Текст книги "Магнолии были свежи (СИ)"
Автор книги: Ann Michaels
сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 68 страниц)
Она остановилась в длинном коридоре и сразу увидела темную дверь со стеклянными вставками – те сияли так, словно их мыли каждый час. Как оказалось, студенты ошиблись. Может и выступавших здесь не было, зато вот профессора и деканы факультетов стояли у изящных балюстрад и о чем-то негромко беседовали. Ее появление не привлекло слишком много внимания, только несколько человек посмотрели в ее сторону, но Мадаленна даже не поежилась, только порадовалась, что вместо платья выбрала костюм – пиджак и юбка были вишневого цвета, и черные лаковые туфли с ними смотрелись очень элегантно. Она толкнула дверь, и та поддалась ей с трудом.
– È ancora un esperto d’arte? («Это все еще искусствоведы?»)
– E chi altro? («А кто еще?»)
Голоса слабо прозвучали, и она даже не стала обращать на них внимания. Библиотека была прекрасной. Книжные полки из красного дерева занимали все стены и поднимались до кружевного потолка, с которого свисала хрустальная люстра. Однако днем ее не зажигали, и все пространство было освещено электрическими фонарями в форме свечей. Полки были слишком высокими, и кто боялся залезать на передвижные лестницы, мог подняться по ступеням и попасть на второй этаж – там была точная, но уменьшенная копия опоясывающей галереи. А сколько здесь было книг! Тысячи, десятки тысяч, и все это были редкие издания, которые едва можно было касаться рукой. Дамиани, Скот, Буридан – все средневековые философы были здесь. Длинный ряд скамеек продолжался до другой двери в конце комнаты, все столы были сделаны как бюро – с откидными крышками, и на каждом лежала стопка бумаги и чернильница. Мадаленна была не одна, несколько пожилых мужчин, и две женщины сидели за скамейками и внимательно переписывали из больших книг в толстые тетради. Один мужчина строго посмотрел на нее из-под очков, но когда она бесшумно разложила свой доклад и снова принялась перечитывать, суровость исчезла, и на его месте Мадаленна заметила интерес.
Джорджоне. Его годы жизни. Основная структура его произведений. Особенности стиля мастера. Мадаленна старалась все повторять, но чем больше она проговаривала про себя, тем больше путалась. Она вспоминала годы жизни автора и забывала дату написания картины «Юдифь», Она помнила город, в котором родился мастер и не могла сказать, какой техникой писал художник. Мадаленна повторяла про себя одно и то же, забывая тут же, что недавно проговорила. Так было всегда, когда она шла на экзамен или выступление. Особо она никогда не нервничала, но вот провалы в памяти имели хроническую методичность. Она снова обхватила голову руками и беззвучно зашептала год написания «Бури».
– Сеньорина, – раздался сзади нее негромкий голос; она повернулась и увидела того мужчину, который было строго на нее посмотрел. – Лучше идити подышите воздухом или посмотрите на картины. Не мучьте себя.
– Я слишком громко шептала, – извинилась Мадаленна. – Прошу прощения.
– Не в этом дело, так вы только разнервничаетесь. – мужчина улыбнулся. – Идите, погуляйте, и, поверьте, все само по себе вспомнится.
Поколебавшись, Мадаленна отложила доклад, и тихо пробомортав благодарность, вышла из библиотеки. Толпа педагогов и профессоров схлынула так же неожиданно, как и появилась, и в коридоре она оказалась одна. Какое-то время Мадаленна просто стояла у большой арки и смотрела на небо – там появились первые облака, но не дождевые, а от жары. Голоса глухо разносились по остальным кабинетам, и она впервые ярко ощутила принадлежность к искусству. И дело было не в ее профессии, не в том, что она училась на факультете искусствоведения, просто рядом с чистой гениальностью нельзя было быть равнодушным. Искусство, если оно было настоящим, трогало каждого, заставляя чувствовать себя то в Древнем Риме, то в Античности, то на старом маяке в шестнадцатом веке. Оно переносило во времени, потому-то оно и было вечным. Мадаленна неспеша шла по гулкому коридору и даже не думала, куда ей следует поворачивать. Отовсюду слышались голоса, даже если она потеряется, сможет спросить дорогу у любого, кого встретит. Длинный светлый коридор закончился, и она снова поднялась по мраморной лестнице, а когда посмотрела вперед, то в который раз не поверила своим глазам.
