Текст книги "Магнолии были свежи (СИ)"
Автор книги: Ann Michaels
сообщить о нарушении
Текущая страница: 66 (всего у книги 68 страниц)
Мадаленна покосилась на пустой графин – очень хотелось пить. Разумеется, Гилберту она ничего не сказала. Да и с чего бы ей было нужно его оповещать? В этом было сложно признаться, но в глубине души Мадаленна надеялась, что после последнего разговора, Эйдин как-то даст о себе знать, но нет – телефон молчал, и в дверь никто не стучался. Она уехала на следующий день в Портсмут и сразу же выдернула шнур от телефона – родители били ей телеграммы, – она пообещала себе, что больше не появится в городе, и все равно каждый день ходила по тем местам, о которых в прошлом году Гилберт упомянул в своей заметки для городской газеты. Она уходила на весь день, доходила до высокого холма и смотрела на то, как из-за горизонта появлялись паромы. Она любила и ненавидела этот город, но, как оказалось, еще больше она ненавидела свой дом и сад, в который Мадаленна одним вечером проводила Эйдина.
– Нет, сэр, я еще не сообщала профессору Гилберту о своем решении.
– Не сообщала! – снова всплеснул руками мистер Рочестер, и Мадаленна поглядела на него с тревогой – он что-то уж слишком нервничал. – Как же так, мисс Стоунбрук, ведь мистер Гилберт наверняка надеется на вас!
– Не думаю, что мистер Гилберт возлагает на меня особые надежды, сэр.
– О, прошу вас, – отмахнулся сэр Харрис. – Всем известно, что вы – его лучшая студентка, он сам это нам говорил. Он вами гордится, мисс Стоунбрук, – он доверчиво склонил голову набок. – А вы его бросаете, не сказав ни слова.
Как же, доверяет. Все то же желание рассмеяться поднялось в Мадаленне, и она принялась крутить пояс на брюках, только чтобы отвлечься. Если бы он ей доверял, то не дал ей уйти, когда она сказала, что сделала все, о чем просила его жена. Если бы он доверял ей, то никогда бы не поверил в ту ложь, которую она ему сказала. Если бы он доверял ей, то вспомнил, как она пообещала ему сделать все ради него, даже отказаться. Нет, мистер Гилберт не доверял ей, и она собиралась ответить ему тем же.
– Послушайте, мистер Рочестер, – Харрис взглянул на часы. – Пожалуйста, пригласите профессора Гилберта в кабинет, это нельзя просто так оставить.
Мадаленна вздрогнула и сделала вид, что покачнулась на стуле. Всю неделю она старалась внушить себе, что все написанное в том послании, было правдой. Она действительно никогда не любила Гилберта, все произошедшее было обычной игрой воображения, и половину она себе выдумала. А потом Мадаленна увидела его фотографию в одной из статей про качество английского образования. Она как раз убиралась в Зеленой гостиной, когда наткнулась на стопку газет, сложенных на растопку камина. Она хотела кинуть газету ко всем остальным, но рука застыла, и ей не хватило духа. Это была хорошая фотография – Эйдина сфотографировали на недавнем собрании; он был очень серьезным и что-то записывал в небольшую кожаную тетрадь. Он не улыбался, но в глазах не было того холодного выражения, к которому так успела привыкнуть Мадаленна. Швабра упала на мраморную плитку, и она уселась перед камином. Нужно было признать и как-то продолжать жить с тем, что любовь к этому человеку стала чем-то постоянным, уже неотделимым от нее. Смирение оказалось гораздо труднее, чем Мадаленна могла себе представить.
В кабинете было тихо, только тикали часы, и сэр Харрис задумчиво смотрел в свой блокнот и изредка что-то восклицал. Потом смотрел на Мадаленну и мотал головой. Она ничего не говорила. Ей казалось, что хотя бы ее отсутствие должно было как-то заставить их задуматься о строгом выговоре и возможности исключения, она надеялась на это, но все тщетно – профессора даже не обратили на это внимания. Как и Гилберт. Мадаленна пнула ножку стула и посмотрела на часы – была уже половина двенадцатого, и ей хотелось побыстрее уехать из университета. В конце концов, то, что она уходит с искусствоведческого факультета, не означает, что она перестала любить искусство! Просто ей не хотелось больше быть в этих стенах.
