Текст книги "Магнолии были свежи (СИ)"

Автор книги: Ann Michaels

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 68 страниц)

– Что ж, – усмехнулась она. – Я обожаю животных и интересуюсь историей Американского Юга. Рассказывайте обе, и я с интересом их выслушаю.

– Серьезно? – он скептически выгнул бровь, но Мадаленна бесстрастно рассматривала потолок. – Какой вы увлекающийся человек!

– Да, это одно из моих достоинств.

– Не сомневаюсь. Тогда, – он осмотрелся и хлопнул в ладоши. – Я расскажу вам, как делались стулья в старину. – она пробурчала что-то невнятное. – Даже не думайте возражать, лучше обопритесь о подушку и слушайте. Первый стул появился у древних египтян. Чаще всего он являлся предметом роскоши, богато декорировался, однако был совершенно неудобным – у него была всего одна ножка.

– Так вот, значит, откуда пошло выражение: «Сидеть на двух стульях». – откликнулась Мадаленна, и Эйдин недовольно посмотрел на нее.

– Мадаленна, вы должны засыпать, а не слушать.

– Так что же поделать, если из вас такой интересный рассказчик?

– Благодарю за комплимент. Так вот, у стульев были богато инкрустированные стенки, они делались из самых дорогих пород дерева…

Сначала Мадаленна не хотела засыпать из-за принципа. Ей хотелось сидеть всю ночь с открытыми глазами и безмолвно говорить: «Видите? Не получилось», после чего встать и выпить наконец заветно снотворное. Но голос мистера Гилберта был таким спокойным, добрым, успокаивающим, что желание вскочить с места постепенно уходило. Мадаленна сидела на месте, сжимая его руку и прислушалась к той ерунде, о которой Эйдин говорил таким серьезным тоном, будто читал лекцию о стандартах классицизма. Он не отнимал руки, и когда наконец ее веки стали тяжелыми, и она склонила голову на подушку, его голос стал тише. Но он не ушел. Сначала он говорил о стульях, потом Гилберт стал говорить о диванах, а когда дремота наконец пришла, Мадаленна слышала что-то отдаленное о фромугах. Ее больше не била тревога, она не бежала куда-то в своем сне и не старалась от кого-то спастись. Когда она в полусне положила голову ему на плечо, то почувствовала лишь краткое напряжение, а потом Эйдин осторожно потянулся за ее книгой, и Мадаленна окончательно заснула.

Проснулась она ночью только один раз – когда покрывало упало на пол, и Мадаленна почувствовала свежий воздух из окна. В холле было темно, но за окном проступали утренние сумерки. Сначала ей показалось, что она одна, и все что произошло было игрой ее расшатанного воображения, но мистер Гилберт был рядом с ней – они так оба и заснули на диване, оперевшись друг на друга и не разняв руки. Мадаленна приподнялась на руках и вгляделась в его лицо. Во сне Эйдин был спокоен и печален – ему снился не самый приятный сон, она это знала. Он не так много рассказывал ей о своем брате, но Мадаленна знала, как это – когда во сне являлись призраки прошлого. Судорога дернула его щеку, и он глубоко вдохнул. Он так долго бдил ее сон, неужели и она не могла сделать что-нибудь для него?

Мадаленна выпрямилась и осторожно высбодила правую руку. Будить его она не хотела, вся ситуация стала бы слишком двоякой, но и позволять ему мучиться она тоже не желала. Она помнила, как в детстве, когда плохо спала, мама проводила рукой по ее лбу и целовала, и тогда страшный сон уходил. Такого, конечно, Мадаленна позволить себе не могла, но, пока разум вовремя не приказал ей остановиться, она осторожно положила свою руку ему на лоб и легко провела, словно снимая невидимую тень. Эйдин вздрогнул, и Мадаленна замерла, а потом вдруг повернулся к ней, и она услышала его мерное дыхание. Она зачем-то приложила ладонь к своей щеке и беззвучно передвинулась на другой край дивана; ночь обещала быть спокойной. Пилигримы нашли свое сокровище.