Беллини, Тициан, Рафаэль, Греко – и все это были не репродукции, это были настоящие холсты, которых художники касались своей рукой. Холод пробил Мадаленну, когда она полошла поближе К «Обручению девы Марии» Рафаэля. Спокойные оттенки, насыщенные цвета, исключительная чистота линиий – все это выдавало руку мастера. И все равно Мадаленна с трудом верила, что человек, способный написать такое, мог действительно жить, есть, пить. Этот великий мастер тоже мог думать о чем-то будничном, мог спорить о плате за комнату, мог критически смотреть на свой холст и что-то зачеркивать. Она вдруг почувствовала, что дышать стало труднее, и мысли все стали густыми, как патока. Мадаленна стояла рядом с Величием и с трудом представляла, что подобное вообще когда-то могло существовать. И все же она стояла рядом с этим доказательством, могла дышать около него, могла рассмотреть небольшие трещины от времени. Она шагнула назад, когда почувствовала холодный пот. Надо было посмотреть на что-то не такое внушительное. Надо было отвлечься. В пинакотеке находились еще и любимые ею пейзажи, и она смогла перевести дыхание рядом с пасторальным видом на деревню. Беллото был не менее известным художником, но рядом с ним она смогла прийти в себя, смотря на мастерски выписанное голубое небо, ветки деревьев, небольшие дома и шпиль церкви, устремленный вверх. Беллото писал Италию, но пейзаж напомнил Мадаленне о родном Порсмуте, и приятные воспоминания немного потянули за собой. Помнится, во время ее второй встречи с Эйдином, они проходили мимо ровно такого же пейзажа.
Сзади раздались шаги, но Мадаленна не повернулась – кроме нее в пинакотеке были и другие посетители, а она не хотела отвлекаться. Ей еще нужно было обязательно посмотреть на «Тайную Вечерю», и она не хотела потерять то настроение. Это был не страх, но трепет и уважение, и Мадаленна начинала понимать восторг пилигрима, наконец отыскавшего свое сокровище. Шаги затихли рядом с ней, и что-то знакомое толкнуло ее внутри – она начинала узнавать Гилберта по шагам. Несколько минут они оба молчали, а потом он тихо произнес:
– Я знал, что найду вас около пейзажей.
– Они успокаивают. – ответила она, не поворачиваясь. – В детстве я думала, что если подойти к картине совсем близко и посмотреть за верхушки деревьев, то можно оказаться внутри холста.
– Я пытался проделать то же самое с зеркалом.
Гилберт подошёл поближе, и Мадаленна незаметно посмотрела в его сторону; сегодня он был в сером свитере, и мало кому шел этот цвет так, как ему. Он смотрел на пейзаж спокойно, без того восторга, который бурлил в ней, однако ей показалось, что привычного холода, появлявшегося каждый раз, когда она заговаривала об искусстве, больше не было.
– Я думал над вашими словами, – проговорил он. – Которые вы сказали мне во вторую нашу встречу, ну, помните, – он повернулся к ней, и Мадаленна не успела спрятать улыбку. – Когда я благополучно застрял в лесу? – она кивнула. – Вы тогда сказали, что искусство – не фальшивка, а, наоборот, оно запечатлевает вечность. Так вот, я склонен думать, – она склонила голову набок и прищурился, – Что вы были правы.
– Неужели?
– Ваш сарказм замечателен, и, так и быть, я его заслужил. – в его глазах снова появились лукавые огни, и Мадаленна постаралась присмотреться к верхушкам деревьев на картине. – Представляете, какой подвиг вы совершили?
– С трудом, мистер Гилберт.
– Вы заставили абсолютного циника снова увериться в том, что он делает.
