Текст книги "Магнолии были свежи (СИ)"

Автор книги: Ann Michaels

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 68 страниц)

========== Глава 1 ==========

Осень в Портсмуте начиналась еще в августе. Как только первый зеленый лист покрывался желтыми прожилками, в воздухе повисала пыль с железным привкусом, и ночи становились длиннее, а дни короче, это означало, что осень уже пришла, и только скрывается за поворотом переулка, как вор и просто ждет, когда можно будет осыпать листву с деревьев и нагнать тучи на ясное небо.

Для туристов только открывался сезон, а Мадаленна была готова сбежать куда подальше, только чтобы не видеть золотую траву и серое небо, начинающее нависать так сильно над красными крышами, что, казалось, оно упадет прямо ей на голову, когда она будет спать. Мадаленна ненавидела осень; в это время всегда уезжал отец.

Когда она была маленькой, то часто смотрела на то, как небольшой пароход отправлялся в свое путешествие туда, куда она не могла поехать и долго плакала в подушку, чтобы Бабушка не услышала. Ей казалось, что отец ее бросает, оставляет ее с мамой в этом огромном доме, похожем на тюрьму, где за каждой мраморной колонной скрывались тени, а из камина выскакивали злобные угли, готовые спалить весь дворец дотла.

Потом Мадаллена выросла и начала понимать, почему отец так часто уезжал на свои археологические раскопки – кто бы согласился жить здесь все двенадцать месяцев и дышать эти воздухом, который заползал в легкие влажным полотенцем и никак не выходил наружу – однако к осознанию примешалось четкое ощущение, что если не угли сгубят это поместье, то это сделает она сама. Обязательно, в один день она просто возьмет спичку, чиркнет ей по камню и бросит в открытое окно. А потом они уедут с мамой куда-то очень далеко, к тому заливу, куда они всегда мечтали попасть.

Дорога была неровной; в этот день в оранжерею было попасть еще сложнее, чем обычно. Вчера весь день лил дождь, и сухая пыль превратилась в мокрую грязь, однако Мадаллена упорно шла прямо, не сворачивая.

Сегодня вместо нарядных туфель на ней были ужасные, старые сапоги отца, которые бабушка терпеть не могла, и даже мама вечно просила ее переменить их на что-то другое. Но она не сдавалась, и когда никто не видел, старательно сбрасывала красивые кожаные балетки и залезала в бурую резину, которая пахла тиной, табаком и папой.

Лет семь назад он впервые привел в эти ажурные, стеклянные здания и наклонил к цветам так близко, что она смогла увидеть маленьких пчел, барахтающихся в пыльце. Они отчаянно перебирали лапками, шевелили своими маленькими тельцами и работали, не покладая рук. Папа сказал, что она напоминает ему такую же маленькую пчелу, и потом уехал, наказав строго следить за мамой и не обращать внимания на придирки Бабушки.

В тринадцать лет необъятная гордость обуяла Мадаллену, и она тоже вообразила себя такой же пчелой, изо всех сил старающейся работать и верующей, что если в каждый день вкладывать что-то новое, он обязательно улыбнется тебе в ответ и принесет долгожданные плоды.

Мадаленна задумалась и не заметила, как под ногой оказался камень; всего секунда – и она уже лежала на мокрой земле, отплевываясь от коричневой жижи, которая залезла ей и в волосы, и испачкала серое платье. Платье было не так жаль, его все равно выбирала Бабушка, а вот прическу ей помогала сделать мама. Приходилось врать, что она идет на студенческий вечер, а не едет за город, возиться с цветами и деревянными палочками, которые всегда ей почему-то царапали руки.

Локоны вылетели из красиво завязанного узла и разлетелись по щекам, залезая в глаза. Убирать их обратно в прическу не имело смысла, так она только измажется окончательно и станет напоминать непонятную лесную душу, выползшую из Зеленого пруда. Она умоется, когда придет в саму оранжерею.