– Сэр, – не вытерпела она, и Харрис повернулся к ней. – Но я же пропустила столько лекций, неужели это не может считаться отягчающим обстоятельством?
Заместитель декана помолчал, а потом резко передвинул стул и подсел к ней поближе. Мадаленна хотела отвернуться от пристального взгляда, однако это была бы откровенная грубость, и она силой заставила себя застыть на месте.
– Мисс Стоунбрук, пока мы с вами одни, можете объяснить, от чего вы так стремитесь убежать?
Неужели кто-то узнал? Мадаленна почувствовала, как липкий страх стал расползаться в ней, и она с трудом удержала себя на одном месте. Неужели Линда все-таки не выдержала и решила испортить жизнь своем мужу? Но зачем? Ведь они снова были вместе, Эйдин улыбался ей и не задумывался, какую боль причиняет своей отстраненностью. Зачем надо было так подставлять своего любимого человека? А что, если это не Линда; что, если кто-то видел их вместе в Италии? Они и не думали, что, возможно, за ними кто-то мог проследить. Мадаленна помотала головой, надо было сохранять хладнокровие и трезвость рассудка. Если бы такое произошло, информация просочилась, стоило им вернуться в Италию. Может, сэр Харрис что-то и подозревал, но не был уверен, и в этой уверенности ему и стоило быть.
– Боюсь, я вас не понимаю, сэр.
– Я объясню, – он встал и подошел к окну. – Мадаленна, с первого курса вы проявили хорошие способности, ладили со всеми преподавателями, удачно сдавали экзамены и выступали с хорошими, конструктивными сообщениями. Когда мы принимали вас, то, признаться честно, сомневались, что внучка такой… – Харрис замолчал и нахмурился, стараясь подобрать достойную характеристику Хильде. – Экстравагантной женщины сможет учиться как все. Звания, титул, все подобное, но вы нас порадовали. Мы стали возлагать на вас серьезные надежды, и, поверьте, – он улыбнулся ей. – Я говорю сейчас это не для того, чтобы повесить на вас чувство вины. Просто я не понимаю, как такая страсть к искусству могла смениться полной антипатией?
– Я по-прежнему люблю искусство, сэр.
– Но не любите наш университет, да? Или преподавателей?
Разговор становился опасным. Каким бы душевным не был сэр Харрис, он все еще оставался в плену коллективного участия – если бы Мадаленна, не думая, оскорбила одного из преподавателей, профессор в ту же секунду встал бы на его защиту, и она могла оказаться в дураках. Да и потом, она ни на кого не обижалась, о всем относилась ровно и спокойно; кроме одного. Но об этом профессору Харрису знать было не стоило.
– Я полагала, сэр, что со всеми преподавателями я была в хороших отношениях, и никто не мог пожаловаться на меня.
Если только Гилберт не сочинил какой-нибудь рапорт на ее имя и не сообщил, что она ужасно отстала по программе за это время. Но холодному профессору искусствоведения было все равно.
– И все же это странно. Просто решили уйти и все?
– Да, сэр.
– Интересно. А почему не сказали об этом мистеру Гилберту?
– Я думала, сэр, что подобные вопросы нужно обсуждать с деканатом.
– Он вас напугал своей особенной придирчивостью? – внезапно спросил Харрис. – Мы всегда ему говорили, что работы студентов нельзя проверять так дотошно, но что там… – профессор снова махнул рукой и выбросил в окно старый окурок.
Мадаленна и не знала, что Гилберта обвиняли в придирчивости. Ей всегда казалось, что их эссе он проверял справедливо и желал только одного – чтобы его студенты научились думать своей головой и умели аргументировать любое мнение. Нет, Мадаленна старалась его больше не любить, но спорить с тем, что он был хорошим, даже отличным профессором, не собиралась.
– Поверьте, сэр, мы никогда не замечали, чтобы мистер Гилберт слишком строго проверял наши работы, он всегда был честен и справедлив.