Она часто читала о подобном, но никогда не думала, что такое и произойдет с ней. Мадаленна вовсе не старалась изменить мистера Гилберта, она заставляла думать его по-другому, ей было просто бесконечно жаль, что такой умный и талантливый человек потеряет свой смысл в жизни. Искусство заставляло его двигаться, греть идеей, ведь иначе зачем он так долго занимался этим – мог просто поступить на юридический и заниматься разводами с разделом имущества. Но когда-то Эйдин любил каждую картину, каждый лист на холсте, выписанный кистью, и ей было физически больно от того, что эта страсть могла исчезнуть. Он пристально смотрел на нее, а она думала. Мадаленна действительно любила этого человека, просто пора влюбленности настала не сразу. Она боялась признаться в этом, потому что понимала – он уйдет так же, как и все другие. Однако ее чувство переменить было трудно – она любила и была готова бороться за него до конца.
– Я не пыталась изменить вас, мистер Гилберт, – медленно начала она. – Я не хотела, чтобы вы стали другим, чтобы вы соглашались со мной. Мне не хотелось потерять вас и ваш интерес. – он чаще всего брал ее за руку, а в этот раз на это решилась она: Эйдин руки не отдернул. – Я знала, что вам важно это и не хотела, чтобы вы потеряли то, что вам так дорого.
– Почему? – негромко спросил он.
– Вы – мой друг. – с трудом сказала она; сказать это оказалось труднее, чем она думала. – Я очень дорожу вами и вашей дружбой. Мне было бы больно видеть вас потерянным.
Она снова почувствовала прикосновение губ к своей руке, теплая волна поднялась в ней внутри. Мадаленна должна была отвернуться, начать другой разговор, но она не желала. Нечто новое родилось между ними, но признать подобное означало разрушить все старое и начать отстраивать новое. Надо было только немного подождать. Мадаленна осторожно накрыла его руку своей и выдержала его взгляд, не залившись краской.
– Знаете, – она сменила тему. – Я все-таки испугалась.
– Чего? – он с готовностью подхватил.
– Рафаэля. Не смогла выдержать испытание вечностью. – он улыбнулся, но она мрачно посмотрела в сторону мастера. – Я не смогла себе представить, что этот человек спокойно жил и…
– Существовал?
– Да.
– Странно представлять его обыкновенным человеком, правда? – Эйдин взял ее за руку и повел по коридорам. – Кажется, что он не имеет права думать ни о чем другом, кроме как об искусстве. А ведь он мог вообще не понимать, что его работы гениальны.
– Это невозможно. – покачала головой Мадаленна.
– Почему? – возразил Гилберт. – Ведь это и отличает скульптура от плотника. – лукавая улыбка быстро мелькнула, и Мадаленна улыбнулась в ответ. – Мастер творит, не задумываясь о похвальбе, он творит потому, что не может жить без каждодневного труда, и каждый день приносит ему разочарование, потому что надо работать лучше и больше. Гений никогда не доволен своим результатом.
– Печально. – сказала Мадаленна, смотря на проплывавших мимо нее Тициана и Больдини. – Гений даже не узнает о своей гениальности.
– Такова плата за дар. И потом, – он повернулся к ней. – Ради искусства можно перетерпеть все.
– Вы повторяете слова другого. – проворчала Мадаленна.
– И даже не собираюсь этого отрицать, мне слишком нравится их автор. – Гилберт вдруг аккуратно ее развернул за плечи и прошептал. – Теперь смотрите.
Они стояли у «Тайной вечери» Тициана. Гениальность во плоти смотрела на них спокойно, так, как смотрел тысячелетний мудрец на очередного путника. Сколько лиц видело это полотно, сколько трагедий разворачивалось перед ним и сколько радостей, и оно смотрело на все с невозмутимостью и отрешенностью. Теперь она понимала – как можно было беседовать с тишиной, и как та могла раскрывать свои тайны. Мадаленна молчала, и на этот раз не чувствовала тревоги.
– Первый раз я увидела эту картину в журнале мистера Смитона. Я и подумать не могла, что буду стоять так рядом с ней.
– И все же вы здесь.
– Да, я здесь. – повторила Мадаленна. – Спасибо вам.