Сегодня была суббота, и все туристы и жители отправлялись на концерт копии Билла Хейли, или просиживали ночь напролет в маленьких ресторанах с видом на набережную и залив, наблюдая за тем, как закат медленно таял в далекой воде. Мадаленна тоже однажды решила так провести выходной, но стоило им с мамой услышать крики чаек и густой рев парохода, как их глаза наполнились слезами, и весь вечер они делали вид, что все хорошо и старались не смотреть друг на друга.

Аньеза скучала по Эдварду, и что-то подсказывало Мадаленне, намного больше, чем она сама. Для нее он был отец, но для матери – муж, и было понятно, что их связь была намного крепче. Мадаленна не ревновала, никогда. С самого детства она видела ту нежность, которой отец одаривал маму, и это заставляло ее улыбаться так же сильно, как и от мягкого мороженого, которое Аньеза делала по воскресеньям. У отца не было недостатков, только кроме одного – он уезжал каждую осень, и этого нельзя было изменить.

Мадаленна дернула плечом и сердито встала с земли. Семь лет она была хозяйкой в доме, и никак не могла оставить дурацкую сентиментальность, которая просыпалась в ней каждый раз, как только в мыслях появлялся образ отца.

Эмалированные часы показывали три дня, солнце начинало припекать так, что песок хрустел под каждым шагом, и она выудила из кармана помятую кепку с согнутыми полями, она ее нашла в один из дней, когда разбирала мусор на чердаке, стараясь найти подшивку журналов «Взгляд».

Журналы она так и не нашла (потом оказалось, что бабушка сожгла все экземпляры), зато под руку ей попалась коробка воспоминаний мамы, откуда кепка и была взята и в ту же секунду победно водружена на голову. С той поры Мадаленна с ней расставалась.

Дорога начала идти в гору, и она старалась дышать носом, однако это не всегда получалось, и временами она останавливалась посмотреть на пейзаж. За горой была деревня; летом она утопала в зеленой листве и синем небе, и был виден только высокий шпиль церкви; осенью из-под кривых веток виднелись милые фасады домов, и в детстве Мадаленна часто представляла, кто мог бы там обитать; мама населяла эти домики и волшебными зверями, и красивыми принцессами, и злыми волшебниками.

Позже Мадаленна познакомилась с каждым обитателем, однако к их семье всё равно относились с каким-то подозрением, а когда на службу приходила Бабушка, все и вовсе отодвигались подальше, только чтобы миссис Стоунбрук не заговорила случаем с кем-то. Но опасаться было особо нечего, ведь Бабушка почти ни на кого не обращала внимания и только велела Мадаленне держаться подальше от «всяческого сброда». Сначала она кивала головой, а потом хмуро отодвигалась на самый край скамейки.

Мадаленна быстро втягивала носом воздух и старательно запоминала последние летние запахи в этом году. Когда наступал октябрь, и с неба не сходили тяжелые облака, Мадаленна часто лежала на кровати и перебирала в памяти те запахи, которые сводили ее с ума каждый июнь, июль и август, и ни одно лето не пахло так же, как предыдущее.

Когда ей было пять, июль пах апельсиновым мороженым, тиной, пылью с главной улицы; когда ей исполнилось пятнадцать, июнь стал пахнуть вечерней липой, мокрой травой и рекой; этот же август пока не пах ничем определенным, кроме только почему-то лимонной вербены и приторной вишни. Подобные ароматы Мадаленна не любила, они ей казались слишком приторными, ей нравилось что-то горчащее, напоминавшее дым от костра или полынь.

Она дошла до оранжереи к четырем часам, как раз когда двери уже были закрыты для обычных посетителей, и она первый раз за день вздохнула свободно и с полной грудью. Старый мистер Смитон хорошо знал ее семью, симпатизировал ее родителям, а к ней самой относился как к своей внучке. Раньше Мадаленна приходила сюда ради забавы – старый садовник сооружал ей прекрасные платья из блестящей оберточной бумаги, оборачивал ей же высокие палки, и она становилась настоящей королевой; она возилась с цветами, играла в зачарованный сад, забирала несколько красивых тюбиков из-под удобрений и воображала себя настоящим алхимиком, но мистер Смитон не молодел, и с каждым месяцем забавы становилось меньше, а труда больше, однако Мадаленна не возражала.

