Текст книги "Магнолии были свежи (СИ)"

Автор книги: Ann Michaels

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 68 страниц)

– Господи, только не говори, что ты сам собрался за ней ехать?

– А можно как-то иначе? Бассет занят, и я не намерен заставлять его таскаться по нашему графству в поисках компании. Разумеется, я поеду сам.

– Умоляю, Эйдин, – Линда, видимо, прижала трубку к самим губам, потому что ее голос стал звучать слишком отчетливо. – И заклинаю, не поежай сам на ее поиски, это окончательно убьет в ней все то хорошее, что она питала к тебе. И плюшевыми медведями здесь не отделаешься.

Боги, ему хотелось сейчас оказаться в своем родном Гэлвее, когда его дочери было не двадцать один, и она не старалась изо всех сил сбежать из дома и расстаться с беспечностью. Когда ей было пять, она всегда смотрела на него так, будто он был единственным, чье мнение для нее что-то значило. Он чувствовал неумолимую гордость, когда она шептала ему на ухо какой-нибудь свой секрет про живого жука в коробке из-под леденцов, или о новом платье, так неудачно разорвавшемся о доску в заборе. Но потом ей исполнилось десять, потом пятнадцать, и теперь она называла его «папчиком», а она даже не мог выкроить время, чтобы втолковать, как его раздражает это прозвище. И вот, снова новые секреты.

– Вспомни себя в ее возрасте, разве тебе было бы приятно, если в разгар веселого вечера за тобой пришел твой отец?

Когда он только готовился стать отцом, он клялся себе в том, что никогда не будет таким, как его родители – вездесущими, надоедливыми, вечно волнующимися. Когда он стал взрослее, понял, что был редкостным идиотом. Его родители волновались, он был поздним ребенком, и за ним следили денно и нощно, однако в ответ на это мистер и миссис Гилберт получали только небрежный кивок головой или презрительное фырканье. Расплата за такое поведение должна была прийти, и она появилась в лице Джейн.

– Джейн повезло. – наконец он прервал молчание. – У нее всепонимающая мать.

– И слишком волнительный отец. – рассмеялась Линда.

– Хорошо, я пошлю за ней Бассета. И, Линда, – вдруг спохватился он. – Может ты сможешь приехать пораньше?

– Что, уже соскучился? – ее смех всегда был таким звонким, и ему всегда казалось, что тот от него удалялся. – Милый, я постараюсь, но тут столько людей, что просто голова кругом идет. Я всегда говорила, что предоткрытие сезона всегда хуже самого открытия…

Она хотела добавить что-то еще, но вдруг на проводе раздались помехи, и сквозь музыку он услышал чей-то мужской голос – немного звонкий, немного хриплый, ее вечный поклонник Джонни Лорд. Об их отношениях говорили каждый год, и каждый сентябрь и май Гилберт смеялся вместе со всеми – Джонни никогда не нравился Линде, он напоминал этакого щеголеватого пажа. Ей льстило его внимание, но больше ничего не было, и он был в этом уверен.

Эйдин не стал ждать возвращения жены из шума скрипок и взрывающихся пробок шампанского и аккуратно попросил миссис Винтер перезвонить ему, если Линде не на чем будет добираться до дома. Потом оповестил Бассета о незапланированной поездке. Потом подошел к окну и посмотрел, как городские сумерки медленно наползали на газон и слегка сухие кроны деревьев. Определенно, вечер сегодня располагал к хересу.

Бутылка стояла на столе в холле, и Эйдин остановился посередине огромного мраморного зала; тут, над полом, всегда свисала длинная люстра, и от ее переливавшихся стеклянных подвесок света было больше чем от самого электричества. Он терпеть ее не мог, но Джейн отказывалась приводить в дом друзей, если этой люстры не будет на потолке, да и сама Линда часто говорила, что это сильно оживляет пустынный холл. Когда-нибудь, когда они уедут на побережье, он позвонит Бассету из далекого Монако и попросит снять это уродство и спрятать в кладовке, пока последний Гилберт не войдет в этот зал.

