Текст книги "Магнолии были свежи (СИ)"
Автор книги: Ann Michaels
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 68 страниц)
– Вот как? Тогда мне стоит поблагодарить вашего таинственного хорошего друга.
– Несомненно. Я передам ей это, сэр. – и весело сверкнув глазами Мадаленне, Дафни выбежала за дверь.
– Милая девушка. – произнес Эйдин, когда входная дверь хлопнула. – Что ж, теперь к вам, мисс Стоунбрук? Как вы думаете, что попадется вам на колесе фортуны?
Мадаленна отошла к окну; там гулял свежий воздух, и осенний ветер приятно обдувал разгоряченные щеки. Да, теперь она понимала, как чувствовала себя Дафни, когда она при ней заговорила о Марке. Но ведь ее приятельница была влюблена, испуганно подумала Мадаленна, а ее сердце было отдано навеки цветам и семье. И даже если там и было когда-то место, то сейчас все было наглухо закрыто, а ключи выброшены.
– Я доверяю вашей счастливой руке, сэр. – ее голос немного дрогнул, и мистер Гилберт настороженно на нее взглянул.
– Вы так доверяете судьбе?
– В подобных вопросах – да.
– Мисс Стоунбрук, может быть вы присядете? – он неожиданно оказался рядом, и она едва не отшатнулась. – Или вам налить воды?
– Все хорошо, сэр, это просто усталость. Новый дом, новое хозяйство. Ко всему нужно привыкать.
Она все-таки подошла к ближайшему стулу, но прежде чем присесть, Эйдин пододвинул его поближе к столу, и на этот раз его улыбка была такой ободряющей, что Мадаленне стало больно от такого проявления заботы. Это был обычный жест хорошо воспитанного человека, но от этого в ее душе что-то со скрежетом поворачивалось, и ей становилось страшно.
– Ну тогда сейчас решим. – Эйдин встал из-за стола, подошел к полкам и почти исчез за кучкой бумаг. – Постараемся найти вам что-нибудь особенное.
Мадаленна терпеливо ждала, когда преподаватель вынырнет обратно; вокруг нее высились горы диссертаций, все они были с именем «профессор искусствоведения мистер Эйдин Гилберт», и вдруг заметила на краю стола небольшую фотографию в рамке. На ней был изображен красивый мужчина, чем-то похожий на мистера Гилберта, только глаза смотрели не так иронично, а улыбка была более грустной. Наверное, это был тот самый брат, и Мадаленне стало вдруг неудобно, словно она подсмотрела в чужое окно. Это была чужая тоска, чужая семья, и она не имела права туда вторгаться.
– Это Джеймс. – прозвучало за ее спиной. – Фотография была сделана за год до… – Эйдин смешался и подошел поближе к ее стулу.
– Ваш брат очень красивый, мистер Гилберт.
– Вы хотели сказать, был красивым? – улыбка вышла печальной, но Мадаленна покачала головой.
– Все они живы, пока о них помнят. По-настоящему человек исчезает только тогда, когда никто не может сказать о нем ни слова.
– Но воспоминания приносят нам боль, не так ли? – он повторил ее же слова; когда-то, в солнечном августе она сердито это произнесла, а он запомнил.
– Возможно, но ведь благодаря этому мы чувствуем себя живыми. И только от нас зависит, сможем ли направить эту боль в нужное русло.
Мистер Гилберт вдруг подошел поближе и внимательно посмотрел на нее. Мадаленна думала, что она сможет спокойно выдержать этот взгляд, но там внезапно появилось что-то новое – какое-то особенное тепло, что-то похожее на заботу, и она поняла, что не может сдержать улыбки. Мадаленна отвернулась к стене и принялась внимательно разглядывать висевшие картины, где-то в глубине она заметила даже пару пейзажей.
– Знаете, мисс Стоунбрук, мы с вами могли бы стать отличными чревовещателями. – усмехнулся он. – Один бы говорил слова, а другой не раскрывал губ.
– Полагаю, шоу имело бы успех.
Они рассмеялись, и Эйдин снова присел за стол.
– Признаюсь честно, иногда меня пугает ваша подобная мудрость. – признался он, складывая листы бумаги. – Вы слишком молоды для подобных мыслей.
