Текст книги "Магнолии были свежи (СИ)"

Автор книги: Ann Michaels

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 68 страниц)

Потуже затянув пояс на халате, она вышла на лестницу и неспеша спустилась в Главную гостиную. Тут тоже было тихо, из столовой пахло овсянкой и ореховым сиропом, и Мадаленна для чего-то заглянула под стол, будто отец мог спрятаться там. Он должен был быть рядом с ней, должен был провожать ее в Италию, помогать собираться и взволнованно глядеть на то, как его дочь впервые совершает такое важное путешествие. Эдвард должен был быть рядом с ней, и его не было. Но ведь он мог задержаться в конторе или в банке. Конечно; после его экспедиции в Египет, его общество было очень важно для Национального музея, и он вполне мог быть там. Эдвард всегда забывал про все, когда разговор заходил о его работе. Мадаленна взяла трубку телефона и набрала привычный номер. Раздались гудки, и после женский голос ответил:

– Отдел помощи Национального музея, чем могу вам помочь?

– Добрый день, мэм. – с утра ее голос звучал ниже, чем обычно. – Я дочь Эдварда Стоунбрука, хотела бы узнать, не приходил ли мой отец к мистеру Томплинсону сегодня?

– Дочь Эдварда Стоунбрука? – в трубке зашуршали бумагами. – Прошу вас подождать несколько секунд.

– Конечно. – пояс в ее руках то сворачивался, то разворачивался.

– Прошу прощения, мисс Стоунбрук, но нет. Мистер Эдвард Стоунбрук не заходил к мистеру Томплинсону, их встреча была назначена на вчера. Могу я чем-нибудь еще вам помочь?

– Нет, благодарю вас.

Причин нервничать не было вовсе. Отец мог отправиться на любую выставку в городе, он мог заехать в Антропологический музей, там его тоже всегда ждали. Мадаленна почти набрала номер музея, как отложила трубку и повесила ее обратно. Эта надежда еще должна была прожить несколько часов. Она сможет спокойно собрать чемодан, расчесаться и позавтракать, если будет думать, что отец в Антропологическом музее. А если его не окажется и там… Что же, значит, он придет к поезду. Обязательно придет.

– Он не приедет, Мэдди. – трескучий голос раздался на лестнице, и она подскочила. – Не приедет, потому что ты ему не нужна. И вряд ли когда была.

Бабушка вышла из своей комнаты впервые за долгое время, и Мадаленна не была этому рада. Дни без Бабушки протекали так хорошо и мирно, что она почти что начала забывать о ее существовании. А теперь она могла сорваться на нее, могла накричать, могла сделать что угодно, и Мадаленна боялась, что сорвется. Ей надо было пойти одеться, умыться и связать чемодан ремнями. А потом выйти из дома и отправиться на вокзал.

– Он не приедет, девочка. – продолжала Бабушка. – Потому что ты наконец уезжаешь в свою Италию. Поверь, мой мальчик рад этому, он давно мечтал, чтобы ты отправилась восвояси к своим проклятым итальянцам. К твоей сумасбродной бабке, отравившей своего собственного мужа, ко всем дешевкам, таким же, как и ты!

Раз ступенька, два ступенька.

– И было бы гораздо лучше, если бы ты еще забрала свою мамашу. Впрочем, – Хильда рассмеялась, и Мадаленну передернуло. – Вскоре они разведутся. Наконец мой мальчик понял, какую гадость приволок тогда в дом. Наконец он выберет себе кого-нибудь достойного. И у него будут дети, другие дети, много детей. Не такие, как ты, они будут лучше, умнее, чище…

Три ступенька, четыре ступенька. Ковер на этой лестнице всегда был таким скользким, чего стоит тольок немного подогнуть край, и тогда нога сама подвернется, и никакая палка не поможет.

– Ты и твоя мать отнимали его у меня долгие годы, но теперь!.. – старуха охнула, когда Мадаленна стянула кружевное жабо в своей руке.

– Еще раз вы скажете что-нибудь про мою семью, и, клянусь Небесами, я спущу вас с лестницы, Бабушка. Мой отец любит меня, а ненавидит вас, – глаза Хильды сузились щелочками зло смотрели на внучку. – Он хотел отправить вас в санаторий, где вы остались бы одна навсегда, и это моя мама настояла на том, чтобы вы прожили здесь свои последние годы. – Бабушка попыталась оцарапать ее руку, но Мадаленна еще сильнее сжала кружевную ткань. – Я убью вас, если вы еще хоть слово скажете о моей матери и бабушке. Вы – лживая гадина, и, видят Небеса, лучше бы я осталась совсем без бабушки, чем жила двадцать лет с такой.

