Текст книги "Магнолии были свежи (СИ)"
Автор книги: Ann Michaels
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 68 страниц)
– Мадаленна, это не принесет ничего хорошего, я знаю.
– Откуда ты можешь это знать? – усталость свалилась на нее камнем. – Откуда ты можешь это знать? Мама, ты вышла замуж по любви, ты живешь с тем человеком, которого любишь, так почему…
– И ты думаешь, это принесло мне много счастья? – Мадаленна отступила в изумлении; глаза Аньезы холодно поблескивали. – Жертвы романтичны только в книгах и кино, а в жизни за них приходится платить тем, ради кого их совершают.
Слова матери не сразу дошли до Мадаленны, но когда их суть стала боле-менее понятной, ей снова стало страшно. Страх был особым, наступающим на грудь, затаскивающим к себе; такое она чувствовала исключительно в своих кошмарах.
– Мама…
– Значит, ты любишь мистера Гилберта?
Вопрос прозвучал так жестко, что Мадаленна даже опешила. Разве могла ее родная мама так безжалостно ворошить ее скрытые чувства, при этом понимая, какую боль она доставляет ей каждым словом? Почему она отказывалась понимать ее и принимать?
– Я не люблю мистера Гилберта. – ее голос прозвучал так сухо, словно она натолкала в горло кучу сухой бумаги. – Но я не понимаю причин, почему я не могу с ним общаться. Он – мой друг.
Ледяная маска внезапно слетела с лица Аньезы, и ее мама снова стала мамой – доброй, любящей, с привычным светом в глазах, однако позабыть тот холод оказалось труднее, чем она предполагала. Миссис Стоунбрук вдруг встрепенулась, как птица, и улыбнулась; грустно и понимающе. Мадаленна могла пойти ей на встречу, могла прильнуть к ней, пожаловаться на свои чувства, которые не желала до конца понять. Но она этого не хотела.
– Мадаленна, я просто забочусь о тебе.
– Спасибо.
– Я понимаю, мои слова тебя задели, но я так говорю, потому что знаю тебя.
– Если бы ты меня знала, то даже бы не стала заводить этой беседы.
Все внутри начало холодеть, она начала свое превращение в глыбу льда, и ей было плевать, похожа она на Бабушку или нет.
– Я знаю, как ты привязываешься к людям. Я знаю, как ты раскрываешься им, если находишь их достойными. И я знаю, как потом ты страдаешь.
– Мистер Гилберт достойный человек.
– Я в этом не сомневаюсь. Полагаю, его жена с дочерью считают точно так же.
Лед растаял быстрее, чем Мадаленна могла этого ожидать, и в груди стало так горячо, словно ее раскрыли и вложили туда пару раскаленных углей; там жгло, болело и хотелось плакать. Она слишком много плакала в последнее время, отстраненно подумала Мадаленна и крепче вцепилась в перилла.
– Мадаленна, – снова начала Аньеза, и теперь в ее голосе было слышно неприкрытое волнение. – Я не хочу, чтобы тебе было больно, я не хочу, чтобы ты страдала.
– Вот как? – отозвалась Мадаленна. – Что ж, можешь не волноваться: больнее, чем сейчас, мне уже быть не может. Я думала, что ты поддержишь меня, мама. Я всегда так мало просила, и я надеялась, что ты поддержишь меня хотя бы в этом – в том, что у меня появился друг, которого я искренне, – опасное слово едва не сорвалось с языка, и она осеклась. – К которому я привязалась, но я ошиблась.
– Мадаленна, я не хочу, чтобы ты страдала!
– Я страдала все то время, пока жила в том проклятом доме! – лед внутри нее лопнул окончательно, и осколки принялись разлетаться вокруг. – Я страдала с того самого момента, как умер дедушка, я страдала каждый день, когда Хильда говорила, что я выродок, и что меня не должно быть здесь, что я должна прозябать где-нибудь в итальянском квартале! Я страдала каждую минуту, когда отца не было рядом!