– Интересно, – повторил Харрис и машинально вытащил из кармана зажигалку и тут же положил обратно. – О, прошу прощения, при дамах я не курю. Так, он вас не пугает?
– Нет, сэр, профессор Эйдин Гилберт меня нисколько не пугает. – Мадаленна призадумалась, а потом усмехнулась. – Меня пугает исключительно его жена.
– А, Линда, – тихо рассмеялся Харрис. – Согласен. Миссис Гилберт может быть временами слишком активной, и чем же она вас так напугала?
– Особенным интересом к моему положению.
– О, вот как. Понимаю. Впрочем, – он выглянул в коридор. – Не думаю, что супруга вашего профессора станет докучать вам больше.
Мадаленна хотела спросить, что означают эти таинственные слова, но за дверью послышались возбужденные голоса, и она узнала в одном из них Гилберта. Эйдин был явно недоволен тем, что его сорвали с конца занятия и требовал объяснения, а Рочестер уперто вел его за собой. Мадаленна встала и подошла поближе к картине, нельзя, чтобы он ее застал в удивлении или, что еще хуже, с радостной улыбкой на лице. Потому что могло происходить что угодно, а она все равно улыбалась, когда вспоминала его или слышала его голос. Теперь, правда, подобные воспоминания становились мукой; первые секунды сердце еще радостно замирало, но потом Мадаленна вспоминала, что Эйдин больше не ее, и никогда ее не будет; тогда хотелось снова лечь на кровать и смотреть на желтое пятно на потолке.
– Ты можешь мне нормально объяснить, в чем дело? – послышался сердитый голос Гилберта. – Ты мне даже лекцию не дал закончить.
– Ничего, один раз твои студенты не умрут, если ты им не расскажешь, почему Брейгель так долго рисовал свои картины.
– Мне нравится твой подход к делу! – Эйдин был сегодня в саркастичном настроении. – Нет, правда, зачем уделять этому время?
– Да перестань ты! Тут дело есть поважнее, между прочим, твой любимый студент решил покинуть свою альму матер.
В коридоре все затихло, и Мадаленна встала со стула. Нельзя, чтобы еще и в кабинете было молчание, ей вовсе не хотелось, чтобы Гилберт думал, будто она ждала его и прислушивалась к его шагам. Эйдин все еще ничего не говорил, и можно было слышать только неразборчивый шепот Рочестера. Она прошлась по кабинету и остановилась около картины. Надо было завезти праздный разговор.
– Неплохая реплика, – кивнула она в сторону «Ирисов»; Харрис поморщился. – Так… Ярко.
– Не мучайте меня, это ужасная картина, и я сам не понимаю, почему она тут еще висит.
– Знаете, – Мадаленна оперлась о спинку стула. – Я видела на одной улице антикварную лавку, моя мама все время так покупала картины неизвестных мастеров; разумеется, они не так популярны, но зато можно говорить об оригинальности.
– Вот, – замотал головой Харрис. – Оставайтесь и возьмите эту обязанность на себя.
– Дело в том, сэр, – она слышала, как дверь кабинета отворилась. – Что я больше не вижу себя в этой профессии. Пока был мистер Флинн, я заблуждалась, но при появлении мистера Гилберта мне стало ясно понятно, что профессия искусствоведа слишком… – она замолчала и посмотрела в отражение окна. – Слишком неподходящая для меня. Конференция в Италии все поставила на свои места. Я бы предпочла оставаться праздным зрителем.
Послышалось вежливое покашливание, и Мадаленна увидела в отражении стекла, как от двери отделилась знакомая фигура. Она не стала сразу поворачиваться, тем более Харрис задумчиво водил рукой по папкам и ничего не говорил. Она слышала, как Эйдин что-то напевал себе под нос, чувствовала все тот же запах одеколона, и на минуту ей стало физически больно от того, что она лишилась этих объятий.
– Меня позвали, чтобы просто здесь постоять? – голос его был все таким же холодным. – Если да, то я пойду.
– Подожди, – устало отозвался Харрис и кивнул Мадаленне. – Присядь, у нас тут сложный разговор.