Комментарий к Глава 27

надеюсь, вам понравилась глава). спасибо за прочтение, буду очень рада вашим комментариям и мнениям ( а автор продолжает выкладывать главы глубоко ночью, потому что ведь так гораздо интереснее!).

p.s. мне кто-то из дорогих читателей писал о сериале “синяя книга”, так вот, посмотрите, это отличный проект! *** не пасхалка ***

========== Глава 28 ==========

Комментарий к Глава 28

я буду очень рада и благодарна, если вместе с кнопкой “жду продолжения”, вы напишите пару слов о главе, спасибо! приятного чтения!

Часы на главной площади пробили пять часов утра, и на полу, в дальнем углу, зашевелился квадрат света. На стене все еще мелькали тени от уличных фонарей, но скоро их должны были погасить, и вся улица стала бы постепенно наливаться светло-бежевым. Было раннее утро, и даже птицы еще молчали, изредка издавая какой-то звук в пустоту, однако лампа на его столе уже горела, а стук печатной машинки был слышен даже за закрытой дверью. Еще один исписанный лист аккуратно лег в небольшую корзину, и он пометил его цифрой «десять». Профессор искусствоведения, Эйдин Гилберт, уже час сидел за новым докладом, и впервые за долго время писал не отрываясь. Его мысли сами по себе ложились ровными строчками на бумагу, и ни разу он не нажал на длинную кнопку, которая бы зачеркнула все написанное, и ни разу он скомкал лист и не прицелился им в мусорную корзину. Доклад о картине Тициана писался как будто бы сам по себе, и Эйдин только успевал записывать за собой те строчки, которые появлялись из головы. Предложение выступить еще раз с докладом появилось спонтанно – просто на одном из ужинов, которые стали устраиваться после каждой экскурсии по городу, один из профессоров пинакотеки – сеньор Дальваре, – предложил ему написать работу о Тициане, пока они все еще находились в Милане и выступить с ней в один из дней. Эйдин по старой привычке подумал, что ему это неинтересно и уже хотел вежливо отказать, как внезапно решил, что ему это интересно. Ему действительно нравились тонкие линии Тициана, нравилась причудливая игра света и тени на работах мастера, и в конце концов, он вспомнил, как был влюблен мальчишкой в прекрасной лицо Мадонны картины того же Тициана. Почему бы и нет, подумал Гилберт и дал свое согласие.

Он ожидал, что работа будет долгой и муторной. Он опасался, что уже забыл, как это гореть своим собственным исследованием, он надеялся, что сможет правильно подобрать материал к своей работе, чтобы доклад не звучал слишком сухо и при этом не слишком фамильярно. Когда-то в одном издании написали, что «у Эйдина Гилберта выработался удивительный стиль написания оценочных работ», и ему оставалось скрестить пальцы, что этот стиль и правда был, и что он его не потерял. Несколько раз он садился за машинку, и каждый раз вырывал все написанное и рвал на мелкие куски, после чего комната казалась припорошенной снегом. Несколько раз он выходил из своей затворнической кельи и порывался позвонить сеньору Дальваре и сказать, что лучше ему найти на эту работу кого-то другого. Но все это было ребячеством, дурным тоном, совсем недостойным профессора искусствоведения Эйдина Гилберта, который занимался исследованиями по этой теме вот уже больше пятнадцати лет. Впервые за несколько лет ему не захотелось подвести то товарищество, которое так верило в него. А потом какая-то сила понесла его, и строчки стали складными и гармоничными. Общество искусствоведов в Италии несколько отличалось от привычного ему лондонского. Может быть, он просто не успел познакомиться со всем высшим светом, или искусство здесь, начиная с четырнадцатого века, жило отдельной от света жизнью, но так или иначе, здесь Эйдин чувствовал себя гораздо свободнее. Ему снова хотелось писать, снова хотелось верить в идею совершенства, снова хотелось работать над трактатами – ему снова хотелось жить той жизнью, которая закончилась десять лет назад. Здесь не было излюбленных в Лондоне сплетен о высшем свете, здесь никто не спрашивал его об искусстве просто для того, чтобы его спросить. Нет, здесь знали его имя и желали знать, что он думает о докладе Фражуа о Кандинском, и почему он так и не написал ни одной биографии художника. Он снова чувствовал себя рыбой, которая наконец вернулась в любимое море. Снова хотелось дышать, творить. Поэтому Эйдин каждый раз возвращался в свой кабинет, запирался и начинал печатать по новой. Выходить стало только тогда, когда он вернулся к своему излюбленному методу. Писать о великом мастере получалось не сухо и уважительно только тогда, когда он представлял его живым человеком. То, о чем говорила Мадаленна, занимало его еще несколько лет назад, и каждый раз, когда он начинал новую монографию, Гилберт пытался представить, как жил этот гений. Неужели он мог просто смотреть на людей, просто спать и есть? Единственным отличием от прошлого, было то, что теперь с этими мыслями постоянно соседствовал образ мисс Стоунбрук.

