за голых деревьев виднелся огромный особняк Стоунбрукмэнор. Неестественно белый среди темной зелени и сероватого неба, он грозно глядел в пустоту темными окнами, а на крыше извивались уродливые трубы. Как можно было жить здесь, в этой мрачной обстановке и не сойти с ума, он не представлял. Эйдин любил Портсмут, любил провинциальные уголки Англии, но искренне ненавидел подобные замки, которые душили каждого своей историей и неспеша завязывали узел на шее своими родовыми ветвями. Диктор радио отвлек его от мыслей сообщением, что уже десять утра, и Гилберт быстро завел машину.

Длинные белые автобусы уже стояли на каменистой аллее около пляжа, уходившего под гору, а внизу плескалась вода – холодная, ноябрьская. Эйдин вдохнул побольше воздуха и, поправив воротник пальто, зашагал по песку вниз. Пляж в это время года был совсем пустым, и кроме небольшой группы студентов там никого не было. Редкие козырьки узких скамеек неярко тускнели вдалеке – синие, красные, зеленые – их цвета поблекли под светом солнца, но к следующему сезону они были готовы снова засиять. Желтый песок не хрустел под ногами, и подошвы ботинок оставляли фигурные следы на мягкой поверхности. Где-то все еще зеленела трава; иногда ему встречались пара кустов, а другой раз – зеленые холмы, где трепетала от ветра острая осока, уже пожухлая и не такая режущая. И было небо; бескрайнее, белое небо, сливающееся где-то на горизонте с водой, спокойной, готовой заковать себя в первый лед. Все было спокойствием, все было искусством, даже полузаброшенный маяк, чернеющий на далекой скале. И Гилберт почувствовал что-то сродни преподавательской гордости – его студенты, они все это чувствовали, видели и понимали; значит, все было не зря.

Его встретили радостными приветствиями; он не опоздал и приехал вовремя. Вся счастливая компания только-только распаковывалась, на свет выходили небольшие альбомы, тубусы с карандашами, даже фотокамеры, и во всем этом чувствовалось особое единство, будто все собрались не на открытый урок, а на веселый пикник, и теперь готовились бегать друг за другом, смотреть на облака и обжигаться горячим чаем. Однако все же это были уже студенты, взрослые люди, и вели себя они соответственно: раскрывали толстые книги, медленно разбредались по пляжу и, что удивительно, расправляли пледы. Правда, к неожиданной радости Гилберта, кто-то все-таки забыл теплое покрывало, и он с гордостью отдал пару цветных. Все были на месте, кроме Мадаленны, ее он не досчитался, однако Дафни сразу подошла к нему и тихо сообщила, что «мисс Стоунбрук пошла искать материалы для одной инсталляции». Звучало интригующе, и Эйдин мог только гадать, что Мадаленна могла искать на путстынном пляже для своей поделки – камни, палки или ракушки? Он старался не смотреть по сторонам и не высматривать рыжие локоны – в такой день они должны были блестеть еще ярче, и, расстелив покрывало, он присел на влажный песок немного поодаль от студентов, где стояла плетеная корзинка, и вытащил небольшой альбом. Когда-то он мечтал стать художником, мечтал отображать на бумаге ту красоту, что окружала его каждый день, и это было неудивительно, когда все своей детство он провел в зеленых долинах; в Ирландии все становились либо художниками, либо поэтами. Но потом он вырос и понял, что способности не означают талант, а последний еще не подразумевает мастерство, да и красота природы была настолько эфемерной, что на бумаге становилась плоской и грубой.

Погрузившись в свои мысли, он и не заметил, как около него стали оседать небольшими группами студенты. Эйдин не хотел стеснить их своим обществом, но те, казалось, наоборот, пытались урвать хоть немного его внимания и постоянно спрашивали у него что-то из теории света, брали запасной карандаш или просили подправить рисунок. И он с охотой брал начатые наброски, давал механические карандаши и общался обо всем. Не было только Мадаленны, и он поймал себя на том, что изредка он отрывался от очередного эскиза и смотрел по сторонам, стараясь уловить знакомый запах лимонной вербены.

Она появилась внезапно; ему почудилось какое-то движение сзади, и, обернувшись, он увидел Мадаленну, осторожно укладывавшую небольшой сверток в корзинку. Она спокойно поздоровалась с ним, махнула Дафни и, забрав с собой корзину, пошла обратно. Он кивнул и снова прислушался к истории, которую рассказывал один из студентов, что-то связанное с ночной рыбалкой. Эйдин даже умудрялся понимать о чем идет речь и изредка вставлял несколько слов, но все внимание принадлежало небольшой фигуре, которая все удалялась и удалялась, пока не превратилась в черную точку около больших скал, да там и замерла. Посидев еще какое-то время с группой, Гилберт встал, ему хотелось прогуляться по берегу. Песок у воды был весь в разводах, коричневых, серых, и вода, бившаяся о волнорезы, становилась то синей, то зеленой. Во всем этом пейзаже наблюдалось особое умиротворение, какое было всегда перед сменой сезонов – природа готовилась к обновлению, и все воукруг незаметно менялось, становилось тише, готовилось к чему-то новому.

