Текст книги "Магнолии были свежи (СИ)"

Автор книги: Ann Michaels

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 68 страниц)

– Уйдите.

Ее не беспокоило, что она была грубой. Какая разница, если хорошие манеры не продлевают жизнь? Старое воспоминание проплыло мимо нее – она сидит за столом, читает журнал, а Эйдин ставит большую связку книг на стол. Мадаленна так и не прочитала их, оставила их мистеру Смитону, а он положил их на новую полку; та теперь висела над столом. Они так и не успели обсудить их. Наверное, она стала медленно падать набок, потому что вся комната повернулась вверх дном. Кто-то схватил ее за руку и выволок на улицу, отбросив в сторону чашку, за которую Мадаленна отчаянно цеплялась. Она видела, как мимо нее медленно проплывают дверь, книжный шкаф, потом показались верхушки деревьев, и ее усадили на скамейку. Чьи-то руки были у нее на плечах, чьи-то глаза искали ее взгляд, а Мадаленна все смотрела и пыталась понять, кому и зачем она так нужна. Ей очень хотелось заплакать, но слезы все не выливались, и в глазах начало так гореть, будто туда насыпали перца. Но почему она была на воздухе, когда должна была сидеть в родной сторожке? Мадаленна встала с места, как ее снова усадили обратно, и она наконец узнала Гилберта.

– Вам нельзя там быть. – твердо произнес он и вытащил носовой платок. Зачем? Она ведь не плакала. – Вам нельзя туда заходить.

– Мне там хорошо.

– Вам так кажется, нельзя так растравливать себя. – повторил он и удержал ее за руку, когда она поднялась. – Мадаленна, посмотрите на меня, – Гилберт повернул ее за плечи к себе. – Посмотрите на меня. Так произошло. Это ужасно, это страшно и больно. Но так произошло, и этого не изменить.

– Пустите меня.

– Нет. Я не хочу, чтобы с вами что-то случилось.

– Да пустите же! – крикнула она, и ее голос сорвался.

Мистера Смитона больше не было на этом свете – это осознание пришло ярко и так быстро, что она не успела опомниться. Мадаленна почувствовала себя ребенком, у которого отобрали любимую игрушку. Он же обещал, что будет всегда с ней; он же говорил, что никогда не оставит ее, не лишит своей поддержки, пока не поймет, что она стала готова к этому. А она не была готова! Не была! Мадаленна вскочила с места и попробовала подбежать к дому, когда поняла, что там никого не было. Это был конец, и прошлое поменять было нельзя. Она топнула ногой, совсем как в детстве, когда у нее сломался велосипед и заплакала. Теплые слезы так быстро текли по щекам, что Мадаленна не успевала их вытирать, и носового платка как назло не было. Она плакала точно так же, как и когда первый раз рыдала по дедушке; тогда ей казалось, что все слезы остались выплаканными, но, видимо, было что-то еще. Она плакала беззвучно, по-птичьи подергивая плечами, стараясь закрыть глаза, чтобы больше не видеть ни этого палисадника, ни маргариток, ни ворот теплиц вдалеке. А потом она оказалась в крепких объятиях. Ее крепко обнимали, прижимали к себе и шептали что-то очень хорошее и теплое. За проснувшейся болью Мадаленна чувствовала только одно – тоску по этому человеку, которого так полюбила и не была готова оставить.

– Моя дорогая, моя смелая, моя добрая, – говорил Гилберт осторожно касаясь ее спутанных волос. – Все будет хорошо, клянусь. Это надо пережить, перестрадать, но потом все будет хорошо.

Он снова усадил ее на скамейку и аккуратно вытер мокрые щеки. Мадаленна наблюдала за его точными движениями – ни одного лишнего, и спокойствие медленно наполняло ее. Все еще болело, и она не могла глядеть на красную дверь, но его рука была в ее руке, и от этого она брала сил, чтобы сидеть на скамейке и не заваливаться вперед.

– Пока что вам не стоит сюда приходить. – он отряхнул ее брюки и мельком взглянул на печную трубу. – Не думаю, что вам пойдет на пользу, если вы будете постоянно видеть этот дом. Подождите хотя бы месяц, хорошо?

