Текст книги "Магнолии были свежи (СИ)"
Автор книги: Ann Michaels
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 68 страниц)
– Что ж, – он откашлялся. – Доброй ночи.
– Вы все-таки простудились. – печально проконстатировала она. – Я вас предупреждала.
– Я выпью горячего молока, не беспокойтесь.
– Никакого горячего молока, – твердо ответила Мадаленна. – Я вам пришлю корень солодки, и вы будете его пить.
– Корень солодки – гадость. Но я обязательно его выпью. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Мадаленна протянула ему руку для пожатия, и он крепко пожал ее в ответ. Секунды тянулись, однако теплая ладонь все так же лежала в его руке, и минутное безумие настигло его. Это была прекрасная средневековая традиция, так почему нельзя было ее претворить в будничную жизнь. Гилберт медленно поднес ее руку к губам и осторожно поцеловал маленькую ладонь. Он ожидал, что Мадаленна отпрянет, но рука только невольно дернулась, и она не стала вырвать руку. Под пронизывающим февральским ветром он чувствовал тепло, он слышал, как бьется кровь, и прежде чем, прикосновение стало неприличным, Эйдин почувствовал, как его щеки коснулось прохладное серебро кольца. Наверху кто-то шумно закрыл окно, и волшебство минуты ушло. Мадаленна мельком на него посмотрела и быстро исчезла в проеме двери. Эйдин повернулся и пошел по улице, где только что они проходили вдвоем. Он свернул в переулок и подумал – хорошо, что за ним не было хвоста – он бы встряхнул каждого, кто посмел бы идти там, где шла она. Рубикон был перейден.
Комментарий к Глава 24
буду рада и благодарна вашим комментариям и впечатлениям от главы!
p.s. пользуясь положением автора, хочу сказать, что такие читатели как вы – лучшая награда. я так рада, что обрела такую прекрасную аудиторию, мотивирующую меня и вдохновляющую. спасибо вам!
========== Глава 25 ==========
Комментарий к Глава 25
буду очень рада, если вместе с кнопкой «жду продолжения», вы напишите пару слов о работе.
Чемодан отчаянно не желал закрываться. Крышка захлопывалась с глухим звуком только на секунду для того, чтобы через две секунды радостно распахнуться и показать хозяйке чехлы из-под пальто и ботинок. Чемодан был потрепанным, отцовским, с которым Эдвард путешествовал по всем пустыням Египта и сидел в гробницах фараонов. Коричневый цвет немного поблек под жарким солнцем, шелк подкладки измохрился, а ручка болталась из стороны в сторону, но Мадаленна каждый раз терлась щекой об ободранный бок и чувствовала старый одеколон отца и вспоминала рукава зеленого свитера, тщательно выглаженного – его отец надел десять лет назад, когда отправился в путешествие, которое на самом деле оказалось бегством. На коричневатом боку все еще были приклеены таинственные наклейки, поблекшие от времени, но большие буквы все еще были на них различимы, как и очертания высоких зданий и причудливых храмов. «Отель «Плаза» – Нью-Йорк», «Отель «Золотой хамелеон» – Тунис», «Отель «Прага» – Брюгге», в каждом городе был след ее отца, ее прошлого, когда они еще могли надеяться на счастливое воссоединение. Мадаленна придавила коленом крышку, и та жалобно скрипнула. Аньеза сказала, что они с отцом просто собираются пожить в разных местах, пока она будет путешествовать по Италии, но она и так понимала, что это значит. Развод. Родители не были из той породы людей, которые могли смириться с тем, что любовь прошла и продолжать спокойно жить под одной крышей, Аньеза не была такой. И мама снова начинала играть в ту игру, правила которой Мадаленна надеялась позабыть – мама врала и делала вид, что искренне верит в свою ложь, а Мадаленна кивала и делала вид, что ни о чем не подозревает. Игра была утомительной, и когда отец вернулся, она надеялась, что правила изменились, но оказалось, что она ошибалась.