Он всегда чувствовал ее присутствие; даже когда Мадаленны не было рядом с ним, ее образ всегда вышагивал около него по широким улицам, сидел рядом в кресле, наблюдая за работой и обязательно давал советы, как и что лучше написать. Мадаленна сама была Италией, она в ней растворялась, но не терялась. Что-то новое загоралось в ее глазах каждый раз, когда она слышала итальянскую речь, а когда она сама начинала не бегло, но старательно говорить на итальянском, ее голос звучал по-особенному торжественно и звонко. Гилберт поймал себя на мысли, что ему нравилось наблюдать за ней. На экскурсиях, когда Мадаленна слушала неторопливый рассказ про семьи, населявшие Милан и всю Ломбардию, на конференциях, когда она, нахмурившись, слушала докладчиков и иногда недовольно мотала головой, а иногда что-то быстро записывала в блокнот. Ему нравилось видеть ее осторожно подбиравшейся к своему счастью, а в Италии она была к нему близка как никогда. Горный воздух вкупе с приятным соседством Адриатического моря благотворно влиял на нее, и она стала чаще улыбаться, смеяться, и привычное мрачное выражение, всегда сопровождавшее ее, исчезло в одну минуту.

«Гармоническое сочетание тонких черт в лице героини Тициана Мадале…»; печатная машинка вздрогнула, и Эйдин вытащил лист из подставки. Он уже достал ручку, чтобы зачеркнуть ошибки, но потом отложил бумагу и встал из-за стола. Спать ему не хотелось, и он посмотрел за крыши вытянутых палаццо – там за красной черепицей виднелись туманные горы, и их вершины терялись в облаках. Скоро должно было светать, и Гилберту вдруг захотелось уехать из Милана, из этого зачарованного места, где все было по-другому, и один вид гор и желтых домов заставлял его думать о том, о чем думать было нельзя. Это было неправильно. Это было нехорошо и недостойно самого его, и он это понимал. Эйдин провел рукой по взъерошенным волосам и почувствовал, как воротничок рубашки впился в шею. Он всегда надевал эту рубашку, когда садился за доклад. Себе он каждый раз говорил, что эта рубашка сама попадалась ему под руку, но на самом деле мягкая фланель все еще помнила объятия Мадаленны, и от этого рука сама тянулась к ней. Эйдин дёрнул себя за воротник и быстро открыл окно. Свежий воздух растрепал листы, лежавшие на столе, но Гилберт даже не заметил этого. Рывком он высунулся в окно и поглубже вдохнул; он дышал, дышал, хотя скорее бы пожелал и совсем задохнуться, только не возвращаться в этот номер, к тем чувствам, на которые он права не имел.