Каждые субботы и воскресения она сбегала сюда и тихо разговаривала с цветами, пила чай вместе с садовником в покосившейся беседке, готовилась к занятиям, ведь под сенью акаций читать об итальянском Возрождении было куда приятнее, чем в вечно холодном доме, где эхо раздавалось даже в спальне. К тому же мистер Смитон столько лет создавал красивую волшебную страну для нее, что можно было потратить хотя бы один день в неделю сейчас, чтобы помочь и прополоть грядки, укрыть розы от слишком палящего солнца и полить сухую землю под капризными магнолиями.

Мистер Смитон хранил ее ключ под вторым кирпичом брусчатки, однако сегодня ключа на обычном месте не оказалось, а служебные ворота, обычно уже закрытые к этому времени были распахнуты. Мадаленна хмуро оглянулась; не было ли рядом кареты скорой помощи – у мистера Смитона было не в порядке сердце – однако ничего, кроме темно-синего «Форда-Консула» на подъездной аллее не стояло.

Мадаленна потопталась на месте, однако только тряхнула головой и первым делом отправилась к рукомойнику. Отражение в зеркале глядело на нее очень неприветливо, впрочем, как и всегда, и Мадаленна только сильнее нахмурила брови и сжала губы так, чтобы они сошлись в узкую линию.

Как бы бабушка не хотела этого скрыть, но итальянская кровь давала о себе знать, и с каждым годом все больше и больше. Поначалу мама надеялась, что ее дочь будет такой же, как Софи Лорен, однако бледную кожу не брал никакой загар, а если такое и случалось, то Мадаленна сразу сводила его годовым запасом пахтанья, и рыжие волосы никак не темнели, и странно выделялись на фоне всех блондинок и брюнеток.

Мама все же полюбила внешность своей дочки, а когда миссис Стоунбрук захотела перкрасить ее в каштановый, и вовсе заявила, что Мадаленна – красавица, и что если Бабушка хоть пальцем тронет ее волосы, то они навсегда уедут из этого дома. С того прошло уже пять лет, и небольшой тюбик с краской так и лежал на раковине, и мама вечно брезгливо на него косилась.

Умытое лицо смотрело на Мадаленну из куска зеркала, и, быстро оттерев с платья пятна, она прошла вглубь оранжереи и позволила себе улыбнуться. После вчерашнего урагана она ожидала увидеть здесь развалины, но кусты, пусть и покосившись, стояли так неумолимо, как солдаты, и палки были их ружьями. Тент немного слетел с магнолий, и те неспешно покачивали своими белыми коронами под ветер, а розы, малиновые, белоснежные и кровавые, смотрели куда-то очень далеко, распуская бутоны и благоухая.

Но самыми любимым кустами у Мадаленны были кусты репейника; псевдосорняк, вечно выброшенный за изгородь, здесь он жил в своем собственном мире, и Мадаленна неустанно ухаживала за ним, шутливо называя его своим родственником – он тоже был родом из Италии.

Она быстро натянула резиновые перчатки, и, сдвинув панаму на затылок, принялась пропалывать землю около магнолий; почва была приятная, мягкая, а вчерашний ливень только пошел на пользу. Следом за магнолиями пришел черед камелий; нежные цветы всегда скрывались за тяжелыми кронами русских дубов, и Мадаленна однажды даже порвала свою сетчатую юбку, только чтобы яркие солнечные лучи не спалили мягкие лепестки.

После камелий она всегда поливала французскую лаванду и поворачивала ее так, чтобы солнце непременно осветило ее в закатный час; для фиалок она ставила маленькие деревянные подпорки, а сколько еще цветов потом оставалось! И итальянские гелиотропы, и голландские тюльпаны, и лимонные деревья, и вечно-зеленые кипарисы… После дня в оранжерее Мадаленна всегда возвращалась немного помятая, уставшая и испачканная в земле, но такая счастливая, что могла пережить еще одну неделю в доме Бабушки.