От чемодана пахло заморскими странами, специями и старыми надеждами. Мадаленна расплакалась бы от своей собственной сентиментальности, но слез не было уже давно, и ей оставалось принюхиваться к слабому аромату кардамона и иланг-иланга и представлять, как это – путешествовать с отцом. Когда она была еще маленькой, Эдвард обещал ее взять с собой в далекое путешествие на параходе. Он рассказывал ей сказки о туземских странах, показывал ей картинки дикарей и жарких костров, но маленькая Мадаленна не верила в страшные рассказы и знала – пока с ней отец, все будет ей по плечу. Потом, когда она слегка подросла, отец пообещал взять ее с собой в Париж, усадить в кресло кафе ДеФлор, угощать ее меренгами с кремом и петь песни Эдит Пиаф. Следом за Парижем шла Италия, с шекспировской Вероной, Мантуей и прекрасной Флоренцией, где пики гор утыкались в небо, а черепичные крыши становились улицами над всем городом – так легко по ним было бродить. После Италии Эдвард обещал открыть ей Грецию, с величественным Акрополем, с воздушным Олимпом, в который Мадаленна в глубине души верила с детской наивностью; он говорил, что они будут читать стихи в Афинах, смотреть на тысячелетние развалины, он рассказывал, что Мадаленна там поймет закон вечности. И она верила. Ждала каждого парахода, бегала на причал в Портсмуте и с затаением сердца ждала, когда Эдвард вытащит еще один чемодан, только на этот раз исключительно для нее. Аньеза тоже была в этих планах, с мамой она не расставалась никогда, но отец… Их связь была другой, особенной, и Мадаленна начала чувствовать, что у нее не в порядке сердце, когда при мысли, что эта связь потеряна навсегда, в правой стороне грудины что-то неприятно щелкало. Постепенно она начала понимать, что ничего, в сущности, и не произошло – просто она повзрослела и попрощалась с последней иллюзией, связывающей ее с детством, а Эдвард, наоборот, не желал расставаться с единственным, что для него теперь имело значение – иллюзии были последним, что еще как-то поддерживало в нем уверенность в завтрашнем дне. Отец не перестал быть для Мадаленны самым сильным, просто теперь это знание стало принадлежать той, живущей в самой глубине ее души.
Мадаленна затянула один из ремней, и вот-вот крышка почти закрылась, как пряжка выскользнула из ее рук, и чемодан вместе с хозяйкой рухнул на кровать. Мадаленна отерла мокрый лоб и выдохнула – это уже становилось делом принципа. Она не знала, когда ждать новостей. Родители могли сообщить о своем разводе завтра, а могли развестись тихо, и она узнала бы об этом только через год – руководствуясь принципом «не волновать своих детей», они могли скрывать от нее непритную правду столько, сколько сами бы решили. Развод. Мададенна старалась ужаснуться этому известию, старалась представить, как они будут жить по отдельности, но не могла. Представлять было нечего – они и так жили поодиночке все последние десять лет. Отсутствие отца стало тем, с чем она смирилась. Единственное, что сложно было принять – возвращения отца ждать больше было не надо. С этим она смириться не могла. Если мама порывала все связи, то это было навсегда. Мадаленна не знала, с чем было связано решение о разрыве, она даже не могла сказать, что знала об этом решении матери, но что-то в ее поведении подсказывало – их отношения медленно разрушались, и Аньеза ничего не собиралась предпринять, чтобы их удержать. Она сильно переменилась, и внешне, и внутренне. С ее лица исчезла немного виноватая улыбка, всегда сопровождавшая ее в Стоунбрукмэноре, в разговорах с Хильдой больше не было вежливости, и голос ее стал прохладным, и мелодичность журчания весеннего ручья в нем исчезла, а на его место пришла власть, не требующая никаких возражений. Аньеза становилась настоящей хозяйкой жизни и дома. И чем сильнее становился тон голоса матери, тем безучастнее – отца. Эдвард позабыл о том мире, в который привел свою жену и дочь. Целыми днями он пропадал на встречах с какими-то своими друзьями, звонил по телефону и запирался в кабинете. Он скучал по своей службе и не мог найти себя в этом городе, так думала Хильда. Эдвард слишком устал на своей службе, и ему просто нужен отдых, так полагала Аньеза. А Мадаленна знала, что отец вернулся к той жизни, от которой бежал и которой тайно желал – он был в родном городе, рядом со своей семьей, и пусть та разваливалась на его глазах, ведь можно было притвориться, что все в порядке, и в конце концов самому в это поверить. Мадаленна знала это, потому что сама была такой же, как отец. Она сама не хотела смотреть правде в глаза, ей хотелось поверить в свои же иллюзии, и она так прожила бы всю свою жизнь, просто ее заставили открыть глаза и посмотреть на все вещи трезво. Ее называли храброй, сильной, но разве она хотела смотреть на правду жизни?
