Текст книги "Магнолии были свежи (СИ)"
Автор книги: Ann Michaels
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 68 страниц)
Конечно. Конечно, Мадаленна знала этого человека, как же раньше она не догадалась повернуться на звук его голоса и посмотреть на него. Небольшой чайник чуть не выпал из ее рук, и она вовремя ухватила его за оловянную ручку. Имя его ничего бы не сказало ей, но, взглянув на него, пока тот склонился над кружкой, она сразу его вспомнила.
Этот человек часто бывал здесь в оранжереях, незримый, он часто появлялся в разговорах мистера Смитона. У последнего было не так много знакомых, однако об этом человеке Мадаленна слышала часто, когда рыла грядки. Мистер Смитон редко называл его по имени, только «мой дорогой товарищ», и по его рассказам, на мистере Гилберте до сих пор держались оранжереи.
Единственный меценат, он редко касался земли, предпочитая смотреть на цветы и что-то быстро записывать в большую кожаную тетрадь, хотя раза два она и видела его, копающимся в земле. Он не был молод, ему было около сорока с чем-то, однако тип его внешности помогал ему не стареть, а именно взрослеть – тонкое лицо с острыми чертами могло быть очень хищным, но вот в глазах горела такая теплая улыбка, что все как будто бы смягчалось, и не было сомнения, что этот человек привык смеяться чуть ли не каждый день. Он не был красив, но что-то заставляло присматриваться к нему, и чем больше человек это делал, тем большей симпатией он к нему проникался.
– Вы – отличный садовод, – обратился к ней мистер Гилберт, и Мадаленна едва успела отвести взгляд и посмотреть на кастрюлю. – Так мастерски обращаться с цветами, это не каждый сможет.
– Мэдди отлично разбирается в цветах. – немного самодовольно ответил Джон, и Мадаленна быстро вздохнула; еще раз ее кто-то сегодня назовет Мэдди, и она не сдержится.
Мистер Гилберт ничего не сказал, только понимающе улыбнулся и отпил еще немного чая.
– Вы где-то учились цветоводству?
– Нет. У меня много книг по цветам.
Беседа зашла в тупик, и Мадаленна не предпринимала никаких попыток ее оживить, она даже не сказала, какая чудесная была сегодня погода. Однако мистер Гилберт все так же спокойно пил чай и временами о чем-то переговаривался с мистером Смитоном. Мадаленна не слушала, о чем они беседовали, ее куда больше заботило то, что стрелки ее эмалированных часов бежали, казалось, с удвоенной скоростью, а она так и не узнала, как дела у мистера Смитона, и как его здоровье.
– Мадаленна, как у тебя дела в университете? – вдруг спросил ее мистер Смитон, и Мадаленна вздрогнула, так глубоко она ушла в свои мысли.
– Все хорошо, спасибо.
– Полагаю, Хильда снова начнет брюзжать насчет твоей учебы?
Смитон был единственным, кто действительно знал всю подоплеку ее жизни в этом доме, и кто поддерживал ее с мамой. За одно это Мадаленна была готова расцеловать его.
– Она всегда брюзжит, я уже привыкла. – она улыбнулась и подлила кипяток в кружку мужчине.
– Мадаленна учится в университете. – гордо пояснил садовник в ответ на немой вопрос мистера Гилберта. – На факультете искусств, так ведь, дорогая?
– Да. Еще кипятка, мистер Смитон?
– Нет, спасибо, дорогая.
Он откинулся на спинку кресла-качалки, и какое-то время только ее скрип нарушал возникшую тишину. Но когда вдруг раздался пронзительный телефонный звонок, Мадаленна едва удержала в руках кружку с чаем.
Она ненавидела подобные моменты; в такие минуты ей было сложнее всего удержать себя в руках. Джон метнулся к телефону, но когда она попридержала его за рукав пиджака, сразу наклонился к ней, и она немного поморщилась от бьющего в нос запаха одеколона.