Она думала, что Аньеза ее остановит, но она стояла около лестницы, и от желтого фонаря ее кожа казалась еще белее. Мадаленна понимала, что не имела никакого права на те слова, какие сейчас лились из нее, она могла представить, какую боль это приносит ее матери, но не могла остановиться. Мистер Гилберт стал единственным светлым пятном в той непроглядной тьме, в которой она так долго жила, за исключением мистера Смитона. Даже старый садовник был постоянным напоминанием о том человеке, которого с ней больше не было, и как бы она не старалась, Мадаленна все равно вспоминала об Эдмунде каждый раз, когда смотрела в яркие глаза Филипа Смитона и вспоминала, как он в последний раз шутливо пообещал Эдмунду Стоунбруку приглядеть за его внучкой. Обещание пришлось исполнить. А мистер Гилберт, Эйдин… Он был олицетворением чего-то нового, чего-то свежего, отчего Мадаленне так хотелось жить и смеяться.
– Я всего лишь хотела себе друга, того, кто сможет мне помочь, кто вытащит меня из этого ада. Каждый вечер я просила Небеса послать мне его, каждый вечер я обещала быть достойной такого человека. И когда он наконец появился, ты хочешь меня лишить его.
– Я не хочу, чтобы ты страдала. – глухо повторила Аньеза. – Ты сама не понимаешь своих чувств, я это знаю, но когда поймешь, боюсь, я не смогу тебе помочь.
– Я уже страдаю, мама.
И постояв с минуту, Мадаленна медленно поднялась по лестнице, заперла свою комнату, а когда легла на кровать, все вокруг потемнело, и не осталось ничего, кроме пляшущих в темноте слов: «Так услышь, английский лорд, как разбил ты сердце девушки с гор.»
***
В воскресное утро Мадаленна проснулась в отвратительном настроении – так всегда было после конфликтов с мамой. Ссорились они не так часто, но вот примирения были трудными, потому что каждый думал, что прав исключительно он, и никак не хотел сходить со своего мнения. Этой ночью ей снился излюбленный кошмар – она стояла одна посередине тёмного леса, вокруг клубился туман, и что-то склизкое хватало ее за ноги. Мадаленна старалась отбиться, и только тогда, когда Нечто решило утащить ее вслед за собой в болото, откуда ни возьмись возник чей-то облик, и сильные руки вытащили ее на поверхность. Проснулась она уже тогда, когда небо было по-утреннему белым, и внизу в столовой слышались голоса и звон посуды. Двенадцать часов дня; когда Мадаленна пересыпала, голова становилась чугунная, такая неповоротливая, как у куклы.
Есть не хотелось, и еще больше не хотелось спускаться вниз и завтракать под красноречивое молчание. Можно было быстро спуститься, схватить тост и отправиться на весь день гулять по Лондону. Или можно было вообще уехать в Порстумут, она уже давно не была у мистера Смитона, а он в последнем разговоре сказал, что был бы рад, если она могла навестить его. Да, так она и поступит: быстро возьмет что-нибудь из кухни и сбежит по черному входу. А к вечеру, возможно, конфликт сам по себе и исчезнет. Мадаленна вздохнула и рывком встала с постели. Темно-зеленое шерстяное платье уже висело на плечиках, оставалось найти к нему только жакет и отыскать где-то завалявшийся гуталин, а то ее ботинки из черно-лакированных стремительно превращались в серо-землистые. Быстро накинув платье, Мадаленна причесалась и закрутила косу на затылке, добавив туда так много шпилек, что ее прическа изнутри стала напоминать сложное изобретение.
Перегнувшись через перилла, Мадаленна увидела, что родители сидели в столовой и о чем-то тихо разговаривали. Значит, у нее есть шанс сбежать незаметно. Дожили, нахмурилась она, ей двадцать лет, а она обязана сбегать по-тихому, как подросток, собравшийся на дискотеку. Тихо спустившись по ступеням там, где лежал ковер, Мадаленна быстро пересекла Зеленую гостиную и приоткрыла дверь на кухню. Там было пусто – Фарбер и Полли в это время обитали на третьем этаже, натирая хозяйское серебро. Она быстро положила два сэндвича в сумку, в теплом шкафу нашла коробку сока – виноградный «Берри энд Фрутс» и принялась искать гуталин. Она часто видела, как дворецкий натирал отцовские ботинки прямо тут, сидя на табурете, что-то напевая и одновременно выкуривая сигарету. Но где именно он держал эту заветную банку – неизвестно. Все слуги прятали гуталин от Мадаленны после того, как она умудрилась измазать им в прошлом году совершенно новое белое платье. Аньеза тогда особо сильно не ругалась, просто отставила банку и увела ее в ванную отмываться. Больше Мадаленна эту адскую смесь не видела.