Она как раз копалась в земле, вырывая ямку для ландышей, когда вдалеке послышались звучные голоса. Несмотря на преклонный возраст, голос мистера Смитона все равно звучал громко и отчетливо, и Мадаленна любила слушать, как он читает ей стихи или забавные истории О’Генри, а второй принадлежал несомненно Джону Гэлбрейту. Он часто наведывался в теплицы; Мадаленна полагала, что ему нравятся розы, все остальные были уверены, что ему нравится Мадалена, но она только мотала головой и фыркала.

Она не строила иллюзий на свой счет. Не то чтобы она была некрасива, но ее внешность странно смотрелась на фоне гэмпширских пейзажей. Она не была похожа ни на Дебби Рейнольдс, ни на Брижит Бардо, даже на Морин ОХару, чья популярность постепенно угасала, она не походила.

Возможно, она и смогла бы завести друзей, но в детстве ее не выпускала Бабушка дальше своего сада, а дальше Мадаленна сама разучилась общаться, и поняла, что ей вполне неплохо и в обществе цветов. Они ее понимали, любили, им не надо было ничего, кроме тенька, свежего воздуха и воды, а в ответ они слушали ее и покачивали своими бутонами, как бы успокаивая.

Разумеется, она не была отшельницей и общалась с Джейн О’Мейли, с которой сидела на истории искусств, или ходила вместе на ланч с Дафной Грей, но этим все и ограничивалось. Мадаленне было хорошо в своем собственном мире, где все было гармонично и тонко, где правили балом картин, цветы и книги. Большего ей было не нужно.

– Здравствуй, Мэдди!

Бабушка согласилась на то, чтобы у ее внучки были рыжие волосы, однако с ее именем она была не согласна и упорно называла ее только Мэдди, и приказывала делать так всем.

Многие считали это самодурством взбалмошной старухи, однако ее счет в банке говорил за нее куда больше, чем психическое здоровье, и с пяти лет Мадаленна звалась исключительно Мэдди. Сама она это имя не любила. Мэдди. Мэдди. Что-то очень простое и глухое слышалось в этих пяти буквах; оно не было мелодичным, не было загадочным, оно было обыкновенным, и ее это так раздражало, что каждый раз, когда она слышала подобное обращение к себе, ей хотелось закричать. Бедный Джон; он наверняка был замечательным парнем, но стоило ему ее назвать «Мэдди», как ей хотелось запустить в него лопатой.

– Здравствуй, Джон.

Она не отвлекалась ни на минуту от пропалывания грядки; через два часа начнутся очередные танцы около залива, и, конечно, мама бросится на ее поиски. Мадаленна стала еще сильнее копать, и комья земли разлетались во все стороны.

– Как настроение?

– Замечательно.

– Как в университете?

– Тоже замечательно.

Мадаленна изо всех сил старалась не пыхтеть, однако у нее плохо получалось, отчего ее голос звучал так, словно она говорила из глухого каменного колодца. Джон переминался с ноги на ногу и силился что-то сказать, однако ни одна тема не была достаточно хороша. Бедный Джон, Мадаленне было почти его жаль, и она сама начала бы с ним разговор, если бы только время не поджимало ее с такой силой.

– Мэдди, – нерешительно начал Джон. – Ты завтра свободна?

– Нет. – просипела Мадаленна. – Завтра у меня много дел.

– А, – протянул Джон и замолчал. – Здесь в теплице?

– Да. – Мадаленна высунулась из-под тента и посмотрела на Джона.

Он был очень милым; высокий, с синими глазами и каштановыми кудрями. Он неплохо разбирался в математике и поступил в университет около Лондона; его родители владели неплохой лавкой, и каждый год ездили в Брайтон на отдых. Джон Гэлбрейт был отличной партией, и если она не выйдет замуж до двадцати пяти, то, конечно, согласится на его предложение руки и сердца. Все было решено заранее, и от этого Мадаленне стало как-то тоскливо, и внутри что-то ухнуло вниз.

– Я могу прийти завтра и тебе помочь? – наконец он озвучил вслух то, что пытался произнести несколько минут кряду.

– Если хочешь, пожалуйста. – пожала плечами Мадаленна.