– Это завуалированное обесценивание моих способностей?
– Ни в коем случае! – он махнул руками. – Обычное восхищение и удивление.
– Ну, кто-то становится счастливым, а кто-то мудрым. – Мадаленна заерзала в кресле и посмотрела на часы – было уже семь вечера.
– А вам удастся и то, и то. Я уверен. – тихо закончил Эйдин, и снова тепло закутало Мадаленну в мягкое покрывало. – Что ж, ваша тема будет не совсем обычной, мисс Стоунбрук. Даже можно сказать, трудной.
– Я готова.
– «Женский портрет в прерафаэлитизме».
Карандаш замер в руках Мадаленны, и она разочарованно посмотрела на профессора – тот заговорщически улыбался. Не то чтобы она не любила творчество Россети и Коллинса, но копия всегда была хуже оригинала, и она не смогла сдержать огорченного вздоха. Лучше было бы, конечно, если бы она написала о Да Винчи или о скульптуре Пьяти, но она сама решила положиться на счастливую судьбу.
– Побольше энтузиазма, мисс Стоунбрук, это не такая уж и плохая тема.
– Конечно, сэр. Просто хотелось написать о настоящем Возрождении, а не о его… подобии.
– Я бы с вами поспорил. – Эйдин подошел к другому стенду и вытащил миниатюру «Весны». – Разумеется, они творили по подобию, но им же удалось создать что-то новое. И потом, вам ли не знать все о канонах женской внешности Возрождения.
Мадаленна непонимающе посмотрела на него, но преподаватель только слегка подвинул лампу и улыбнулся.
– Разве вы не замечали, что у вас средневековый типаж? Большие глаза, прямой нос, рыжие волосы. – он вдруг запнулся и отошел на другой конец комнаты. – У вас средневековая красота прекрасной дамы.
– Спасибо, сэр, – пробормотала Мадаленна. – Однако сейчас, боюсь, это не так востребованно.
– Ну, не скажите, классика всегда в моде.
Мадаленна почувствовала, как ко всему прочему у нее покраснели еще и уши. Ей никогда не говорили таких приятных слов. Джон, конечно, отвешивал ей комплименты, но все они были такими банальными и скучными, что она их даже не улавливала, а сейчас; это было ни на что непохоже. Довольно, одернула Мадаленна себя, она пришла сюда не для того, чтобы слушать красивые слова. Поправить костюм и взять сумку было делом времени, и она уже подошла к двери, как та вдруг распахнулась, и на пороге появилась миссис Гилберт. Мадаленне вдруг стало неприятно при мысли, что она Линда могла что-то услышать.
– О, мисс Стоунбрук, – улыбнулась она, будто вчерашнего разговора и не было. – Рада вас снова видеть. Здравствуй, дорогой.
Она прошла в кабинет, и пристроилась на подлокотнике кресла мистера Гилберта. Мадаленна огляделась по сторонам – ситуация становилась слишком странной, и ей вовсе не хотелось принимать в этом участия.
– Здравствуйте, миссис Гилберт, впрочем, я уже ухожу. До свидания, сэр, – он ей кивнул и даже хотел встать, но мягкая рука жены притянула его обратно. – Обещаю, что выполню задание в срок.
– Но я же не успела вас поздравить! – воскликнула Линда. – Это же прекрасная новость!
– Вы о нашем переезде? Спасибо.
– О, нет, – отмахнулась Линда. – Я про вашу свадьбу.
Статуэтка Бодлера снова опасно съехала набок, и Мадаленна постаралась выпрямиться. Так и тронуться можно было, с такими-то новостями.
– Линда, ты что-то путаешь. – нахмурился Эйдин. – Извините мою жену, она вечно все путает.
– Но…
– Боюсь, вы действительно меня с кем-то перепутали, миссис Гилберт. Я не выхожу замуж.
– А как же Джон Гэлбрейт? – возразила Линда, и гнев Мадаленны, недавно поутихший, поднялся снова. – Он утверждал, что вы собираетесь выйти за него замуж.