Мадаленна еще не знала, как понимать эти перемены. В отношении к ней родители оставались неизменно теплыми и любящими, они разыгрывали спектакль понимания и крепкого брака, но ей вовсе не хотелось их останавливать, ведь в конце концов, если в это поверить, все могло стать настоящим. Но Мадаленну слишком часто поворачивали лицом к правде. Пока она оставалась рядом с ними, то было последнее звено, связывающее их. Уедет она, и всему настанет конец. Совместным завтракам, когда отец читал вслух газету, а потом разглядывал вместе с Мадаленной комиксы, походам в театр, когда отец закрывал маме пуговицы на платье и что-то шептал на ухо, прогулкам в парке, когда он брал ее под руку, и они кормили белок. Всему этому должен был настать конец, и началом будет ее отъезд. Мадаленна вскрикнула – со злости она так хлопнула крышкой чемодана, что прищемила указательный палец, и тот сразу опух. Разумеется, она будет видеться с Эдвардом, но он станет ускользать от нее, она это чувствовала. Отец всегда спасался от всего ужаса окружающего его в своем собственном мире, и это же он передал своей дочери. С каждым разом его будет становиться все меньше, потому что единственное место, где он мог не существовать, а жить была его семья, а та теперь была разрушена. Эдвард уйдет в свои книги, в свои чертежи, а может и вовсе уедет в Египет или Мексику, письма перестанут так часто приходить, и она снова потеряет его, но не на десять лет, а навсегда. Воспаленное воображение будоражило Мадаленну, заставляло бросаться от стола к кровати, и она никак не могла успокоить свои мысли, скачущие бешеным галопом. Это были лишь последствия ее недосыпа – последние три дня она спала совсем мало и то – урывками, но сколько бы себя она в этом не уверяла, легче не становилось, и вещи падали из рук на пол. Мадаленна попыталась расчесаться, но гребень вывернулся из рук и больно ударил ее в висок, выдернув прядь волос. Ей надо было взять себя в руки, и, покосившись в сторону зеленого флакона с успокоительным, Мадаленна строго прикрикнула на себя и усадила на место. Однако стук в дверь разнес дрожь по всему телу, и она вскочила на ноги.
– Да!
– Мисс Стоунбрук, – в двери показалась фигура их новой горничной, которую наняли по завету Хильды. – Вас просят к телефону.
– Кто?
– Мистер Смитон.
– Хорошо, – она вытерла щеки платком и поправила на себе платье. – Попросите перевести звонок на мою линию.
– Да, мисс Стоунбрук.
Звонка мистера Смитона она ждала весь день. Вот, что ей было нужно больше всего – услышать знакомый голос и понять, что еще есть тот человек, которому она нужна, который будет заботиться о ней. Мадаленна заново расчесала волосы и перевязала волосы бантом. Ерунда, что мистер Смитон говорил, будто она сильная и не нуждается в нем так, как было раньше. Ей и не хотелось быть сильной, ей это надоело. Мадаленна желала чувствовать поддерживающую руку, желала понимать, что не одна в этом мире пытается выжить. У нее отняли дедушку, но мистера Смитона она отдавать не собиралась. Мадаленна знала, что старый садовник – единственная причина, по которой она тогда смогла не спалить старое поместье, он единственный, кто понимал ее, обнимал и говорил, что все обязательно будет хорошо, если она приложит достаточно количество сил и усилий. А потом, будто ей и этих даров не хватало, он щедрой рукой подкинул ей любовь, от которой Мадаленне заново захотелось улыбаться. Ее щеки порозовели, как было всегда, когда она вспоминала о мистере Гилберте и его лукавом взгляде. Она была обязана мистеру Смитону всем, и долг этот она собиралась возвращать по крупица, только чтобы подольше удержать около себя. Телефон зазвенел, лакированным корпусом подпрыгивая на месте, и она ринулась к трубке.
– Мистер Смитон! Я ждала вашего звонка.
– О, меня ждали? – послышалось на другом конце провода. – Приятно. Вообще, знаешь ли, приятно, когда тебя кто-то где-то ждет.
– Я всегда вас жду.