Профессор философии, мистер Эйдин Гилберт, вечный оптимист и философ жизни, посмотрел на чужой дом, где не было никого, да и самого его не было тоже здесь никогда и отпил большой глоток из стакана.

Он быстро зажег свет в кабинете, и луч от зеленой лампы выскользнул в темный коридор. Проверять эссе совсем не хотелось, он присел в кресло и закрыл глаза. Окна его кабинета выходили на нелюдимую улицу – когда-то здесь работали магазины, развевались красивые вывески, но потом правительство распорядилось закрыть проход, и уже пять лет сюда никто не входил и не выходил. Эйдину нравилось смотреть на тусклые фонари, которые все равно зажигали каждый вечер, наблюдать за тем, как выцветшие остатки реклам болтались на ветру, и в темноте поблескивал красный кирпич. Все это ему напоминало о своем Гэлвее, и временами он позволял себе стать немного сумасшедшим, закрыть глаза и подождать, пока его мама не позовет домой есть пастуший пирог. Потом он открывал глаза, и боль от потери накатывала с новой силой. Те, кто говорили, что время лечит, были полными дураками. Время никогда не лечило, оно позволяло немного затянуть рану, но одно неверное воспоминание сдирало защитный слой, и все начиналось заново.

Эйдину вдруг захотелось, чтобы эта тишина наконец распалась, и его кто-нибудь позвал, чтобы он вдруг стал кому-нибудь нужен. Сорок семь лет, а ему хочется вдруг стать кому-то нужным, он покачал головой и усмехнулся; маразм приближался гораздо быстрее, чем он мог предположить. В сорок семь лет люди обычно мечтали о новом звании, о каком-нибудь важном приеме у губернатора или о том, чтобы защитить еще одну диссертацию и стать профессором в новом университете. А ему хотелось чего-то другого; хотелось купить новый велосипед, хотелось посмотреть Италию, но не ради диссертации, а ради своего собственного удовольствия.

Господи, а сколько этих никому ненужных диссертаций он защитил? Неровные листы вылезали из каждого угла, и везде значилось его имя. «Специфика творчества Альбрехта Дюрера» – с этой он начинал свой путь, тогда в сорок седьмом его как раз заметили в Париже и написали про него первую статью, потом было несколько поездок в Испанию и Германию; в последнюю он ехать не хотел, мечтал о том, чтобы побыть с Джейн и Линдой, но жена его уговорила, сказав, что мечтает посмотреть Дрезден. Потом были диссертации про Ренессанс и Романтизм, потом Линда попросила помочь Джонни с небольшой курсовой о парковых скульптурах, после чего Эйдин узнал о том, что половина грантов сфальсифицированы, а потом он разуверился в том, чем занимался всю свою жизнь. Как это получилось он и сам до конца не понял. Наверное, все дело было в том, что он пытался найти истину, а истины не было и вовсе. «Сюрреализм и его воплощения в кинематографе» – это была его последняя диссертация, больше ни о чем он писать не будет и уйдет из университета. Разумеется, Линда будет возражать, будет говорить, что на одни его инвестиции они и года не проживут, но он сумеет ее убедить, когда покажет тот замечательный рекламный проспект о доме во Франции.

Портрет жены мягко пропустил луч света, и он присмотрелся к знакомым чертам. Ее фотография всегда стояла на его столе, когда-то там стояла и фотография Джейн, но она попросила ее убрать, сказала, что ей слишком стыдно перед своими друзьями. Что ее друзья могли забыть в ее кабинете, он не спрашивал, и фотографию собирался оставить, но в один день она как-то исчезла со стола, а вместо нее появилась карточка с видом Италии. Линда почти не менялась, ее глаза были все такими же блестящими, кожа оставалась приятного оливкового оттенка, и ей почти не приходилось красить губы. Она была неизменна, прекрасна, и он каждый день удивлялся, что из всех претендентов она выбрала его. Эйдин набил трубку и поудобнее устроился в кресле.