– Джон, если будут спрашивать меня…
– Знаю, знаю, – мягко улыбнулся Джон. – Тебя здесь нет. Не беспокойся. – в эту минуту она была готова назвать его своим хорошим другом
Джон быстро отошел в другую комнату, и Мадаленне показалось, что мистер Смитон облегченно выдохнул. Он хорошо относился к Джону, говорил про него только лестную правду, но она все равно не могла не заметить, как он напрягался в его обществе. Может быть это было связано с тем, что Джон пользовался благожелательностью ее бабушки, а они друг друга ненавидели так сильно, что старались лишний раз не встречаться.
– Вы учитесь на факультете искусств? – внезапно подал голос мистер Гилберт, и Мадаленна покосилась в его сторону.
– Странно. – он вдруг встал и подошел к противоположному окну, и золотой луч упал ему на лицо.
– Что именно странно? – Мадаленна не уловила момент, когда обычный светский разговор перешел в более глубокое русло, и теперь была в замешательстве.
– Странно тратить несколько лет жизни на изучение того, что было создано другими, а не создавать самому.
– Не у каждого есть таланты. – пожала плечами Мадаленна. – Не каждый способен на великое. Так лучше быть свидетелем, чем праздным слушателем.
– Талант может и не у каждого, а вот способности есть у всех.
– Да, но это ничего не значит. У Микеланджело было много способных учеников, но все же только его имя осталось на века.
– А разве обязательно оставаться на века? – вопрос был простым только на первый взгляд, и Мадаленна понимала – кратким ответом здесь не обойтись, а в дискуссию ей вступать совершенно не хотелось, и раздосадованная она ответила.
– Искусство не терпит обычных столяров, ему нужны только скульптуры.
Мистер Гилберт вдруг коротко рассмеялся, и переглянулся с мистером Смитоном. Из-за упавшей тени Мадаленна не смогла уловить, что крылось во взгляде нового знакомого, но почему-то она почувствовала себя уязвленной, словно над ней только что посмеялись.
– Красиво сказано. И жестоко.
– Ради искусства можно перетерпеть все.
Она и правда верила в свои слова. Искусство было спасением от всего, и только за одно это ему было принести в жертву и свою личную жизнь, и праздные годы, и все, чего бы оно не попросило.
– И вы готовы рискнуть?
– Готова. Только у меня нет никаких талантов.
– Тогда вам не кажется, что это немного нечестно так запальчиво говорить, зная, что с вас не потребуют ничего взамен?
Лицо Мадаленны вытянулось, прежде чем она смогла совладать со своими эмоциями, а потом ее бросило в краску. Несомненно, этот человек был академичен – что-то в его манере держаться, говорить, даже держать чашку в руках, говорило о том, что получил достойное образование, однако почему-то ему никто не сказал, что говорить такие неприятные слова своему собеседнику – дурной тон.
Мистера Гилберта, казалось, это вовсе не смущало, и его улыбка стала еще шире, когда же ее выражение лица стало таким холодным, что она сама напомнила себе свежемороженного карпа.
Она уже хотела бросить ему в лицо что-то резкое и неприятное, но в этот момент из комнаты вышел Джон, и весь вид его говорил, что случилось нечто очень серьезное. Мадаленна вскочила со стула. Мама. Или бабушка. Конечно, ей нельзя было оставлять их вдвоем; у бабушки слишком слабое сердце, а у мамы – нервы. Но стоило ей подбежать к двери, как он остановил ее.
– Нет, нет. Это меня. Мне нужно срочно в город.
– Что-то с мистером Гэлбрейтом?
Джон не был ее другом, но какая разница, если с его отцом произошло несчастье. Однако и тут Джон попридержал ее за рукав, и, оправив галстук, важно подмигнул и махнул рукой.
– Это из клуба. У нас небольшие проблемы с Майклом. До завтра, Мадаленна.
Джон нежно сжал ее руку, кивнул обоим мужчинам и быстро выскочил из комнаты. Мадаленна понятия не имела, что за клуб, что за Майкл, но Джон редко говорил с ней о своей университетской жизни, а она сама не спрашивала.
– Мне тоже пора. – внезапно поднялся со стула мистер Гилберт. – Я не хотел вас обидеть, мисс Стоунбрук.
– Вы меня не обидели. – спокойно ответила Мадаленна; она уже успела погасить в себе первую вспышку раздражения и вспомнила об уроках хороших манер. Мистер Гилберт улыбнулся, и Мадаленна отвернулась к окну.