Она открывала каждый ящик, рылась и ничего не находила. То ей на глаза попадались коробки со специями, то жестяные коробки из-под чая с гравировкой королевы Виктории и с нитками внутри, то огромные запасы лакричных леденцов, от которых ее мутило. Было все, кроме гуталина.
– Господи, – проворчала Мадаленна. – Да где же этот тюбик?
– И что мы тут ищем?
Это была Аньеза. Но ее голос не был сердитым. Он был обычным – приветливым, радостным, словно никакого конфликта и не было. В подобных ситуациях на Мадаленну накатывало жуткое смущение, и она не понимала, как себя вести. Ведь совсем недавно они говорили друг другу неприятные слова, а сейчас мама снова улыбалась и глядела на нее по-прежнему с любовью.
– Гуталин. – пробормотала Мадаленна, и через секунду они обе расхохотались.
– Значит, прошлогоднего случая тебе было недостаточно, да? – мама помогла ей привстать – от долгого сидения у нее совсем онемели ноги. – И ведь, главное, собиралась сбежать, не сказав никому ни слова! Куда хотя бы собралась?
– К мистеру Смитону.
– Ну конечно! – воскликнула Аньеза. – Я должна была догадаться, куда же еще. Ладно, пойдем, беглянка, позавтракаем, а потом уже сможешь сбежать, куда твоей души угодно.
Мадаленна уже хотела улыбнуться, как лицо Аньезы вдруг покрылось испариной, и она покачнулась. Мадаленна едва успела ее подхватить. Слова застряли в горле, когда она увидела панику в глаза матери, но через секунду та схватилась за столешницу
Обнявшись, они прошли в столовую, и Мадаленна присела за стол. Ей было хорошо, как всегда, когда ссоры разрешались сами по себе. Отец сидел и читал газету, радио что-то говорило о ежедневных новостях, и вокруг царило такое умиротворение, что она едва не потянулась и не зевнула во весь рот, однако лицо матери возникло перед ней так ярко, что она почувствовала дрожь. Только бы это было не из-за конфликта, только бы с ней все было хорошо.
– Доброе утро, дорогая, – отец поцеловал ее в лоб и сложил «Таймс». – Чего желает твоя душа на завтрак?
– Моя душа желает все что угодно, кроме бобов и тостов.
– Принято. – Эдвард отсалютовал и принялся накладывать большой ложкой овсянку. – Какой джем?
– Лимонный.
– Пожалуйте.
Он протянул ей тарелку, и Мадаленна стащила у него газету. Сейчас ее мало интересовали политические новости и новости света, к тому же ей не хотелось лишний раз наткнуться на фотографию мистера Гилберта – отцу было бы еще сложнее объяснить ее улыбку, особенно, если Мадаленна и сама старалась себе не объяснять это явление. Ее интересовал только раздел «Поиск работы». Зачерпнув ложкой кашу, она увидела, что ученикам восьмого класса требуется педагог по английской литературе. Район был Гринвич, и она вполне могла доехать до туда на автобусе. Или дойти пешком, зачем тратить лишние деньги. Еще для групповых занятий требовался преподаватель немецокого языка. А это было совсем рядом с ее домом – Стэпхен-роуд. Конечно, был риск нарваться на знакомых Бабушки, но ее занятия, к счастью, могли счесть обычной взбалмошностью.
– Что ты читаешь? – окликнул ее отец.
– Выбираю новые уроки.
– Новые уроки? Зачем?
– Я хочу накопить на квартиру.
Эдвард посмотрел на Аньезу, но та усердно мешала кашу в тарелке и смотрела на пальму в горшке. Мадаленна знала, что отец по-особому относился к ее урокам, но надеялась, что это чувство будет зваться гордостью.