Они познакомились в Гэлвее, в их родном городе, только вот если он желал там всю жизнь и провести, то Линде больше всего хотелось оттуда сбежать; навсегда. Им было по двадцать с чем-то, когда они встретились на каком-то городском празднике; в толпе людей он сразу заметил, как на солнце блестели ее черные кудри. Линда. Линда Кларк. Ее фамилия была слишком сухой для такого сладкого имени, и Эйдин решил, что его фамилия подойдет в самый раз. Она не сразу приняла его ухаживания, долго смеялась ему в глаза, кокетничала, но не так, как остальные девушки, а как-то тихо, по-особому; она вскидывала глаза и смотрела на молодых людей долго, внимательно, а когда те смотрели на нее в ответ и расплывались в довольной улыбке, она отворачивалась и целый день не глядела ни на кого. Все сходили по ней с ума, и он не стал исключением. Его внимание льстило ей, но она старалась не показывать виду; он ревновал каждый день, и каждый вечер клялся себе, что уедет подальше от Линды, подальше от этой муки, но стоило ему увидеть эти карие глаза и услышать, как она зовет его, все старые обиды растворялись, и он улыбался и стремился к ней. Потом он вдруг поступил в университет Дублина и уехал; тогда-то они и поменялись ролями. В столице по-новому оценили его улыбку и смеющийся, немного ироничный взгляд, и Эйдин с удивлением заметил, что приковывает к себе внимание многих девушек. Сначала ему это льстило, как могло льстить только двадцатилетнему идиоту, но в каждом черном локоне он видел Линду, в каждом смехе он слышал ее голос, и это становилось невыносимым. Она приехала внезапно, не улыбающаяся, хмурая. Линда старательно его не замечала, Линда крутилась под веселый джаз, Линда отчаянно ревновала, а Эйдин, как бы ему не было стыдно, был счастлив. Впервые он понял, каково это было – быть чьей-то причиной переживаний. Это было эгоистично, это было ужасно, это не могло не окрылять. В один из вечеров они признались друг другу в любви, немного пьяные от шампанского и взаимных чувств. Поженились они не сразу, старый мистер Кларк не мог не переживать за будущее своей дочери – Линда была для него единственным счастьем после того, как его жена сбежала с собственным конюхом. Но после долгих уговоров и угрозы Линды уехать в монастырь, отец все же сдался и дал согласие на брак. В сущности, он не имел ничего против Эйдина, он ему даже симпатизировал, из всех поклонников дочери он был для него самым умным и осознанным. Бедный мистер Кларк недолго прожил без своего света в окне, и через год рождения Джейн, пришлось Линде расстаться со своим отцом. Эйдин тогда служил на Западном фронте и чуть ли не дезертировал, когда услышал в трубке знакомые рыдания. Он примчался к ней в Гэлвей, вытребовав выходной. А потом Линда заявила, что они переезжают. Куда именно он знать не мог, война все еще не заканчивалась, и он не имел права бросить свой полк и долг, но Линда написала ему через три месяца. Написала, что теперь они будут жить в Дублине, поближе к Лондону, Эйдин не любил Дублин, не любил и Лондон, он всегда задыхался в городских стенах и путался в брусчатных дорожках, но делать было нечего. Линда все еще скорбела и жить в том городе, где ей все напоминало об отце, было невозможно.

Эйдин выглянул в окно, там было уже темно, и кривые деревья покачивались в такт начинающемуся дождю. Он очень хотел услышать шум подъезжающей машины, но дорожка была пуста и тиха. Джейн вполне могла устроить истерику и сказать Бассету, что она никуда не поедет. Вообще-то долгое время он считал, что они с Линдой вполне неплохо воспитали свою дочь, особенно для их круга, но с каждым днем он задумывался, не застилала ли ему любовь глаза. Джейн родилась прелестной малышкой, как раз тогда, когда он устроился на работу в один из университетов Северной Ирландии. Линда уже тогда начала поговаривать о переезде в Лондон, но он старался переводить разговор на другую тему. Он не любил Англию, не любил так, как мог не любить только истинный ирландец, но жена была другой. Она тоже воспитывалась на старых историях и легендах, она тоже слушала историю о «восьмиста лет угнетения», но все это будто бы отталкивалось от нее.