– Не обращай на его речи внимание, Мадаленна. – подмигнул ей мистер Смитон. – Он тот еще провокатор. Сам преподает искусствоведение, и еще что-то тут говорит.
Мадаленна отшатнулась – солнечный заяц сел ей на лицо, и ей показалось, что в глаза насыпали песка. Когда она их протерла, мистер Гилберт все еще улыбался; значит, ее чутье не подвело, и мистер Гилберт действительно был человеком науки; против воли в Мадаленне поднялся неудержимый интерес, и она едва удержала себя, чтобы не расспросить его об университете, о его работах. Она глубоко вдохнула и снова поставила чайник на конфорку.
– Ты сдаешь меня, Филип.
Филип. Мадаленне стало стыдно. Сколько лет она знала мистера Смитона только по фамилии, и ни разу не захотела узнать его имени. Ей даже думалось, что у него не может быть имени; он был словно из старинных легенд и преданий, такой милый пожилой волшебник с белыми усами и круглыми очками. Филип. Красивое, поэтичное имя; тот, кто дружил с цветами не мог не быть поэтичным.
– Ничего страшного, переживешь.
– Не сомневайся. Я к тебе еще загляну, хорошо?
– Обязательно.
– Мне правда не хотелось вас обидеть, мисс Стоунбрук.
Мадаленна засмотрелась на то, как солнечные лучи тонули в синей реке за оврагом, и слова мистера Гилберта услышала только после того, как мистер Смитон ласково потрепал ее по плечу. Временами ее собственные мысли увлекали ее настолько, что она забывала обо всем на свете, кроме только того лабиринта, который непрерывно разветвлялся в ее сознании, и конца не было ему.
– Я сказала, что вовсе на вас не обижаюсь, сэр.
Мадаленна говорила правду. Пока его слова оставались только на поверхности, но она знала, пройдет немного времени, и они станут преследовать ее каждую минуту, каждый день. Она бы желала от них отмахнуться, но чувствовала, как те легли тяжелым камнем, ожидая своего часа.
Может от того, что у нее было не так много знакомых, а может от того, что все знакомые не сильно интересовались искусством, но любой человек, кто заговаривал с ней на священную тему, становился особенным, даже если она сама этого не желала.
– На самом деле я был только рад. – голос мистера Гилберта звучал из прихожей немного глухо, как из каменного колодца. – Мне редко случается поговорить с молодыми особами об искусстве.
– Полагаю, вы слишком разборчивы, сэр.
Мистер Гилберт усмехнулся и посмотрел на Мадаленну, но и сейчас ее взгляд был устремлен куда-то далеко. Она снова наблюдала за тем, как закат медленно окрашивал голубую воду и считала, сколько минут ей осталось на то, чтобы обнять мистера Смитона и узнать, все ли в порядке у него с сердцем.
– Мадаленна, разве тебе не надо в город? – озабоченный голос садовника вывел ее из раздумий.
– Да, не беспокойтесь, я скоро пойду.
– Мистер Гилберт мог бы тебя подвезти.
– Да, конечно, для меня это не составит труда.
Мистер Гилберт галантно приоткрыл дверь, но Мадаленна так отчаянно замотала головой, что скромная подвеска в виде серебряного пересмешника чуть не соскочила с цепочки на щербатый пол. Нет, только не ее еще один ночной кошмар во плоти.
– Благодарю, однако я смогу дойти сама.
– Но тебе же так далеко идти! – возразил мистер Смитон, и Мадаленна судорожно приготовилась к тому, что и его товарищ примется уговаривать ее, однако мистер Гилберт только махнул рукой в примиряющем жесте.
– Отлично понимаю. В такой прекрасный день просто грех трястись в душной машине. Я и сам бы прогулялся, но автомобиль просто сгорит, если останется на этом солнцепеке.
Он легко перескочил через живую изгородь; вдалеке Мадаленна услышала, как зафыркал автомобиль, а потом шины шаркнули по гравию, и тот, рассыпаясь и шурша, полетел на зеленую траву.
