Текст книги "Магнолии были свежи (СИ)"
Автор книги: Ann Michaels
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 68 страниц)
– Я бы с удовольствием возразил, но в ваших словах действительно есть логика. И, – Эйдин взглянул на часы и вскочил с места. – Если мы не поторопимся, то мне наверняка придется объяснять вашим родителям, где вы пропадали до восьми часов.
– Не придется. – проворчала Мадаленна, слезая со стула. – Я вполне самостоятельная, чтобы возвращаться домой хоть в полночь.
– Какие мы взрослые!
– Не мы, а я, сэр.
Они вышли на улицу, и Мадаленна с удивлением заметила, что легкая головная боль действительно прошла. Наверянка этому было логичное объяснение – она съела много сладкого, и от этого ей стало лучше, но ей хотелось думать, что во всем этом была заслуга узкой мощеной улицы, загадочного магазина, вкусного кофе и самой приятной компании.
***
Дом мистера Смитона оказался неподалеку от небольшого кафе, и через несколько минут они стояли у красного крыльца и смотрели на темные окна.
– Может быть, его нет дома? – задрав голову вверх, спросила Мадаленна.
– Сейчас и узнаем.
Эйдин постучал серебряным молотком по двери, а она постаралась не прислушиваться к неприятному голосу внутри, который появлялся каждый раз, стоило мистеру Смитону не ответить на ее звонок или не подойти к двери сторожки. Стараясь не нервничать раньше времени, Мадаленна посмотрела на дом. Он находился в узком переулке, еще уже тех улиц, по которым они недавно бродили, и таким крохотным, что на стене едва помещались два окна с вишневыми занавесками. Дом был из красного кирпича, как и все дома в этом районе; казалось, что в таком особнячке мог жить Оливер Твист или Бекки Шарп во время своего увлекательного путешествия по всей Англии. Мадаленна потопталась на месте, но воспоминания о том, как она не успела однажды и потеряла Эдмунда настигали ее все сильнее и сильнее, и вскоре она обнаружила, что не стоит на месте, а вышагивает из стороны в сторону. Наконец, не выдержав, Мадаленна выхватила серебряный молоток и с такой силой ударила по двери, что от нее чуть не отвалился номер дома. Мистер Гилберт удивленно на нее посмотрел, но ничего не сказал. Внутри послышалось какое-то движение, и прежде чем она замолотила по двери с новой силой, та открылась, и Мадаленна упала в объятия своего старого садовника.
– Почему вы не открывали? – прячась в его свитере, пробурчала она. – Я бог знает что успела надумать!
– Я был на чердаке. – он взлохматил ей волосы, а потом улыбнулся еще шире. – Мадаленна, ты привела с собой гостя? Да еще такого неожиданного гостя!
– Притворюсь, что не разговаривал вчера с тобой и не согласился на твое приглашение. – мистер Гилберт встал с ней на одну ступеньку. – Но не обещаю, что буду хорошо притворяться, актер из меня никакой.
– А что же? – садовник слегка отстранил от себя Мадаленну и пристально посмотрел на нее. – Вы пришли ко мне вдвоем?
Мадаленна почувствовала, как ее щеки начали напоминать герань на окне.
– Мы неожиданно встретились в книжном Стэпфорда, – ответил за двоих Эйдин, проходя вперед. – Вот и решили нанести тебе визит вместе.
– Оно и понятно, – плутовские огоньки засияли в глазах мистера Смитона, и Мадаленна едва успела сурово сдвинуть брови. – Наши улицы всегда полны неожиданных встреч, да, дорогая?
– Да, мистер Смитон.
– Тогда ты, Эйдин, проходи на чердак, мне нужно кое-что там исправить с дверью, а Мадаленна мне поможет тут, на первом. Проходи, дорогая.
Не смотря на садовника, Мадаленна прошла в гостиную и сразу расстегнула пальто – там было так жарко натоплено, что даже графин у окна с красноватой жидкостью внутри запотел. Комнаты были такими же маленькими, как и сам дом снаружи, но каждая ваза так и манила взять оттуда побольше конфет, а подушка просила подвинуть ее поближе к огню и развалиться около камина с книгой. Мадаленна бы осталась тут навсегда. Оглядевшись, она привычно начала искать, что следовало убрать на свои места или почистить, но меховой ковер был чистым, на стенах не было ни одного склеенного блюдца, а обои сияли первой чистотой. Но вот на столе сбилась скатерть, а в прихожей на диване были навалены книги, и с победным кличем, она бросилась на уборку.