Джейн занимались. Линда целых два года не отходила от нее, даже начала говорить о том, что ей хотелось бы еще и сына, но потом Эйдина вдруг стали принимать в высоком свете, и дети отошли на другой план. В свет он попал случайно. Однажды одну из его лекций услышал профессор Разерфорд и рассказал о нем одному из министров, заседавших тогда долго и крепко в Собрании. Об Эйдине написали сначала одну статью, потом другую, и они с Линдой внезапно стали уважаемыми людьми. Гилберт высший свет не любил, он там чувствовал себя неуютно. Об искусстве там говорили поверхностно, используя картины и скульптуры как прикрытие своих романов или своего скудоумия, и ему там было откровенно скучно, а вот Линда не скучала.

Рождение ребенка и материнство ее все-таки утомили, Эйдин не мог этого не замечать, и вовсе не возражал, когда она попросила найти хорошую няню для Джейн. Он бы сам был рад заниматься дочерью, но деньги были нужны каждый день, а наследство от отца и матери тронуть он не мог. Так Линда стала познавать светскую жизнь, а он зарываться в научные стать и книги. Они существовали в разных мирах, но не любили от этого меньше. Они все еще были и честными друзьями, и страстными любовниками, но какая-то часть в Линде стала ему незнакома, и с каждым годом эта часть увеличивалась все больше и больше. Он неизменно любил и был влюблен в нее, она восхищалась и обнимала его, у них была малютка Джейн, но Линду тянуло в Лондон, а ему хотелось увидеть знакомые шпили Гэлвея. Тогда-то он и прознал про Портсмут – небольшой городок, в часе езды от Лондона; утопавший в зелени, с зелеными просторами и красными закатами, он напоминал ему о том, что он так недавно потерял. Этот город вернул ему потерянную жажду жизни. Его работа стала его работой.

Эйдин вдруг разуверился во всем, что он делал. Искусство стало для него фальшивкой, и в его голосе стали проскакивать циничные ноты. К чему были все эти разговоры о том, что может автор, если до него все уже сделала природа – так вещал он с очередных трибун, и ему все рукоплескали, а он не понимал, почему его восторженно слушают, ведь он сам подписывал смертный приговор тому, чему посвятил всю жизнь. Одним словом, он стал просто зарабатывать деньги. Он бы ушел из университетов еще давно, но Линда была слишком занята, чтобы выслушать его глупые стенания, а деньги все еще были нужны. Восторженный парень с идеалами погиб, и на смену ему пришел какой-то странный и саркастичный тип, на которого сам Эйдин смотрел с усмешкой. От полного падения в пустоту его удерживала только семья, Портсмут и старый Филип Смитон.

С Филипом их свел простой случай, они встретились на рынке, когда Эйдин срисовывал красивые ирисы, а садовник подмигнул ему и сказал, что в его теплицах найдутся экспонаты и получше. С тех пор они стали неразлучными друзьями. Гилберт пробовал возить туда и Джейн, но той не понравилось копаться в земле, она случайно разорвала шелковое платье, и он оставил все попытки.

Эйдин очень любил свою дочь, но не мог замечать, что с каждым годом, который она проводила в высшем обществе, все естественное, что в ней было, уходило, и на это место вставало что-то непонятное, странное, ломающееся, от чего она напоминала красивую, заведенную куклу на шарнирах. Все были такими, подумал он и выпустил дым. «Не все», – внезапная мысль пробежала и остановилась. Если бы он не был настолько уставшим, то наверняка смог бы ее прогнать, но сейчас все в нем остановилось, и он обреченно следил за тем, как воспоминания перемешиваются с настоящим.