Гилберт опустился в кресло позади Мадаленны, и она повернулась в сторону Рочестера; так он мог видеть ее профиль, но не лицо. Гилберт не глядел на нее, и Мадаленна ограничилась сухим поклоном, тот лениво кивнул в ответ. Как все это было непохоже на прошлое, и как сильно она начинала ненавидеть его за ту боль, которую испытывала каждый раз, когда видела его равнодушный взгляд.
– Мисс Стоунбрук, – взял на себя инициативу Рочестер. – Мы понимаем, что, возможно, вам неинтересна ваша деятельность, но почему все нужно так решать сгоряча? Почему все не обдумать, не взвесить?
– Сэр, я все обдумала и взвесила. Я посоветовалась с родителями, и они согласились.
– Эйдин, – обратился к нему Харрис. – Дело в том, что мисс Стоунбрук решила поменять место учебы, она уходит из университета и поступает на другую специальность. На кого еще раз, мисс Стоунбрук?
– На агронома, сэр.
Послышалось сдавленное фырканье, и Мадаленна недовольно посмотрела на профессора Рочестера; тот упорно пытался сдержать смех, однако у него это не получалось. Конечно, такой контраст для него – из Миланской пинакотеки в Порстмутские теплицы! Но Мадаленне смеяться не хотелось; хотелось, чтобы этот совет поскорее закончился, хотелось побыстрее запереться дома, хотелось, чтобы Гилберт перестал смотреть сквозь нее со скучающей гримасой. Разумеется, ему было все равно, ему не было никакого дела до какого-то студента; старая обида снова разожглась в ней, и она с трудом заставила себя отвести взгляд от кресла, в котором он сидел.
– Мисс Стоунбрук, простите мне мой смех, – наконец успокоился Рочестер. – Но ведь это совсем нелепо, что вы будете делать, когда выучитесь на агронома?
– Она будет сажать цветы, – вдруг раздался голос Эйдина, и Харрис недовольно на него посмотрел. – Отличная профессия, что вас не устраивает?
– Меня не устраивает, что лучшая студентка курса решила вдруг уйти. – отрезал заместитель декана. – И, главное, я не могу понять причины. Эйдин, ну что ты ничего не скажешь? Между прочим, ты сам мне говорил, что Мадаленна – лучшая из всех твоих студентов!
– Если студент больше не видит себя в этой профессии, я не собираюсь удерживать его и мешать поискам себя.
И опять этот ровный, безучастный тон. Мадаленна старалась, видят Небеса, она держалась до последнего, но терпеть эту холодность больше не было сил. Она резко повернулась в его сторону, и если бы Гилберт не смотрел с интересом на пол, то, наверное, бы сгорел под этим взглядом. Она его ненавидела больше всех, и в жизни больше не желала видеть. Мадаленна могла понять его обиду, могла понять его разочарование, но так мучить ее после всего того, что она сказала ему, не догадаться, почему она написала ему это письмо – так было нельзя. Гилберт прекрасно знал, он видел, что она не была равнодушна к нему и все равно продолжал свою ужасную игру, все равно выводил ее из себя и заставлял ее сжиматься в один нерв. Сейчас; Эйдин отлично знал, что Мадаленна смотрела на него, но предпочитал рассматривать свои ботинки, вместо того, чтобы хотя бы один раз не окатить ее холодной водой.
– Сэр, – она повернулась к Харрису. – Есть еще одна причина.
– Какая? – нетерпеливо спросил он. – Объясните нам эту причину, Мадаленна, в конце концов, чтобы мы перестали гадать!
– Дело в том, что в конце марта я потеряла своего близкого человека, сэр, – говорить о смерти Филипа все еще было сложно. – Агроном Филип Смитон, он был очень близким другом моего дедушки, и, – она запнулась и судорожно сглотнула. – И моим. Он умер и оставил мне на попечение теплицы. По завещанию я должна была вступить во владения и возобновить их работу, а без должных знаний я этого сделать не могу.
– А почему вам не может помочь ваш дедушка? – поинтересовался Рочестер, и искоса Мадаленна увидела, как Эйдин быстро встал.