– Это вам спасибо. – помолчав, ответил Эйдин. – Я… У меня… – он смешался, но через секунду продожил. – У меня никогда не было такого человека, как вы. Я очень счастлив, что встретил вас, Мадаленна.
Она повернулась к нему; в воздухе произошло какое-то движение, и в минуту у нее в руках оказалась небольшая коробочка. Мадаленна недоуменно повертела ее в руках, но мистер Гилберт с таким предвкушением смотрел на нее, что она даже смутилась.
– Что это?
– Откройте и узнаете. – улыбнулся он.
Маленькая голубая крышка легко поддалась, и, потянув за бант, Мадаленна увидела на бархатной подушечке небольшой серебряный брелок в виде башмака. Башмак был очаровательный – изящно отлитый, при этом специально состаренный и такой аккуратный, что она смогла увидеть даже развязанные шнурки. Голос матери, строго говоривший, что нельзя принимать подобные подарки, потух где-то вдали.
– Мистер Гилберт, это очень красиво, но, боюсь, что я не могу принять его.
– Конечно можете. Это же подарок от всего сердца. В Ирландии есть традиция, – он расправил цепочку и отогнул небольшой карабин. – Что старый башмак обязательно принесет удачу. Так что, это вам. Я ведь так и не поздравил вас с днем Рождения.
– Спасибо, мистер Гилберт.
Отец не поздравил ее; мама ограничилась одной-единственной телеграммой, она была одна, но все это стоило того, чтобы ее любимый, дорогой человек вспомнил об ее Дне Рождении и поздравил. Отчего-то хотелось заплакать, запрыгать на одном месте, и теплая волна так надавила на сердце, что она едва смогла сдержаться. Он хотел что-то сказать, но снова раздались шаги, и Мадаленна увидела сеньору Бекаре.
– Мадаленна, вот вы где! – она подбежала к ней и быстро всунула в руку какой-то буклет. – Вот, вам выступать через пятнадцать минут, не опаздывайте!
– Спасибо. – пробормотала Мадаленна. – Я сейчас подойду.
Она подождала, пока сеньора исчезнет за поворотом и кивнула в ответ на улыбку Гилберта. Ей надо было идти, надо было говорить о Джорджоне, но она не могла просто так взять и уйти. Не могла! Мадаленна остановилась около высокой двери и посмотрела на Эйдина – он все так же стоял около Тициана, скрестив руки, и смотрел на картину. Взгляд его был отстраненным, но не холодным. Осторожно ступая, стараясь не наступить на скрипучую половицу, Мадаленна подошла к Гилберту и мягко коснулась его плеча рукой. Он повернулся, и прежде чем она увидела удивление на его лице, прежде чем разум успел возразить, она обвила руки вокруг него и крепко обняла, потому что не было человека ближе, чем он. Она почувствовала, как Эйдин напрягся, а потом вдруг подался вперед, и она оказалась в желаемых объятиях. Пилигрим нашел свое сокровище. Мадаленна отстранилась первой, но не убежала, а внимательно посмотрела и улыбнулась – нужно было только немного подождать. Она спокойно добралась до библиотеки, и прежде чем открыть дверь глубоко вдохнула – нужные слова нашлись сами по себе, и все года не путались друг с другом. Она была готова.
– Поприветствуйте нашего участника конференции, студентку Гринвичского университета Лондона мисс Мадаленну Стоунбрук.
Волнения больше не было, и, оправив юбку, Мадаленна невозмутимо прошла к кафедре и раскрыла папку ровно на третье странице.
– Добрый день, дамы и господа. Прежде всего я хотела бы поблагодарить вас за такую возможность – выступать в сердце искусства Возрождения. Мой доклад посвящен великому мастеру Реннесаннса – Джорджо Барбарелли да Кастельфранко, более известному, как Джорджоне. Если вас не затруднит, – она кивнула ассистенту. – Не могли бы выключить свет, и тогда мы бы посмотрели на экран.
На белой простыне показались кадры их прожектора, и Мадаленна почувствовала приятное покалывание сзади – она наконец коснулась искусства.
***
– Ну, Эйдин поздравляю! Замечательное выступление!
– Да, давно такого не слышали, словно лет на десять назад вернулись!