Интересная ситуация. Мадаленна сжала зубы так, что челюсть заломило. Она напомнила себе больше никогда не пускать этого типа в дом. Не хватало только того, что все подробности их жизни перекочевали в высший свет. Нет, она знала, что порой Джона заносило в его желании достичь всех целей, но чтобы так… Это было уже слишком.
– Боюсь, вас обманули. – она старалась говорить спокойно. – Я не собираюсь замуж ни за Джона, ни за кого-то еще. У меня слишком много дел и в семье, и в новом доме, и в новом университете.
– Университет можно бросить. – промурлыкала Линда и нежно поцеловала мужа в щеку. Мадаленне отчего-то захотелось отвернуться. – Не век же учиться.
– Нет, миссис Гилберт. – с неожиданной твердостью ответила Мадаленна. – Университет я точно не брошу. Там слишком много достойных людей.
Их взгляды встретились, и Мадаленна внезапно поняла, что сейчас была первая битва. Не она ее начинала, не она стремилась продолжать, но эту битву она выиграла, и приятное ощущение победы ее согрело.
– И в этом я полностью согласен. – вскочил с места Эйдин. – Рад, что тут наши взгляды сходятся.
– А может не в этом дело, – снова подала голос миссис Гилберт. – Может Джон слишком мало зарабатывает для вашей семьи?
– Линда! – предупреждающе воскликнул Эйдин. – Извините, мисс Стоунбрук.
– Миссис Гилберт, – ярость уже буквально вырывалась из нее. – Я сама зарабатываю себе на жизнь, и в деньгах семьи не нуждаюсь.
И поклонившись она вышла за дверь. Гнев все еще полыхал в ней, и ей почему-то захотелось заплакать злыми, бесполезными слезами. Мадаленна думала, что если спрячется в своем доме, запрет себя на чердаке, то ничто не тронет ее. Она думала, что в ее мире будут только искусство, родители, мистер Смитон и цветы. Но мир пробирался к ней самым неприглядным лицом и поворачивал ее к себе. Сколько бы Мадаленна не старалась, не трепыхалась, горечь внешнего общества все равно сворачивала ее, давила, и только сейчас она вдруг поняла, что надо бороться, чтобы не быть раздавленной. Она пошла к выходу, когда дверь кабинета хлопнула, и до нее донеслись шаги. Мадаленна быстро отерла лицо, чтобы то не было опухшим.
– Я прошу прощения за свою жену. – быстро проговорил Эйдин; он не смотрел ей в глаза. – Мне очень жаль.
– Не надо извиняться за своих близких, сэр. – он удивленно посмотрел на нее. – Вы их любите, а на все остальное вам должно быть все равно.
Его жена и дочь могли как угодно относиться к ней, но они все еще оставались теми, ради кого он работал и жил. Они были его дорогими людьми. Мадаленна знала, что никогда бы не извинилась даже за самый чудовищный поступок Аньезы, Эдварда или мистера Смитона.
– Вы слишком мудры. – медленно проговорил он, пожимая ей руку. – Этим вы и выделяетесь среди других.
– Спасибо, сэр. А что это? – она увидела, что мистер Гилберт ей что-то протянул.
– Это копия «Весны» Россети, я купил ее в Вероне. – он улыбнулся и вложил миниатюру ей в руку. – И не думайте протестовать. Она вам поможет при написании эссе.
– Благодарю. Но у вас же больше нет таких.
– Есть парочка в библиотеке. Вы же были в библиотеке?
Мадаленна помотала головой, и он приподнял брови.
– Как же так? Все были, кроме вас.
– И Дафни. Мы не привыкли ходить по чужому дому без приглашения.
– Но я же был у вас? – он улыбнулся. – И ничего.
– Вы были приглашены в гости, сэр.
– Верно. – медленно проговорил он и пристально посмотрел на нее. – Хотя вы всяческим образом пытались лишить меня приглашения.
– Поверьте, мистер Гилберт…
– Извините, я сглупил. – он нахмурился и снял ее пальто с вешалки. – Тогда считайте это официальным приглашением.