– Дорогая, мне кажется, тебе не стоит так сильно напрягаться. Можно перестать искать работу, это не так важно.
– Для меня – да.
– Милая, разве тебе не хватает тех денег, которые я присылал?
Мадаленна краем глаза увидела, как мама резко подняла голову и почувствовала очередной легкий толчок в бок. Они должны скрывать эту правду, как можно дольше. А там гляди, может Хильда и сама нечаянно проговорится. Но до чего же хотелось похвастаться своей независимостью, тем, что она сама зарабатывала себе на хлеб и могла позволить себе почти все!
– Я хочу свои.
– Свои? – усмехнулся Эдвард. – И что же ты делаешь?
– Я преподаю. Литературу, английский, немецкий, немного истории… Знаешь, папа, у меня замечательные ученики – такие хорошие ребята, все меня слушают. Правда, я не с всех беру деньги, например, помнишь маленького Томаса? – блеск в глазах исчез как только она увидела выражение лица Эдварда.
Он не смеялся, он и не был сердитым, но там появилось этакое чужое, и Мадаленне стало неприятно. На минуту за столом оказался не ее любимый и родной отец, а мужчина, которого она в своей жизни раньше никогда и не видела.
– Милая, – наконец произнес он. – Это все очень хорошо, но это стоит прекратить.
– Как?
– Эдвард, – вмешалась Аньеза. – Мадаленна делает успехи, она сама содержит себя…
– И ты, разумеется, это поддерживала? – голос отца стал резким, и Мадаленна вздрогнула. – Неужели ты не понимаешь, как это выглядит в глазах света, если дочь Эдварда Стоунбрука побирается на бирже труда?
– Я не побираюсь! – воскликнула Мадаленна. – Я стараюсь содержать себе, потому что я должна… – но она не закончила.
– Единственное, что ты должна, к сожалению, моя дорогая, это выйти замуж! Да, мне очень жаль, – чеканил слова Эдвард. – Но не я придумал эти правила, однако следовать им необходимо!
– Тогда позволь мне узнать, – холодно прозвучал голос Аньезы. – В каких правилах прописано, что отец семейства может бросить свою семью на десять лет и уехать в Египет?
– Аньеза, ты передергиваешь.
– В каких правилах прописано, что можно оставить семью на полусумасшедшую старуху, которая не дает ничего, кроме злобы? – продолжала она, и Мадаленна заметила, как в глазах отца появилась боль.
– Аньеза.
– В каких правилах прописано, что отец семейства может не присылать никаких весточек и заставлять гадать, что с ним и как?
– Аньеза!
Мадаленна только успевала переводить взгляд с отца на мать и обратно и мало что понимала. У ее родителей была любовь как в легендах, и у них было романтичное прошлое, а еще у них было то, чего она никогда не слышала – претензии. И теперь тень их прошлой жизни, счастливой жизни, становилась такой маленькой, что они почти ее не видели. Они были действительно счастливы, пока не появилась она сама.
– Мы устали, Эдвард. – тихо произнесла Аньеза и поднялась с места. – Я устала.
– Так живут все семьи. – внезапно проговорил Эдвард. – Ты знала, на что шла, я тебя предупреждал.
– Значит, мы были слишком легкомысленны.
У Мадаленны перехватило дыхание, ей хотелось крикнуть, что-то сделать, но все ее движения стали неловкими, неуклюжими, как у куклы, и она едва не опрокинула на себя чашку. Аньеза медленно поднималась по ступенькам, и когда дверь комнаты закрылась, отец взглянул из-под газеты на нее.
– Я на много готов закрыть глаза, но работать ты не будешь.
– Ты же сам говорил, что я должна жить хорошо, ни в чем не нуждаясь. – ложка в ее руках раскачивалась из стороны в сторону.
– Я имел в виду замужество.
Мадаленна хотела добавить что-то еще, но в столовую вдруг вбежала Полли; волосы ее были взбиты наверх, а вглазах было такой страх, что она невольно насторожилась.
– Что случилось, Полли? – лениво спросил Эдвард.
– Там… Там, сэр…
– Ну что? Мышь?
– Нет, сэр… – Полли едва сдерживала рыдания. – Там ваша мама, мисс Мадаленна…
– Что с мамой? – вскочила она с места.