– Знаю, моя дорогая. – на фоне послышался шум воды, наверное, садовник собирался садиться пить чай. – Ну, как твои сборы? Собрала все нужное, или чемодан не закрывается от платьев?
– Чемодан не закрывается, тут вы угадали, но вещей – раз, два и все. Все дело в дурацком замке, папа так его и не починил, открывается каждую секунду.
– Ты что, взяла чемодан Эдварда? – в голосе мистера Смитона слышалось удивление. – Чудо мое, зачем тебе это развалюха? Взяла бы у Аньезы что-нибудь, у нее наверняка есть нечто подходящее.
– Я хочу этот, с ним папа ездил на раскопки в Египет.
– Да это старик – ровесник самих мумий, не удивлюсь, что твой папа отобрал его у какого-нибудь бедолаги, обмотанного в бинты. – Мадаленна сдавленно фыркнула и услышала, как мистер Смитон рассмеялся. – Вот что, я пошлю тебе хороший чемодан. Кожаный, с золотым замком…
– У папы тоже золотой замок на чемодане.
– Тебе не нравится мой чемоданчик? – возмутился мистер Смитон, и тон его голоса был таким забавным, что Мадаленна рассмеялась. – Смейся, смейся, но чемодан я тебе оставлю!
– Мистер Смитон, боюсь, у меня не будет времени забрать его завтра, я рано уезжаю к вокзалу.
– Да? – он откашлялся и замолчал, но только на минуту. – Ну, ничего! – ликующе воскликнул он. – Я пришлю тебе чемодан прямо в Милан или куда ты собираешься ехать?
– В Милан, – подтвердила Мадаленна. – Мистер Гилберт сказал, что там замечательная пинакотека.
– Ну, раз сам мистер Гилберт сказал!..
– Мистер Смитон, – сурово начала она, но он ее прервал.
– А что твои родители, они поедут тебя провожать? Или Аньеза собралась ехать вместе с тобой?
– Нет, – помолчав, ответила Мадаленна. – Мама решила поехать в Париж к подруге и встретит меня в Мадриде, а папа, – в горле что-то зажглось, и она с трудом проглотила комок. – Папа сказал, что проводит меня на вокзале.
– Эдварду не понравилась эта идея, да?
– Нет. Он согласился.
А Мадаленне было бы куда легче услышать от отца громогласные уверения, что он не отпустит свою дочь в далекую Италию, она бы хотела уговаривать ее, чтобы он отпустил ее, и только после долгих разговоров он бы дал на это добро. Так бы Мадаленна знала, что ему не все равно на нее, на ее интересы, на то, куда и с кем отправляется его дочь. Она желала внимания. Но Эдвард только погладил ее по голове, улыбнулся, сказал, что проводит ее на вокзал и попросил, чтобы она ни в кого не посмела влюбиться. Мадаленна сделала вид, что не обратила внимания на то, какими взглядами обменялись родители. Это был верный путь к концу.
– У них нелады? – осведомился Филип. – Надумали разводиться?
Старый садовник никогда не ходил вокруг да около, а сразу предпочитал говорить о больном. Поначалу Мадаленна злилась и упрекала его в бездушности, но с возрастом начала понимать, что так намного лучше, чем неспеша давить на болезненное место, пока то не заломит с новой силой. Но услышать слово «развод» от другого человека оказалось сложнее, чем она полагала. Слово оказалось резким, неприятным, холодным и таким посторонним; оно сразу отсекало всю прошлую жизнь, и люди становились чужими друг для друга. Мадаленна старалась не думать, что размышляя о своей любви, она толкает другого человека на такой же поступок.
– Да, надумали. – неприятный комок поднялся из горла и застрял где-то посередине. – Только вот мне об этом решили не говорить.
– Ты, надеюсь, не ревешь? – озабоченно поинтересовался голос из трубки.
– Нет.
И, как нарочно, слезы, которые она никак не могла пролить последние дни, собрались каплями около ее глаз, и в носу неприятно защипало. Мадаленна зажала трубку рукой и старательно откашлялась, но ее маневр быстро разгадали, и она услышала голос старого садовника:
– Ну, моя дорогая, вот это уж совсем нехорошо!
– Я не плачу! – просипела Мадаленна в трубку. – Я никогда не плачу!