Мадаленна прислушалась к себе и удивленно оглянулась вокруг – неужели никто, кроме нее не слышал того оглушающего скрипа старого ключа в ржавой замочной скважине. В ней что-то открывалось, рождалось заново, и она не могла понять – радоваться этому или нет.
– Спасибо, сэр. Я передам Дафни.
Он кивнул, но Мадаленна снова сурово свела брови и вышла за дверь. Ветер бросил ей в лицо пару осенних листьев, и ей захотелось подпрыгнуть на месте. Мимо проносились машины, красные автобусы, и кто-то зазывал всех к себе на светящиеся огни. Мадаленна посильнее завязала пояс на пальто и оперлась на руку внезапно возникшей фигуры.
– Сегодня хороший вечер, мисс Мадаленна.
– Полностью согласна, Фарбер.
И на этот раз она не соврала самой себе.
Комментарий к Глава 14
буду очень благодарна вашим комментариям и впечатлениями от главы).
========== Глава 15 ==========
Оставалось еще немного, Аньеза это знала. Она проснулась ночью от того, что ее кто-то позвал. Она подошла к темному окну и отшатнулась от непривычно ярких фонарей. Лондон был слишком отличен от вечно вялого Стоунбрукмэнора, от милого Портсмута. Она привыкла существовать, а не жить в медленно текущем времени, где из окна не было видно ничего, кроме темного леса. Когда-то они с Эдвардом путешествовали по Европе, и когда-то они не спали до утра, пили шампанское, распевали песни и танцевали танго в ресторанах; когда-то яркие огни не слепили ее, и она с удовольствием подставляла им свое лицо, но все это было так давно, что Аньеза сомневалась – было ли это вообще на самом деле, или она все сама себе придумала? Потом родилась Мадаленна, и жизнь сразу переменилась; все стало как-то замедляться, время стало растягиваться, но она не возражала – хватало одного взгляда чудесной малышки для счастья, и ей было так хорошо в своей небольшой семье, что Аньеза даже не замечала грубости и хамства Хильды. Самое главное, что ее дорогие люди были рядом с ней, и все остальное не имело никакого значения. А потом Эдвард вдруг уехал. Сначала на один месяц, потом к нему прибавились еще два, а потом ее дорогой исчез на целый год. И все равно маленькая истовая итальянка держалась за свое самое драгоценное – за свою семью. Потому что ничего больше у нее и не было.
«Я скучаю по тебе.»
Но Эдвард возвращался. И каждый раз Аньеза знала об этом заранее. Что-то щелкало у нее внутри, на затылке ощущалось легкое покалывание, и она понимала, что ее любимый уже здесь. За все эти двадцать лет она так и не перестала любить его с той же страстью, которая родилась в ней с того самого момента, как окна виллы с видом на синее море с шумом захлопнулись, и она погрузилась в темном блаженстве. С тех пор ее дорогой был только ее. Возможно, это был эгоизм, и ее мысли были ужасны, но Аньеза была уверена, она знала, что даже ее милая Мадаленна никогда не смогла бы понять Эдварда так, как она понимала его. Для дочери он был только отцом, а для Аньезы целой вселенной. Она ждала его приезда, каждый день считала часы до того момента, пока знакомый холодок не пробежит по спине, и она не откроет дверь, прежде чем он позвонит. Так было всегда, с того момента, как их взгляды впервые встретились на дощатой танцевальной площадке в Сиене.
«Я жду тебя.»