– Мой дедушка умер, сэр. Десять лет назад.
– О, – сконфуженно пробормотал профессор. – Я прошу прощения, мисс Стоунбрук, я не хотел.
Дедушка, бабушка, Филип, теперь к этому списку прибавился еще и Эйдин. Слабость накатила на нее, когда Мадаленна начала вспоминать списко всех своих потерь. Забавный принцип – терять всех, кого любишь; и почему он работал исключительно на ней, почему этот заклятый круг никак не мог разорваться? В кабинете повисла тишина, а Мадаленна желала, чтобы кто-нибудь закричал, разбил, выругался, сделал что-нибудь, что могло прервать этот странный звон внутри нее, который все нарастал, нарастал и никак не прекращался. В тот день в ней что-то сломалось, и с тех пор все никак не могло починиться. Мадаленна словно стала слепой; она старалась найти то, за что держалась, чувствовала, что это было совсем рядом с ней, и когда ей казалось, что она почти у цели, снова попадала в белую комнату. Дышать стало труднее, Мадаленна снова ощущала слабый запах сырой земли, и острое желание сбежать поднялось в ней с такой силой, что она подложила руки под ноги. Осторожное касание заставило ее вздрогнуть, и Мадаленна ощутила знакомое тепло. Такой жестокости она перенести не могла. Мадаленна резко отстранилась и увидела, как перед ней поставили стакан с водой.
– Это вам.
– Благодарю, сэр, – она не стала поворачиваться к Гилберту. – Но со мной все хорошо.
– Я лишь хотел позаботиться о вас.
– Благодарю, но я не нуждаюсь ни в чьей заботе.
– И все же, Мадаленна, – вступил в беседу Рочестер. – Может быть, вы подумаете?
– Я уже обо всем подумала, сэр. Это решение абсолютно взвешенное и обдуманное.
– Нет, я так не могу! – с отчаянием воскликнул Рочестер и упал в кресло. – Как раз накануне конференции в Глостере!
Профессор с таким безнадежным видом смотрел на календарь, что Мадаленна с тревогой оглянулась в поисках какого-то лекарства от давления. Она слышала, что в последнее время то у него шалило и совершенно не хотела быть причиной таких расстройств. Кто же знал, что она была так важна для университета? Если бы она знала это, то, наверное, первые три курса и вовсе тут оставалась ночевать. Профессор горестно вздохнул, и Мадаленна, не посмотрев в сторону Гилберта, взяла из его рук стакан и смочила водой носовой платок. С недавнего времени она переживала за всех мужчина в очках и с белой бородой.
– Прошу вас, сэр, не волнуйтесь так. – она вытащила из кармана склянку с глюкозой и протянула ее Рочестеру. – Вот, примете, это поможет.
– Спасибо, мисс Стоунбрук, – он похлопал ее по руке и слабо улыбнулся. – Это все погода, ничего страшного.
– С такими умениями вам стоило бы идти на медсестру, – тихо заметил мигом помрачневший Эйдин.
– Если бы это означало, что я могла никогда не встретить вас, обязательно пошла бы.
Он побледнел и отошел к окну; Мадаленна наблюдала за тем, как Рочестер выпивает стакан воды и молилась только об одном – чтобы ей дали возможность отчислиться, и чтобы этим документом не занимался Гилберт. Постепенно профессор опять порозовел, и из коридора послышались голоса студентов. Харрис и Рочестер переглянулись – у них у обоих были еще занятия, а они и так пропустили две пары из-за нее. Рочестер встал и поправил на себе пиджак и что-то прошептал заместителю декана на ухо; тот закивал и мимоходом взглянул на нее, а потом на Гилберта. Мадаленна уже хотела выйти из кабинета, когда профессор попридержал деликатно ее за руку и попросил остаться.
– Прошу вас, мисс Стоунбрук, подождите еще чуть-чуть, этот вопрос еще не решился. Эйдин! – окликнул он его; тот не повернулся. – Вот у тебя сейчас нет занятия, будь добр, займись обсуждением этого вопроса!
– А вы? – развернулся он к ним.