Что-то сродни уважению поднялось у нее внутри; первый раз за долгое время посторонний человек понял ее мысли, и это обрадовало ее, а не насторожило. И все равно, она была рада, что этот человек ушел, и больше ничего не мешало ее разговору со старым садовником.
Она поправила плед, подложила подушку под голову и налила еще одну чашку кипятка. Почему-то нежной Мадаленна могла быть только наедине. На людях что-то ломалось в ней, вся мягкость и ласка испарялись, и сама себе она напоминала сломанную и бездушную куклу с механическими движениями.
– Как вы себя чувствуете, мистер Смитон?
– Хорошо. – обнял ее садовник. – А с тобой еще лучше.
Мадаленна улыбнулась и посмотрела на потолок; где-то там всегда носился туманный образ старого мистера Стоунбрука с голубыми глазами и теплыми руками. Тяжело было видеть в живом постоянное напоминание о том, другом, кого больше не было и не будет никогда, но Мадаленна знала, что ее ноша была бы ее в сто раз тяжелей, не будь рядом с ней мистера Смитона и его ласкового взгляда из-под серебряных очков.
– Хильда все так же устраивает концерты?
– Как и всегда.
– Можете тебе все же стоит переехать в общежитие?
– Вы прекрасно знаете, что это невозможно.
Подоткнуть плед, убрать со стола и разжечь камин даже в середине лета становились для нее такими приятными занятиями, что Мадаленна даже не замечала, как все это делала.
– Но твоя мама как-то же жила с Хильдой до тебя? Неужели сейчас это невозможно?
– Нет, не жила. – пожала плечами Мадаленна и вытряхнула крошки со стола в окно. – Разве это можно было назвать жизнью? Понимаете, мистер Смитон. – она присела на табуретку около его качалки. – Я не могу сейчас ее оставить. Нужно немного подождать, когда вернется отец, и тогда я сразу уеду в Лондон.
– Но он же снова уедет на свои раскопки, Мадаленна.
– Уедет. Но тогда маме будет уже легче.
Мистер Смитон громко вздохнул и провел грубоватой рукой по ее локонам. У него на руках была вечная земля, но она никогда не боялась в ней запачкаться, такими мягкими они были. У Бабушки всегда были холеные руки, но она ни разу не погладила ими свою внучку.
– Они привязывают тебя к себе, Мадаленна.
– Привязывают. – помолчав, она согласилась. – Но я уеду. Когда-нибудь я все равно уеду.
========== Глава 2 ==========
Мадаленна не могла заснуть. Часы на первом этаже пробили три часа ночи, а она недвижно лежала в кровати и смотрела на беленый потолок, на котором растекалось желтое пятно – в этой части дома протекала крыша, а миссис Стоунбрук наотрез отказывалась звать мастера, считая, что они только и ждут минуты, чтобы взять и украсть что-нибудь ценное из дома.
Ночью начался дождь, и Мадаленна слушала, как капли медленно стучали по дырявой кровле и представляла, как ее комната постепенно наполняется водой, и она плывет на своей кровати куда-то очень далеко, за отцом, и страшный, черный корабль наконец нагоняет ее, и… Потом воображение устало, и Мадаленна открыла глаза.
Такое с ней случалось и раньше. Вся она становилась будто натянутой струной, и ей казалось, что одно неосторожное движение может разорвать ее напополам; внутри что-то будто бы нагревалось, а мысли выскакивали друг за другом, словно неосторожные конфетти из хлопушки. В такие ночи не помогал даже настой липы, и Мадаленна, промучившись до шести утра, вставала раньше всех и с тяжелой головой шла на кухню. проверять все ли готово к завтраку.
Раньше такие ночи случались с ней раза два в месяц, но с тех пор, как мечта о переезде в общежитие рассыпалась вдребезги, она каждую неделю просыпалась, смотрела в темноту невидящим взглядом и думала, и причин для раздумий было немало.
Окно распахнулось от порыва ветра, и Мадаленна, откинув одеяло, подошла к подоконнику. Ранние летние рассветы исчезли до следующего июня, и небо все еще было темным, бархатным, и только на западе бледно светлела уходящая луна. Заново ложиться не было смысла, и она накрылась пледом и поудобнее устроилась на подоконнике, наблюдая за тем, как темные ветки деревьев тускло отражались в куске зеркала.