Взгляд мистера Гилберта она могла выдержать, она грелась под ним, но взгляд мистера Смитона вгонял ее зачастую в ужас. Даже Аньеза не отличалась такой проницательностью, с которой старый садовник разгадывал все секреты своей любимицы. Ему хватало только несколько секунд пристально посмотреть на нее, и все ее тайны оказывались у него на руках. Мадаленна отвернулась от него и принялась с удвоенным усердием раскладывать книги на полки. Мистер Смитон знал обо всем, и в первую очередь о ее чувствах. Она была уверена в том, что ее старый друг поддержит ее во всем, но голос совести заставлял ее прятаться от проницательных серых глаз.
– Куда ставить Бомарше. мистер Смитон?
– На вторую полку, дорогая.
– А Пруста?
– А Пруста тащи сюда, – раздался голос садовника из гостиной. – У меня как раз стол качается.
– Как же! – Мадаленна застыла на пороге, рассматривая красивый переплет. – Я тогда его себе заберу.
– Забирай.
Ей надо было посмотреть на него. Надо, но Мадаленна не могла. Ей стало стыдно, она сама себе представилась в роли Иезавели, и, взглянув на отражение в зеркале, она медленно провела рукой по щеке, словно сомневаясь, что там, в зеркале, была действительно она. Ей хотелось быть счастливой, ей хотелось любить без угрызений совести и постоянных вспышек стыда, но она любила женатого человека, который обожал свою семью. Мадаленна почувствовала себя очень несчастной, и в следующую минуту обнаружила себя рыдающей на коленях садовника. Сверху раздавались удары молотка, и она не волновалась, что ее плач кто-то услышит. Мистер Смитон ничего не говорил, он только гладил ее по голове и похлопывал по спине. Так обычно делала всегда Аньеза, но на этот раз она оказалась бессильной перед тем, что случилось с ее дорогой дочерью.
– Это ужасно, – сквозь рыдания говорила Мадаленна. – Это ужасно, но я очень рада.
– Разумеется, ты рада, – рассудительно качал головой мистер Смитон. – Любовь – это всегда счастье.
– Но не сейчас! – она вскинула голову и посмотрела на него еще блестящими от слез глазами. – Я не имею права его любить, он женат, и счастливо женат! – мистер Смитон что-то крякнул. – Да, счастливо! – уперто повторила Мадаленна. – Он любит свою жену и свою дочь.
– Дорогая, – не вытерпел садовник. – Чего ты от меня хочешь? Чтобы я успокоил твою совесть и сказал, что он никогда не разлюбит Линду, и что твои чувства так и останутся безответными? Ну, так этого я тебе сказать не могу.
– Мистер Смитон, – резко села на диване Мадаленна. – Он – достойный человек, он никогда не сможет обидеть…
– Зато она сможет, – махнул он рукой. – И потом, я не сказал, что он никогда не покинет Линду, я сказал, что он может ее разлюбить, а на совместное проживание это мало влияет.
– Как можно быть таким циничным! – воскликнула она, не боясь, что ее услышат. – Как вы можете так говорить!
– Я могу, потому что, моя дорогая, я пожил на свете чуть больше, чем ты. – он потрепал ее по щеке и стер кляксы от слез. – Если бы в мире все подчинядось твоим правилам, жить было бы намного легче. Я понимаю, что тебе было бы намного проще принять свои чувства и думать, как ты несчастна в своей безответной любви. Не отворачивайся, Мадаленна, может быть, я и говорю жестокие вещи, но это правда, а ты всегда была достаточно храброй для правды. В жизни случается многое, и не всегда в этом виноваты мы сами.
– Нет. – Мадаленна замотала головой. – Нет, только мы ответственны за наши чувства, вся вина лежит исключительно на нас.