– А у нас лекции, – развел руками Харрис. – Не ты один преподаешь предметы в этом университете. Так что, будь добр, разберись. Мисс Стоунбрук, – он остановился на пороге и еще раз внимательно на нее посмотрел. – Пожалуйста, обдумайте все еще раз, я очень надеюсь на ваше благоразумие.
Хлопнула дверь, и они исчезли в коридоре. Замерли голоса. Мадаленна не могла сдвинуться с места, все смотрела на картину. Цвета за все время, казалось, стали еще более ядовитыми, и она потерла глаза. Гилберт ее не замечал; он размышлял о чем-то своем и ходил по кабинету, делая аккуратный круг по аудитории. Несколько раз он столкнул со стола письменный прибор, потом – стопку бумаг, и все это было сделано с такой отстраненностью, замкнутостью, что Мадаленна сжала посильнее глаза, только чтобы забыть и мягкую улыбку, и ласку. Исключительная доброта в любой момент могла стать исключительной жестокостью, и теперь она это понимала. И не собиралась в чем-то отставать. Ей было все равно на свои чувства, самым главным для нее стал только аграрный факультет и возможность хоть как-то приблизиться к мистеру Смитону. Тоска разрасталась в ней с каждым днем все сильнее. Эйдин машинально крутил в руках какой-то брелок, и, присмотревшись, она встала с места – все тот же закрытый зонтик из Италии! Как у него рука вообще поднялась его надеть?!
Ждать было нечего. Мадаленна подошла к канцелярскому столу, вытащила бумагу, подкрутила стул и принялась по образцу выводить первый абзац заявления на отчисление. Какое-то время Эйдин отрешенно наблюдал за ней, а потом вдруг встрепенулся и подошел к столу. Мадаленна чувствовала все то же тепло, запах лавандового порошка и еловый одеколон и строго приказала себе не напутать ничего в заявлении: она не собиралась его переписывать. Гилберт переводил взгляд с листка на нее, а потом вдруг отошел и открыл дверь. Когда он заговорил, голос его звучал все так же небрежно.
– Прошу прощения, мисс Стоунбрук, но, боюсь, у меня нет на это сегодня времени. Приходите послезавтра или через неделю, тогда и напишите заявление.
– Разве я не должна сразу писать на имя декана?
– Сначала вы должны написать отказ от курсовой работы на этот семестр и два последующих, и только потом писать заявление на имя декана.
– В таком случае, – Мадаленна поудобнее уселась на стуле. – Сегодня я напишу заявление на имя декана, а послезавтра или, – она равнодушно взглянула на него. – Через неделю напишу заявление на отказ курсовой работы. Идите, сэр, я не смею вас задерживать.
Она надеялась, что Гилберт равнодушно пожмет плечами и выйдет в коридор, а она станет прислушиваться к удаляющимся шагам; она знала, что будет непременно больно, что пройдёт еще немало времени, чем можно будет спокойно слышать его имя или читать заметки о нем, но Мадаленна собиралась запереться на сто замков, если это будет нужно и вытравить все, что напоминало ей о ее слабости. А после можно будет выйти замуж за какого-нибудь богатого барона или еще одного владельца теплиц. Это будет замечательный брак – она не станет любить его, а он – ее. Вот тогда воцарится мир и гармония. Мадаленна ждала, когда захлопнется дверь, и та действительно захлопнулась, но шаги раздались совсем рядом с ней. Гилберт повесил пиджак на спинку стула и сел за стол напротив.
– Хорошо. Если вы так настаиваете, и вам так не терпится попрощаться с университетом… – он не закончил.
– Прошу прощения, сэр, но попрощаться мне не терпится не только с университетом.
Мадаленна вдруг увидела, как привычная за это время маска спала, и в глазах появилось до боли знакомое, прежнее выражение; Эйдин так смотрел на нее только тогда, когда она не стала брать перчатки из его рук, словно она ударила его. Привычное чувство стыда поднялось в ней, но она его осадила. Ей нечего было стыдиться, не она начала эту страшную игру; Мадаленна просто приняла правила.