– А что делать с теплицами? – она старалась не вспоминать о белых цветах. – Там столько документов, мне нужно с ними разобраться.

– Я вам помогу. – просто ответил Гилберт и спохватился. – Не думаю, что у меня есть право на то, чтобы давать вам советы… – он не договорил.

– Вы – единственный, у кого есть это право. – быстро проговорила Мадаленна и посмотрела на него.

Молчание было не таким, которое прежде окружало их. Весенний свежий воздух стал густым, и Мадаленне показалось, что она могла собрать его в банку, как сироп для вафель. Она чувствовала, что нечто должно произойти – новое, пугающее, то, о чем она смошла забыть, когда уехала из Италии. Мадаленна не отводила взгляда, все смотрела в синие глаза, которые теперь были такими глубокими и совсем потемневшими, что она даже не видела своего отражения. Она потянулась поближе, чтобы разглядеть выражение – странное, какая-то тень билась там, и она бережно положила руку на щеку, чтобы это выражение исчезло. А потом Мадаленна почувствовала, как его руки обвились вокруг ее талии. Удивительное это было ощущение; Мадаленна знала, что произойдет дальше, но совсем не боялась, только никак не могла привыкнуть к тому, что в голове у нее стало совсем туманно. Она была рада этим объятиям, недружеским, а влюбленным; так долго она ждала любви, так долго хотела любить, что сама не заметила, как ее руки обвились вокруг него. Эйдин целовал ее, и что-то удивительное творилось с ней. Она чувствовала теплое прикосновение его губ, чувствовала сладость и горечь табака; приятная слабость накатывала на нее; все тревоги растворялись в мягком свете. Он целовал ее медленно, словно никуда не спешил, нежно; но когда Мадаленна сильнее обняла его, острая мысль, что же такое она делает, мелькнула в у нее в голове, и она застыла. Она все еще чувствовала его поцелуй, все еще подставляла щеки, но сознание уже говорила вместо чувства, и Мадаленна выпрямилась.

– Нет, нет, – забормотала она, понимая что натворила. – Нет, это невозможно. Все скажут, что мы дурили Линде голову, скажут, что завели роман на стороне, тебя назовут изменщиком, меня – распутной девушкой. Господи, – она зажала себе рот рукой, понимая, что наговорила слишком много. – Это невозможно.

Она поправила на себе пиджак и пошла в сторону домика, там у нее оставалась ее корзинка, и Мадаленна боялась, что больше никогда не сможет туда зайти, чтобы не вспомнить все, что произошло потом. Она застыла на пороге, когда увидела тот же самый призрачный свет, льющийся из крыши, точно похожий на тот, который она увидела, когда не стало дедушки. Слезы сняли тяжесть с груди, поцелуй ослабил первую боль от потери, она выплакалась на плече человека, которого любила, и на какое-то время воспоминание о произошедшем ослабило нервное потрясение. Мадаленна потянула за ручку двери, как Эйдин возник перед не и быстро прошел в комнаты.

– Вы ведь забыли корзинку? – послышался его голос. – Плетеную с украшенной ручкой.

– Да.

– Вот, держите.

Он вышел на порог вместе со своей находкой, потом взял ключи из ее руки, оказывается, все это время она их судорожно сжимала, на ладони даже осталась красная отметина. Ей следовало отсюда уйти, но новое чувство смущения не давало ей повернуться и пойти в сторону за Гилбертом. Его шаги удалялись, и Мадаленна с облегчением подумала, что он решил уехать, как те затихли, и она снова почувствовала еловый одеколон сзади себя. Ее не просили повернуться, Мадаленна сама развернулась и поглядела на Гилберта. То, что произошло уже было прошлым, и этого изменить было нельзя. А она просто струсила, раз решила сбежать от произошедшего, снова решили закрыть глаза руками и притвориться, что ничего не было. Филип Смитон многое ей прощал, но трусость – никогда. Она подошла поближе и вгляделась в любимое лицо. Эйдин стоял, не шелохнувшись, и только снова взял ее за руку, когда она поравнялась с ним. Кто сказал, что ему было легче, чем ей самой? Ее никто не заставлял отвечать на поцелуй, она могла строго посмотреть на него и уйти, но она ответила. Потому что ей этого хотелось, потому что она мечтала об этом. Мадаленна, в глубине души, считала себя взрослым человеком, а главная особенность взрослых людей заключалась не в том, чтобы не творить глупостей, а в том, чтобы нести ответственность за эти глупости. То, что началось в Италии, никак не могло продолжиться здесь; то, что казалось там таким естественным, здесь бы порицалось, но шаг вперед был сделан, и вернуться назад означало бы проиграть все.