– Моя дорогая, почему ты сразу говоришь о вине? – мистер Смитон приподнял ее за подбородок и внимательно посмотрел на нее. – Почему ты не говоришь о счастье? Думаешь, я был бы очень счастлив, если бы позволил тому идиоту Свенсону выйти замуж за Грейс? Нет, я выкрал ее из-под венца, и мы сбежали от всех правил. – Мадаленна молчала, и он негромко добавил. – Ты ему нравишься, Мадаленна.
Она резко вскочила с дивана. Это было неправда. Все было намного легче, когда эти чувства касались только ее. Мадаленна могла решать, что с ними делать, она ругала себя за них и говорила, что нельзя мечтать о многом. Она знала, как справиться со своей душой, но не подозревала, как поступать с чужой.
– Это неправда.
– Я не сказал, что ты ему нравишься, как девушка, как женщина, – мистер Смитон встал за ней и подошел к столу. – Ты ему нравишься как человек, и это знают все. Но… Знаешь, порой наши чувства бывают такими неожиданными, что мы сами удивляемся. Ты еще вспомнишь мои слова.
– Не вспомню.
– Некоторые вещи неизбежны, моя дорогая. – он выставил на стол небольшую рюмку и налил на дно коричневатую жидкость. – С чем-то нам приходится смиряться.
– Он мой преподаватель.
– И он все еще человек. Которого я очень хорошо знаю. И поверь мне, за все это время я не встречал никого, о котором он говорил бы так часто и так хорошо.
– Мистер Гилберт говорит обо мне?
Радость вспыхнула в ней прежде совести.
– Говорит. Говорит, что ты его лучший студент. – радость поутихла. – И еще говорит, что волнуется за тебя. – она молчала. – Ладно, подойди-ка сюда, присаживайся.
– Можно мне ваших валерьяновых капель?
– Капель? – его очки съехали на нос. – Зачем? В гостях лечат не каплями, а хересом. Садись.
Мадаленна покорно села за стол и принялась рассматривать кружевную скатерть. Ее сшила миссис Смитон, она узнавала ее руку, но прежде она никогда не видела эту скатерть и не знала о доме. У мистера Смитона тоже была своя жизнь, о которой Мадаленна была не так осведомлена, но и не стремилась раскрывать эти секреты. Засмотрешвись на узоры, она и не заметила, как под носом у нее оказалась небольшая рюмка, от которой пахло чем-то пряным, гвоздикой.
– Пей, – пододвинул ей рюмку мистер Смитон, и она отшатнулась.
– Я не могу, я не пью и даже не хочу начинать.
– В вашем высшем обществе некоторые уже заканчивают в твоем возрасте. И потом, это не для удовольствия, это для здоровья.
– Я не хочу похмелья наутро. – Мадаленна отодвинула рюмку. – Мне отец рассказывал.
– Чтобы заработать похмелье, надо выпить три таких бутылки, а тут две чайных ложки.
Мадаленна неуверенно взяла рюмку в руку и принюхалась; резкий запах алкоголя перебивал и едва заметную гвоздику и непонятно откуда взявшийся персик. Она смотрела на то, как капли медленно пачкали хрустальную посуду, а потом посмотрела на садовника. Тот серьезно смотрел на нее.
– Знаешь, как раньше давали портвейн с молоком, чтобы люди не болели? Так вот, это то же самое для твоего горла.
– А оно… – Мадаленна запнулась. – Оно не будет щипаться?
– Не будет. – усмехнулся мистер Смитон. – Только чуть-чуть.
Мадаленна посмотрела на рюмку, а потом неуклюже поднесла ее ко рту и залпом выпила все, что там было. Она видела, как иногда Эдвард пил что-то подобное, и он никогда не смаковал напиток, а старался от него как можно быстрее избавиться. Пряная жидкость с непривычки обожгла ей горло, и она закашлялась так, что слез выступили на глазах. Нет, алкоголь был отвратительным, ужасным. И все же боль в горле как будто бы прошла совсем, а тупое ухание внутри совсем перестало ее беспокоить.
– Ну как?
– Ужасно. – выдохнула она и искоса взглянула на пустую рюмку. – Можно еще?