– Что с Аньезой? – встревоженно вскочил с места Эдвард.
– Она упала в обморок, сэр.
Мадаленне показалось, что ее мир накрыли черным покрывалом, и ей захотелось упасть. Во всем была виновата она.
Комментарий к Глава 19
буду очень рада и благодарна вашим комментариям, спасибо).
p.s. чтобы уравновесить немного мрачноватую главу, предлагаю вам посмотреть английский фильм “дебютантка поневоле”, он старый, 1958 года, но там лучше всего показана суть всех светских приемов!
========== Глава 20 ==========
– Ты позвонила? – голос мистера Смитона в трубке постоянно прерывался; там что-то трещало, шумело, и он звучал как-то издалека. – Или опять струсила?
– Ничего я не струсила. Просто отослала рукопись.
– Я же тебе сказал, надо было идти самой в издательство, или позвонить им, зачем отсылать-то?
– До издательства ещё надо дойти, а у меня и так времени в обрез. А звонить – это неудобно.
– Кому неудобно? – теперь трубка зашипела. – Моя дорогая, вот для чего придумали телефоны? А? Для того, чтобы звонить.
– Гениальная мысль.
– Спасибо. Но ты трусиха.
– Не трусиха я!
Проходивший мимо Фарбер вздрогнул и чуть не выронил серебряное блюдо из рук. Вероятно, она крикнула слишком громко. Временами Мадаленна забывала, что она больше не жила в поместье, где голоса застывали в толстых стенах, и даже истошные крики не были слышны за деревянными дверями. Дома в городе строили не так практично. Даже легкий шепот в спальне можно было услышать, стоя в гостиной. Как благородные дамы умудрялись здесь заводить любовников – непонятно. Она отложила трубку и выжидающе посмотрела на Фарбера, однако дворецкий точно так же посмотрел на нее. Телефонная трубка легла на стол, и Мадаленна кивнула.
– Что случилось, Фарбер? Что-то с мамой?
После того обморока прошла неделя, но Мадаленна с отцом все равно старались поддерживать особенный покой в доме. Первый раз она поняла, насколько хрупким было психическое состояние ее матери, и острый страх потерять ее заставил позабыть о всех конфликтах и желании стоять на своем несмотря ни на что. Аньеза быстро оправилась от обморока – это был всего лишь минутный нервный срыв, однако Эдвард так перепугался, что запретил ей спускаться вниз, на кухню, и приказал Полли носить все завтраки, обеду и ужины «исключительно в покои хозяйки». Мадаленна согласилась с ним, а чтобы у мамы не возникло желания проверить, как идет хозяйство, она сама стала следить за всем происходящим в доме. Она и раньше занималась подобным, но в последнее время она стала чувствовать себя настоящей хозяйкой – она следила за стиркой в прачечной, смотрела за обедом, руководила уборкой и разбирала чеки. Мадаленна была готова делать все что угодно, чтобы только на лице матери больше не появлялась та гримаса боли, которую она увидела, войдя в тот день в ее спальню.
– Нет, мисс Мадаленна, с миссис Аньезой все хорошо. – у нее отлегло от сердца. – Но ваш отец просил вас подойти к ним в покои. Он хотел о чем-то с вами поговорить.
– Прямо сейчас? – она беспомощно взглянула на телефон. – Вы можете дать мне фору?
Дворецкий посмотрел на часы, и задумчивая улыбка смутно показалась на его лице. За все годы проживания в особняке с бабушкой Мадаленна поняла много вещей, но самым главным было – самыми лучшими друзьями всегда становились слуги, и если дружба с ними закреплялась, то будущее становилось более-менее ясным. Фарбер вытащил из кармана сигарету и медленно потер ее о лацкан пиджака.
– Полагаю, мисс, я могу поискать вас еще несколько минут.
– Спасибо, Фарбер.