– Я долго думал, – негромко начал он, и Мадаленна поправила выбившийся галстук. – Я никогда бы не смог поставить тебя… – он запнулся. – Вас под удар. – а потом вдруг выпалил. – Я подаю на развод.

– О, – улыбка вышла ледяной; она отряхнула его пиджак от насевшей пыли; эта иллюзия была не менее прекрасной, чем все остальные. – Какие хорошие мечты. Она вас не отпустит.

– Почему ты так думаешь? – он нахмурился и заправил ей выбившиеся пряди с щеки. – Разводы в Англии случаются каждый день, мы – не первые и не последние.

– Я бы не отпустила.

– Она не ты.

Мадаленна постаралась не обращать внимания на то, как потеплел его взгляд. Этот поцелуй; вероятно, он еще долго будет являться ей во снах. Она понимала, что совершила ошибку, и в общепринятом понимании ее поведение было недостойным, но, в сущности, какое дело ей было до общества и его мнения? Хильда всю жизнь жила, подстраиваясь под правила света, и в результате тот все равно считал ее взбалмошной старухой, но, с другой стороны, ее отец отмахнулся от всех голосов светских советников и получил разбитый брак и одиночество с женщиной, которую когда-то любил, а может быть все еще и сохранил какие-то чувства. Мадаленна не могла узнать, что из этого выйдет, не попробовав самостоятельно шагнуть в другую жизнь. Там были бы другие сражения, другие сплетни, но если она смогла выдержать то, что говорили про нее и ее семью все это время, разве сможет сдаться и в этом случае? Тем более, если на кон была поставлена ее счастливая жизнь. Либо она выйдет замуж за него, либо останется навсегда одна.

– Я люблю тебя, – медленно проговорил Эйдин, пристально смотря на нее. Потом вдруг запнулся и поправился. – То есть, вас.

Он нерешительно взглянул на Мадаленну, и она впервые за последнее время улыбнулась невымученно. Они рассмеялись вслух, но Мадаленна запнулась, когда смех разлетелся по теплицам. Внутри все еще болело, должно было болеть еще долго, но как она могла не радоваться тому, что такой добрый, тонкий и замечательный человек любил ее? Как она могла укорять себя за то, что лишала Джейн семьи, когда все внутри стремилось к нему. Мадаленна так долго уважала его, так долго ценила и восхищалась как профессионалом, что полюбить и влюбиться оставалось лишь делом времени. Чувства упали на благодатную почву и расцвели так ярко, что срезать их не поднималась рука.

– Я люблю вас. – ответила она и сжала в руке ключи; произнести эти слова получилось не так просто.

– Я же могу называть вас на «ты»?

– Конечно, – она слишком быстро кивнула и предвосхитила его вопрос. – Но вот я к вам так обращаться не смогу.

– Почему? – горячо запротестовал Эйдин. – Разве в этом есть что-то плохое?

– Нет, но представьте, что будет, если я назову вас по имени в университете?

Гилберт хотел возразить, но Мадаленна примиряюще посмотрела на него, и он, пожав плечами, сорвал травинку.

– Значит, ты не сердишься на меня? – в его взгляде было столько ласки и тепла, что ей снова захотелось обнять этого человека.

– Мне не на что сердиться, я… – Мадаленна запнулась и отвернулась от красной двери. – Я счастлива с вами, если вообще имею право быть сейчас счастливой. Просто я устала и очень хочу спать.

– Разумеется, – Гилберт спохватился и подвел ее к автомобилю. – Я отвезу тебя в Лондон.

– Нет! – воскликнула она; в этот город ей не хотелось. – Лучше в особняк.