– Нет. – отрезал мистер Смитон. – Я тебя лечу, а не приучаю к вредным привычкам. Сейчас тебе станет теплее, но когда выйдешь на улицу, обязательно закутайся, хорошо?
Мадаленна кивнула. Весь мир для нее стал неровным после слов мистера Смитона, к тому же она с опаской прислушивалась к себе – не появится ли опасное головокружение и тошнота, как обычно бывало при опьянении. Однако голова, к счастью, была свежей, и предметы не раздваивались и не затевали веселый хоровод. Дышать стало легче, но снова взглянуть на бутылку она не могла.
– А я… Я не привяжусь к этому?
– Нет. – усмехнулся садовник. – Будь спокойна, моя дорогая.
С верхнего этажа раздались шаги, и Мадаленна услышала, как мистер Гилберт что-то весело насвистывал. Она вытерла остатки слез и развернула клубничный леденец. Ей нужно было чем-то занять себя, но не смотреть на Эйдина, ей казалось, что он все поймет без слов, и это начало пугать ее. Мадаленна взяла в руки чайник и принялась судорожно искать кухню.
– Где у вас плита, мистер Смитон?
– Право по коридору, ты сразу там увидишь дверь.
– Все, дверка прикручена, можешь не волноваться! – громко сказал Эйдин, входя в комнату. – Что-нибудь еще?
– Я бы и рад, но моя совесть мне не позволит. – улыбнулся садовник.
– У тебя есть совесть? – заломил бровь мистер Гилберт. – Это новость. Мадаленна… Мисс Стоунбрук, вы уже уходите? – он оказался около нее, и она присмотрелась к рисунку на обоях.
– Нет, я пойду чай поставлю. – она махнула чайником и выбежала в коридор.
И обязательно бы пошла на кухню, но ноги ее приклеялись к полу, и, отойдя на безопасное расстояние, она прислушалась к разговору. Подслушивать было нехорошо, но она махнула рукой на голос совести, включила на кухне воду и постаралась не наступать на скрипучие половицы. Сначала они говорили об университете, о работе, о цветах, и совесть было начала пробуждаться, но вдруг повисла пауза, и мистер Смитон проговорил:
– Мне кажется, она стала слишком взрослой.
– Мисс Стоунбрук? – голос мистера Гилберта стал глуше, будто он ушел вглубь комнаты. – Да, мисс Стоунбрук очень самостоятельна.
– Полагаю, она всегда такой была. Странно, но за это ей стоит благодарить Хильду.
– Не думаю, что такое достойно благодарности.
– Все в жизни достойно благодарности. Знаешь эту банальность, – кресло скрипнуло. – «Я говорю своим врагам спасибо, что таким я стал.»? Хотя я иногда и думаю, что было бы, если бы Эдмунд не сгорел тогда. Наверное, даже он не смог бы перевесить всю желчь своей дорогой жены.
– Мадаленна говорила, что ты ей очень сильно помог.
– Помог? – кресло снова скрипнуло. – Странно называть это помощью. Просто мы оба оказались в нужное время и в нужном месте. У нас с Грейс никогда не было детей, и когда я увидел эту сердитую златовласку, которая ковыляла с дедушкой за руку… – он помолчал, и Мадаленна быстро вытерла наступающие слезы. – Она его очень любила. Очень. Его уход стал для нее большим ударом, слишком тяжелым для ребенка. Мало у кого были такие отношения, как у этих двоих. Видел бы ты, как он учил ее кататься на велосипеде. – мистер Смитон рассмеялся. – Она все никак не могла удержаться на двухколесном, и он один раз специально спрятался за одним домом вместе со мной, чтобы она проехала круг сама. О, как Мадаленна тогда ругалась, половина на итальянском, половина на английском. А теперь эта девочка выросла. – выдохнул он, и в сердце у Мадаленны что-то кольнуло. – И поддержка ей скоро станет не нужна.
– Не смей. – запальчиво произнес Эйдин. – Ты видел, что с ней было, когда ты просто не подошел к двери? Она держится за тебя, ты нужен ей. Ты не имеешь права бросать ее одну. Не смей даже думать…
– Она уже давно держится за себя, просто не понимает этого. А в крайнем случае у нее есть ты.