Аньеза откинула одеяло с постели и позволила луне лечь на белую простыню. Она старалась найти ту же первозданную тишину, которая все время ее сопровождала в Портсмуте, которую он так ненавидела первое время, и к которой она так привязалась в последние года. Говорят, что человек может привыкнуть ко всему, и Аньеза Стоунбрук была прямым подтверждением этих слов. Она привыкала ко всему с раннего возраста. Сначала к тому, что была младшей в итальянской семье, и родители не спускали глаз с нее после того как средняя – черноволосая красавица Франческа сбежала из города с французским летчиком. После этого о сестре мать и вес родственники как будто бы забыли. Она пробовала расспрашивать о ней, даже где-то смогла найти почтовый адрес и написала одно письмо, но в ответ пришло короткая весточка. Франчека писала, что она была счастлива, и что кроме Алена ей больше был никто не нужен. Сразу Аньеза расстроилась, потом мечтала тоже встретить красивого иностранца и уехать в страну, где пела Эдит Пиаф, и по ночам блестела красивая башня, но потом она нашла чердак с книгами, и все мечты оказались позабыты. Отца Аньеза не помнила, Мария всегда говорила, что он пропал на золотых приисках, но стоило матери упомянуть об отце, как лица бабушки Беатриче и дедушки Флавио вытягивались, и разговор сразу переходил на другую тему. Аньеза несколько раз видела, как мама плакала в своей комнате над фотографией красивого мужчины, чем-то очень похожего на саму Аньезу, но Мария так ни слова и не сказала. Правда потом все же открылась, но была слишком ужасна, и все постарались о ней забыть. Ее фамилия была тогда Медичи, и грозный дедушка божился, что они вели род от самой маленькой итальянки, которая покорила Францию, а ее родственники чуть не перетравили половину Европы. Аньеза в эти рассказы верила с трудом, но счастья жизни это ей никак не омрачало. Она была молода, ей было семнадцать, и жизнь в маленьком городке, где каждый день дул свежий ветер, и волны поднимались барашками вверх, была прекрасна. Аньеза отучилась в школе и даже смогла поступить в университет во Флоренции. Все дни последних летних каникул она проводила на пляже; укрывшись льняным покрывалом, она ела персики и учила склонения французских глаголов, стараясь не думать о пропащей сестре. А потом она встретила Эдварда.
«Я не нахожу себя без тебя.»
Аньеза нечасто ходила на местные танцы. Бабушке и дедушке не нравились «американские песни», и какое-то время она искренне верила в то, что слушать джаз – это огромный грех. Но Аньеза тоже была девочкой, и как бы удивилась Мадаленна, очень смешливой и непоседливой. Страх перед католической мессой в воскресенье был велик, но не больше желания потанцевать под Глена Миллера и Томми Дорси. Аньеза шила себе платья из муслина и шелка, отделывала их тонкими кружевами, которые украдкой ей подсовывала Мария, а потом отправлялась на причал, где всегда гремела музыка и слышался смех. Эдвард там оказался неожиданно. Она как сейчас помнила странно-испуганного почти что мальчика, который все время озирался по сторонам, а потом с таким восхищением засмотрелся на нее, что все ее подруги захихикали и затолкались локтями. А Аньеза ничего не видела; ничего, кроме прекрасной улыбки и добрых серых глаз. Она читала о том, как время словно замедлялось, когда люди встречали своих любимых, но ничего подобного с ней не произошло. Все, наоборот, стало похожим на разноцветную карусель. Все неслось вперед, и только они стояли не шелохнувшись. Аньезе показалось, что просыпается нечто древнее, похожее на умерший город Помпеи, словно и с ней происходит то, что происходило и с Еленой Троянской, и с Федрой, и с Джульеттой. Эдвард тогда подошел к ней поздороваться, но она только растерянно посмотрела на протянутую руку и сбежала. Аньеза неслась со всех ног, будто за ней бежали бешеные собаки. Но любовь оказалась намного опаснее, и на следующее утро она проснулась чуть ли не с лихорадкой, так ей хотелось снова увидеть того молодого человека, смотревшего на нее с такой добротой и таким расположением.
«Я люблю тебя.»