Она сильно изменилась в Италии. Родная страна подошла Мадаленне как платье, сшитое по лекалу, и она, ни минуты не сомневаясь, накинула его на себя и зацвела пуще обычного. Мадаленна поменялась, но эта перемена была скорее похожа на возвращение к истокам. Ей больше не надо было притворяться, в каждом движении и в каждом взгляде она была настоящей, живой, и все итальянцы принимали ее за свою соотечественницу. Казалось, ее красота, и так классическая, стала еще ярче в этом старом городе; рыжие волосы отливали на ярком солнце медным, большие глаза смотрели не с затаенным испугом, а с уверенностью и не было больше той угрюмости, которая напоминала агонию затравленного зверя. Мадаленна цвела и была счастлива, а в Гилберте каждый день боролось отчаянное желание уехать, чтобы никогда не видеть ни этих серых глаз, ни этой улыбки, ни чувствовать, что его дружеская привязанность становится все глубже, и выхода оттуда нет.

Рубикон был перейден, но Эйдин наивно полагал, что сможет справиться с «подергиванием нервов», он полагал, что все это – только обычная иллюзия, минутная вспышка, которая обязательно пройдет, если должным образом усмирить свои эмоции. Он надеялся, что все их встречи, разговоры – свидетельство дружбы, тонкой и крепкой и только. Гилберт много раз ошибался, но эта ошибка была самой идиотской. Проходили дни, но эмоции не усмирялись, а, наоборот, переходили в чувство, над которым он власти не имел. Он не мог без нее. Мадаленна Стоунбрук – спокойная, умная, сдержанная, – стала такой необходимой для него, что Гилберт искал ее присутствия каждый день. И конференция в Италии была ошибкой. В Лондоне он мог придумать тысячу причин, почему у него не было права видеть ее – он был профессором, она училась у него на факультете, их не связывало ничего, кроме искусства, редких встреч и цветов в теплице у мистера Смитона. Здесь все это приобрело другое значение, и Эйдину даже не приходилось придумывать причины, почему он мог ее увидеть – они всегда были рядом и вместе. Вместе сидели на докладах, вместе стояли у картин, вместе молчали. Она никогда не переходила грань приличия и субординации, даже в самых откровенных разговорах Мадаленна держалась очень вежливо, но что-то поменялось в том, как она смотрела на него, и это заставляло забывать об обещаниях, данным самому себе.

Ему хотелось видеть ее счастливой, и он добился ее согласия на участие в поездке. Ему хотелось знать, что она не волнуется, и старая ирландская примета вспомнилась сама по себе. Ему хотелось сказать себе, что так, как поступает он, поступать нельзя, и он говорил это, но слова ничего не меняли. Влюбленность в эту девушку возникла не сама по себе, Эйдин знал, что так будет, потому что любовь к ней возникла задолго до того, как он это понял. Гилберт расстегнул воротник и подвинул пишущую машинку. Филип тоже знал это, но Гилберт предпочел не обращать на его слова внимания, предпочел отпустить все это на самотек, и в результате оказался в Италии, рядом с девушкой, в которую был влюблен, и судьбу которой не мог разрушить. Его тянуло к ней, каждый час он искал знакомую фигуру на улице, в ботаническом саду, в холле отеля. Каждый день Гилберта настигало наваждение рыжих волос, мягкого прикосновения руки и ласковой улыбки. Каждый вечер он думал, что будет дальше, если он это не остановит. Но вот в чем было дело – он не желал этого останавливать. Разумеется, он мог напомнить себе о своем положении, мог сказать, что он профессор, а она студентка, и что его поведение безнравственно, но что было такого ужасного в их беседах? Что было такого страшного, что он искренне полюбил человека, привязался к мудрой, умной, тонкой и доброй девушке и не желал с ней расставаться? Да, покачал головой Эйдин, для него в этом действительно не было ничего такого. А что могло сказать общество?