Дворецкий неспеша выплыл из зала, а Мадаленна снова взяла трубку. Разговор с мистером Смитоном шел уже второй час, и они никак не могли прийти к соглашению. В прошедшее воскресенье она, как всегда, решила наведаться к своему другу; они попили чаю, Мадаленна объелась пирожеными, а потом старый садовник сыграл бойкую мелодию на банджо – ему захотелось попробовать в жизни нечто новое, и он купил самоучитель по игре на этом куске дерева с тремя струнами. Мадаленна хмуро улыбалась, но только для вида: банджо ей нравилось, и так волнение за мистера Смитона ее тревожило меньше. Осознание того, что садовник – ровесник Бабушки пришло внезапно и оставило после себя липкий ужас.
Мистер Смитон никогда не рождался и не должен был никогда умереть – в ее представлении он был всегда. И только сейчас Мадаленна начала осознавать, что дверь в его сторожку может навсегда захлопнуться, а ромашки под его окном перестанут цвести. Осознание было ужасным, и ее лоб покрыл холодный пот. От мистера Смитона состояние его любимицы не ускользнуло, и он решил переменить тему. Однако ее веселье стало напускным, и в конце концов, когда она уже уехала от него, садовник вдруг обнаружил, что его «внучка» забыла свою сумку.
И все было бы ничего, только в сумке оказалась целая папка с ее опусами. Рассказы, «рассказики» – как их называл мистер Смитон, – были ее отдушиной. Туда Мадаленна отдавала всю себя, все свои страха, горести, надежды и мечты. Некоторые из них были откровенно глупыми и детскими, другие – мрачными и безнадежными, третьи были полны любви и романтики. Но всех их объединяло одно – Мадаленна скрывала и прятала их от всех, даже от Аньезы. Единственный рассказ попался на глаза мистеру Гилберту, и поначалу ее едва удар не хватил, когда она поняла, что он видел ее мысли. Но взгляд его был таким добрым, и поведение таким деликатным, что Мадаленна все-таки отдала их на прочтение. Мистер Гилберт не рассыпался в комплиментах, но столько поддержки и одобрения было в его взгляде, что у нее отлегло от сердца. Но другим!.. Ни за что. Сначала она впала в тихую панику – медленно, стараясь не показывать своей тревогу, перерыла стол, ящики и тайник под матрасом. Потом ей показалось, что она оставила их в старом особняке, и она едва не сорвалась с места туда. Потом Мадаленна уже откровенно занервничала – ей даже не хотелось представлять, что было бы, если ее рассказы нашли бы в университете, – и так расстроилась, что за обедом была белее скатерти и ничего не ела.
Мадаленна понимала, что расстраиваться из-за подобных пустяков – глупо; в конце концов, она могла написать еще, но все-таки неприятное чувство, что успокоение настанет только в том случае, если найдет их, не оставляло. Положение спас звонок мистера Смитона. Однако старый садовник обладал задатками испанского изуита-инквизитора, и несколько раз переспросил ее, что такого важного было в ее сумке, если «она так долго себе места не находила». Мадаленна сначала молчала, а потом не вытерпела и рассказала все о своих рассказах. Мистер Смитон помолчал, помолчал, а потом согласился отдать их ей при одном условии: он отдаст их ей, если один опус, по его мнению, самый достойный, отправится в редакцию газеты. У него был один друг, который еще с сорок пятого года возглавлял издание «Лондон Новелс», и он с радостью бы принял ее произведение. Сначала Мадаленна онемела. А потом вдруг бросила трубку. Она злилась на мистера Смитона, так равнодушно распоряжавшемуся ее драгоценностями, на себя за свою рассеянность, за то, что садовник не понял, насколько личными были ее рассказы. Мадаленна могла еще долго злиться, однако злость и досада постепенно начали проходить, но снова набирать номер мистера Смитона она не хотела. Он тоже не звонил, терпеливо выжидая, когда в его подопечной наконец взыграет здравый смысл. И дождался. Мадаленна согласилась на его условие, но газету решила выбрать сама.
– Почему ты не хочешь познакомиться с Джеком? – скворчала трубка. – Он отличный парень! Знаешь, сколько талантливых авторов открыл? Или не доверяешь моему мнению?
– Ваш Джек-Отличный-Парень – ваш коллега, – проворчала Мадаленна, стараясь говорить тише. – Кто мне даст гарантию, что он опубликует мою работу просто не из-за солидарности со своим товарищем?