– Поздравляю! Мне, кстати, еще понравился пассаж про современное искусство у Беллами, так аккуратно прошелся, что сразу и не было понятно.
Отзвучала конференция, и теперь все сидели в небольшом зале ресторана при пинакотеке, бурно обсуждая свои и чужие выступления. Сначала она хотела отказаться и попыталась убежать, но неуловимый Рикардо поймал ее на одной из лестниц и вернул обратно в зал. Оказалось, ее выступление понравилось многим, некоторые даже желали выписать из ее доклада пару фраз, и в скором времени Мадаленна завертелась в шумной толпе, где все друг друга знали, а если не знали, то сразу знакомились. Ей казалось, что подобное общество должно было быть похоже на очередные приемы Хильды, но она была неправа. Тут было лучше – никакой напыщенности, никаких сплетен, никто не обсуждал ничью личную жизнь, и все разговоры сводились исключительно к искусству. Ей нравилось сидеть в этом полутемном помещении, за небольшим столиком с голубоватой лампой, от которой по стенам и полу расходились прохладные тени. Синий мраморный пол удивительным образом гармонировал с темно-коричневыми стенами и синей обивкой диванов. Мадаленне было так хорошо, что она даже позабыла привычно подумать о мистере Смитоне и матери.
– Вы ведь сами выбрали тему? – допытывалась ее одна брюнетка. – Надо сказать, что Джорджоне достаточно сложный для разбора.
– Мге ее посоветовал мистер Гилберт, я согласилась и не пожалела.
Ей было интересно с этими людьми, в чей круг она стремилась попасть всю свою жизнь. Академики, художники, писатели, профессора – все они сосуществовали друг с другом и не делили места под солнцем. Все было как-то гармонично, легко и интересно. Ей предложили шампанского, и она отказалась – в ее фужере был чистый яблочный сок, и ей вполне этого хватало. Кто-то с ней начинал беседу каждые пятнадцать минут, спрашивали о любимых художниках, о любимых книгах, и на все вопросы Мадаленна отвечала немного торопливо, как бы боясь, что ее монолог наскучит. Но собеседники слушали ее, подперев щеку рукой, и спрашивали еще и еще.
– Поздравляю, мистер Гилберт! – послышался сзади нее голос, и она обернулась.
С Эйдином после выступления Мадаленна поговорить не успела. Она все-таки закончила свой доклад к тому моменту, как он начал свой, и, тихо прокравшись в другой зал, она устроилась на последнем стуле. Он был другим. В их аудиториях Гилберт всегда был профессором, он старался объяснять так, чтобы они понимали, а тут ему не нужно было быть другим, он говорил ровно так, как того требовал его стаж. Эйдин не зачитывал работу, он рассказывал ее, и с каждым словом все увлеченнее и увлеченнее. Мадаленна слушала его и не старалась убрать довольную улыбку; она была счастлива, что Гилберт снова был в своей любимой сфере, что в его голосе больше не было того страшного цинизма, что он снова влюблялся в то, чему посвятил почти двадцать лет. После доклада Эйдина сразу окружили, и Мадаленна осторожно выскользнула из зала. Сейчас он тоже был в толпе, однако она не стремилась попасть поближе к нему. Все, что ей хотелось сказать, он знал и так. Она восхищалась им, она уважала его, она любила его. И все же успех надо было разделить с самыми близкими. Мадаленна узнала, где был ближайший телефон и поднялась с места, надеясь, что родители еще не спят. Но как только она поравнялась с Гилбертом, ее кто-то мягко взял за руку, и она остановилась.
– Поздравляю, мой дорогой! – рядом с Гилбертом стоял пожилой мужчина в пенсне и одобрительно хлопал его по плечу. – Очень хорошая работа, ты давно такого не писал.
– Да я давно и не выступал. – улыбнулся Эйдин.
– Вот так – да. – встрял в беседу мужчина помоложе в белом галстуке. – Мы словно лет на десять назад вернулись. Или даже на пятнадцать. Помните, мистер Томпсон, – он повернулся к пожилому мужчине. – Этот молодой человек пытался нам втолковать, что искусство – самое важное, что есть в нашей жизни. Интересно, чем ты вдохновлялся?