– Прекрасно! – просиял Джон и присел рядом с ней. – Может тебе и сейчас чем-нибудь помочь?

– Нет, Джон, спасибо. Я почти закончила.

Земля ровными рядами лежала вокруг красивых кустов, и Мадаленна зажмурилась от удовольствия, представив, как все остальные будут смотреть на эту красоту и восхищаться белыми лепестками и зелеными стеблями. Гармония была только в одной природе, она была совершенна по своей сути, и Мадаленна пошла учиться на искусствоведа только лишь потому, что художники старались запечатлеть этот неуловимый флер и не боялись посвятить исканиям всю свою жизнь. Подобная самоотверженность привлекала Мадаленну, и она, понимая, что сама никогда на такое не решится, была рада хотя бы стать свидетелем подобного чуда.

– Ты так часто здесь бываешь. – усмехнулся Джон.

– Вовсе нет. Я провожу здесь только выходные.

– Да, но все же…

– Все же, что?

Джон замолчал и чуть не упал в розарий; Мадаленна постаралась не улыбаться, представляя, как он бы выглядел в шипах и лепестках. Часики затикали с еще большей скоростью, и она тихо выругалась – время поджимало ее, а она до сих пор не видела мистера Смитона. Это было не неприятное предчувствие, но у нее была маленькая традиция – обнять его на входе и на выходе. Половина традиции сегодня уже была разрушена, и под угрозой оставалась вторая половина.

– Многие говорят, что ты привязана к мистеру Смитону… – туманно изрек Джон.

– Да, это правда. – отряхнулась Мадаленна и хмуро посмотрела на молодого человека, который старательно смотрел куда угодно, но не на нее. – И что же?

– Ну, – протянул Джон, однако под серьезным взглядом девушки сразу же стушевался. – Как тебе сказать, Мэдди…

– Милый Джон, если ты будешь говорить по слову в минуту, мы не отсюда не уйдем до вечера.

– Словом, все считают, что твоя бабушка хочет завладеть этими теплицами. – выпалил Джон и начал усердно ковырять носком ботинка небольшой булыжник. Булыжник был декоративным, а потому пришлось выдернуть его из-под ноги и отложить куда подальше.

Если бы Джон сказал такое про любого члена ее семьи, она бы обязательно разгневалась и сказала бы, что он, разумеется, неправ, что так нельзя говорить, и что все это ужасные сплетни. Но речь шла про Хильду Стоунбрук, и тут никаких сомнений быть не могло.

Мадаленна не сомневалась, что Бабушка так и поступила бы, если только не ее ненависть к цветам; она считала, что пыльца вызывает аллергию Во всем доме не было ни одной вазы с настоящими цветами; только искусственные, из воска и тканей. Мадаленне становилось от них жутко, ей почему-то они напоминали похоронные венки, и каждый раз когда она проходила мимо них в гостиной и столовой, отводила взгляд и старалась смотреть в окно.

Джон ожидал вспышки негодования, и уже приготовился говорить, что он, конечно, считает по-другому, и что миссис Стоунбрук, всеми уважаемая гран-дама, никогда бы не решилась на подобное, однако Мадаленна только усмехнулась и стянула с рук резиновые перчатки.

– Это неправда, Джон. Бабушка ненавидит цветы. Так что, «Клуб садоводов» может быть спокоен, так и передай.

– Мэдди, – спохватился Джон. – Я бы никогда в жизни так не подумал на твою бабушку.

– А зря. – тихо проговорила она и направилась к рукомойнику; за время работы она сама стала похожу на луковицу цветка. – Помоги, пожалуйста.

Джон старательно вытащил мыло и спокойно ждал, пока та намылит лицо и руки до локтей, и звук шумящей воды как-то так успокоил внезапно Мадаленну, что она вдруг стремительно вздохнула и почувствовала, как с груди у нее сняли что-то тяжелое. Ей снова возвращаться в этот дом, но, во всяком случае, ей есть куда сбежать.

– Просто все так говорят в городе, и я решил, что тебе нужно об этом знать.

– Спасибо, Джон.

– Лучше ты услышишь от меня, чем от какого-то идиота.