Преподаватель заводит роман со студенткой – это было во всех водевилях и фельетонах. Ему было плевать на подобные заголовки, он слишком много раз видел в публичных газетах изображение своей жены и привык к тому, что половина оказывается чудовищной ложью. Хотя, в его случае, много оказалось правдой. Но ему было все равно, и это было самым главным, ведь в конце концов всегда можно было уехать туда, где не было блистательного общества и слухов. Но Мадаленна… Сколько раз она попадала в эти отвратительные статьи, где ее имя постоянно фигурировало в фальшивых некрологах Хильды Стоунбрук? Сколько раз он видел, как ее лицо подергивается судорогой, когда она видела, какую чушь печатают про ее семью и ее саму? Если и будет роман… Что бы им оставалось? Редкие встречи в ресторанах? Томные взгляды в аудиториях и прогулки в отдаленном парке Лондона? Гилберта перекосило, и он толкнул стул, тот покачнулся на ножке. Романа быть не могло, это было бы слишком ужасно – подставлять так Мадаленну. Она была слишком чистой, слишком хорошей, и он ее слишком уважал, чтобы так обесчестить. Что же тогда оставалось? Он подошел к зеркалу и посмотрел на свое отражение. Зеркальный Гилберт был похож на своего двойника в настоящем мире, однако если у настоящего Эйдина была такое же глупое выражение лица, как и настоящего, то дела были плохи.

– Ты – идиот. – сказал Гилберт и щёлкнул пальцами там, где у зеркального Гилберта был лоб.

Легче не стало, но в голове как будто бы что-то прояснилось, и Эйдин сел на крутящийся стул. Развод. Это было вполне логично, учитывая, что их брак с Линдой изжил себя. Гилберт признал это еще несколько месяцев назад, но продолжал думать о Линде, как о своей жене. Это была привычка, обыденность, все-таки двадцать лет жизни рука об руку не могли пройти просто так. Он не мог сказать, любила его Линда, или нет, не мог сказать, нравился ли той Джонни по-настоящему, или все это была только игра, но он мог с точностью сказать, что ему было все равно. А в Италии это стало еще более явно. Он понял, что все кончено тогда, когда после конференции забыл позвонить ей, а когда вспомнил, то был уже в номере и вовсе не собирался вставать и набирать знакомый номер. Чувство долга и чувство привычки – единственное, что удерживало в семье, но и это стало ему надоедать. Их брак был прекрасным, и даже несмотря на то, что Линда часто давала ему поводы для ревности, он никогда не стремился отвечать ей тем же. Какие-то дамы проявляли к нему интерес, иногда Эйдин слышал выдуманные слухи, что он с кем-то встречается, но Линда всегда только звонко смеялась и целовала. Он слишком сильно любил ее, чтобы изменить. А сейчас он понимал, что его чувства к Мадаленне были слишком серьезными, чтобы позволить их отношения назвать обычной связью.

– Ты точно идиот, – проговорил Эйдин и недовольно посмотрел на свое отражение.

Он был старше ее на двадцать с лишним лет, у него был багаж из совершенных ошибок, тяжелого опыта и семьи, включая дочь, которой было столько же, сколько и Мадаленне. Ее жизнь только начиналась, она едва начинала дышать вдали от тех трудностей, которые ей долги годы дарила собственная семья; так, разве он мог нарушить ее счастье тем, что предложил бы выйти замуж. Он не мог отяготить ее таким признанием, не мог поделиться с ней какими-то трудностями, потому что это было бы нечестно. Мадаленне нужен был другой человек. Обаятельный, молодой, способный ее развеселить, который бы не отяготил ее своими дурацкими мыслями и помог бы с легкостью смотреть на все происходящее. Только не Джон, конечно; он не заслуживал такую девушку, как она, но здесь в Италии она вполне могла бы найти себе подходящую партию. Да и потом, он вскочил со стула и зачем-то взял исписанные листы, с чего он вообще мог решить, что Мадаленна что-то чувствовала к нему? Да, она была вежливой, да, она была приветливой, да, он больше не чувствовал того холода, который ошпаривал его с расстояния, но это лишь значило дружескую симпатию. Поцелуй в ботаническом саду был обычной формальностью, объятия в музее – свидетельством дружеской признательности, с чего он вообще решил, что между ними что-то может быть?