Мадаленна Стоунбрук. Об этой девушке он вспоминал не так часто, но вспоминал. Знакомство их получилось странным, даже для него самого. Мисс Стоунбрук нельзя было назвать радушной, с трудом приветливой, но вежливость и холодность были основными составляющими ее характера. Эйдин редко думал о посторонних, о тех, кто приходил в его жизнь всего на полтора часа каждый день, он не допускал в свою личную жизнь лишних, но для Мадаленны сознание сделало исключение. Он запомнил как ее зовут, и это всплывало в самые неподходящие моменты. Что-то диссонансное и вместе с этим гармоничное было в том, как сочеталось певучее итальянское имя с мрачным лицом. Она не была красавицей в общем смысле этого слова, и не было никакой надежды, что она таковой станет, но, возможно, с удивлением подумал Эйдин, ей это и не требовалось. Большие глаза, рыжие волосы, длиннее, чем того требовала мода и удивительный свет, который вдруг разбивался целыми столпами, когда она думала, что ее никто не видит. Она напоминала одну из героинь Россетти – немного меланхоличную, задумчивую и удивительно тонкую. В высшем свете ее тотчас окрестили бы «запоминающейся» и постарались бы подмять под свои стандарты, хотя, он усмехнулся и наполнил стакан, вряд ли бы им это удалось. Будь Мадаленна хоть на долю более приветливой, более смеющейся, не вступи она с ним в спор, он бы улыбнулся ей и забыл. Но та горячность и внезапно проступивший интерес переменили внезапно его сарказм и пробудили невольное уважение с первой встречи. Обстоятельства сталкивали их, иначе они вряд ли ее раз встретились; он не искал новых знакомств, да и она, судя по всему, не любила общаться, но он был благодарен этим обстоятельствам и Филипу.

Мадаленна оказалась интересным собеседником, в ней было нечто, что заставляло его верить в старые идеалы и в то, что называли крепкой дружбой. Эйдин был намного старше ее, и, наверное, ему должно было быть стыдно, но он вовсе не чувствовал той временной пропасти, так разделявшей его со всеми. Может быть дело в том, что обстоятельства закалили эту девушку – и малого рассказа о ее жизни Эйдину хватило для того, чтобы чуть ли не броситься на защиту, а может быть во всем виноваты были общие интересы. Но каждый раз, когда он видел знакомую фигуру в теплицах, ему хотелось завести любой разговор, даже самый пустой. Но с Мадаленной пустых разговоров не выходило. Все сводилось к смыслу в жизни и ценности искусства, только вот он уже понял, что искусство – это блеф, а Мадаленна все еще трепыхалась, стараясь отстоять труд художников. И, надо сказать, у нее это отлично получалось.

Разумеется, их встреча в университете оказалась для него сюрпризом, и он не сразу смог понять – приятным или нет. Нужно было подозревать, что все не могло быть так гладко и хорошо, подобные знакомства должны были найти свои подводные камни, но он по своей наивности даже не подумал, что они могут столкнуться в университете. Свет, поначалу лившийся, исчез и на его место встал холодный взгляд, пробиравший так, как не должен был. Мадаленна не волновалась, она была спокойна и прохладна, и от этого ему хотелось поддеть ее, задеть, раздразнить; сделать все, только чтобы эта маска наконец спала. Но она была воплощенным холодом. Одно было ясно и точно: свой внутренний мир она закрыла от него сразу на семь замков и ключи выбросила. Только-только они нашли общий язык, и вот он уже стоит за кафедрой, она сидит за партой, и разговор о субординации между студентом и преподавателем вовремя вспоминается.

Эйдин мотнул головой, отгоняя ненужные вспоминания и сел за стол. Завтра были занятия, а он так и не проверил эссе. Воспоминания славных дел кружились над ним, но он грозно мотнул рукой и вытащил кипу бумаг с неровным почерком – за лето студенты совсем разучивались писать. Как он и ожидал, многие взяли тему про Мону Лизу, и все писали о том, что старое искусство отжило свое и надо ломать все, чтобы построить новое.