– Ага! – воскликнул садовник. – Так вот как ты, значит, думаешь обо мне, да?
– Да, мистер Смитон, я именно так думаю и о вашем товарище, и о вас. – на черном лаке показалась трещина, и она повернулась к столу за краской. – Я знаю вас и знаю, как вы заботитесь о том, чтобы кто-то ненароком не ранил моих нежных чувств.
– С чего ты это так думаешь? – фыркнул садовник. – Вовсе я и не забочусь, вот уж воистину тебе странные мысли приходят, моя дорогая.
– Мистер Смитон, – выжидающе протянула Мадаленна, и ее собеседник громко вздохнул.
– Хорошо, хорошо, подавай куда хочешь, я сдаюсь.
– Не сдавайтесь раньше времени, у вас выиграна только одна битва, а не война.
Мадаленна знала, что броня мистера Смитона должна была все-таки лопнуть и терпеливо ждала, когда на том конце провода раздастся сдавленный смешок. Старый садовник старательно держал оборону, но ее внезапный похрюкивающий смешок нарушил тишину, и он разразился хрипловатым смехом. Его смех всегда напоминал ей потрескивание пластинки; каждый раз ее настигало ощущение того, что она дома, когда слышала знакомый смех.
– Что мы будем друг без друга делать, милая моя? – сквозь смех спросил он, и Мадаленне показалось, что на нее вывалили лед – жесткий и холодный.
– Воистину странные мысли приходят вам в голову. – повторила она его слова, стараясь сдержать дрожь.
– Это не мысли, – было начал садовник, но потом осекся и энергично спросил. – Что нового у вас?
Мадаленне стало жутко.
– Ничего. Только отец решил зачем-то отправить меня на котильон, бал дебютанток.
– Дебютанток? – удивление в его голосе на этот раз было неподдельным. – И что же ты? Будешь дебютировать?
– Да, – пожала она плечами. – Я же сама хотела, чтобы папа проявил внимание к ситуации в нашей семье, а уж какое именно, я не уточняла. Да и потом, бал это не самое плохое, что могло случиться. Помните, как Хильда отчаянно хотела, чтобы я пошла на собрание любителей антиквариата?
– Помню, – рассмеялся мистер Смитон. – Как эта ведьма умудрялась отыскивать самые ужаснеы мероприятия, я просто диву даюсь. Удивительная избирательность.
– Это талант.
– Не поспоришь. Значит, – заговорил он после паузы. – Будешь кружиться в вальсе? – Мадаленна хмыкнула. – Неужели Хильда решила одолжить пару ярдов своих любимых венецианских кружев?
– Не накаркайте! Она пока о них не вспоминает, и на том спасибо.
– А что платье? Ждать тебя в Портсмуте?
– Хильда решила, что я должна отшиваться на Сэвил-Роу, но я ее перехитрю.
– Я в тебя верю, дорогая моя.
Мадаленна хотела что-то еще добавить, но тут в гостиную вдруг влетел Фарбер, и, притворив за собой дверь, на цыпочках подошел к ней. Дворецкий зачем-то взял вазу, потряс ее, а потом стал размахивать руками в сторону Розовой комнаты. Из его молчаливой пантомимы она мало что смогла понять, единственное, она подумала, что тому не мешал бы отдых – его поведение становилось слишком странным. Однако пантомима повторилась еще раз и еще раз, пока Мадаленна не догадалась быстро попрощаться с садовником и сердито посмотреть на Фарбера.
– Что случилось? К нам в сад залетела большая птица и украла вазу?
Отчасти это была правда. Буквально пару дней назад Эдвард чуть не пострадал от крыльев и клюва огромной чайки, непонятно откуда взявшейся, и чуть не укравшей у него бутерброд с окороком. На несколько дней этот инцидент стал шуткой для всего дома, но сам отец семейства только обиженно смотрел на всех при каждом взрыве хохота и крепко-накрепко запирал дверь веранды, чтобы ненароком на кухню не залетели ночные гости.
– Боюсь, все несколько хуже, мисс. – отдышался Фарбер. – Вас хотел бы видеть мистер Джон Гэлбрейт.