– У меня нет никакого права на это.
– У тебя его больше, чем у кого-либо. – отрезал Филип. – Ты знаешь, Эйдин, я много думал о смерти.
– Хорошие думы.
– Не прерывай меня. Так вот, я думал и пришел к такому выводу, что после отмирания одного, неизбежно рождается другое. А в нашей жизни отмирает все: само наше существование, друзья, старые привычки, хобби, семья.
Мадаленна ухватилась за косяк и постаралась раздышаться. Когда мистер Смитон заговорил о смерти один раз, она постаралась не придавать его словам значения – все в его возрасте об этом задумывались рано или поздно, но в который раз он заговаривал о своем уходе, и слова его падали так спокойно, так выдержанно, будто он давно думал об этом, что ей становилось плохо. Она не могла потерять мистера Смитона потому, что он был всегда, не было момента, когда она бы вспомнила себя, и около нее не появился добрый садовник.
– Если ты будешь продолжать думать об этом, я отведу тебя к психиатру.
– Спасибо, я польщен твоей заботой. Но я ведь говорю о смерти как о фигуральном значении. Это как прощание. Нам всем приходится с чем-то прощаться, и, порой, мы можем это сделать это добровольно, если понимаем, что больше не чувствуем себя счастливыми рядом… Например, рядом с теми, с кем прожил большую часть своей жизни.
– Но нам надо думать не только о себе. – медленно проговорил Эйдин. – Мы должны понимать, какую боль доставим своим близким таким решением.
– Разумеется. Но я могу тебя кое в чем разочаровать. Когда тебе будет столько же, сколько мне сейчас, и ты будешь сидеть в кресле у камина, то воспоминания о своей добродетели греть тебя не будут. Ты будешь стараться себя ими утешить, но в тайне все равно будешь злиться на себя, что тогда, тридцать лет назад, струсил и упустил свое счастье.
– Интересная у тебя мораль получается.
– В семьдесят лет вообще все становится интересным.
– Но… – Эйдин начал и осекся. – Но надо думать о том, как ты обременишь своим решением того, кого ты любишь, по-настоящему любишь. Это может быть обузой, разочарованием в конце концов.
– А еще лучше спросить напрямую того, кого ты любишь.
– К чему вообще весь этот разговор?
– К тому, чтобы ты не испортил себе жизнь.
Мадаленна едва понимала, о чем говорил мистер Смитон. Она чувствовала один липкий страх, что он уйдет от нее. Ее любимых всегда забирали от нее, все, к чему она прикасалась, становилось ломким и исчезающим. Только почему-то Хильды это не касалось. Визг чайника соединился с пронзительным звоном телефона, и Мадаленна тихо отступила в кухню, ей срочно нужна была настойка валерьяны. Однако через несколько секунд на пороге кухни появился мистер Гилберт:
– Мисс Стоунбрук, вас к телефону.
– Мама? – Мадаленна быстро сняла передник. – Или врач?
– Нет, ваш дворецкий.
Это ее ничего не означало. Фарбер мог попросить мистера Гилберта не пугать ее, она хорошо знала своего дворецкого. Приступов обморока у Аньезы больше не наблюдалось, но кто знал, что могло случиться в ее отсутствие.
– Да, Фарбер, что случилось?
– Мисс Мадаленна, – голос дворецкого звучал как всегда звонко. – Ваша бабушка просила вас прийти пораньше.
– Что-то случилось?
– Нет, просто на обед мадам заказала спаржу, а вы – картофель, и она хотела бы с вами это обсудить.
Мадаленна сдержала раздраженный вздох, отложила трубку, и, набрав побольше воздуха, снова заговорила.
– Хорошо, Фарбер, я сейчас буду. Можете позвать маму к телефону?
– Мисс Мадаленна, – после паузы сказал Фарбер. – Видите ли, на данный момент это слегка проблематично. Нет, – предвосхищая ее вопрос, ответил он. – С миссис Стоунбрук и мистером Стоунбруком все хорошо, но сейчас… Они в небольшой ссоре.
– Ссоре? – выпалила Мадаленна. – Что это значит?