Мадаленна было отвлёкшаяся на Рикардо, повернулась и внимательно посмотрела на Эйдина. Тот старательно глядел в сторону, однако на ее укоризненный взгляд он только помотал головой и пожал плечами.
– Ты позоришь меня перед студентами, Дик. – пошутил он, и профессора посмотрели на Мадаленну; она спокойно поклонилась. – Вот, кстати, мое вдохновение, – он вывел ее за руку вперед, и она вежливо пожала руку пожилому профессору. – Мои студенты. Это мисс Стоунбрук, она тоже сегодня выступала. Мой лучший студент на курсе.
– А я помню, помню, – произнес мистер Томпсон, глядя на нее. – Очень неплохо, очень. Джорджоне – сложный мастер, но доклад у вас получился содержательным. Немного волновались, но с кем не бывает.
Профессор одобрительно кивнул и отошел в сторону, увлекая за собой Дика, и Мадаленна сконфуженно дернула плечом. Она не ожидала, что ее представят по всей форме, и в особенности не думала, что этот пожилой мужчина и есть профессор Эрик Томпсон, чьи диссертации она читала весь прошлый год.
– Это было достаточно неожиданно. Я и не думала, что встречу мистера Томпсона просто так.
– А вы его знаете? – он вынул мелкую розу из букета и аккуратно прикрепил к ее воротнику.
– Я читала его работы, некоторые даже не отдала обратно в библиотеку.
– Какой кошмар! – комически ужаснулся Эйдин, и она рассмеялась. – Вы уже уходите? – спросил он, когда она отступила назад.
– Мне нужно позвонить домой, я хотела бы…
– Конечно, – улыбнулся Эйдин и махнул рукой. – Официант вас проводит, чтобы вы не заблудились.
Молодой человек в строгом костюме подвел ее к телефонному аппарату, и Мадаленна вспыпала в отверстие горсть монеток. Она не отвечала отцу несколько раз, но не поделиться с ним радостью не могла. В конце концов, даже если он будет злиться, то новость об удачном выступлении загладит все старые обиды. Раздались долгие гудки, после чего оператор сообщил, что постарается соединить с Лондоном. В трубке повисла хриплая тишина, и Мадаленна посмотрела на часы – было еще только семь вечера, может быть, родители ушли в ресторан, но ведь оставался Фарбер. В конце концов раздался тихий шум, и она слышала знакомый голос дворецкого.
– Дом барона Стоунбрука. Чем могу помочь?
– Фарбер! – воскликнула Мадаленна. – Это я!
– Мисс Мадаленна! – радостно отозвался дворецкий. – Как я рад вас слышать! Как вы?
– Прекрасно! Только что выступила на конференции.
– Замечательно, мисс Мадаленна, – голос дворецкого инода пропадал. – А как вам Италия? Вам там хорошо?
– Очнеь хорошо, Фарбер! – она сама не замечала, как радостно кричала в трубку. – Я вам столько открыток купила и подарков!
– О, мисс Мадаленна, не стоило.
– Перестаньте, Фарбер, – отмахнулась Мадаленна. – Это же подарки. Фарбер, – она вспомнила, зачем звонила. – Фарбер, а можете позвать папу к телефону? Он мне звонил несколько раз, но я… – она замялась, однако с дворецким можно было быть откровенным. – Но я обижалась на него.
– Мистера Стоунбрука, – Фарбер замолчал, и Мадаленна снова услышала хриплую тишину. – Мисс Мадаленна, боюсь вашего отца нет дома.
– А где он?
– Он ушел на встречу с другом.
Когда Мадаленна уезжала из Лондона, отец тоже был на встрече с другом.
– Хорошо, – она слегка напряглась. – Тогда мою маму.
– Боюсь, это тоже невозможно, мисс. Миссис Аньеза не дома.
– А где она? – Мадаленна чуть не упала, сознание представило все страшные варианты. – С мамой что-то случилось?
– О, нет, мисс Мадаленна, с вашими родителями все хорошо. Просто… – дворецкий споткнулся на слове. – Просто они разъехались на время. Мистер Эдвард живет здесь, а миссис Аньеза уехала в Париж, к подруге.