– Конечно.

Мадаленна насухо вытерлась полотенцем и, не глядя, провела по волосам расческой. За волосы она была спокойна всегда. Она могла испачкаться в грязи, могла разодрать платье, но вот ее прическа никогда не подводила, и стоило ей пригладить локоны, как те ложились аккуратными волнами. Многие стриглись под Тейлор или Пауэлл, но Мадаленна не хотела. Она гордилась своими длинными волосами, которые струились вдоль спины, и аккуратно укладывала их в простую косу.

– Просто многие не понимают, почему ты так много тут проводишь времени.– осторожно проговорил Джон. – Вот и начинают придумывать всякие небылицы.

Джон тоже не знал, почему все выходные Мадаленна пропадала здесь, около полуразвалившейся беседки и старой сторожки, и таким образом пытался выведать причину. Мадаленна все это понимала, но это не раздражало ее, а только удивляло. Почему люди так любят проникать в чужие тайны, разве их собственных секретов им не хватает? На это мама всегда только улыбалась, а Бабушка презрительно сопела, и ответа на этот вопрос она так и не получила.

– Мистер Смитон не молодеет, Джон. Ему нужен кто-то, кто будет заботиться о нем.

– Так пусть согласится на опеку! – воскликнул Джон. – Наш клуб как раз организует неделю помощи пожилым.

– Ему нужна не одна неделя.

– Так это только на первое время. – увлеченно заговорил Джон; всяческие университетские клубы были его слабостью. – А потом, когда он уже освоится, мы подыщем ему кого-нибудь постоянного.

– Это очень мило, но мне здесь нравится. – спокойно отрезала Мадаленна и отправилась к аллее; там, в конце стоял небольшой домик мистера Смитона.

– Но тебя наверняка тяготит эта роль сиделки! – не отставал Джон.

– С чего ты взял? – Мадаленна повернулась к нему, и Джон нахмурился. – Мне здесь нравится, повторяю еще раз. К тому же мистер Смитон напоминает мне дедушку.

Упоминание мистера Стоунбрука подействовало на Гэлбрейта, и тот снова начал разглядывать камни. Мадаленна не очень хорошо успела узнать своего дедушку, но единственное, что она смогла запомнить – огромную волну любви и тепла, которой он окутывал ее в детстве. Он строил ей кукольные дома, угощал барбарисовыми леденцами и научил кататься на велосипеде. Он-то и познакомил ее с мистером Смитоном, и на первое время разлука с ним не показалась такой острой – его преемник оказался очень достойным, но когда в один день она позвала своего дедушку, а в ответ послышалась только тишина, вот тогда боль от потери настигла ее со всей силой, и Мадаленна рухнула как подкошенная. Она не плакала, но к той поляне, куда они ходили вместе, она больше не приближалась.

– Мне жаль, Мэдди. – просопел Джон, и она через силу улыбнулась; в конце концов милый Джон не был телепатом и не мог угадывать все ее мысли и переживания.

– Так ты не видел мистера Смитона?

– О, – обрадованно, что они миновали неприятную тему, воскликнул Джон. – По-моему, он был в своей сторожке. Я тебя провожу?

Мадаленна кивнула головой, однако за руку взять себя не позволила и быстро зашагала по брусчатой дороге, и если бы ей не было двадцать лет, она обязательно бы залезла в каждую лужу в своих прекрасных резиновых сапогах. Солнце припекало не так сильно, и она стянула с себя кепку.

Мадаленна очень любила это время; когда день начинал клониться к вечеру, в воздухе появлялась какая-то неуловимая сладость, и непонятное спокойствие появлялось внутри. Суматошному дню приходил конец, и теперь все оставшиеся часы можно было посвятить тому, чтобы смотреть как закатное солнце освещало желтые стены соседнего дома, слушать далекие звуки залива и трещоток и листать старые альбомы с такими тонкими гравюрами, будто все дома были вырезаны из кости.

– Мадаленна, может завтра после оранжереи сходим куда-нибудь?