– Только, пожалуйста, избавь меня от блистательной саги про свою доблесть и отвагу. – насмешливо сказал мистер Смитон. – Я слышу, что ты хрипишь, как старая машина.
Каждый раз, когда он чувствовал, что его воспитанница близка к нервному срыву, он моментально превращался из заботливого садовника в ироничного резонера, высмеявшего все печали и страхи Стоунбрук. Мадаленна злилась, ворчала, говорила, что он ее не любит, но плакать из-за пустякового повода переставала. Филип был не против, чтобы она выпустила свои эмоции наружу, но если плакать по каждому ничтожному поводу, можно было заработать истерию.
– Они обязательно разведутся. – шмыгнула носом Мадаленна. – Я уеду в Италию, и мама подаст заявление на развод, я уверена в этом.
– Так это Аньеза решила? – спросил садовник и на несколько секунд в трубке повисло молчание. – Милая, ты знаешь, я не умею утешать, поэтому скажу, что, возможно, так оно и будет.
– Спасибо, сама я будто бы не знала этого.
– Колкость могу оценить на «удовлетворительно». – несмотря на ее грубость, голос в трубке потеплел. – Но ведь им необязательно разводиться, они могут просто пожить отдельно.
– И чем это отличается? – Мадаленна еще раз шмыгнула в носовой платок и переложила трубку в другую руку. – Если папа уйдет от нас, он больше не вернется.
– Ты так не уверена в своем отце?
– Я знаю его, как саму себя. – ответила она. – Я бы не вернулась.
– Дорогая, вы – его семья. – мягко проговорил садовник. – Он нуждается в вас.
– Он нуждается в себе. – спокойно возразила Мадаленна. – Ему нужен для счастья только свой мир, с книгами, картами и библиотекой. Мама решила, что нам лучше переехать на другую квартиру, так что, он закроется тут, и я его потеряю.
– Ты мыслишь слишком пессимистично. – тон голоса мистера Смитона стал слишком уверенным. – Знаешь, ведь иногда люди расстаются на время только для того, чтобы понять – они созданы друг для друга. Знаешь, сколько раз мы разъезжались с моей Грейс? Раз двадцать!
– Вы расставались с вашей женой? – она смяла платок и зачем-то посмотрела на трубку, будто там мог быть садовник. – Врать, мистер Смитон, вы совсем не умеете.
– А я и не вру. – заявил он. – Если бы ты знала, сколько раз твой дедушка был готов жениться на Грейс после наших ссор… Хотя, – трубка фыркнула. – Учитывая его брак с Хильдой, он, наверное, был готов жениться на ком угодно. Однако сейчас не об этом; не переживай, цыпленок, все наладится.
– Как вы меня назвали? – Мадаленна едва сдерживала смех. – С чего это вдруг такая нежность?
– Я просто подумал, что ты – единственная моя и внучка, и дочка, – она надеялась услышать в его голосе улыбку, но там была одна серьезность. – А я так и не придумал тебе ни одного забавного прозвища. Я очень люблю тебя, моя дорогая.
У Мадаленны закололо в груди, и в глазах зажгло. Шмыгать носом было нельзя, дрожь в голос было пускать нельзя, надо было держаться и отгонять дурные мысли прочь. Люди и за семьдесят лет жили до ста, люди и с больным сердцем умудрялись разъезжать по странам и покорять горы, так чем же мистер Смитон был хуже. Энергичный, веселый, добрый – ее единственная опора, единственный, кто любил ее, кто прощал ей всё и принимал со всеми ее ошибками и тайнами. Ее дорогой мистер Смитон, ее милый мистер Смитон, ее любимый дедушка.
– Что ты там замолчала? – Мадаленна закрыла трубку рукой и быстро помигала глазами, чтобы те перестали гореть. – Снова плачешь?
– Нет, просто у меня щетка закатилась под стул, – она изо всех прокряхтела в микрофон и стукнула пару раз гребнем по столу. – Пыталась достать. Мистер Смитон, – вырвалось у нее. – Мистер Смитон!
– Что такое?
– Не надо мне прозвищ. – голос предательски дрожал. – Лучше назовите меня внучкой.
– Что за чепуха? – проворчал он. – Тебе явно пора ложиться спать, милая моя.
– А я вас назову дедушкой. – сухие рыдания камнем ложились на грудь. – Мой дорогой дедушка!
– Дедушка у тебя был всего один, на его место… – но Мадаленна прервала его.