Разъехались. Впрочем, она всегда это знала. Мадаленна хотела быть удивленной, хотела кричать и говорить, что так нечестно, но она всегда знала, что родители расстанутся, как только она пересечет границу, и они останутся одни. Пустой дом, молчание, старые обиды и смирение, набившее оскомину. Эту картину Мадаленна уже наблюдала – так проходили последние годы жизни Эдмунда рядом с Хильдой. В глазах защипало, но это было, несомненно, от ядреного табака, который курили около нее.
– Спасибо, Фарбер. Тогда передайте отцу, что я звонила.
– Разумеется, мисс Мадаленна. И прошу вас, – дворецкий замер, а потом прошептал в телефонную трубку. – Постарайтесь хорошенько отдохнуть.
– Спасибо, Фарбер. Я еще завтра позвоню. Спокойной ночи.
Мадаленна повесила трубку и начала пробираться к выходу. Ей нужно было побыть одной. Она толкнула первую попавшуюся дверь и оказалась на воздухе. Все та же галерея, все то же потемневшее миланское небо, и где-то за горами была ее родная Сиена – один и единственный дом, который у нее еще не отняли. Мадаленна поглубже вдохнула в себя воздуха и сорвала ветку магнолии. На нее опускалось прекрасное Ничего.
***
Часы снова пробили полночь, и Мадаленна потянулась на пузатом диванчике в холле. Она дремала тут уже который час и все равно каждый раз просыпалась от того, что в ее сон врывалась костлявая рука Хильды и накрывала ей глаза Мадаленны. Она барахталась во сне, старалась сбросить руку, но ничего не получалось, и, наконец, вздрогнув, она открывала глаза и обнаруживала себя в скрюченной позе, от которой кости куда-то смещались. Этот холл она заприметила случайно, когда вечером возвращалась из ресторана. Мадаленна разгладила покрывало и пристроилась клубочком в углу. Значит, Бабушка все-таки победила. Она часто пугала внучку в детстве, что отец разлюбит из и бросит, но сама Мададенна думала, что все это ерунда. Отец женился на матери, потому что любил ее, а любовь не может превратиться в один день в ничто. За один день – нет, а вот, если ее подтачивать каждый месяц, сеять сомнения и не позволять теплу заполнять холод – тогда любовь медленно погибала.
Аньеза любила Эдварда. Мадаленна знала это, видела в каждом взгляде и не ревновала. Она понимала, что каждый раз, когда отец приезжал на пристань, им нужно было побыть одним и просто помолчать. Но что-то сломалось в них, и теперь взгляды они кидали сквозь друг друга, а за столом обычно общались о погоде или молчали. Но тишина эта была гнетущей, словно они оба выжидали время, когда можно будет встать и уйти в свой собственный мир. Мысли веселья не добавляли, и каждый раз, когда Мадаленна начинала дремать, тревога ее пробуждала и заставляла смотреть в темное окно. Возможно, если бы они поехали в Италию все вместе, тогда бы они были счастливы, но здесь она была одна, отец в Лондоне, а мать – в Париже. Будто родители и не хотели ничего налаживать. Они могли все еще любить друг друга, но они больше не были счастливы, и никакие силы здесь не могли помочь.
– Да, Линда, – послышался вдруг знакомый голос, и она вытянула голову. – Да, я понимаю. Нет, я не думаю, что должен был звонить каждый день. Ну, разумеется, – после паузы продолжил голос. – Джейн я звонил каждый день. Потому что она моя дочь. Линда, я не хочу продолжать глупый разговор.