Гилберт улыбался, в его новых студентах все еще жило желание что-то строить, и в этом было что-то романтичное, старинное, вековое. Они хотели творить, а он был им послан в качестве мастера и учителя. Только бы ему не затушить этот огонь. Кто-то писал о новой выставке на Мэрилебон-стрит, кто-то восторгался инсталляциями новых художников, а кто-то и вовсе говорил, что искусство умрет, и на смену ему придет телевидение.

Эссе Мадаленны было в самом конце. Увесистое, в пять страниц, хотя все остальные ограничились тремя. Эйдин знал, о чем будет писать его знакомая, и с улыбкой открыл титульный лист, приготовясь прочитать огромное послание о том, как важно сохранить старое. Улыбка сползла, как только он прочитал заголовок. Гилберт проморгался, выключил и заново включил лампу, но слова оставались прежними. Тогда он решил, что во всем виноват херес, но стакан был пуст только на четверть – он совсем разучился пить. Нет, это была не иллюзия и не галлюцинация. Самый консервативный человек, которого он когда-либо встречал в своей жизни, уверенным почерком вывел то же самое, что и предыдущие двадцать один студент.

«Почему Да Винчи и его «Мона Лиза» – это пережиток прошлого?»

Сомнений быть не могло. Эйдин тряхнул головой и принялся читать первую страницу. Вдруг это все было только провокацией, и дальше шло гневное отрицание, но нет; грамотная и четкая аргументация полностью опровергала слова той мисс Стоунбрук, с которой он месяц назад познакомился в теплицах, и создавала новую Мадаленну, которую он не знал. Он протер глаза и еще раз всмотрелся в листы. Строчки плясали, перегоняли друг друга, а буквы тесно прижимались друг к другу, и не с первого раза он смог разобрать, что здесь было написано.

Эссе было отличным, эссе было ужасным. В конце концов, он задавал своим студентам написать свои мысли, свое искренне суждение, и честно сказал, что оценки он будет снижать только за слабое доказательство своей позиции. Мадаленна могла просто написать свои мысли, все то, о чем они долго разговаривали, и за одно это он бы поставил ей твердое «отлично». Но вот это… Эйдин встал с места и принялся ходить по паркету, стараясь не наступать на каждый четный квадрат – подобная игра всегда его успокаивала. Как педагог он не имел права не оценить это эссе по достоинству, мысли были крепкими, изложение понятным, но их знакомство; оно все усложняло. Эйдин принимался читать эти строчки и видел перед собой немного вытянутое лицо, строгое, с горящими глазами.

Мадаленна Стоунбрук не могла написать вот это. Не та девушка, которая умоляла его не бросать свою работу, не та, которая искренне верила в высокие идеалы. Ее голос, только видимо спокойный, говоривший о важности высоких принципов. Если, конечно, это не было игрой с самого начала, и она не притворялась. Но тогда бы он понял. Обязательно бы возникла почти незаметная щепочка, которая остановила этот хорошо выстроенный механизм лжи. Как у мисс Доусен, которая назвала Дублин самым ирландским городом. Нет, тут было что-то другое. И он никак не мог понять, что именно.

В холле послышались шаги, и он машинально посмотрел на часы – одиннадцать вечера. Бассет шел неторопливо, но быстрее, чем обычно. Значит, возник небольшой конфликт. Эйдин устало потер переносицу и снял очки, к Мадаленне Стоунбрук и ее эссе он вернется позже, сейчас ему было необходимо провести назидательную беседу с дочерью. Он открыл дверь, и в полоске света увидел силуэт Джейн, тащившую за собой котиковое манто. Линда не раз говорила ей, что так мех испортится, но Джейн утверждала, что точно так же делала Элизабет Тейлор в своем последнем фильме.

– Джейн. – она остановилась и посмотрела в его сторону. – Будь добра, зайди на минуту.

– Папчик, – она старательно изобразила зевок, но вышло ненатурально, и он даже не постарался ей поверить. – Я жуть как устала, может в следующий раз?

– Джейн. Мне нужно с тобой поговорить. Сейчас.