Солнце наконец поднялось над крышами домов, и Эйдин потянулся, глядя на смятую постель. Он хорошо спал в последние дни, особенно после той ночи в холле, когда он помог Мадаленне. Он точно помнил, что проснулся раньше нее; она спала, устроившись на другом конце дивана, и Гилберт осторожно накрыл ее покрывалом, нечаянно вглядевшись в ее лицо. Даже во сне оно было строгим, и руки были сжаты в кулаки. Он не мог знать, что ей снится, однако когда она заворочалась и принялась что-то беспокойно шептать во сне, Эйдин, повинуясь странному порыву, наклонился поближе и осторожно коснулся щеки рукой. Он сам не знал, что ему сказало так поступить; почему-то ему точно помнилось – когда в эту же ночь ему приснился кошмар про Джеймса, кто-то коснулся его лба рукой и осторожно снял тревожный сон. Он поступил так же. Мадаленна вздрогнула, замерла, а потом подложила под голову руку и спокойно повернулась на другой бок. Их связь с каждой минутой становилась все сильнее, и то его не пугало.

Гилберт подошел к окну и открыл вторую створку. Город все еще был тихим, скоро снова должен был прозвонить коолокол собора, и ему вдруг захотелось уехать из Милана. Уехать из этого красивого, витринного города куда-нибудь в провинцию, где улицы были выложены кривым камнем, своды домов были такими низкими, что нужно было пригибаться, когда проходил мимо них, а все стены были увиты цветами и плющом. Милан ему нравился, но тут все было слишком… Столичным. Слишком выверенным, где все реликвии охранялись денно и нощно, и к ним нельзя было подойти даже на полшага. Ему хотелось уехать куда-нибудь туда, где люди спокойно проходили мимо фрески шестнадцатого века и считали, что это обычный рисунок – в этом была особая прелесть. Зевнув, он принялся разглаживать простынь, как вдруг замер, и одеяло упало на пол. Сиена. Сиена в Тоскане. Мадаленна несколько раз говорила, что она оттуда родом – там родилась ее мать, там жила вся ее семья. И он точно обещал, что во время конференции он выкроет время, чтобы она смогла съездить на свою родину. Гилберт подбежал к календарю и посмотрел на белый лист – там ничего не было записано; никаких важных экскурсий и встреч. Они были абсолютно свободны, если только не считать, что у Мадаленны могли быть свои планы.

Он быстро нашел в шкафу другую рубашку и схватил итальянскую вечернюю газету – там всегда печатали сводку с погодой в соседних городах. Верона, Мантуя, Рим, Сиена. Обещали теплую погоду, до семнадцати градусов. Эйдин не так хорошо понимал итальянский язык, но смог уловить, что, оказывается, этот март выдался самым теплым за тридцать лет. Положив газету в карман, он быстро накинул пиджак и наспех причесал волосы. А потом остановился. Разве сейчас он не пытался найти причину для встречи? Разве он не старался придумать повод, только чтобы лишний раз увидеть ее? Голос совести, несомненно, был важен и часто сопровождал его по жизни, но сейчас Эйдин только отмахнулся и посмотрел на часы – семь утра. Достаточно рано, но для поездки в другой город более подходящее время найти было трудно. И он вовсе не стремился лишний раз увидеть Мадаленну, он только выполнял обещание, которое дал несколько месяцев назад.

Закрыв за собой дверь, он вышел в холл и осторожно поднялся на этаж выше. Почти все номера спали, и только из некоторых раздавался слабый шум, скорее всего, это были итальянские коллеги, привыкшие просыпаться очень рано. Отсчитав нужный номер, он остановился около нужной двери и на секунду замер, а потом негромко постучал в дверь. Стараясь не думать, что он ее сильно беспокоит, Эйдин шагнул назад и заслышал какой-то шорох внутри комнаты. Дверь распахнулась, и он увидел Мадаленну, немного сонную, но уже одетую и причесанную. Она холодно взглянула на коридорный ковер, прежде чем посмотрела на Гилберта, и он вспомнил, каким ледяным мог быть ее взгляд, когда она смотрела на незнакомцев. Однако холод исчез, как только она увидела его, и Эйдин постарался сдержанно улыбнуться в ответ на ее улыбку.

– Я вас не разбудил? – вежливо поинтересовался он.

– Нет, – она помотала головой и посмотрела себе за плечо – из-за открытого окна занавески развевались по всей комнате. – Я рано проснулась, так что, вы не помешали.