Воспоминания о прошлом перемешивались с мыслями о будущем, но Мадаленна только хмурилась и тихо барабанила пальцами по стеклу. Мечты о работе искусствоведом и музее Альберта и Виктории растворялись каждый день в тумане и облаках, и она все реже и реже завороженно смотрела на фотографии из «Мира искусств».
Мадаленне было непривычно растравлять себя несбыточными надеждами, и, несмотря на свою некоторую сентиментальность, каждый день она чувствовала, как рациональность и прагматичность медленно, но верно вставали на место привычной восторженности и наивности.
«Завтра будет новый день», – подумала Мадаленна и вздрогнула при мысли, что этот день уже наступил, и, значит, придется снова думать о завтраках, обедах и ужинах, накладных и векселях, об уроках для мальчика с Сэнт-Лоунс и девочки из отеля «Плаза-Дойм» и деньги, деньги, деньги. Одной половине дома их вечно не хватало, зато другая – купалась в них и не намеревалась делиться, но даже если у миссис Стоунбрук вдруг и проснулась бы нежданная щедрость, Мадаленна не взяла бы ни копейки.
Отец уезжал и просил позаботиться ее о матери, но она вовсе не предполагала, что найдет маму неотрывно смотрящей в окно, а у ее ног будут валяться горкой неоплаченные счета. Хильда Стоунбрук всегда считала было эмоциональную итальянку – простолюдинкой, а саму Мадаленну – плодом мезальянса, а потому поклялась не давать ни пенса на их жизнь.
Но годы шли, и миссис Стоунбрук не молодела, и удары сбивали ее с ног, и Мадаленна все же осталась с мамой в поместье, а папа уплыл на корабле туда, где не было ни счетов, ни тяжелых взглядов. Острые скалы и ледяные ветра притупили темперамент Аньезы, и вместо заливистого хохота она только робко улыбалась и виновато смотрела на Мадаленну, а та мрачно поглядывала на сухой сад и думала, что еще несколько месяцев, и она обязательно сбежит.
Месяца сменялись годами, а Мадаленна все так и жила в этом угрюмом замке, который с каждым днем все больше и больше напоминал изощренную тюрьму, из которой было не сбежать.
Иногда ей казалось, что спасение будет совсем близко. Сначала таковой казалась танцевальная школа с их гастролями по стране, но миссис Стоунбрук заявила, что если еще смирилась с мезальянсом, то внучку-хористку не потерпит в своем доме; потом Мадаленна записалась в кружок шахмат, она даже начала зарабатывать на местных турнирах, но тогда уже Аньеза всерьез забеспокоилась за ее зрение и почему-то решила, что так Мадаленна обязательно заработает себе стресс.
В конце концов она смирилась со своим положением и ждала с нетерпением окончания школы и поступления в университет, но и тут Бабушка настояла на том, чтобы она переехала в другое крыло, даже отвела ей три комнаты, но наотрез отказалась отпускать внучку в общежитие.
Слово Бабушки для Мадаленны ничего не значило, и она поначалу даже не собиралась обращать на нее внимания, но потом она наткнулась на умоляющий мамин взгляд, и разговор о хозяйке и экономки дома решился сам собой.
Она дернула плечом, и плед упал на ковер; его давным-давно надо было подлатать, но нужных ниток не находилось, и Мадаленна уже привыкла к проеденной молью дырке, которая увеличивалась каждый день.
Чем ближе приближался рассвет, тем сильнее ей хотелось спать. Часы в гостиной пробили пять утра, и она, чуть не упав на пол, слезла с подоконника и набросила на плечи халат.
Она никогда не любила подолгу спать, а может просто не привыкла – сколько она себя помнила, ее всегда рано будил отец, потом на смену ему приходила мама, а когда ей исполнилось десять лет, в комнату стала заглядывать горничная миссис Стоунбрук и медовито заявлять, что «мисс Мэдди пора вставать».