– Замечательно. – ледяным тоном отрезал он и покрутил часы на столе. – Пишите. Заявление на имя научного руководителя, сэра Эйдина Гилберта. Оформлено от лица студентки третьего курса факультета искусствоведения, Гринвичский университет, Лондон. Прошу освободить меня, студентку третьего курса и так далее; от написания курсовой работы по предмету «искусствоведение». Искусствоведение пишется в кавычках, – зачем-то уточнил он, и Мадаленна недовольно посмотрела в окно. – По причине нежелания заканчивать курс обучения. Написали? – Мадаленна кивнула; он встал и забрал заявление.
Гилберт долго вчитывался в слова, словно она написала целый трактат о причинах своего ухода и все никак не мог ничего сказать. Его руки так сильно сжимали лист, что на секунду Мадаленна подумала, что тот может порваться. Она ждала, когда он подпишет его, но Гилберт все молчал и глядел на листок. Мадаленна хотела пожалеть, что не видела в эти минуты его лицо, ведь это была ее последняя возможность посмотреть на него, но когда Эйдин посмотрел на часы, а потом на нее, она пожелала снова быть слепой. Никакого равнодушия, никакого холода и сарказма; не было ничего, к чему он успел приучить ее за эти дни. Прежняя тревога, волнение – все было там, и Мадаленна вдруг махнула рукой. Только не это, только не сейчас, когда она была так близка к тому, чтобы его ненавидеть. Ей нельзя было тут оставаться, иначе все могло пойти прахом. Она выскочила за дверь и даже не обернулась на звук голоса. Надо было уходить.
– Мисс Стоунбрук!
Нельзя было оборачиваться. Ей все равно. Выговор, замечание – все это только приблизит ее отчисление.
– Мисс Стоунбрук!
Нельзя было прислушиваться к знакомому голосу, нельзя было допустить того, чтобы ее назвали по имени. Она почти завернула за угол, когда Эйдин воскликнул:
– Мадаленна!
– Что вам еще нужно? – с отчаянием выкрикнула она, и Гилберт на ее глазах точным попаданием выкинул заявление в мусорный ящик; она ахнула от подобной наглости. – Что вы наделали?
– Вы неправильно написали мое имя. – простодушно сказал он, и она чуть не затопала ногами от злости. – Нужно переписать. Если вы, конечно, хотите.
– Хочу, очень хочу. Вы не поверите, сэр, но моей главной мечтой стало желание отчислиться.
Эйдин ничего не сказал, только молча распахнул перед ней дверь кабинета, и Мадаленна прошла внутрь, чуть не хлопнув этой же дверью со всей силы. Гилберт едва успел задержать ее рукой, прежде чем раздался оглушительный хлопок. Он снова ничего не сказал, усмехнулся и сел за стул. Так нельзя было выходить из себя, наверняка он воспринимал это все, как увлекательный спектакль, и нельзя было давать повода смеяться над собой.
– Можно бумагу? – она снова подкрутила стул и сцепила руки вместе.
– Пожалуйста. – Гилберт с излишней вежливостью положил перед ней чистый лист. – Ручку?
– Благодарю, у меня есть своя. Будьте добры, продиктуйте свое имя по буквам, иначе я могу снова ошибиться.
– Пожалуйста. – Эйдин оказался рядом с ней, и Мадаленна вспомнила, как хорошо ей было в спасительных объятиях; воспоминание было неуместным. – Но мне казалось, что в письмах вы всегда его писали правильно.
Сначала она покраснела, а потом побелела. Значит, теперь он желал говорить с ней о письмах. Теперь, после долгих недель, когда он делал вид, что ее не существует, теперь профессор Эйдин Гилберт желал говорить с ней о письмах! А когда она, сгорая от сожаления, от стыда, пыталась объяснить все ему, вот тогда он слушать ее не желал. Теперь его слушать и разговаривать с ним не желала она. Мадаленна Стоунбрук не знала такого человека, как Эйдин Гилберт и знать не хотела, никогда!
– Прошу прощения, сэр, но как это относится к моему заявлению?
– Просто вспомнилось.
– Могу я попросить вас, сэр, оставить праздные воспоминания не для стен университета?