Пояс от халата стал похожим на бельевую веревку, так сильно она его сжимала, пока поднималась по лестнице. Она подняла руку на пожилого человека, чуть не столкнула ее в пролет, и она старалась убежать подальше от этого голоса и отвратительных слов. Отец любил ее, он всегда говорил, что ее рождение было подарком для него. Мадаленна понимала, что с появлением ее на свет, беспечность покинула ее родителей, но Эдвард любил ее, она знала, не могло быть по-другому. «Тогда почему его не было здесь?» – чуть не выкрикнула она вслух. Почему его не было рядом с ней, если он обещал каждый день перед поездкой, что проводит ее? Чемодан стоял все так же раскрыв свой рот, и она зло пнула его ногой. В бессильной злобе хотелось все крушить, ломать, однако она дернула себя за конец косы и силой приказала себе начать собираться. Мадаленна быстро умылась холодной водой, расчесала волосы, туго перевязав их, и аккуратно сложила ночную рубашку. Рукам так и хотелось что-нибудь разорвать, но она каждый раз одергивала себя и в сотый раз принималась проверять, все ли положено в чемодан. Белье, блузки, кардиганы, свитера, брюки, несколько юбок – ранняя весна в Италии могла быть очень теплой, – все это поместилось в чемодан. Следом пришел черед шпилек, булавок, нескольких книг, – она взяла Гессе и Вудхауса, – пастилок от кашля, ментоловых капель, носовых платков и всего прочего, за чем Мадаленна никогда не следила, и чего она у нее никогда не было в избытке; это поместилось в дорожную плетеную корзину.

Она натягивала дорожный пиджак из серого твида, когда парадная дверь хлопнула, и, бросив шейный платок, Мадаленна выбежала на лестницу. Это был не отец, Аньеза стояла на пороге, отряхивая плащ от воды – на улице шел дождь. Отчаяние снова поднялось в Мадаленне; увидеть отца перед отъездом стало навязчивой идеей, от которой она не могла, да и не хотела избавляться. Она вернулась в комнату и взяла багаж.

– Ты проснулась? – Аньеза стянула перчатки и коснулась щеки дочери. – И уже готова!

– Я просила меня разбудить раньше.

– Я знаю, дорогая, – мама пропустила мимо ушей недовольный тон дочери. – Но Эдвард не появился, так что, я решила дать тебе еще немного поспать.

– Спасибо.

– Ты уже завтракала?

– Нет, я не хочу.

– Мадаленна, – Аньеза посмотрела на нее как на маленького ребенка. – Перед поездкой обязательно надо позавтракать.

– Я не хочу. – она присела на диван и посмотрела на часы; было уже одиннадцать утра, поезд отходил в сорок минут полудня. – Я подожду его, может, он просто опаздывает.

– Мадаленна, – мама присела рядом с ней. – Твой отец редко когда бывал пунктуальным, а поезд может нас не дождаться. На дорогах могут быть пробки.

– Нет, – помотала головой Мадаленна. – Ты же знаешь, он просто задерживается. Папа обещал, что придет домой и поможет мне собраться в дорогу. Я подожду.

– Хорошо, – вздохнула мама и пересела в кресло. – Подождем десять минут, хорошо?

Мадаленна кивнула и сжала руки в кулаки, чтобы те перестали трястись. Она никогда не слышала, как громко секундные стрелки отбивали время, словно по всему дому раздавался гром. Отец обязательно должен был приехать, он обещал ей. Он поцеловал ее в щеку и сказал, что обязательно поможет ей собраться. Отец никогда не врал, он никогда не врал ей. Слезы обиды начали медленно собираться в уголках глаз, и Мадаленна беспомощно смотрела на фотографию родителей у каминной полки. Минутная стрелка сошлась на цифре «десять», и Аньеза оправила на себя костюм из «шотландки».

– Время, Мадаленна. – она поправила изящные часы на руке. – Пойдем, я вызвала такси.