– Мой дедушка ушел от меня, от меня все уходят, все, кого я люблю, – она чувствовала наступающую истерику. – А вы не уйдете! Я назову вас дедушкой, потому что только вы им и были, потому что вы заботились обо мне, потому что без вас я не смогу… – на этот раз перебили ее.
– Чушь! Все уходят, это обычный процесс жизни и немедленно прекрати истерику. Слышишь, немедленно!
– Мистер Смитон, – ее голос был не таким сильным, каким она хотела его слышать. – Мистер Смитон, вы – единственный…
– Хватит! – он резко оборвал ее. – Ты прекрасно справлялась и без меня и будешь справляться. Ты очень сильная, Мадаленна.
– Сильная я только благодаря вам.
– Хватит говорить такую ерунду. Все, заканчивай самобичевание и раннее оплакивание меня и иди собирай вещи.
Но уверенный тон голоса садовника уже помочь не мог. Неприятное чувство тревоги уже запустило в нее свои лапы, и Мадаленна чувствовала, как то сворачивается где-то внизу. Мистер Смитон был последним, кого она не могла потерять. Отец всегда был далек от нее и существовал исключительно в воспоминаниях, мама последние десять лет старалась выживать на поле боя с Хильдой, и сил ей хватало только на слабую улыбку, образ дедушки медленно исчезал у нее в памяти, как и образ бабушки Марии, которая не выдержала жизни в холодном Портсмуте и угасла по дороге в свою родную Тоскану. Мистер Гилберт никогда ей не принадлежал и не будет принадлежать, с этим Мадаленна старалась смириться, хотя это и было сложнее, чем она себе представляла. Мистер Смитон, старый садовник – он единственный, кто всецело принадлежал ей, кто не мог уйти от нее, и она не хотела его отпускать.
– Мистер Смитон, – спохватилась Мадаленна. – Я заеду к вам завтра, хорошо? У меня как раз будет время перед поездом.
– Нет, Мадаленна, – после долгого молчания ответил садовник. – Не думаю, что это будет удобно.
– Почему?
– У меня запланирована важная встреча через несколько дней, и мне нужно к ней серьезно подготовиться.
– Я вам не помешаю, это всего на несколько минут.
– Нет, Мадаленна, – твердо перебил ее садовник. – Прости, дорогая, но я правда не смогу. Счастливого пути, я обязательно пришлю тебе чемодан. Я очень люблю тебя, моя дорогая, – он помолчал и вдруг выговорил. – Внучка.
– Мистер Смитон!..
Ее голос перебили короткие гудки. Мистер Смитон никогда не обрывал сам разговор, чаще всего они пререкались по этому поводу и клали трубку одновременно. Отвратительно чувство тревоги не давало ей покоя, и Мадаленна бесцельно встала с кровати и застыла посередине комнаты. Ей хотелось бежать, но она не знала куда, ей хотелось громко позвать, но она не знала кого. Что-то должно случиться, эти слова громко бились у нее в голове, и Мадаленне казалось, что их произносит кто-то за ее спиной. С мистером Смитоном должно быть все хорошо: врача ему не вызывали уже несколько месяцев, сердце его не беспокоило, даже спина не болела. И все равно Мадаленна не могла унять желание побежать в знакомую теплицу. Из мыслей ее вывело знакомое постукивание в дверь, и она приложила руки к груди, будто это могло унять сердцебиение. На пороге показалась Аньеза.
– Ты еще не собралась? – мама осмотрела комнату и удивленно взглянула на дочь. – Тебе выезжать завтра в одиннадцать утра, Мадаленна!
– Я знаю. – она подобрала несколько блуз со стула и сунула в открытый чемодан. – Вот, эти возьму.
– Зачем? Они же совсем старые. Можно взять ту, белую с отложным воротником и темно-синюю, шифоновую. Где они у тебя?
– Не знаю. – неопределенно махнула рукой Мадаленна. – В шкафу, наверное.
– В шкафу… – Аньеза открыла чемодан и вытащила нарядные блузки совсем помятыми. – Дорогая, тебе же их придется часами глядить!
– Ну, потом и поглажу, ничего страшного.
– А этот чемодан? – мама приподняла его, и тот опасно скрипнул. – Он же совсем старый, зачем тебе такой? Возьми лучше мой, он гораздо прочнее.