Она раздраженно выдохнула и повернулась на каблуках. При свете лампы он заметил, что помада немного съехала вниз, а щеки были слишком румяными. Господи, неужели и для него настала пора отчитывать дочь за полуночные свидания? Гилберт сел в кресло и поправил лампу так, чтобы свет не бил дочери прямо в глаза. Она развалилась на диване.

– Если ты сердишься из-за манто, то оно все равно было уже испорчено, – начала она, но он мотнул головой, и она притихла.

– Джейн, я начну издалека, а ты наберись терпения и выслушай меня. Не думаю, что моя речь займет больше десяти минут, так что, засеки и жди. Джейн, когда ты с мамой просила меня выпустить тебя в свет, ты обещала мне, что будешь примерно вести себя.

– Пап, – спохватилась Джейн, но он снова махнул рукой.

– Так вот, ты говорила, что не будет никаких вечерних загулов, не будет поцелуев в саду, и водиться ты будешь с нормальными молодыми людьми, а не непонятными личностями, которые даже свое имя после третьей рюмки вспомнить не могут. Итого, только за этот год я тридцать раз застал тебя в саду, двенадцать раз ты убегала на вечеринки без спроса, а про твоего кавалера Уилсона я вообще промолчу.

«Господи, как же я, наверное, напоминаю старого мистера Кларка!»

– Билл – хороший! – горячо возразила Джейн. – И в саду я вовсе не целовалась, мы просто нюхали розы, а…

– Достаточно, Джейн, – рассмеялся Эйдин, уж слишком она напоминала Линду, чтобы он мог сильно злиться. – Я говорю тебе серьезно, если ты не прекратишь свои ночные походы, я запру тебя дома и отправлю в Гринвичский университет.

– Будешь профессором у собственной дочери?

– И неизвестно кому от этого будет хуже.

– Ой, – она закатила глаза, и Эйдина немного передернуло. – Это и то лучше, чем слышать овечье покашливание Бассета и…

– И вот что еще, Джейн, – он остановил ее у двери. – Я давно тебе это хотел сказать. Ты не должна так относиться к нашим слугам и к нашим деньгам.

Джейн непонимающе на него взглянула и беспечно дернула за оборку платья. Оборка с треском оборвалась, и она презрительно откинула ее лакированной туфлей. Сколько стоило одно это платье, он не думал и не желал думать. Ему не было жаль денег, особенно на собственную дочь, но ему было жаль, что она никак не могла понять, каким трудом добывались эти деньги.

– Бассет служит у нас, но это не значит, что ты должна грубить ему и огрызаться, и не перебивай меня. Бассет работает у нас уже десять лет, и за это время он принес столько пользы, сколько мы все не принесли за все время. Пойми, милая, я вовсе не хочу попрекать тебя деньгами, я и работал для того, чтобы у тебя было все, но я не хочу, чтобы ты позорила себя таким неуважительным отношением к окружающим. Ты меня понимаешь?

Джейн еле заметно кивнула, ее глаза стали мокрыми, и Эйдин вдруг почувствовал, что от нее слабо пахнет шампанским. Его дочь вдруг разрыдалась и обняла отца так, как обнимала в последний раз лет десять назад. Тогда для счастья ей нужно было только плюшевое пони и большая коллекция наклеек.

– Пап, прости меня, – она захлебнулась в рыданиях и забавно хрюкнула. – Я такая ужасная, а ты такой добрый… И Бассет добрый… И мама ангел, а я…

– Ну, ну, оставь свое самобичевание до завтра. – он улыбнулся и дал свой платок. – А то сейчас наговоришь мне кучу нежностей, а с утра будешь со стыда сгорать.

– Папа, я просто эгоистка. – Джейн всхлипнула и жалобно посмотрела на него. – Ты точно не обижаешься?

– Точно.

– Точно-точно?

– Точно, точно, если перестанешь меня звать «папчиком»?

– Ну нет, – рассмеялась она и пригладила его пиджак. – Должно же у тебя быть хоть одно забавное прозвище.

– Я составлю тебе список возможных вариантов и дам с утра. А теперь иди спать.