Мадаленна кивнула, и ей показалось, что она встала, но когда мама подошла к ней, оказалось, что она все так же сидела на диване.

– Мадаленна…

– Я готова. – она оправила на себе брюки и пиджак. – Может быть, он приедет прямо к вокзалу.

Мама качнула головой, взяла корзину, и они вышли за дверь. Были последние дни февраля, зеленела ранняя трава, совсем короткая, сквозь серые тучи пробивалось голубое небо, и Мадаленна подумала, что это мог быть ее первый День Рождения, который она справляла бы вместе со своей семьей. Иррациональное желание наплевать на конференцию, отправиться домой и дождаться отца повернуло ее к двери, но внимательный взгляд матери заставил застегнуть пальто и сесть в машину. Отец не приехал домой, но он мог ждать ее на вокзале Ватерлоо. Конечно, так и должно было быть; Мадаленна почти видела его фигуру в песочном пальто, с цветами в руках, улыбающимся. Он всегда о ней заботился, всегда помнил свои обещания, он не мог просто бросить ее, не сказав ни слова.

Машина тряслась по сырым дорогам, но Мадаленна не видела ни заполоненных дорог, не слышала нервного постукивания каблуков Аньезы по ковру. Она видела фигуру в песочном пальто около вокзала и ждала момента, когда увидит ее. Автомобиль остановился у бежевого здания вокзала. Мадаленна выскочила из салона и так быстро пробежала по пешеходному переходу, что сердце у нее забилось часто-часто. Ее платформа значилась под номером «шесть», и она бегом поднялась по лестнице. Аньеза шла где-то позади нее, Мадаленна слышала ее голос, но не могла остановиться.

– Куда ты так сорвалась? – послышался голос матери за спиной. – Я испугалась! Ты ведь могла попасть под машину!

– Извини. – машинально пробормотала Мадаленна. – Извини, я не хотела тебя волновать.

– Ты видишь свою группу? – Аньеза оглянулась по сторонам. – Хоть кого-нибудь?

– Что? – переспросила Мадаленна, а потом махнула рукой. – Да, они стоят около вагона, вон там.

– Так пойдем к ним.

– Сейчас.

Мадаленна вытягивала шею, стараясь увидеть фигуру отца, но, как бы она не старалась, его нигде не было видно. Только бы заметить песочное пальто и розовые пионы, он обещал, что обязательно подарит их к ее поездке. Да хоть бы и без пионов, только бы увидеть отца. Мадаленна смяла воротник пальто, стараясь разглядеть людей, стоявших на перроне, но Эдварда нигде не было. В конце концов мама взяла ее под руку и подвела к ее вагону. С ней кто-то поздоровался, кто-то знакомый хлопнул по спине, но она только как-то смято улыбнулась в ответ, не понимая, что происходит. Кондуктор пробил ей билет и распахнула дверь вагона. Пять минут до отбытия.

– Мадаленна, – начала Аньеза, но дочь ее перебила.

– Может, он перепутал платформы?

– Мадаленна.

– Или не смог найти вход? Там же на парадном как раз идут ремонтные работы! – захлебывалась в словах Мадаленна. – Я сбегаю, посмотрю! – она было рванула к выходу, но руки матери ее поймали.

– Мадаленна! Посмотри на меня. – Аньеза повернула лицо дочери к себе, и слезы стали совсем горячими. – Он не придет, папа не придет. Наверное, его задержали на работе, или он… – она посмотрела в сторону, пытаясь придумать оправдание. – Или у него появились дела.

– Он мог позвонить. – голос Мадаленна совсем сел. – Я звонила… Господи, я совсем забыла позвонить в Антропологический музей!

– Мисс, – встрял в разговор кондуктор. – Вы собираетесь садиться?

– Она сейчас сядет, – ответила за нее Аньеза и прижала к себе. – Так получилось, это надо принять и не давать себе расстраиваться.

– Мамочка, – прошептала Мадаленна, судорожно пытаясь ухватиться за пояс пальто. – Мама…

– Ты уже совсем взрослая, дорогая. И тебе не нужен никто, чтобы быть счастливой, кроме самой себя. Ты едешь в Италию, туда, где хотела всегда оказаться, едешь с замечательным человеком. Работай, учись, – она вытерла дочери лицо платком. – Люби, наконец. И не повторяй моих ошибок. Вот, – Аньеза всунула ей в руки какой-то сверток. – Откроешь ровно в двенадцать ночи двадцать седьмого февраля. Это от нас с папой.