– Боюсь, я не могу вам сказать, так как я и сам знаю не так много и не имею права интересоваться, но миссис Аньеза и мистер Эдвард уже несколько часов что-то горячо обсуждают в гостиной, и мы не смеем туда зайти.
– Хорошо, я сама зайду туда.
– Боюсь, мисс Стоунбрук, – деликатно прервал ее дворецкий. – Боюсь, что косвенной причиной спора являетесь вы, поэтому я не думаю, что это хорошая идея.
– Хорошо. – голос у Мадаленны сел, и она взяла со стола берет. – Я скоро подойду. До свидания, Фарбер.
Мадаленна повесила трубку и, обернувшись, сразу оказалась в объятиях мистера Смитона. Боль от страха сменилась болью от ссоры, и она с удовольствием спряталась в его объятиях. Он не был прав, она никогда не перестанет в нем нуждаться, и никто не сможет заменить его.
– Тебе пора уходить, дорогая?
– Да, – улыбнулась Мадаленна. – Бабушка снова что-то придумала, мне нужно быть там.
– Конечно, я понимаю.
Мистер Гилберт вежливо отошел во время телефонного разговора к двери и теперь терпеливо ждал ее там с пальто в руках. Мадаленне не хотелось уходить, не хотелось уходить от него, но одернула на себе свитер, и на губах появилась привычная скупая улыбка.
– Спасибо, мистер Гилберт. – он помог ей надеть пальто. – Спасибо большое вам.
– Это вам спасибо. – улыбнулся он, и Мадаленна едва не обняла его и отступила на шаг назад. – Не пропадайте больше из университета, хорошо?
– Конечно, мистер Гилберт. В следующий раз я обязательно вас предупрежу.
И стараясь не смотреть на улыбку, она выскочила на улицу, заткнув уши. Она бежала по заснеженным переулкам, только чтобы не слышать, как закрывается ее последняя домашняя дверь.
Комментарий к Глава 21
буду рада и благодарна вашим комментариям).
p.s. кстати, пока прообраз мистера гилберта остается в тайне, можете делиться своими догадками в комментариях, мне будет очень интересно их почитать). дорогие подписчики 36,6, просьба не сливать инфу раньше срока!! я знаю, что вы все знаете, дорогие мои, хех
p.p.s. я прямо в восторге от того, как фикбук считает страницы.
========== Глава 22 ==========
Под неровным светом лампы бриллианты переливались голубым и золотым, и Аньеза поправила застежку. Цепочка для этих камней была слишком тяжелой, и она боялась, что ровно в полночь колье рассыпется по мраморному полу обычными стекляшками. Она пыталась уговорить Эдварда позволить надеть ей любимые турмалины, но тот остался непреклонен – на котильон нужны только бриллианты, и чем больше, тем лучше. Аньеза тихо вздохнула и посмотрела на себя в зеркало – в трельяже было целых три миссис Стоунбрук, и у каждой в глазах таилась такая печаль, что никаким шампанским это нельзя было исправить. Она не хотела идти на этот вечер, она таки и не смогла приучить себя к высшему обществу, но в последнее время в глазах у Мадаленны поселилась такая радость, что Аньеза просто не могла позволить себе отказаться от этого вечера. Ее дочь поступила оригинально и отказалась от сопровождения на бал, отдав роль спутника своему отцу. Нельзя сказать, что Аньезу это не насторожило, она подозревала, что в тот вечер, когда ее дочь примчалась после прогулки с Джоном, произошло что-то еще, но Мадаленна упрямо молчала и улыбалась. И такого счастья в ее глазах Аньеза не видела очень давно. Разумеется, она знала о том, что она влюбится в мистера Гилберта, но Аньеза не могла подозревать, что ее дочь ко всему прочему его еще и полюбит.