Они встретились. Эдвард случайно увидел ее у фруктовой лавки и стоял там все три часа, пока она пряталась за большими ящиками из-под ананасов и аккуратно выглядывала из своего укрытия, чтобы удостовериться, что ее воздыхатель все еще там. До этого за Аньезой еще никто не ухаживал, семья не выпускала ее из-под строгого надзора, и от того подобные знаки внимания для нее были еще более опьяняющими. Эдвард прождал ее там еще два часа, пока хозяин лавки сеньор Насторио беседовал с ним о абрикосах и незаметно посмеивался в усы – где и когда можно было еще влюбляться, как не в июле, не в Италии и не в семнадцать. Аньеза тогда вышла к нему навстречу немного растрепанной, рыжие волосы горели на закатном солнце, и застенчиво протянула ему свою руку. Он пожал ее, не сводя восхищенных глаз, а потом они пошли. Куда именно, вспомнить она не могла ни тем вечером, ни потом – все было как в золотом тумане от садящегося солнца в прохладную воду. Тогда Аньеза и познала счастье первой и, как показала судьба, единственной любви. Оказалось, что Эдвард приехал в Сиену на время отпуска – он выпускался из военной академии, и вовсе не спешил домой, в холодную Англию. Аньеза узнала, что он не ладил с матерью, которая боготворила его и ненавидела его отца; она узнала, что он обожает животных и мечтает о большой семье, совсем не такой, какой у него. Эдвард все рассказывал, а она слушала и все думала, почему она раньше не смогла его встретить – не было бы тогда глупых мечт о французском летчике, не было вступительных экзаменов, не было бы ничего, кроме русой челки и серых глаз.
«Я буду рядом с тобой, родная.»
Она привела его в свою семью. Он почему-то очень быстро согласился и понравился и Флавио, и Беатриче, и, в особенности, Марии. Та все ласково смотрела на него, пододвигала поближе тарелку с персиками и хлебом и тоже его слушала. Эдвард зачем-то задержался после ужина с Фабио, а когда вышел из дома был особенно довольным, будто получил сразу два увольнений в город. На следующий день он уехал, но пообещал вернуться. Аньеза кротко кивнула головой и приготовилась к тому, что больше никогда его не увидит. Это было обычным обещанием для приморских городов – сколько людей здесь начинали новую жизнь, проживая свою, сколько обещаний давали под теплым ветром и запахом роз, а потом исчезали в тумане навсегда. Она старалась думать, что Эдвард тоже исчезнет, ведь иначе пришлось бы надеяться на что-то лучшее, а грозный дедушка Фабио всегда говорил, что подобным занимаются только лентяи и глупые романтики, но надежда не умирала, и в один день Аньеза написала письмо. Потом еще одно, потом два. А в один день пришел ответ, и вместе с ним посылкой выпуклая коробочка. Мария и Беатриче плакали и говорили, что так не бывает, а Фабио довольно ходил по дому и говорил, что «не сомневался в благородстве этого парня». Тогда-то Аньеза и почувствовала впервые ту связь, которая стала преследовать ее все последующие годы. Что-то щелкнуло у нее внутри, когда она сидела вместе с Марией на веранде, и она отчетливо поняла, что Эдвард приедет и осталось совсем немного до того, как его высокая фигура появится в пролете. Внутренний холод поселился в ней с того момента, но каждый раз, когда приходила почта, она не бросалась к груде бумаг – ей и так было известно, когда он будет рядом.
«Я никогда не увижу тебя.»
Эдвард появился в начале лета, когда теплый июнь приглашал в городки Италии туристов со всего света. Тогда еще Грета Гарбо не ушла из кино насовсем, и ее итальянская шляпа заставила всех модниц ринуться на рынки под шаткими крышами, только чтобы купить такой же головной убор с широкими полями. Аньеза тогда стала носить платок – в обилии полуанглийского, полуитальянского она хотела оставаться настоящей Медичи, чтобы никто даже не усомнился в том, что она настоящая итальянка. Бархатные персики падали в руки, вода становилась холодной, а солнце только сильнее пылало – июнь в Тоскане редко когда выдавался прохладным, если только не начинались затяжные дожди. Но в том году погода установилась замечательная, и Аньеза часто выходила на пляж, чтобы посмотреть туда, где заканчивался и горизонт и помечтать о том, что когда-нибудь оттуда появится рослая фигура в сером костюме. Он появился для всех неожиданно, но Аньеза с самого утра ждала его в саду, она знала, что Эдвард первым делом зайдет именно туда. И там, под ветвями апельсиновых деревьев и перезревших абрикосов он попросил ее руки. Эдвард стоял на одном колене в траве, лицо его обвивала белая простыня, а он ничего не замечал, только держал ее руку в своей и улыбался, так смиренно, так мягко, и Аньеза сказала «да». Она ни минуты не сомневалась в своем решении, не думала о том, чтобы отказать – Эдвард стал ее судьбой с того самого момента, как она увидела его на той танцевальной площадке.