– Нет, я возьму этот.
– Но из моего вещи хотя бы не будут вываливаться!
– Мне нравится этот.
– Мадаленна, – начала было Аньеза, но Мадаленна вскочила с места.
– Мама! Мне нравится этот, я возьму этот!
Она думала, что мама рассердится и недовольно посмотрит на нее или и вовсе выйдет из комнаты, но Аньеза мельком взглянула на нее и села в продавленное кресло. В комнате была тишина, изредка было слышно, как автомобили проезжали по бульвару, но потом все снова замирало, и Мадаленна слышала тихое чириканье птиц, те уже настраивались на весну. Мама ничего не говорила, а сидела, скрестив руки на груди, и ждала, но Мадаленна не желала начинать разговор первой. Тогда пришлось бы рассказывать, может и спрашивать, а ей в последнее время совсем не хотелось слышать правду в ответ.
– Что случилось? – наконец не выдержала Аньеза. – Что с тобой?
– Просто нервничаю перед поездкой, вот и все.
– Тебе нечего волноваться, – голос мамы был успокоивающим. – Ты едешь в свою родную страну, будешь смотреть на старые фрески, ходить по соборам, слушать море. Все будет хорошо.
Мадаленна задумчиво кивнула и принялась вертеть в руках фарфоровую мышь. Этой мыши с отбитым ухом было столько же лет, сколько и ей самой, она была с ней постоянно. Мысль о приближающемся Дне Рождения радости не прибавило.
– Я звонила мистеру Смитону. – не вытерпела она, и мама придвинулась поближе. – Сказала, что заеду к нему завтра, а он отказался. Первый раз бросил трубку. Сказал, что не сможет завтра.
– Может быть, он и правда не может завтра?
– Нет. – мотнула головой Мадаленна. – Это неправда. Он что-то скрывает от меня и не хочет делиться.
– Милая, у всех нас есть свои тайны, которыми мы не делимся. – рука Аньезы легла на голову дочери. – Твой мистер Смитон – не исключение.
– Нет, – хвост фарфоровой мыши врезался Мадаленне в руку. – Ты не понимаешь, у нас с мистером Смитоном никогда не было тайн, мы все друг другу рассказывали. А сейчас он от меня что-то скрывает, и это «что-то» очень плохое.
– Мадаленна, это просто нервы. Может, он просто хочет сделать тебе подарок на День Рождения?
Мама пыталась ее успокоить, Мадаленна понимала это, но получалось плохо. Отношения с мистером Смитоном становились телепатическими день ото дня их знакомства, он знал, о чем думает его воспитанница, а она понимала, когда садовник пытался что-то скрыть от нее; это было и счастье и проклятие. И Мадаленна спросила:
– Мама, сколько было лет дедушке, когда он умер?
Аньеза, было пытавшаяся застегнуть чемодан, застыла на месте.
– Мадаленна, что за глупые мысли?
– Семьдесят пять или семьдесят шесть?
– Мадаленна! – воскликнула Аньеза.
– Так сколько?
– Мадаленна, – Аньеза подошла к ней и внимательно посмотрела на нее. – Твой дедушка был младше мистера Смитона, когда… – она замялась. – Когда все это произошло. С мистером Смитоном все хорошо, ему не вызывали врача, с сердцем у него все в порядке. Перестань думать об этом, усмири свои мысли, иначе они усмирят тебя. И давай переменим тему.
– Хорошо. – угрюмо кивнула Мадаленна и села обратно на кровать. – Что у вас происходит с отцом?
– Святые Небеса. – выдохнула Аньеза и скомкала полотняные брюки в руках. – Дорогая, обычно, когда советуют переменить тему, люди начинают говорить о чем-то легком и приятном.
– Разговор об отце для нас труден и неприятен?
– Мадаленна! – предупреждающе вскинула брови мама. – Ты становишься неэтичной. Проблемы родителей никогда не касаются детей.
– Даже если детям двадцать лет?
– Даже если детям восемьдесят лет.
– А как же уверения в том, что мы – одна семья, и вы ничего не будете от меня скрывать?
– Дочка, – Аньеза подсела к ней и приобняла ее. – Мы ничего и не скрываем. Просто сейчас нам с твоим отцом надо пожить отдельно, а потом, – Мадаленна ее перебила.
– А потом ты подашь на развод?