Джон предпринимал отчаянные попытки стать кем-то большим для нее, чем просто другом, но вся беда была в том, что для Мадаленны он и другом-то не был. Он был очень хорошим, повторила снова Мадаленна, но она и представить себе не могла, что это человек будет обнимать ее и целовать. Нет, она не искала каких-то сильных чувств, ей не нужна была страсть – все это только губило человека – но ей хотелось чувствовать себя с человеком так свободно, будто рядом с ней и не было никого. Присутствие Джона ощущалось во всем, он не мог быть незаметным, и это ей не нравилось.

– Я постараюсь, Джон. Но ничего не могу обещать.

Она никогда ему ничего не обещала, но и этой простой отговорки ему хватало. Мадаленне почему-то стало плохо. Никто никогда не озвучивал планы на ее счет, мама всегда демократично говорила, что она и только она имеет право решать свою судьбу, но при всей своей любви к искусству, Мадаленна была куда более приземлена, чем ее родители. Она понимала, что денежные запасы истощаются, понимала, что и сама она не сможет быть вечной студенткой и бегать по всему Портсмуту с сумкой, набитой чужими учебниками и решениями чужих задач. Ей необходимо было выйти замуж, и учеба в университете с голубой мечтой стать искусствоведом и писать диссертации на тему роли пейзажей в творчестве Брейгеля испарится так, словно ее и не было никогда. Да Мадаленна и сама была бы рада выйти замуж, вот только не за Джона.

Она подцепила носком сапога камень, и тот с глухим треском пролетел над лужей и упал около порога сторожки мистера Смитона. Она и не заметила, как они так быстро пришли. Мадаленна уже хотела войти и даже обернулась к Джону, как из открытого окна раздался смех мистера Смитона, и еще чей-то низковатый голос добавил:

– Теперь ты понимаешь?

– Замечательно, Эйдин! Замечательно!

Мадаленна осторожно заглянула в окно, но тут же отпрыгнула – человек стоял вполоборота, и одно ее лишнее движение могло привлечь внимание, а она вовсе не собиралась рассказывать, что она не подслушивала, а просто оказалась рядом. Объяснения всегда обвиняли человека, и было неважно, виновен он на самом деле, или просто попал в дурацкую ситуацию.

Она отпрянула к двери, и пять тысяч раз успела выругаться и пожалеть, что позволила Джону проводить себя до сторожки. Отпрянув от окна, она оказалась зажатой между полуоткрытой дверью и Джоном, и если бы даже она хоть слегка повернулась бы, то непременно угодила бы либо носом в коридор, либо в объятия Джона, и она могла поклясться, что из двух зол она непременно выбрала бы последнее.

Внезапно в комнатах настала тишина, и, решив, что, либо сейчас, либо никогда, Мадаленна нарочно громко хлопнула ведром, мягко оттолкнула Джона, и, постучав по дереву, зашла в комнату, которую мистер Смитон называл гостиной. К счастью, молчание не затянулось, и старый садовник сразу же радостно воскликнул и обнял ее, а потом пожал руку Джону.

– Познакомься, Эйдин, это моя Мадаленна.

Незнакомец, наверное, ей улыбнулся, однако Мадаленна только молча кивнула и пожала протянутую руку, старательно смотря в другую сторону. Несмотря на свои полные двадцать лет, хроническая застенчивость не отступала от Мадаленны ни на минуту, и сколько бы она не старалась, ей никогда не получалось смотреть собеседнику прямо в глаза.

Мама тихо расстраивалась и думала, что виной всему замкнутое детство, а Бабушка только ругалась и потрясала своей палкой, говоря, что так она никогда жениха не разыщет. Нельзя сказать, что это помогало Мадаленне; она только больше обычного уходила в себя и выныривала на поверхность, когда ее звали по имени и просили переменить воду в вазах.

Она видела, как незнакомец пожал руку и Джону, и на лице последнего вдруг проступило что-то сродни узнаванию, однако он ничего не сказал, а только сел рядом с ней и завел какую-то пустую беседу о погоде и вчерашнем дожде. Незнакомец по имени Эйдин вежливо кивал головой и временами вставлял такие же пустые фразы и создавалось ощущение, будто они уже все были знакомы, вот только испытывали друг к другу скрытую неприязнь и старались каждого убедить в обратном.