– В Стоунбрукмэнор? – он резко обернулся. – Но там же ни души! Так и с ума сойти можно. Нет, – Эйдин замотал головой. – Сейчас тебе нужен только Лондон.

– Только не Лондон. – она положила ладонь поверх его руки. – Если можно, отвезите меня в особняк.

– Хорошо, – помолчав, согласился он и открыл дверь. – Особняк, так особняк.

Дверь за ней глухо захлопнулась, и Мадаленна прислушалась к тому, как завелся мотор. Знакомый звук; он напомнил ей, как точно так же шумела машина, когда они собирались кататься по Тоскане. Сколько дней назад это было? Или месяцев? Мадаленне казалось, что за несколько дней они успели прожить целую жизнь. Она помнила, как несколько лет назад в кинотеатре шел фильм с Вивьен Ли и Лоуренсом Оливье в главных ролях, назывался он «Двадцать один день». По сюжету героям оставалось вместе всего три недели, но они представили их как тридцать лет. Когда Мадаленна смотрела фильм, то все качала головой и снисходительно смотрела в сторону Аньезы, которая привела ее на киносеанс. Ну не могли быть люди такими глупыми, чтобы действительно думать, что всего несколько дней заменят с десяток лет. Любовь меняла многое, и сейчас она с радостью соглашалась и сочувствовала бедным Ванде и Ларри. Две недели в Италии ей заменили несколько лет жизни, и даже если бы им пришлось расстаться, у нее были бы воспоминания об объятиях и поцелуе. Только вот захотелось бы и Мадаленне отпускать его от себя, после того, как почувствовала то тепло, которого ждала всю жизнь?

Мадаленна понимала, что Линда имеет полное право злиться, или имела бы, если у нее не было Джонни, но Мадаленна любила Эйдина, а он любил ее. Это было даже забавно – они, никогда не говорившие друг другу ни слова о чувствах, вдруг поняли, что любовь взаимна. Им не нужно было слов, чтобы понять эту истину; слова все усложняли – чем больше человек говорил, тем меньше смысла оставалось в его поступках и настоящих чувствах. Она отвернулась от поцелуя, отодвинулась от объятий только потому, что струсила той ответственности, за которой больше не оставалось ее непогрешимых принципов. Тогда бы ей пришлось вести разговор со своей совестью и честно отвечать на неприятные вопросы. Однако Мадаленна была готова. Вот так: не за несколько лет долгих размышлений, не за продолжительные ночи мук и переговоров со своей моралью, а за одну минуту. Голубая машина ехала по зелеными полям – весна пришла наконец и в Англию, а Мадаленна думала, что сможет пережить все страдания, если только ей будет предназначено всю жизнь ехать с этим человеком в одной машине.

Автомобиль завернул за угол, и они оказались на подъезде к белому особняку. Мадаленна особо не замечала то, как изменился дом за то время, пока жила в нем – все ночи она старалась забыться с помощью снотворного, а дни проводила в своей комнате, смотря на желтое пятно на потолке. Однако сейчас Стоунбрукмэнор смотрел на всех окружающих еще более грозно, чем обычно. Белые стены посерели из-за долгих дождей, а трубы смотрелись так уродливо-искривленно, что напоминали чей-то неудачно зашитый рот. Последнее время она не видела этих изъянов, но даже сейчас при трезвом взгляде она не испугалась пейзажа, а вздохнула и положила руки на корзинку. Ей не нужны были веселые улицы Лондона, не нужен был свет, ей хотелось тишины, покоя и мыслей о мистере Смитоне. Хотелось тихой скорби и слез. Веселье бы раздражало ее – как все могли веселиться, когда светлый и добрый садовник ушел. Она бы снова стала там Мадаленной Стоунбрук, мрачной и угрюмой и не могла бы пообещать, что ее настроение не перепало бы и на Гилберта. Эйдин остановил машину около подъездной аллеи и внимательно посмотрел на дом.

– Ты точно хочешь остаться тут? Я ведь мог бы отвести тебя ровно до бульвара? – с готовностью поглядел он на нее. – Если нужно, остановился бы где-нибудь за углом.

– Нет. Лондон слишком… – она запнулась, стараясь найти слова, которые не задели бы Эйдина.