Мадаленна терпеть не могла посторонних людей, и с трудом терпела прислугу в общих комнатах, а потому она была готова вставать хоть в пять утра, только бы ничья посторонняя тень не возникала на пороге ее комнаты.
Тихо растворив дверь, Мадаленна спустилась на кухню и налила воды в большой железный таз; вода была студеной, но она никогда не умывалась теплой по утрам, оставляя такую роскошь на вечер. Теплая вода уводила мысли куда-то очень далеко, все словно накрывалось прозрачной вуалью, и жизнь казалась вполне сносной. Возможно вечерами такое настроение и способствовало хорошему сну, но утром Мадаленне нужен был холодный ум и спокойствие.
Старые счета лежали на столе, их никто не забрал с прошлого вечера, и скоро посыльный Джорджи должен был привезти новые. С маленьким почтальоном у Мадаленны сложились наилучшие отношения; старую миссис Стоунбрук он побаивался и считал ведьмой, впрочем, как и все в городе, Аньезу считал немного странной, а вот к Мадаленне он будто бы тянулся, и всегда стремился рассказать о своих достижениях или показать своего нового жука.
Джорджи, в отличии от своих сверстников, никогда не заталкивал насекомых в коробки и не наблюдал за ними из пустого любопытства; он строил им отдельные дома из веток и коры, кормил остатками ужина и завтрака и мечтал завести енота и стать ветеринаром. Словом, с мальчиком они замечательно общались, и он был одним из немногих, кто скрашивал ее существование в Портстмуте.
Поставив чайник на газовую плиту, Мадаленна поднялась обратно в свою комнату, разбирая по дороге конверты с почтой – счета она просматривала сразу же, а потом осторожно заглядывала в письма, надеясь увидеть знакомый почерк отца; каждый раз письма не было, и каждый раз Мадаленна надеялась, что письмо там будет.
Это была небольшая игра с подсознанием, и не успевала она расстроиться, как заново заставляла себя верить в то, что письмо придет неожиданно, например, когда она будет стирать белье и рассчитывать бюджет на следующую неделю.
Счета от бакалейщика и за свет она положила себе на стол – их надо было оплатить немедленно; квитки за газ и налоги на землю она прикрепила к туалетному зеркалу – там она точно их не забыла бы, а все остальную почту она даже не стала просматривать, все равно там были только рекламные проспекты, журналы и не было заветного письма.
Мадаленна присмотрелась к горизонту; там слабо вставало солнце, и серый туман над рекой окрасился в светло-оранжевый, такое же платье было у Аньезы, когда Мадаленна была еще маленькой. Солнце все еще грело, и Мадаленна с удовольствием приоткрыла ставни и высунулась наружу. Сегодня должен был быть знойный день, и трава потянулась к небу, пока сухая пыль еще не превратила ее в жухлый гербарий.
Быстро причесавшись и просунув руки в сарафан, она незаметно выскользнула в сад. Каждый раз она пробовала описать рассвет словами, и ни разу у нее не получалось, казалось, природа была слишком эфемерной, чтобы заковывать ее в слова и листы, и каждый раз Мадаленна жалела, что не умеет рисовать. Как бы она ни пробовала, кисточки только портили холст, и краски смотрелись такими плоскими и неинтересными, словно их рисовал ребенок, и вот тогда она взялась за ручку и бумагу.
Слова сначала выходили корявыми, и временами Мадаленна впадала в отчаяние от того, что не может написать ни строчки, но потом какое-то слово начинало вертеться у нее в голове, потом она слышала целую фразу, и тогда рассказ получался сам по себе, будто и не она его написала, а кто-то взял ее руку и написал за нее непонятные символы.
Мадаленна не гордилась своим призванием – слишком боялась впасть в гордыню – и только не расставалась с блокнотом и ручкой. Однажды она упустила такую замечательную фразу, решив, что вспомнит ее потом, но потом пришло, а фраза забылась, и до сих пор она все так же старалась ее вспомнить, и ничего не получалось.
«Рассвет плыл над водой», – вдруг пронеслось у нее в голове, и Мадаленна быстро достала блокнот; тут на разорванных и помятых листках клубилось много несвязных реплик, каких-то сбивчивых диалогов и странных слов, которые она сама придумывала, и сюда же Мадаленна поместила свою новую находку. «Рассвет плыл над водой». Или лучше «Рассвет плыл над туманом». Или и вовсе «Туман плыл над рассветом». Но почему же все «плыл» и «плыл»?