– Впрочем, я не представился, – поднялся незнакомец. – Я – товарищ мистера Смитона, Эйдин Гилберт. Мы с ним хорошие знакомые.

– Очень хорошие знакомые. – уточнил садовник, и незнакомец по имени Эйдин кивнул головой.

– Вы из Ирландии? – учтиво поинтересовался Джон.

– Да, – кивнул мистер Гилберт. – Из Гэлвея.

– Наверное, красивый город.

– О, да, очень.

Светская беседа текла обычно-равнодушно, и Мадаленна спокойно пристроилась около газовой плиты, искоса поглядывая на мистера Смитона. Он не любил врачей, и даже под угрозой сердечного приступа всегда звонил ей, Мадаленне, а не в скорую помощь. Такая привязанность ее радовала, и даже под страхом пыток она бы не призналась, что временами такая ответственность пугала ее, и каждый вечер ей снился один и тот же кошмар: она прибегает к дому мистера Смитона и понимает, что опоздала.

– Ну, а я представлю своих знакомых, – улыбнулся мистер Смитон. – Это Джон Гэлбрейт, сын моего друга, а это Мадаленна Стоунбрук. – голос мистера Смитона вдруг потеплел, и, взглянув на него в ответ, Мадаленна мягко улыбнулась; если бы не незнакомец, она обязательно обняла старого садовника. – Моя помощница. Все, что ты здесь видишь, Эйдин, это ее рук дело.

Мадаленна нахмурилась и мотнула головой. Подобные похвалы были ей в новинку; Мадаленна вообще не любила, когда ее хвалили; подобные речи всегда ставили ее в тупик, и она не знала, что отвечать. Отрицание своих заслуг приняли бы за ложную скромность, а принятие – за слишком большое самомнение. Оставалось только сконфуженно соглашаться и мечтать, чтобы разговор поскорее окончился.

Странно было просто так сидеть, и она машинально взяла чайник в руки и поставила его на конфорку. Она была смущена. Смущена тем, что невольно подслушала разговор; смущена тем, что не могла ни повернуться, ни слова сказать; смущена своим неучтивым поведением. И чем сильнее она смущалась, тем сильнее что-то восставало у нее внутри против нового знакомого.

– Мадаленна, – повторил мистер Гилберт, но она все так же упорно разглядывала горящий фитиль и не повернулась даже на звук собственного имени. – Очень красивое имя. Почему-то напоминает итальянское.

– Оно и есть итальянское. – не очень приветливо ответила Мадаленна. – Моя мама – чистокровная итальянка.

Мадаленна понимала, что взрослые люди так себя не ведут, но она так часто слышала от бабушки слова про ужасную итальянскую кровь, мезальянс и вырождение рода Стоунбруков, что едва могла контролировать, стоило кому-то заговорить про ее итальянское прошлое.

– Правда? – учтиво ответил мистер Гилберт. – Полагаю, вам повезло.

– Не могу не согласиться.

– Италия – замечательная страна, ее культура наряду с греческой положила начала всей мировой эстетике.

Мадаленне вдруг захотелось повернуться и посмотреть на того, кто так лестно отзывался о ее малой родине, однако дух противоречия взял над ней верх, и она так же продолжала смотреть на фитиль, изредка то убавляя, то прибавляя газ.

Чайник все же вскипел, и пока она расставляла чашки, блюдца и развешивала полотенца, то все думала, когда же мистер Смитон начнет разговор, однако старый садовник только молчал, и каждый раз, когда она смотрела на него, взгляд его был затуманен, словно он пытался вспомнить что-то ускользавшее от него.

Наконец, когда все было готово, Мадаленна повернулась к незнакомцу и учтиво наклонила голову набок, то ли приветствуя его, то ли показывая, что готова к разговору. Сделано это было скорее из вежливости, однако Мадаленна надеялась, что у мистера Гилберта хватит понимания не заводить с ней беседы. Мистер Гилберт посмотрел на нее в ответ и легко кивнул, словно все понимая.