– Слишком праздный. – он всегда чувствовал ее. – Я понимаю. Я тоже скорблю. Он мне был отцом, братом, всем, – после паузы добавил он и осторожно коснулся ее заплетенных волос. – Не знаю, как бы я выжил, если бы не ты.

Мистер Смитон знал о чем говорил, когда убеждал Гилберта в том, что смерть открывала новую дверь, как бы страшно эти слова не звучали. Он познакомил ее с Эйдином, он убеждал ее все это время обратить внимание на то, что его друг – хороший человек, и когда все случилось, Филип улыбнулся и ушел не попрощавшись. Она скорбела, она рвалась к нему, но теперь у нее был Эйдин, и Мадаленна вдруг почувствовала, что это за желание собственничества. Оно оказалось страшным зверем; ей вдруг захотелось, чтобы Гилберт никуда не уезжал, чтобы он больше никогда не видел Линду. Она глубоко вздохнула и сжала виски – в последнее время все было таким обостренным, таким болезненным, что Мадаленна боялась потерять над собой контроль.

– Я подумала, – тихо сказала она. – Наверное, я все же не удержусь от того, чтобы не называть вас по имени.

Он промолчал, но в глазах у него снова было столько счастья, что Мадаленна оставалось удивляться – как могло в одном человеке умещаться столько горя и радости. Она бы и не знала, что они могут соседствовать.

– Когда я получу развод, – твердо произнес он. – Ты согласишься выйти за меня?

Мадаленна усмехнулась. Они уже были женаты, всего несколько дней назад носили общую фамилию Гатри. Она как раз хотела рассказать об этом мистеру Смитону, хотела, чтобы они вместе посмеялись над смешной историей. Хотела отвести взгляд, когда бы на полуоборванном смешке Гилберт посмотрел на нее. Но Филип и так все знал; он догадывался о том, что будет еще когда она вошла в его сторожку, не посмотрев на Эйдина.

– Бабушка говорила, что воспитанная девушка должна четыре раза отказать, – проговорила она. – И только на пятый согласиться. Я всегда думала, это же какой поклонник согласится пять раз просить руки и сердца одной девушки?

– Хоть шесть раз.

– Не надо. – Мадаленна взяла Гилберта за руку и пристально посмотрела на него; она не замечала до этого времени, какие кудрявые у него волосы. – Не надо. Вероятно, я не настолько воспитанная девушка, раз соглашаюсь сразу же. Но мой ответ вы уже знаете.

– Я могу как-то помочь? Могу хоть что-нибудь сделать?

Мадаленна поглядела на окна особняка, и ей показалось, что в окне мелькнула какая-то тень. Если это был призрак, то ее будет ждать интересный разговор.

– Поцелуйте меня, пожалуйста, еще раз.

Руль в его руках дернулся, и она снова заглянула в успевшие потемнеть голубые глаза. Этот поцелуй был мягким, но не таким робким. Мадаленна искала того же счастья и находила его. Теплая волна накатывала на нее все чаще и чаще, и она первой положила руки ему на плечи. Она положила голову ему на плечо и бережно дотронулась до мягких складок на хлопковой рубашке. Господи, как же не хотелось отпускать его, снова быть одной и стоять у окна с зажженной свечой, понимая, что это одиночество ничем не исправить. Мадаленна слышала, что на подъездной аллее зашуршал гравий, открылись ворота, но не повернулась – это были наверняка слуги, приехавшие по приказу Эдварда. Она все еще крепко обнимала Гилберта, когда тот вдруг выпрямился, будто увидел то, чего явно не ожидал увидеть. Мадаленна неохотно повернулась к окну и едва истерически не рассмеялась. Она знала, что в жизни часто бывают забавные совпадения, но чтобы настолько – нет, про это можно было пьесы писать. Как воплощение Гнева перед машиной стояла Аньеза, и в ее глазах было только возмущение и негодование. Эйдин было открыл дверь, чтобы выйти, но Мадаленна удержала его за руку.

– Не надо.

– Я все объясню. – тихо ответил Гилберт. – Я не хочу, чтобы ты отвечала одна.