Он шел все дальше и дальше, и сам не заметил, как черная точка сначала приобрела более четкие очертания, а после стала и вовсе весьма различимой. Мадаленна стояла по колено в заливе, но прежде чем он бросился к ней и спросил, что она думает о своем здоровье, полоскаясь в студеной воде, полы длинного, не по моде, плаща, распахнулись, и Гилберт заметил длинные, до колен, охотничьи резиновые сапоги. Мадаленна что-то усердно искала в воде, и, остановившись сзади нее так, чтобы она его не заметила, он не мог понять, что она пыталась отыскать. И тем не менее, она старательно возила руками по дну и иногда поиски сопровождались победным восклицанием, а иногда – ворчанием. Когда Гилберт уже хотел напомнить о своем присутствии, Мадаленна вдруг сказала:

– Будьте любезны, придвиньте поближе мою корзинку.

Удивленно оглянувшись, он заметил около большого камня ее корзинку и бережно придвинул ее к одному из волнорезов.

– Благодарю.

Она все так же стояла в воде, и, по-видимому, вовсе не планировала оттуда выходить. Эйдин уже успел отвыкнуть от ее немногословности, когда она была занята важным делом, и эта тишина оказалась для него такой приятной, будто долгожданное спокойствие наконец нашло его. И все же, нельзя было допустить того, чтобы Мадаленна так долго стояла в холодной воде. Он читал достаточно старых романов, и все начиналось с того, что кто-то очень долго полоскался в студеном ручье.

– Чем я себя выдал? – он подошел поближе, так, чтобы она повернулась. – Слишком громким пыхтением?

– Вы отражались в воде. – она посмотрела на него искоса и встряхнула руками; несколько капель упало на волосы, и те заблестели как янтарь.

– Я не смею вас отрывать от увлекательного занятия, но мне подсказывает интуиция, что для водных процедур уже поздно. Сейчас не июль, чтобы там купаться.

– А я и не купаюсь, сэр. Я ищу ракушки.

– У вас уже достаточно ракушек, идите лучше поищите палки.

Мадаленна прищурено взглянула на него и хотела что-то возразить, но потом вдруг улыбнулась и неспеша пошлепала к берегу. Сапоги ей были явно велики, но носила она их с такой гордостью, что Эйдин невольно засмотрелся. Зеленые, толстые, они должны были смотреться очень нелепо с классическим брючным костюмом, но вышло все иначе, и зеленая резина не могла выглядеть более естественной, чем в сочетании с чесучовым костюмом. Она неспеша стянула сапоги и присела на небольшой складной стул – таких по пляжу было раскидано десятки; как появился первый не знал никто, но каждый сезон их все прибавлялось и прибавлялось. С молчаливого позволения Эйдин заглянул в корзинку и увидел спрятанные сокровища – коричневые гладкие камни, несколько мешочков морской гальки, с десяток темно-зеленых и розовых ракушек и пара изогнутых веток. Зачем ей все это было нужно, он не знал, но спрашивать напрямик было как-то некрасиво. Она откликнулась сама.

– Это для украшения, сэр. Не люблю декор из универмагов, он весь какой-то одинаковый, а тут за каждой вещью история. Вот сколько лет этой ракушке?

Она вытащила самую красивую – розовую, перламутровую и протянула ему. Ракушка действительно выглядела старинной, похожей на ту, какая хранилась у Джейн – он нашел ее в одно из своих путешествий по Франции, его тогда уверяли, что это сокровище аж из восемнадцатого века. Но из-за какого веселого духа противоречия он беспечно пожал плечами и отдал ее назад. Мадаленна не обиделась.

– Полагаю, несколько месяцев.

– Неправильно полагаете. Ей не может быть так мало, видите, как отполированы ее бока? – она невольно придвинулась к нему ближе, и Эйдин ощутил аромат лимона. – Ей не меньше десяти лет.

– Но вы, наверное, надеялись, что ей около ста, и эта ракушка была свидетелем Первой Мировой, разве не так?

Мадаленна внимательно посмотрела на него, и ему вдруг стало стыдно за свои глупые слова. Правда, что за ребячество? Эта ракушка была ей дорога, а он старался ее зачем-то поддеть, словно в него вселилось что-то незнакомое, заставлявшее его говорить колкости. Почему-то хотелось противоречить каждому ее слову, хотелось не верить в то, что она во многом оказывалась права – какая-то агония начиналась при виде этих спокойных серых глаз и сложенных маленьких рук.