На улице раздался шум гравия, и на диван упал свет фар. Эдвард зачем-то заказал дорогой «Фэйсел-Вега», хотя она с Мадаленной и настаивали на обычном «Форде». Аньеза припустила шторы, и комната оказалась в полумраке, теперь до нее доносились только звуки оживленной улицы. Ей нравилось так часто сидеть – в темной комнате, закрыв глаза и слушать звуки города. Ей нравился Лондон. Как и Мадаленне. До выхода оставалось еще пара часов, и Аньеза могла наконец подумать о том, что ее так сильно волновало последние несколько месяцев. Все оказалось несколько сложнее, чем миссис Стоунбрук могла полагать. Она была матерью уже двадцать лет, но только сейчас она начала понимать, какие трудности могли подстерегать на этом сложном пути. Больше всего она желала своей Мадаленне счастья. Большого, теплого и долгого. Аньеза хотела, чтобы ее дочь никогда не знала тех страданий, которые испытала она сама, ей не хотелось, чтобы ее дочка чувствовала себя в чем-то виноватой, какой-то неподходящей. Однако когда появился мистер Гилберт, Аньеза не смогла и руки поднять, чтобы остановить это общение. С той минуты, как Мадаленна примчалась к ней в зимний сад с горящими глазами, рассказывая, что ее задел за живое один человек, Аньеза поняла, что это знакомство просто так не пройдет. Она наблюдала, порой с улыбкой, порой с досадой, за тем, как Мадаленна сердилась на своего преподавателя, как подавала ему недостойные эссе, как дискутировала с ним на всевозможные темы, но она пропустила тот момент, когда глаза Мадаленны зажглись знакомым огнем, отчего ее девочка стала еще счастливее. Но с мистером Гилбертом счастья не было бы, это Аньеза знала точно.
Эйдин Гилберт был женатым человеком, и его семье писали даже в газетах, он был примером супружеской верности за двоих – его жена Линда часто попадала на страницы светской хроники, и чаще всего без своего мужа. Но какими бы не были отношения мистера Гилберта со своей женой, у него была еще и дочь – симпатичная Джейн. Его дом был полной чашей, и в то же время ему не хватало обычного общения. Он был одинок, Мадаленна была одинока; он искал смысл в жизни, Мадаленна была слишком серьезна для своих двадцати лет, они были бы прекрасной парой, если бы встретились двадцать лет назад, или он хотя бы не был женат. Как бы Аньеза не старалась быть более прогрессивной, она все еще оставалась итальянкой и католичкой, и перспектива для ее дочери встречаться с женатым человеком представлялась для нее ужасной. Но Мадаленна любила, первый раз в своей жизни, и ее с трудом можно было узнать. Внешне она оставалась все такой же, но внутри зажегся то огонь, который бесстрашно отражался в ее глазах. Разумеется, Мадаленна не поступила бы безрассудно, так, как могла предпологать Аньеза. Итальянская кровь слишком долго подавлялась английской чопорностью и размеренностью, но миссис Стоунбрук становилось страшно. Чувства ее дочери напоминали согнутую пружину, и напряжение становилось таким сильным, что в любую минуту пружина могла согнуться напополам в последний раз, а потом отпрыгнуть от стены со страшным грохотом. Потому что сама Аньеза так и поступила бы.
Ее Мадаленна была красивой, в ней только-только начало пробуждаться то милое лукавство, которое так влекло за собой, а в сочетании с ее сдержанностью и сияющей улыбкой… Она могла очаровать кого угодно при желании. Даже мистера Гилберта. Но ведь это не было тем счастьем, о котором следовало мечтать. И дело было даже не в разнице возрастов, это беспокоило Аньезу в последнюю очередь. Миссис Стоунбрук недолго проживала в светском мире, но успела узнать, каким жестоким он мог оказаться. К несчастью, Мадаленна носила фамилию Стоунбрук, которая несла за собой положение в обществе, а мистер Гилберт был воплощением благоразумия и честности. Их отношения; Аньеза сжала голову, она чувствовала знакомое головокружение – вечный спутник всех ее волнений. Их отношения! Аньеза уже представляла все похабные заголовки газет: «Профессор соблазнил свою ученицу!», «Неслыханное происшествие – наследница знатного рода уводит именитого профессора из семьи!» И кому потом придется объяснять, что тут и доли правды не было, все равно никто бы не поверил ей, ведь все в этом мире измерялось пошлостью. Это было бы не счастье, Мадаленна вся бы измучилась, извелась, но что могла сказать об этом Аньеза? Прошлый разговор не дал Аньезне ничего, кроме навязчивого чувства, что она мало участвовала в жизни своей дочери. Ее дочь сама об этом больше слова не сказала, и была даже еще более предупредительной и обязательной, чем обычно, однако волнения Аньезы это не поубавило. А как же предупредить, отвести от опасности – это же был священный долг любой матери! Миссис Стоунбрук даже пробовала поговорить об этом с мистером Смитоном, но тот только добродушно рассмеялся, а потом серьезно заявил, чтобы она «не волновала девочку». Не волновать! Мадаленна могла решиться на ужасный поступок – лишить другую семью счастья; из-за нее мистер Гилберт мог пойти на измену. Но, Аньеза ухватилась за виски, что, если это было самым сильным чувством в жизни ее дочери, как это было у нее самой с Эдвардом?