– Мне все равно придется разговаривать с мамой одной. Лучше я, чем вы.

Мадаленна не вышла их автомобиля, не открыла окна, только махнула рукой матери и пригладила волосы. Аньеза ничего не ответила, даже не покачала головой, просто развернулась и пошла по направлению к дому. Ее появление не стало для ее дочери неожиданностью, она понимала, что Аньеза должна была приехать после такого известия. Только вот Мадаленна никак не могла вспомнить, кто сообщил ей об этом. Кривая усмешка исказила ее лицо, и Гилберт бережно коснулся ее щеки рукой. Она посмотрела на него и постаралась запомнить Эйдина таким, каким она увидела его сегодня. Черные кудрявые волосы, голубые глаза, нежная улыбка – пусть ее навсегда выгонят из светского мира, но просто так отпустить возможность быть рядом с любимым было невозможно. Она и так знала, что сказала бы мама. Аньеза и так не одобряла ее чувства, она предупреждала, что все может обернуться по-другому, и тогда Мадаленне придется отвечать за то, что она увела человека из другой семьи. Но она была к этому готова.

– Мадаленна, – Гилберт мягко развернул ее к себе. – Мне все равно придется разговаривать с твоей матерью, все равно придется просить разрешения на брак, так почему… – она не дала ему закончить и пригладила помятый воротник.

– Потому что сейчас мама этого не поймет. Не думаю, что она вообще это сможет понять, – на брюках вылезла нитка, и она ее задумчиво дернула. – Но объясняться с ней сейчас нужно мне. А тебе… Вам стоит поехать домой. Завтра долгий день, завтра снова лекции, и вам нужно отдохнуть.

– Я тебя не оставлю. – настойчиво сказал Эйдин. – Я остановлюсь в гостинице и позвоню тебе оттуда.

– Мистер Гилберт…

– Да, – он нахмурился, старась что-то вспомнить. – Там есть одна хорошая гостиница с телефоном, вот адрес, – Гилберт быстро что-то написал на листке бумаги и вручил Мадаленне. – Если что-то случится, только позвони.

– Эйдин.

– Я сразу приеду. Если тебе станет плохо, не ходи в теплицы, просто позвони по этому телефону. Ночью, утром, днем – неважно.

– Хорошо. – уступила она. – Но, полагаю, днем мы с вами и так увидимся. На лекциях. – она улыбнулась, представив завтрашнюю встречу. – Поезжайте. И не волнуйтесь за меня. То, что было сегодня, вряд ли еще раз повторится.

Мадаленна не поддалась на желание еще раз обнять Гилберта и вышла из машины. Ей предстоял долгий разговор с матерью, а может быть очень короткий – смотря, как сильно мама злилась. Однако она не нервничала. Мадаленна уже давно была готова к этому разговору, просто ждала подходящего времени. Аньеза могла говорить что угодно, но это была жизнь ее дочери, и жизнь эта была одна, и она не собиралась жить так, как хотели этого другие. Мадаленна любила, и чувство это было взаимным, так почему она была должна жертвовать чем-то ради неизвестной ей женщины, особо и не любившей своего мужа. Она ведь оставалась в тени, пока думала, что семейная жизнь Гилберта счастлива и спокойна, она не давала себе возможности думать о том, чтобы его разлучить с любимой. Но Эйдин любил ее, а Мадаленна любила его. Так зачем все было усложнять?

Только когда Мадаленна открыла ворота к дому, она услышала отдаленный шум колес и улыбнулась. Присутствие Гилберта давало ей больше уверенности, чем она могла думать. Она надавала на ручку, и тяжелая дверь открылась. Аньеза была где-то здесь, в воздухе чувствовалась лимонная вербена, но Мадаленна даже не стала вертеть головой и искать маму.

– Ты приехала. – проконстатировала она в тишине. – Я ждала тебя намного раньше, мне казалось, что телеграммы до Парижа доходят куда быстрее.

И снова тишина. Мадаленна позволила себе усмехнуться и стащила с плеч пиджак.