Мадаленна кивнула, и, наспех поцеловав маму, вбежала в вагон. Платформа, покачиваясь, медленно начала отдаляться, и только тогда, когда дорожный знак Лондона исчез, Мадаленна поняла, что осталась совсем одна. В ее купе еще никого не было, и она присела на мягкий диван. Поезд набирал свой ход, и когда мимо ее окна начали проноситься ели и холмы, она тихо расплакалась, уткнувшись в пальто отца.

***

Она спала, а когда проснулась, за окном уже было темно, и две девушки – ее попутчицы, – спали, облокотившись на зеленые подушки. Сырое от слез лицо приятно обдувало воздухом, и Мадаленна осторожно выпрямилась, пытаясь понять, сколько она проспала и сколько им еще ехать. Этот поезд шел из Лондона до Милана с пересадкой в Париже в двенадцать ночи. Она потянулась и поморщилась, разминая затекшую шею. Купе было красивым, сделанным под старину; такое она видела только у Хичкока в фильме «Леди исчезает». Там герои столкнулись с делами международного шпионажа, и Мадаленна представила, что сделала бы на месте главной героини. Наверное, выпрыгнула бы на первой же станции и отправилась домой автостопом. Светлое дерево купе было темным в полумраке, и света от торшера хватало только на зеленые диваны, все остальное было полутемным, даже небольшой столик. Несколько газет лежало на бархатной обивке, но при неровном свете Мадаленна едва смогла прочитать несколько слов по-итальянски. Вагон тряхнуло, и она чуть не упала со своего места. Узнать бы сколько времени, но ее часы остались лежать в корзине, а тот лежал в багажном отделении. Флакон с водой и теплые полотенца, пахнувшие мятой лежали на столе, и она налила себе немного воды в стакан. Мимо проносились скорые поезда, оставляя редкие блики на окнах. Сейчас могло быть и семь вечера, и одиннадцать ночи. Вода была стылой, и она отпила совсем немного – из-за долгих слез горло было сухим и саднило. Она вспомнила, что даже не позавтракала, но есть не хотелось, и голова не кружилась. После сна Мадаленна была снова окрепшей и полной сил. Она поежилась – в купе было не так тепло, – и отодвинув от себя чье-то пальто, неслышно вышла в коридор.

В коридоре было еще холоднее, и она пожалела, что не взяла с собой пальто. За окнами было ничего не видно, как бы она не присматривалась. Иногда Мадаленна видела быстро пробегающие перед ее глазами платформы, да где-то вдалеке синели горы. Париж, они наверняка были уже на пути к Франции, а за ней и Италия была недалеко. Ломбардия и Тоскана; как ни странно, но те несколько лет, когда ей было всего четыре года, она помнила гораздо лучше, чем все последующие года, проведенные с Хильдой. Мадаленна помнила, как родители привезли ее на большой белой машине к светлому дому. Солнце светило так сильно, что могло прожечь красные крыши, но апельсиновые деревья от этого росли еще гуще, а листья становились зеленее. Бабушка Мария много плакала в начале, а потом так крепко обнимала и целовала, что Мадаленна ради принципа дулась и демонстративно вытирала лицо рукавом. Она была совсем глупой. Когда они с мамой все-таки переехали в Портсмут, Мадаленна желала все забыть, всю радость и счастье, потому что невозможно было думать о том, что она потеряла. Она часто думала, что могло бы быть, останься она в Сиене, где горы были под цвет облаков, а башня Манджа утыкалась своим шпилем прямо в небо. Однако иллюзии были слишком болезненными, и она мрачно запрещала себе даже мечтать об этом, потому что Италия была за далеким морем, а она мерзла в старом особняке со старухой. Потом появился мистер Смитон, и, пристально глядя на нее, объяснил, что за все на свете нужно быть благодарной, и Мадаленна должна быть счастлива, что ей дали хоть немного такой радости, ведь некоторые были лишены и этого. Позже она позволила себе часто вспоминать те дни, когда сидела в продуваемом всеми ветрами Стоунбрукмэноре глубокой осенью и думала о солнечных лучах на широкой террасе, гулких комнатах, которым не было конца и раскидистым деревьям, по которым она лазила вместе с отцом.