Значит, он ее не разбудил, никаких дел на сегодня не было запланировано – они смело могли поехать в Сиену и отступать было некуда. Он просто выполнял обещание, вот и все.

– Насколько я знаю, на сегодня не запланировано никаких экскурсий, – начал он.

– Да, вроде бы, – она пожала плечами и взяла со столика календарь. – Точно, сегодня свободный день.

– Так вот, я подумал, если сегодня свободный день, и никуда не надо идти, то, возможно, вы были бы не против, если бы мы с вами съездили в соседний город, в Сиену, и…

Он не успел закончить, как Мадаленна просияла, и, не удержавшись, хлопнула в ладоши. Звук хлопка громко разнесся по пустому коридору, и Эйдин рассмеялся. Он никогда не видел ее такой счастливой, как сейчас.

– Кажется, там всего два часа до Тосканы, – он небрежно вытащил газету, к которой прилагался небольшой путеводитель. – Да, точно. За два часа мы с вами успеем доехать до Сиены.

– Ни слова больше! – воскликнула Мадаленна и ринулась обратно в комнату, а потом снова появилась на пороге. – Никуда не уходите, я буду готова ровно через пять минут.

Эйдин кивнул и вышел на балкон, который прилегал к холлу. Миланский собор был прекрасен, но теперь все его внимание занимали только горы – серые, они поднимались вверх, и он вспомнил, как мечтал ребенком добраться до вершины одной из гор и построить там свой мир. Он любил Ирландию, но Италия была не менее прекрасной. За ней маячил признак Римской империи, и в каждой горе Эйдину казался Везувий, а под плитами – Помпеи. Он был профессором искусствоведения, и все равно еще мечтал отыскать пропавшие города и Атлантиду. Это было странно, но Гилберт не хотел расставаться со своей старой мечтой. В коридоре раздался глухой звук, и в холле показалась Мадаленна – она действительно успела собраться очень быстро и при этом выглядела так же элегантно и просто, как и всегда. Светлые льняные брюки в сочетании с таким же пиджаком и белой блузкой смотрелись удивительно к месту. Эйдин улыбнулся ей в ответ и пропустил вперед. Они спустились по винтовой лестнице, и когда вышли на улицу, оказались около голубого «Форда» с открытой крышей. Мадаленна одобрительно посмотрела на автомобиль и, осторожно открыв дверь, села на переднее сиденье.

– Садитесь, – сказал Эйдин, вспомнив, что не предупредил никого об их поездке. – А я схожу и скажу метрдотелю, что, если нас потеряют, пусть ищут в Сиене.

– Не надо, – остановила его Мадаленна, и он удивленно на нее посмотрел. – Не обижайтесь, мистер Гилберт, ваш итальянский очарователен, но, боюсь, вас могут не так понять. Не говорите ничего, пусть все думают, что мы ушли на прогулку.

– Хорошо, – помедлив, согласился Гилберт и сел в кресло. – Но насчет итальянского, это вы зря, теперь я вас замучаю вопросами о своем произношении и правильной грамматике.

– Пожалуйста, сколько угодно. Только предупреждаю, – она сняла с шеи платок и надела его на голову. – Я совсем не помню дорогу, и если мы заблудимся, можем оказаться в поле с овцами.

– Не беда, – усмехнулся Эйдин, заводя мотор. – Итальянские овечки по сравнению с ирландскими очень милы.

– Правда?

– Правда. Овцы из Гэлвея смотрят на вас так, словно хотят сказать: «Я, конечно, существо травоядное, но не против того, чтобы вы стали моим завтраком». Шутка очень смешная, – он хотел продолжить, но его прервал смех Мадаленны. – И я так понимаю, что вы ее оценили. Польщен.

– Всегда пожалуйста.

Мотор завелся в одну минуту, и, кинув взгляд на гостиницу, Гилберт мастерски выкрутил руль, и автомобиль, совершив изящный поворот, покатил к выезду из города.