Только не это. Телефонная трубка с грохотом выпала из руки Мадаленны на стеклянный стол, но даже опасность оставить на блестщяей столешнице царапину, не вывело ее из мгновенного транса. Теперь имя Джона странно влияло на нее – ей хотелось спрятаться в самую темную комнату, только чтобы не видеть ни его самого, ни слышать его голос. Что такого было в нем, чтобы так его бояться, Мадаленна не знала, но подозревала, что во всем были виноваты постоянные разговоры Бабушки о том, как хорошо было бы, если «этот молодой человек вдруг стал бы мужем ее внучки».
– Вы его пустили? – ее голос внезапно сел. – Где он?
– В Розовой комнате, мисс. Я был слишком удивлен его визитом и пустил его, мисс.
– Ну, вот пусть там и остается. – пробормотала Мадаленна. – Может ему повезет, и Бабушка пожелает с ним пообщаться. Вот что, Фарбер, – она воровато оглянулась на лестницу. – Полагаю, сейчас самое время для того, чтобы я нашлась для важного разговора с отцом. Как вы думаете?
– Думаю, что вы правы, мисс. – кивнул дворецкий.
– Замечательно. – тихо повернувшись, Мадаленна скинула туфли и принялась подниматься по лестнице. – А для мистера Гэлбрейта я пусть буду где-нибудь в другом месте. Хорошо?
– Разумеется, мисс. О, мисс Мадаленна! – воскликнул он, когда она была уже на середине лестницы.
Мадаленна шикнула, и он, озираясь, подошел к ней.
– Что такое?
– Забыл сказать, что он был с букетом.
– Тем более, – махнула рукой она. – Пусть там и сидит со своим букетом.
Фарбер тихо фыркнул и неслышно пошел к двери. Проследив, чтобы он вышел, Мадаленна бегом поднялась на третий этаж и застыла около комнаты отца. Его спальня всегда была одновременно и кабинетом, и в детстве она любила забираться вглубь его открывающихся книжных шкафов, смотреть на непонятные книги – половина из них была на французском и немецком, – и нюхать запах чернил. Из спальни матери раздался взрыв хохота, и Мадаленна прислонилась к дверному косяку. Она знала, что у ее родителей была своя, особенная личная жизнь; возможно, сейчас она отличалась от той, которую они вели в Мадриде и Париже, но Эдвард и Аньеза все так же понимали друг друга без слов. Она не ревновала, она только мечтала, что когда-нибудь и у нее будет такой же человек – понимающий, добрый, мудрый и любящий. Прихватив со стола новый выпуск итальянского журнала про искусство, Мадаленна направилась к спальне матери.
– Входи, дорогая. – она даже не успела постучаться, а Аньеза уже ее услышала.
В маминой комнате было приятно натоплено, а портьеры цвета французской карамели создавали приятный полумрак. Ближе к зиме она всегда вешала светлые занавески, так, по ее словам, холодная хандра не так мучила. Мамина комната всегда была для Мадаленны предметом мечтаний, все здесь было особенным, волшебным – и перламутровый туалетный столик, и письменное бюро из зеленоватого дерева, и большая шкатулка с драгоценностями, стоявшая глубоко в секретере. Мадаленна прошла вглубь комнаты и пристроилась на низком пуфе около столика с печеньем.
– Я тебя звал, – отец налил ей чая и придвинул банку варенья. – Где ты пропадала?
– Разговаривала с мистером Смитоном. – варенье попало ей на пальцы, и на длинном платье появилось небольшое пятнышко от апельсиновой цедры.
– И как он?
Неозвученные мысли и страхи снова вспомнились, и Мадаленне показалось, что сзади нее открыли окно – холод снова пополз по спине, но она отмахнулась и постаралась вспомнить слова Маргарет Митчелл: «Я подумаю об этом завтра». Мантра подействовала, и было взбеленившаяся мысль улеглась на свое место.
– Нормально. Спрашивал, не отдала ли Хильда мне венецианские кружева.
– О, только не это! – простонала Аньеза. – Прошу, не напоминай ей об этом.
– Как будто я этого хочу. – пробурчала Мадаленна.
– А чем вам не нравятся кружева? – спросил Эдвард. – Это же такой раритет, ни в каком универмаге такого не найти.