«Я всегда буду рядом с тобой.»
Свадьба была скромной. Мать Эдварда отказалась принимать ее в свою семью, отказалась дать хоть сколько-то денег на венчание, и Фабио с Марией решили все устроить прямо тут, в Сиене. Эдвард был в восторге. Беатриче отдала ей свое платье – оно было не новым и пахло лимоном и иланг-илангом. Аньеза долго смотрела на него, все думала, скольким поколениями Медичи оно принесло счастье. Но мысли были невеселыми, и лунной ночью она отмахнулась от них и накрылась тонким покрывалом – оно должно было лежать на ее волосах все время брачной церемонии. Через тонкий фатин просвечивали ее рыжие волосы, словно ткань была вся в позолоте. Она помнила, как Эдвард позже целовал каждый локон, держал ее лицо в своих руках, и ей казалось, что она умрет от того счастья, которое ей послали. В тот день птицы пели по-особому сладко, луна светила слишком ярко, а песни лились так звонко, что она сама танцевала больше всех. Мадаленна родилась в феврале, в самом конце зимы, за день до того, как мог начаться високосный год. Девочка была красавицей, с большими глазами, со светлыми волосами, но такая насупленная, что молодые родители покатились со смеху, когда увидели серьезное выражение малышки и ее сведенные брови. Аньеза наивно полагала, что в будущем малышка станет улыбаться, будет смеяться, но с каждым годом улыбка исчезала, но это было потом. А сначала они ездили по Европе, кутили и были неприлично счастливы. Им никого не было нужно, кроме своей семьи – только они и Мадаленна. Аньезу было начало мучить чувство вины, но Мария только улыбнулась и поцеловала в лоб – мама все всегда знала. Они жили в Париже, в небольшой квартире, с уютным двориком, откуда доносились песни шарманщика, и с балкона им приветливо сверкала Эйфелева башня, потом они переселились в Мадрид, и Аньеза все время смеялась над быстрой испанской речью, они даже побывали в Америке – в оглушительном Нью-Йорке, где огни гасли в десять утра, а спиртное лилось рекой все часы. Этот город был безвременным, там не было Сухого закона, не было «Черного Четверга», все жили как хотели, и звезды медленно спивались в ослепительном блеске своих платьев, украшенных фальшивыми бриллиантами. И потом пришло время Англии. Когда они приехали в поместье Стоунбрук, брови снова сошлись на нежном лице Мадаленны в одну линию, а на лбу появилась одна морщинка – тогда, в первый день, когда Эдвард уехал, Аньезе казалось, что она сойдет с ума, так грустная Мадаленна напомнила ей маленькую дочку, которой Аньеза желала только лучшего. Она даже думала отравить и себя, и ребенка. Тогда ее спас Эдмунд, милый, добрый отец Эдварда. «Добрый деда» качал Мадаленну на руках, рисовал веселые картинки, гулял по полям до спортивной площадки, занимался математикой. А потом его не стало.
«Дождись меня, я умоляю.»
Мадаленна тогда постарела. Не повзрослела, а состарилась. Что-то погасло в ней, взгляд потускнел, а улыбка появлялась только тогда, когда она была рядом с мистером Смитоном. Поначалу Аньеза ревновала, считала, что ее дочка должна искать утешение только у своей матери, а потом она услышала, как ее малышка плакала, плкала навзрыд, затыкая себе рот подушкой, чтобы никто не услышал ее слез, ее страдания. Аньеза хотела подойти к Мадаленне, хотела обнять, качать из стороны в стороны и шептать, что все будет хорошо. Но не могла. Потому что сама она уже давно не верила в то, что все будет хорошо, потому что не к тому готовила ее жизнь, когда она бежала из солнечной Италии. Аньезе было двадцать семь, они пережили войну, когда Мадаленна закрывала своими маленькими руками ушки и молчала, хотя матери было легче слышать ее крик – так бы она знала, что та еще точно жива. Они пережили многое, они справились со многим, но с Хильдой она справиться не могла. Эта старуха отбирала все живое, что было. Она питалась страданиями, она ненавидела и свою невестку, и свою внучку и каждый день говорила о том, что выкинет из дома, как только представится такая возможность. Потом Мадаленне исполнилось десять лет, и кровожадность старой миссис Стоунбрук переросла во что-то маниакальное – она предложила стать своей внучке обычной прислугой в доме. Хотя «стать» было неверным словом, Хильда поставила их перед фактом – либо так, либо пусть они уходят куда глаза глядят. Аньеза так и хотела поступить, но ее дочь удержала ее руку в своей и мрачно кивнула в ответ.