Мадаленна осела на землю и хмуро посмотрела на сад – солнце медленно освещало старую яблоню, и зеленая трава мягко гнулась от легкого ветра. Да, с каждым днем желание уплыть отсюда нарастало в Мадаленне, и, видимо, на подсознательном уровне она писала о воде и кораблях даже там, где их не должно было быть вообще.
С психологией Мадаленна была знакома не так хорошо; миссис Стоунбрук считала это предмет ересью, и придумывала ей всяческие дела на среду и пятницу, чтобы она опаздывала на лекции, но в новом семестре Мадаленна была настроена решительно и не намеревалась пропускать хоть одно занятие. Если же она смогла найти отговорку для походов в теплицы, значит, и здесь все у нее получится.
Солнце постепенно пригревало все сильнее, и когда из дома раздались первые звуки жизни, Мадаленна быстро отряхнула платье от земли и через минуту стояла в холле дома. Тревога была ложной – в это раннее утро проснулась только Аньеза и неторопливо подстригала в зимнем саду разросшиеся кусты можжевельника, изогнутые причудливыми формами.
Пожалуй, эти кусты были единственной настоящей зеленью во всем поместье; по мнению миссис Стоунбрук подобные ансамбли придавали дому сходство с Версалем. Мадаленна подобного сходства не видела, ей они напоминали уродливые скелеты, но Бабушка и слушать ничего не желала, и только заставляла Аньезу их постоянно поливать и стричь.
– Ты сегодня рано, дорогая. – мягко улыбнулась Аньеза и поцеловала ее в щеку. – Не могла уснуть?
– Нет, я выспалась. Просто решила пораньше встать. Джорджи еще не приходил?
Мадаленна ненавидела врать маме, однако со временем она приучила себя к мысли, что это была не ложь, а просто забота. Аньеза и так слишком сильно тосковала по Италии и по мужу. И если бы она еще узнала и про бессонницу, вряд ли бы ее нервное состояние оставалось таким же ровным.
– Нет, он, наверное, проспал. Говорят, вчера у его брата был День Рождения.
– Конечно, – легко хлопнула себя по лбу Мадаленна. – Я же сама прислала Тобиасу открытку. Вчера был слишком странный день. – нараспев протянула она, медленно просматривая счеты на журнальном столике; иногда ей казалось, что весь дом состоял из счетов.
– Снова налоги? – робко спросила Аньеза; с деньгами она всегда была немного нерешительной. – Кажется, мы недавно платили, разве нет?
– Да, но это были за электричество и газ, и было это в прошлом месяце. Это повару и горничным.
– Боже, сколько же денег приходится отдавать! – нервно рассмеялась Аньеза и нечаянно отстригла конец странной фигуры. – Ой, как считаешь, Бабушка заметит?
– Не думаю. Просто приклей ее обратно, разницы все равно не будет. Они и так были как неживые.
Аньеза снова рассмеялась и украдкой посмотрела на дочь. Та задумчиво крутила конец своей косы и что-то подчеркивала в странных бумажках.
Если бы Аньезе быть хоть немного предприимчивее; если бы ей быть не здесь, а в родной Тоскане! Тогда бы она мигом принялась за свою милую девочку, разрешила бы ей все что угодно, и у той наконец пропало вечно нахмуренное выражение лица.
Аньеза прекрасно помнила, какими смеющимися были глаза у маленькой Мадаленны; хрупкие искорки плясали там, и она всегда хохотала, словно ее кто-то щекотал. А потом они переехали в этот страшный дом, и девочка словно потухла, словно ее сияние кто-то взял и накрыл колпачком. Теперь она уже редко смеялась, только мрачно улыбалась, и все время что-то высчитывала, высчитывала…
«Моя дочка не обязана быть вашей экономкой», – сказала тогда Аньеза миссис Стоунбрук. «Если хочет жить в моем доме и питаться за свой счет, обязана», – ответила миссис Стоунбрук и так злобно сверкнула глазами, что Аньезе захотелось схватить девочку в охапку и бежать, куда глаза глядят. Но карманы Аньезы были пусты, а все деньги Эдварда становились собственностью Бабушки, и Мадаленна, маленькая Мадаленна, вдруг взяла маму за руку и, глядя старухе в глаза, согласилась быть и экономкой, вести хозяйство. Плод мезальянса, так всегда называла ее злобная Бабушка, а Мадаленна только угрюмо смотрела в потолок и сжимала зубы, а Аньеза плакала от боли и бессилия.