– Все случилось без меня. – она принялась подниматься по парадной лестнице. – Пришлось сорваться из Италии и ехать прямиком сюда. Дом был неотоплен, но ты и сама знаешь, как сыро здесь весной. Правда, истопники…

– Перестань. – перебила ее Аньеза, и голос ее был ледяным. – Перестань разыгрывать комедию, Мадаленна. Я видела.

– Видела? – она развернулась на ступеньках. – Ты о чем?

– Мадаленна! – воскликнула мама. – О тебе и твоем профессоре! Как мне нужно понимать это?

– Полагаю, так: мы любим друг друга, – ей показалось, что она теряет равновесие, и она сцепила руки в замок. – И хотим быть мужем и женой.

– Это он тебе так сказал? – иронично посмотрела на нее мама. – И ты поверила ему?

– Поверила. – кивнула Мадаленна. – Потому что я желаю того же самого.

– Мадаленна, – простонала Аньеза. – Он – женатый человек, у него дочь – твоя ровесница, ты хоть понимаешь, на что толкаешь его? Ты осознаешь, какие последствия это будет иметь? И это я еще не упоминаю то, что по Италии вы катались вместе под одним именем! Как ты могла скрыть это от меня?

– Насколько я понимаю, ты была в Париже, – ее голос был таким пустым, что Мадаленна даже удивилась. – И ни разу не позвонила мне.

– Дочка…

– А о том, что вы с отцом разъехались, я как должна была узнать? Точно так же, по телеграмме?

– Это наши семейные дела, – сухо ответила Аньеза и вытащила из кармана сигарету; Мадаленна не знала, что ее мама курит. Она попыталась удивиться, но ничего не получилось. – А твои отношения с Гилбертом… Ты хоть понимаешь, что становишься любовницей?!

– Полагаю, любовницами становятся после нечто иного.

– Мадаленна!

Она спустилась обратно по лестнице и остановилась около матери. Аньеза смотрела на нее, и лицо ее было строгим, холодным, таким Мадаленна не видела его никогда. Но ей было все равно. Привычная апатия – неизменный спутник всех ее потрясений, – скрыла все чувства и эмоции, и она больше ничего не ощущала. Мама могла на нее злиться, могла говорить ужасные вещи, могла кричать об отвратительно правде – ее ничего не могло потрясти. Потому что ужасная правда была только в одном – ее Волшебника больше не было. Ей было некуда бежать из этого дома, ей было негде искать спасения. Теперь не перед кем было отвечать за голос совести, теперь Мадаленна сама несла ответственность за свои поступки, и ей было все равно.

– Мама, – она подошла к ней ближе; внутри шевельнулось желание материнских объятий. – Я очень устала. Я была в доме мистера Смитона, – рука матери легла ей на волосы, но она выпрямилась. – Там очень много дел с его теплицами. Я хочу спать. Извини.

– Я понимаю. – отозвалась мама. – Я могу представить, как для тебя это больно, я потому и приехала, чтобы помочь… Но при чем тут мистер Гилберт? – не вытерпела она.

– При том, что он волнуется за меня.

– Мадаленна, пообещай, что ты больше не будешь с ним видеться. – послышался голос Аньезы. – Ты понимаешь, что разбиваешь брак?

– Я понимаю. – согласилась Мадаленна. – Но обещаний давать не собираюсь. Видишь ли, я люблю его, а он любит меня. И я хочу быть счастливой с ним.

Она почти поднялась до первого пролета, когда до нее долетел нерешительный голос матери.

– Мадаленна, если ты будешь с ним… Если ты будешь с ним встречаться, я больше не буду рада тебя видеть.

Еще одна потеря. Она теряла всех, кого любила, и это лишение не стало для нее чем-то страшным. Она знала, что поздно вечером, когда ей станет плохо, она снова будет плакать, беспокойно вертеться под одеялом и призывать прошлый август, когда, оказывается, Мадаленна была счастливее всех. Но сейчас она только пожала плечами на шум хлопнувшей двери и принялась подниматься в свою комнату. Мадаленна Стоунбрук теряла всех, кого любила. Но Мадаленны Гатри это не касалось.

Комментарий к Глава 30

большое спасибо за прочтение! буду очень рада и благодарна вашим комментариям и впечатлениям от главы!