Аньеза встала и тут же услышала божественный шум – шуршало ее шелковое платье. Черное, длинное, с небольшим шлейфом и черным газовым шарфом, оно выглядело так, словно его достали с иллюстрации «Бурды». На котильон замужним дамам следовало надевать бархат или шелк и обязательно в приглушенных оттенках, а молодые дебютантки должны были появляться в белом и воздушном и обязательно немного декольтированном. Только вот Мадаленна презрительно фыркнула на все предложения Хильды, откинула все готовые платья и специально укатила в Портсмут к миссис Бэсфорд. Она заявила, что не потерпит ни шелка, ни газа, ни белого цвета, ни кружев и оборок; что именно она заказала, не знала сама Аньеза, но она вполне доверяла вкусу дочери.
Она любила Эдварда, но не могла сказать, что была счастлива. Это было ужасно и несправедливо, но Аньеза больше не чувствовала той сладости, смешанной с болью, которая охватывала ее каждый раз, когда она видела знакомые серые глаза и чувствовала родной запах табака; теперь осталась только одна боль. Она помнила, как сильно любила того мальчика, который смеялся вместе с ней, пока они срывали апельсины с деревьев, она помнила, как была счастлива с тем человеком, который привел на порог своего дома и твердо заявил, что она его жена, она знала, что их счастье было нерушимым, когда Эдвард уезжал, обещая вернуться. Однако сейчас Аньеза чувствовала только усталость. Усталость появилась так же просто, как появлялась пыль и грязь; она пришла туда, где ничто никому не было нужно. Миссис Стоунбрук, как странно звучало ее имя, ведь женой своему мужу она была только пять лет – следующие пятнадцать растворились где-то в вечных гудках пароходов и постоянных прощальных поцелуях. Аньеза знала, что не могла называть себя идеальной матерью, знала, что во многом забота о доме и семье легла на плечи Мадаленны, но она старалась, старалась изо всех сил. И она устала.
Устала постоянно ждать парохода, который постоянно приходил без Эдварда. Устала каждый день выскакивать на холодное крыльцо, в кольце тумана и выглядывать почтальона из-за зарослей шиповника. Устала от шипения Хильды, ее колючих взглядов и вечного опасения, что Бабушка отколет нечто этакое, после чего придется везти Мадаленну в больницу. Устала ждать день и ночь спасения, непонятно откуда взявшегося. Аньеза долго грела себя мыслью, что Эдвард должен вернуться, что в один день он постучит в ее дверь, и тогда все станет хорошо. Но когда он действительно постучал, она поняла, что обида, долгое время так глубоко прятавшаяся, вдруг поднялась и опустилась на нее такой волной, что Аньеза едва смогла сказать: «Я рада видеть тебя, дорогой.» Она любила Эдварда, но, как оказалось, ей было что прощать. И она никак не могла этого сделать. Она не могла простить ему, что он оставил Мадаленну одну. Она не могла простить ему такие редкие письма. Она не могла простить ему, что он не позвал их с собой в Египет и в Африку. Плевать, как там было жарко и опасно, ни одна змея не могла сравниться с Хильдой. Она не могла простить ему, что в глазах ее дочери так рано поселилась строгость и серьезность. Она не смогла простить ему то, что их дочь стала только ее. Аньеза понимала, что сама мало сделала для благополучия своей Мадаленны, но это был только ее крест, и она была готова нести его всю оставшуюся жизнь.