– Хорошо. А это что такое? – она вывернулась из его объятий и посмотрела на эссе. – Ну-ка, дай, я посмотрю. Ого, неплохо!

– Ты так считаешь? – Эйдин внимательно взглянул на дочь. – Тебе действительно это нравится?

– Да! Так ново, интересно! Что ты поставил… – она пригляделась к имени и с трудом его выговорила. – Мадалене…

– Ее зовут Мадаленна. И я пока не решил, – тихо проговорил Гилберт и поцеловал дочь в лоб. – Все, иди спать, маму увидишь с утра.

Джейн поцеловала его в щеку, и он услышал, как она позвала Бассета. Эти двое часто ссорились, и всегда Бассет выступал в роли мудрого старого советника, который принимал извинение как подарок судьбы.

Он снова посмотрел на эссе и решительно обвел «отлично» в кружок. Он еще не решил.

***

Эйдин почти опаздывал. На часах было уже восемь утра, когда он вышел из дома, но студенты Гринвичского университета славились тем, что приходили на лекции всегда за пятнадцать минут, и если их профессор будет приходить позже их, то авторитета не будет совсем. Во всяком случае, так ему разъяснили в деканате и уверили в том, что верят в его пунктуальность. Эйдин усмехнулся и напомнил себе ставить будильник на тридцать минут раньше. Он обожал завтраки, ему нравилось неспеша выпить кофе и просмотреть «Таймс», и он всегда приходил вовремя. Но сегодня Джейн встала с мигренью, и планы пришлось поменять. Эйдин пытался вспомнить себя в ее возрасте, и как он сам напивался, но от таких воспоминаний ему становилось еще хуже. Джейн имела полное право гулять по ночам и пить шампанское сколько угодно, но ему просто хотелось, чтобы она избежала его же ошибок и не чувствовала по утрам старой развалиной. Ему слишком сильно хотелось оградить ее от всего плохого. Линда приехала под утро, поцеловала дочь и сразу легла спать. Когда Эйдин сидела в столовой вместе с хмурой Джейн, Линда только засыпала. Определенно, сезон был открыт.

Нужная аудитория была почти рядом, когда он перепрыгнул через лужу и вбежал в открытые двери. Успел. Теперь можно было и выдохнуть, давно он так не бегал. Эйдин медленно вдохнул и выдохнул, чтобы сердце не билось так сильно и громко, а потом внезапно для себя рассмеялся. Подобное ребячество было не для его возраста, но его это нисколько не смущало, и он почувствовал, что вполне мог бы перепрыгнуть еще через несколько ступенек. Но всему нужна мера. Эйдин быстро распахнул двери, прошел в кабинет и зашторил занавески на окнах так, чтобы класс погрузился в темноту. Эту штуку он задумал еще давно, когда только начинал свою карьеру, и вот только сегодня решился на нее. Он уже не так горел искусством как раньше, но его студентам это вовсе было необязательно знать, ведь, как там сказала эта девушка, Мадаленна Стоунбрук? Всем нужен учитель? По спине пробежал неприятный холодок при мысли, что все это было изощренной игрой. Ничего, сегодня на занятии он и выяснит.

«Ты становишься сентиментальным», – усмехнулся Гилберт и услышал, как в дверь кто-то аккуратно поскребся. Ровно восемь тридцать, его студенты всегда были пунктуальными.

Он распахнул двери и увидел беспокойную толпу. Все были разными; никогда его новая группа не напоминала ему прошлую. Для него все его ученики были особенными, каждого он запоминал на все учебное время, с кем-то потом прощался, с кем-то виделся на научных конференциях, но никогда их не путал друг с другом. Эта группа была более собранной, более серьезной, но, увидев своего профессора, сразу просияла. Эйдин постарался не искать взглядом свою знакомую и улыбнулся всем сразу.

– Здравствуйте. Рад, что вы пришли вовремя. – он заметил, что Мадаленна стояла в самом конце и смотрела на стену. – Проходите в кабинет и не включайте свет.