надо сказать, что эта глава, наверное, самая тяжелая лично для меня, потому что многое писалось по личным ощущения, а эпиграф – те слова, которые я так и не успела сказать. но мы не унываем и верим в то, что дальше все будет только лучше и лучше!

========== Глава 31 ==========

Комментарий к Глава 31

буду очень рада и благодарна, если вы поделитесь своими впечатлениями о главе после прочтения! спасибо!

Мадаленна думала, что мама уехала сразу после их разговора – в своем окне она видела, как серая машина быстро выехала с лужайки и пропала в глубине аллеи, но ночью она снова проснулась от шума во дворе. Сонно мигая, она открыла окно и выглянула наружу. В темноте она мало что могла разглядеть, но все равно заметила красноватые фары, просвечивающие сквозь ветки дуба. Дерево уже начало снова одеваться в зелень, и спросонья Мадаленна вытянула руку, пытаясь дотронуться до маленьких листков, казавшихся такими близкими. Но это оказалась очередная иллюзия, и она едва не вывалилась в окно, стараясь ухватиться за качающуюся ветку. Снизу раздался неразборчивое восклицание, но Мадаленна так и не смогла понять, чей это был голос. Она все еще была под влиянием капель, реальность играла с ней плохие шутки, и она подумала, что это был мистер Смитон. Садовника больше не было, всполошился внутренний голос, и, чувствуя знакомую боль, она отошла от окна и снова легла в постель. Главное, нельзя было думать о том, что произошло. Мадаленна закрыла глаза и постаралась вспомнить, что ей снилось. От капель в зеленом флаконе она не впадала в полное забытье, просто ей начинали сниться обычные сны, и наутро было проснуться немного сложнее, чем обычно. Однако, по крайней мере, Мадаленна все-таки спала, а не барахталась в собственных кошмарах. Она устроилась поудобнее на боку и постаралась представить что-то очень хорошее. Средневековый город, старинные здания, и двое, которые бродили по улицам, довольные своей компанией. И как приятно было понимать, что это был не сон, а хорошие воспоминания. Мадаленна уже начала засыпать, как снизу что-то уронили, и она услышала сдавленное ругательство. Она так и не смогла поговорить с Аньезой, но было приятно засыпать с ощущением, что снизу была мама, а, значит, она была не одинока.

Проснулась Мадаленна утром и без будильника. Лениво ежась, она посмотрела на часы – было ровно полвосьмого утра. Времени было предостаточно, и она откинулась на подушки. Вместе с ней просыпалось и ее сознание, и она старалась не думать о том, что теплицы были совсем рядом со Стоунбрукмэнором. Она перебирала руками одеяло и смотрела по сторонам, занимая себя всякой ерундой. На потолке пятно стало не таким желтым, оно потускнело; оказалось, кто-то его мастерски заштукатурил. У правой стены стоял ее поломанный комод, с правым ящиком, который упорно не хотел выдвигаться, у левой – зеркало, в которое она не так часто смотрелась. Бабушка не любила, когда ее внучка слишком много времени уделяла своему внешнему виду, требуя только, чтобы платье было немятым и чистым, а волосы – прибранными. Для подобного зеркало было ненужной вещью. В этой комнате Мадаленна провела бог знает сколько лет, она даже сбилась со счету, хоть и прекрасно помнила, что в конце февраля ей исполнился двадцать один год; просто в доме Бабушки каждый год шел за два. На комоде что-то блеснуло, и Мадаленна подтянулась на локте, старясь присмотреться к вещи. Утром та почему-то казалась удивительной, и ее хотелось рассматривать и рассматривать. Находкой оказалась миниатюрная вазочка с магнолией из их теплиц. На минуту она окаменела. Цветок был живым, красивым, свежим, хотя его хозяина уже не было в живых. На лицо она нисколько не изменилась, там застыло все то же безмятежное выражение; так происходило, когда боль обрушивалась, но позволяла почувствовать себя гораздо позже. Стебель хрустнул в ее руках, и Мадаленна бросила цветок на ковер и сжала руки в кулаки. Первый шок произошедшего начинал рассеиваться, уступая полному осознанию, и осознание это наступало в одну минуту, заставляя ее застывать на месте и растерянно смотреть в пустоту.