Подслушивать чужие разговоры было неприлично, но она все равно продолжала вытягивать шею как жираф. Она знала, что мистер Гилберт любил свою жену, и даже если между ними и могло возникнуть некое взаимопонимание, то те годы брака, которые они прожили вместе и общую дочь ничто не могло стереть. Но ведь Линда не любила своего мужа, не ценила ни его заботы, ни любви, ни внимания, так зачем ей был нужен он. Мадаленна старалась говорить себе, что так думать нельзя, что это безнравственно – любить чужого мужа, но все возражения отступали прочь, когда она чувствовала тепло его руки и видела его улыбку. Шаги раздались около нее, и она постаралась поудобнее устроиться на диванчике, но покрывало запуталось у нее в ногах, и Мадаленна свалилась с насиженного места. Потирая ушибленную ногу, она неразборчиво проворчала и положила подушку на ковер. Шаги затихли рядом с ней, и она открыла книгу. Гессе нельзя было назвать оптимистичным автором, но для ее меланхолического состояния лучше книги придумать было нельзя.
Мистер Гилберт замер около ее дивана, и она чувствовала ель, табак и немного терпкий аромат хереса. Он ничего не сказал, прошел вглубь холла и оперся на спинку дивана. Тишину нарушало только пение пересмешника и шум переворачивающихся страниц. Тревога постепенно уходила, ее вытеснило удивительное чувство уюта.
– Вы не спите? – его голос звучал негромко.
– Не могу уснуть. – пояснила Мадаленна, переворачивая страницу. – Так иногда со мной бывает, обычная бессонница.
– Думаю, Гессе не лучший помощник в этом деле, – она слышала его усмешку. – Мне кажется, он слишком пессимистичен.
– Не согласна, – она потрясла книгой и получше укуталась в покрывало. – Начинаешь читать и понимаешь, что собственная жизнь не так уж и плоха.
– Я могу присесть? – с одобрительного кивка он подал руку, и они оба уселись на диван. – Вы так быстро ушли, я боялся, что вы потеряетесь.
– Мне кажется, – она позволила себе улыбнуться. – Вы еще в прошлый раз увидели, что я никогда не теряюсь.
– К счастью.
Они сидели, соприкасаясь плечами, и молчали. Тишина окутывала их, сближала, и они не противились. Внезапное желание быть всегда рядом с ним, касаться его руки, склонить голову на плечо, возникло в ней, и она посильнее сжала книгу в руках. Такого желать было нельзя, но если Линде было все равно, то почему она, Мадаленна, была обязана страдать и не позволять себе быть с тем, кого она любила.
– И часто вы так сидите? – его руки снова были сцеплены в замок, Эйдин смотрел строго вперед.
– Раньше раз в неделю, а в последнее время – нет. – она пожала плечами, и покрывало упало на пол; он поднял его и снова накинул ей на плечи. – Просто волнение, поездка… Все вместе. Ничего, – она привстала с места и положила книгу. – Я выпью снотворное и засну. Спокойной ночи, мистер Гилберт.
В конце концов завтра ничего особо важного не было, и даже если она проснется вечером, ничего страшного не случится. Она будет спать и не видеть ничего, кроме пустоты и черноты. Ей казалось, что она это уже прошла, но никогда не было поздно вернуться к старым привычкам. Она хотела уже взять ключ со стола, как ее мягко потянули назад, и Мадаленна оказалась снова сидящей на диване. Минуту они смотрели друг на друга, а потом Гилберт опять провел рукой мимо лица, сгоняя невидимый морок.
– Не надо вам никакого снотворного, – медленно выговорил он. – Это страшная вещь, к которой можно привязаться. Поверьте, вы заснете и так.
– Я уже пробовала, – упрямо покачала головой Мадаленна. – Но не получилось. Правда, в снотворном ничего страшного нет.
– У вас не получилось, потому что вы были одни, – и заметив ее выражение лица, он улыбнулся и отвернулся. – Вчера вы же спокойно заснули, так?
– Мистер Бруни действовал успокаивающе. – согласилась Мадаленнаю
– Надеюсь, у меня получится не хуже. Знаете, – он примял подушку и устроился поудобнее. – Когда я не мог уснуть, и мы с братом учились в университете, я просил рассказать его какую-нибудь скучную историю. Джеймс монотонно что-то говорил, и в конечном итоге мы засыпали оба. Так вот, – он снов поправил покрывало, и Мадаленна едва удержалась от того, чтобы коснуться ее щекой. – Что вы предпочтете услышать – историю, почему у дикобраза коричневые иголки, или как долго длилась битва при Геттисберге?