***

– Полиция города Тосканы заявляет о вопиющем случае кражи нескольких фунтов лимонов на местном рынке, – порыв ветра чуть не выхватил газету из рук Мадаленны, и она недовольно фыркнула. – Сейчас проходят поиски преступника, просьба всех, кто об этом что-то знает, сообщить местным властям. Мистер Гилберт, вы знаете об этом что-нибудь?

– Знаю, что не в силах осуждать бедолагу, лимоны слишком вкусные.

– Согласна, – Мадаленна кивнула и сложила газетный лист пополам. – Вы точно не пропустили поворот?

– Нет, кажется, нет. Держитесь крепче.

Они ехали уже два часа, и за это время погода успела стать чудесной. Дул свежий ветер, разнося запах апельсинов и ванили, голубое небо было ясным, совсем без туч, и светлый шарф Мадаленны развевался на ветру, мягко касаясь его руки. Узкая дорога шла серпантином вверх, отчаянно жавшись к высоким скалам, и если один из путников отваживался посмотреть вниз, то он мог увидеть синее яркое море с белыми лоскутами волн, которые барахтались вверх-вниз, напоминая оборки на бальном платье. Было уже одиннадцать часов, когда они въехали в город, остановившись около белой таблички с голубыми буквами: «Сиена, Тоскания», Гилберт посмотрел на Мадаленну; она сняла солнцезащитные очки, и в ее глазах он заметил такую радость, что сам невольно улыбнулся.

– Куда теперь? – он посмотрел на табличку и снизил скорость.

– Теперь поворачивайте направо. – уверенно сказала Мадаленна. – Так мы с вами попадем на главную улицу.

Гилберт послушно повернул направо и неожиданно нажал на тормоз, когда несколько молодых людей выехали перед ним на велосипедах. Он нажал на клаксон, но в ответ услышал только довольный смех.

– Туристы, – пожала плечами Мадаленна. – Что с них взять?

– Туристы? – выгнул бровь Эйдин, и они рассмеялись. – Значит, по-вашему, я похож на итальянца?

– Были бы, если не этот галстук.

– А что не так с галстуком? – недоуменно посмотрел Эйдин на аккуратный узел из черно-белой ткани. – Хороший галстук, даже могу сказать – замечательный.

– Действительно замечательный, но слишком педантичный. Для вас.

– А вы могли бы выбрать лучше? – прямо посмотрел на нее Гилберт, и та, отвернувшись, улыбнулась.

– Могла. И могу. Только дайте срок. Вот! – внезапно воскликнула она, и он от неожиданности вздрогнул. – Остановитесь здесь. Лучшего места в городе вы не найдете.

Недовольно косясь в ее сторону, Эйдин прилежно остановил машину около тротуара, и, удостоверившись, что никаких знаков, запрещающих парковку, не было, он выключил мотор. А потом посмотрел наверх и улыбнулся. Это была самая настоящая Италия, средневековая, хранящая в себе наследие Римского легиона и храбрых сражений. Это была крепость Медикеа – старинная башня сторожила вход в город. Из красного камня, поросшая в некоторых местах мхом, она выглядела так, словно сошла с картины исторического романа о рыцарях, ищущих Священный Гроаль. Эйдин подошел поближе и положил ладонь на камень – тот было теплым от солнца, и он почувствовал связь всех тех поколений, которые уже тысячу лет жили в Италии.

– У вас поразительная страна. – проговорил он, глядя на длинную стену, которую венчал Сиенский собор.

– Не могу не согласиться. – улыбнулась Мадаленна. – Пойдемте, я вам покажу город.

Гилберт предложил ей руку, и она не отказалась. Они вошли в настолько маленькую улицу, что, если бы к ним захотел присоединиться кто-то третий, ему бы просто не хватило места. Этажи желтых домов не были такими высокими, но сами дома были такими длинными, а пятые этажи – вытянутыми, напоминавшие бойницы, что создавалось ощущение, будто они бродят в средневековом замке. Поднявшись по трем каменным ступенькам они оказались в импровизированном тупике – улица заканчивалась дверью, и единственные первые этажи были обсажены диким шиповником и плющом. Мадаленна легко толкнула дверь, и они оказались на большой площади.