– Не беспокойся, мама, я разберусь с этим. – Мадаленна быстро поцеловала Аньезу и уселась в кресло. Аньеза присмотрелась к платью дочки; она определенно его уже видела на ней когда-то очень давно.
– Милая, я помню откуда-то этот сарафан.
– Да, я нашла его сегодня с утра. – рассеяно отозвалась Мадаленна; цифры отчаянно не хотели складываться вместе. – Не нравится?
– Очень нравится. Только ты ведь знаешь, как Бабушка относится к подобному…
– Я переоденусь.
Хуже цветов миссис Стоунбрук ненавидела старую одежду и требовала, чтобы каждый день и Аньеза, и Мадаленна появлялись непременно в новых нарядах, даже не задумываясь, откуда они смогут их взять. Подобное самодурство изводило Мадаленну, и она давно бы сказала все, что думала об этом, если бы не указания доктора и опасность в виде еще одного припадка. Мадаленна не любила Бабушку, но желала ей только здоровья.
– Ты вчера была на пристани?
Мадаленна была готова и одновременно не готова к этому вопросу. Она знала, что Аньеза спросит ее об этом, но понятия не имела, что сказать. Врать она не могла, а сказать правду было слишком неудобно.
Мама ни словом, ни делом ни разу не намекнула, что ей не нравились эти визиты, но Мадаленна все равно чувствовала что-то неладное; ей казалось, что каждый раз Аньеза отпускает ее нехотя.
– Нет.
– Значит, снова в теплицах?
– Да.
Аньеза отложила ножницы и подсела к Мадаленне. Коса ее растрепалась, и, как бы Мадаленна не старалась упрятать отросшую челку в прическу, та падала на виски небольшими завитками, от чего она всегда напоминала Аньезе одну из девушек Россети или Данте; абсолютно средневековая красота.
– Тебе не нравится, что я хожу в теплицы? – прямо спросила Мадаленна.
– Нет. – улыбнулась Аньеза, поправляя сарафан.
– Значит, тебе не нравится мистер Смитон?
– О, нет! Он замечательный человек!
– Тогда я не понимаю, мама. Почему ты всегда огорчаешься, когда я ухожу?
Мадаленна внимательно посмотрела на маму и внезапно заметила две маленькие морщинки около глаз. Обычно такие у всех людей появлялись от смеха, но Аньеза Стоунбрук была исключением.
– Милая, я просто боюсь, что привяжешься к этому человеку. Боюсь, что…
– Что он умрет, и я буду по нему горевать? – твердо спросила Мадаленна. Наконец она смогла произнести это вслух, и, оказывается, это было сложнее, чем она могла предположить.
– Да.
– Наверное. Наверное, так и будет. – пожала плечом Мадаленна. – Но без мистера Смитона… – что-то вдруг встало посреди груди, и Мадаленне вдруг показалось, что она сейчас захлебнется чем-то очень соленым. – К тому же у него почти никого нет.
– Почти?
– Да. Оказывается, что у него есть один хороший товарищ.
– У мистера Смитона? – изумилась Аньеза; слухи о нелюдимости садовника дошли и до нее. – Странно, никогда о нем не слышала.
– А я как раз только и слышала. Вчера еще и увидела.
– Вот как? И что же это за человек?
Мадаленна повернулась к фигурам и посмотрела на уродливые зеленые кусты. Если бы только Бабушка дала ей возможность заняться зимним садом; о, тогда она бы его не узнала, все бы здесь переменилось. Но миссис Стоунбрук была непреклонна, и Мадаленне оставалось смириться с подобной картиной.