– С чего ты взяла? – мама изумленно на нее посмотрела, и Мадаленна спокойно выдержала взгляд. – Что за мысли роятся в твоей голове?
– Мама, я все пойму и приму. Просто мне хотелось бы узнать об этом от тебя или от отца, а не по извещению из суда.
– Милая, – Аньеза приподняла ее за подбородок. – Мы с твоим отцом ничего не решили, нам просто надо немного пожить отдельно друг от друга. Знаешь, как бывает – люди разъезжаются, а потом снова сходятся.
Мама, вероятно, считала ее совершенным ребенком, иначе Мадаленна не могла понять, почему надо было разыгрывать эту комедию перед ней. В какой-то степени это было даже обидно: она столько лет старалась быть взрослой, брала на себя ответственность, начала работать и вести, как умела, дом, но в семейных вопросах ее все равно считали ребенком и предпочитали скрывать правду. Но, возможно, мама старалась скрыть правду и от самой себя? Мысль мелькнула, и Мадаленне стало стыдно.
– Отец ведь не дома?
– Он встречается со своим старым другом, они не виделись лет пять. – Аньеза пригладила дочери волосы.
– Я знаю, этого друга?
– Нет.
– А ты?
– Да. – улыбнулась мама и мягко щелкнула ее по носу. – Не думай о плохом, котенок, все образуется наилучшим образом. Ложись спать, а то тебе завтра рано вставать.
– Разбудишь меня, когда папа вернется? – Мадаленна расправила подушки. – Думаю, часов в шесть.
– Зачем так рано?
– Папа обещал проводить меня на вокзал.
– Дорогая, я не уверена, что он сможет, – мама хотела сказать что-то еще, но Мадаленна перебила ее.
– Папа обещал проводить меня, он не забудет, просто ему надо напомнить.
Аньеза смяла руками платье, но ничего не сказала, а поцеловала дочь в лоб и поправила торшер, чтобы свет не бил прямо в глаза.
– Конечно, дорогая, только допоздна не засиживайся, хорошо?
– Конечно.
– Спокойной ночи.
Мадаленна кивнула в ответ и пригляделась к тому, как полоска света из коридора медленно погасла. Весь дом был погружен в тишину, не было слышно даже Хильды, и Мадаленна подумала, как это было непохоже на тот день, когда они только въезжали в особняк на бульваре Торрингтон. Свет, смех и надежда. Темнота, тишина и смирение. Она потянулась к зеленому пузырьку и накапала тридцать капель в стакан. Потом примяла подушку и легла на кровать так, как и была одета. Последнее, что она помнила – оранжевый полумрак и фигура фарфоровой мыши, пугающе увеличивавшейся в размерах.
***
Мадаленна проснулась от того, что ей показалось, будто кто-то легко потряс ее за плечо. Сонно фыркая, она приподнялась на локте и посмотрела на часы. Черный циферблат все еще расплывался перед глазами, и ей пришлось проморгаться, прежде чем она смогла увидеть небольшие цифры. Десять часов утра. Осознание не сразу настигло ее, но когда Мадаленна поняла, что почти что проспала, вскочила с постели и тут же споткнулась о стоявший чемодан. Она же просила разбудить ее пораньше, она же специально сказала маме, чтобы та растрясла ее ровно в шесть утра. Правда, легла она вчера ближе к часу ночи, но все равно при должном усилии Мадаленна могла встать с постели хоть в три ночи. Нужно было причесаться, одеться и выбегать ближе к вокзалу, иначе она опоздает на поезд, и до Италии ей придется добираться самой. Счет шел на минуты, но вместо того, чтобы схватить расческу и дорожный костюм, Мадаленна выбежала в коридор. Дверь в мамину комнату была открыта, а постель старательно приглажена; Аньеза еще накануне утром говорила, что поедет докупить шпильки, булавки и прочую дребедень, которая всегда терялась в дороге. Мадаленна рассеянно провела рукой по волосам и замерла около спальни отца. Он наверняка просто рано встал, а мама не успела ему ничего сказать, он помнил о ее поездке, не мог позабыть. Детский голос внутри нее убеждал взрослую Мадаленну, и последняя старалась поверить; получалось плохо. Дверь в комнату Эдварда поддалась легко. Постель была несмята, его рубашка так же висела на плечиках – он так и не вернулся домой вчера ночью.