– Пожалуйста, не смею вас беспокоить. – Эйдин встал и подошел к окну, и она услышала, как он тихо сказал. – Раньше я не замечал за вами подобной жестокости.
– Не вам говорить о жестокости, сэр.
Гилберт быстро повернулся к ней, но Мадаленна не отрывалась от заявления. Она так настойчиво царапала ручкой лист, что стержень почти что продирал бумагу насквозь. Ей надо было только побыстрее все написать и уйти; поскорее, пока все, о чем она молчала, не сказалось само по себе. Тикали старинные часы с боем, капала вода из горшка на подоконник, и тишина – не добрая, не мягкая; все было натянувшимся нервом, и Мадаленна была продолжением этой комнаты, такая же неспокойная, готовая сорваться в любую минуту. Хоть он что-нибудь сказал и перестал молча смотреть на нее! Гилберт вдруг с грохотом отодвинул стул и снова сел напротив нее. Мадаленна чувствовала на себе изучающий взгляд, но не спокойный, не равнодушный, теперь он отдаленно напоминал прошлый, и она внезапно почувствовала злое торжество – пусть и он хотя бы на минуту почувствует себя на ее месте. Но молчать было сложно, невыносимо; хотелось как-то уколоть, ужалить, чтобы это холодное выражение ушло насовсем, чтобы он никогда не смел так на нее смотреть.
– Вы же получили мое письмо, сэр? – вскользь бросила она, и Эйдин сжал шариковую ручку.
– Получил.
– Прочитали?
– Прочитал, прочитал, поверьте, с большим удовольствием, – его голос оставался неизменно сдержанным, и это еще сильнее подстегнуло Мадаленну.
– Разумеется, вместе со своей очаровательной женой. Прочитали и поверили всему, что я написала.
А вот этого говорить было нельзя, нельзя было выдавать себя и свои чувства. Оставалось надеяться, что Эйдин не заметил ее оговорки, однако, мельком посмотрев на него, Мадаленна откашлялась и снова повернула к себе заявление. Она совершила ошибку, и он не оставил этого без внимания. Эйдин неотрывно наблюдал за тем, как она дописывает заявление, ставит число и время, но когда она пододвинула листок к нему, он не взял его, а снова поглядел на нее. Гилберт молчал, и Мадаленна ждала. Она чувствовала, что должен был начаться разговор, которого могло не быть, если она не упомянула ужасное письмо. Но за все приходилось платить, в том числе, и за удовольствие уколоть его. Гилберт быстро проглядел заявление и чему-то усмехнулся.
– Если вы это написали, значит, желали это написать.
– Разумеется, сэр.
– Смогли так легко и лаконично изложить все свои мысли. – он откинулся на спинку стула и взял заявление. – Значит, письмо много передуманное, написанное уверенной рукой.
– Конечно, сэр. – Мадаленна чувствовала, как гнев начал медленно заполнять собой все. – И заметьте, письмо, а не звонок по телефону, зачем эта небрежность?
– Разумеется, – его холодность было невозможно пробить. – Учитывая, что на звонки вы предпочитаете не отвечать совсем. И, между прочим, у меня нет привычки читать личную переписку при посторонних и посторонним.
Воспоминание о том вечере возникло так ясно, будто она снова оказалась на бульваре Торрингтон. Линда должна была аплодировать тому, как тонко Мадаленна отталкивала его, а потом била все вокруг, потому что понимала, чем все это закончится. Она почувствовала, как внутри больно кольнуло у груди – к этому ощущению можно было уже привыкнуть. «Я скучаю по тебе.» Ничего не поменялось, Мадаленна все так же тосковала по нему. Но она была не одна в кабинете и давать волю эмоциям было нельзя, это потом можно будет погоревать об утраченном. Она тряхнула головой, отгоняя пристальный взгляд и равнодушно посмотрела на подставку для ручек.
– Зачем так говорить о собственной жене, сэр? Полагаю, она сильно вас любит. Кстати говоря, поздравляю вас, кто же знал, что моя безобидная корреспонденция поможет вам восстановить отношения.
– О чем вы? – Гилберт нахмурился и отложил заявление.