«Я буду ждать тебя столько, сколько нужно.»
Аньеза знала, что Мадаленна скучает по отцу, она знала, как та сильно его любит, и от этого отсутствие Эдварда становилось еще невыносимее. Она ждала каждый день заветного щелчка, но внутри все было гулко, там была пустота. Иногда по спине все-таки прокрадывался заветный мороз, и она бросала все дела и приникала к окну в надежде, что за высокими деревьями появится знакомая фигура. Временами она бросала все свои дела и бежала сразу до пристани, бежала в знакомые объятия. Аньеза знала, что Мадаленна осторожно следовала за ней, знала и то, что могла, обязана была взять ее с собой, но ничего не могла с собой поделать. На какое-то время ей нужно было почувствовать, что Эдвард только ее, как и прежде, а дальше пусть трава не растет.
«Я рядом, родная.»
Мороз пробежал по ее спине, и Аньеза отшатнулась от окна. Там, на сером лондонском небе уже светало, медленно гасли фонари, а на соседней улице все чаще звякали люки под колесами автомобилей и автобусов. Значит, она просидела всю ночь около окна. Может она спала, а может грезила наяву – о прошлом, о настоящем. Эдвард всегда возвращался, и она всегда чувствовала это заранее, но с каждым его приездом щелчки становились все слабее. Она не теряла его, подобная связь не могла просто так разрушиться, но что-то подтачивало ее, и это не давало Аньезе покоя. В комнате напротив раздался звонок будильника, и она услышала, как под Мадаленной скрипнула кровать. Ее девочка всегда вставала слишком рано, не позволяла себе отоспаться, сколько ее душе угодно. Мадаленна говорила, что того требовало ее расписание, но Аньеза знала, что дочка просто боится спать – ночные кошмары преследовали ее с пяти лет. Миссис Стоунбрук все надеялась, что ее дочь найдет себе друзей, тех, кто сможет ее понять, но с каждым годом становилось ясно – из сверстников ее не смог бы понять никто. Слишком взрослым оказался тот мир, в котором она стала жить, слишком часто смерть стала вмешиваться в их планы. А молодежи совсем не нравились задумчивость и легкая печаль. А Мадаленна никак не успевала стать веселой и счастливой. Все происходило не ко времени. Аньеза тихо, чтобы доски пола не скрипнули, подошла к своей постели и осторожно легла – знала, что ее дочь зайдет проверить, спит ли она. Закинув руку за голову, Аньеза прислушивалась к приглушенным звукам за стеной – Мадаленна быстро встала с кровати, подошла к столу, уронила несколько учебников, и вслед за этим послышалось сдавленное ворчание. Она всегда хотела хорошего будущего для своей дочери, хотела чтобы та ни в чем не нуждалась, чтобы каждый день был лучше прежнего, и ее девочке не приходилось бы думать о том, как прожить следующее утро. Она хотела быть хорошей матерью, и каждый день уверенность, что она что-то сделала не так только укреплялась. Аньеза гордилась Мадаленной, гордилась ее хваткой к жизни, ее умом, тем, что она сама смогла поступить в университет и зарабатывать себе на жизнь. Но она понимала, что сама чего-то не отдала когда-то дочери чего-то очень важного. Чего-то, что не заставляло ее улыбаться человеку, который был старше в два раза. Нет, она знала, что Мадаленна была благоразумна, как никто в этом мире, и ей нравился мистер Гилберт, искренне нравился, но она понимала, что на ее девочку медленно приближалось то, от чего она бы не смогла защитить, и это рвало Аньезу пополам. Хотя, она закрыла глаза и закинула руку на подушку, когда она в последний раз это делала.