Мадаленна мечтала вернуться в Италию вместе с родителями, чтобы втроем прогуляться по улицам, где бродили они, чтобы они показали ей лимонную рощу, где глядели друг на друга влюбленными глазами; Мадаленне хотелось увидеть то место, где встретились ее два самых дорогих человека и понять магию этих каменных стен, фонтана в виде морды римского чудовища и мощеную улицу, по которой бродила ее мама, когда была такой же, как сейчас Мадаленна. Ей даже не потребовались бы слова родителей – эти неприступные стены хранили собственную историю и могли рассказать ее, если только слушателю хватило бы терпения прислушаться. Однако теперь она понимала, что родители вряд ли показали бы ей это место – оно было для них священно, это была только их улица, где царила тишина, связавшая их однажды. Тогда, подумала Мадаленна, возможно стоило отправиться им вдвоем, может быть, воспоминания о прошлом могли бы их связать заново. Но Мадаленна ехала одна.

Она так и не попрощалась с отцом и даже не могла представить, где он был сейчас. Может, сидит у себя в кабинете и смотрит новые газеты, может, идет по темной улице и вспоминает, не нужно ли отдавать завтра брюки в химчистку, и, наверное, в голове у него крутится одна мысль – он что-то забыл, а что именно, понять никак не может. Потом он придет в спальню, заснет и посреди ночи вспомнит, что на самом деле позабыл о дочери. Предположения начали переходить в самобичевание, и Мадаленна представила себя со стороны – одна в темном коридоре, думает о том, как ей не повезло и чуть ли снова не плачет. Слезы начинали становиться ее привычкой, и ей это не нравилось. Она всегда с твердостью заявляла о том, что не плачет и гордо выпрямлялась, сейчас же была готова заливаться слезами каждый вечер. Так можно было заработать постоянную истерию. Она поправила на себе пиджак и всмотрелась в темную даль – там все еще ничего не было видно. Дверь соседнего купе скрипнула, но она не повернулась, ей не хотелось ни с кем общаться. Случайный попутчик вышел из своего убежища и подошел к ее окну. Мадаленна сдвинула брови посуровее и отвернулась; повеяло знакомым одеколоном.

– Вы не спите?

Мистер Гилберт стоял рядом с ней, и она едва подавила в себе желание повернуться и положить голову на плечо. Она и так поступила очень опрометчиво, когда коснулась его руки в опере, обычно такое считалось неприличным, но музыка, свет, история бедной Мари ДюПлесси – все сложилось воедино, и Мадаленне тоже захотелось, чтобы ее кто-нибудь любил. Мистер Гилберт не мог к ней испытывать ничего, кроме уважения и дружеского расположения, но ей хватало и этого. Она боялась смотреть ему в глаза в последнее время, там вспыхивало что-то очень незнакомое, притягивающее, и Мадаленна опасалась, как бы ее молчание не сказало бы все за саму нее.

– Я спала всю дорогу, больше не хочу. – она не поворачивалась к нему; глаза все еще были слегка опухшими из-за слез. – Мы, наверное, скоро подъедем к Парижу?

– Осталось чуть-чуть, думаю, минут пятьдесят.

– А после этого Милан?

– Милан.

В глазах что-то снова защипало, и она потерла их рукой, однако щипать стало сильнее. Наверное, какая-то соринка попала нечаянно. Эйдин легко коснулся ее рукава и ненавязчиво потянул на себя. Мадаленна не стеснялась Эйдина, не стеснялась заплаканных глаза, знала, что он не будет задавать лишних вопросов, но не хотела, чтобы он видел ее такой неприбранной и неопрятной. Однако в полумраке вагона тень ложилась на ее лоб и скулы, оставляя только белую полоску около губ и возле щек. Мадаленна не видела мистера Гилберта, только луч света блестел, отражаясь в металлической оправе очков, и она видела, как посверкивают изредка огоньки в голубых глазах. Он вынул из кармана носовой платок, отдававший мятой, и протянул его ей. Она приняла его, но руки у нее так тряслись, что два раза она чуть не ткнула им себе в глаза, и, в конце концов, тихо выругавшись, протянула его обратно.

– Выйдите чуть на свет, – он взял ее за руку, и они подошли к лампе. – У вас соринка в глаз попала, я вам помогу. И постарайтесь не моргать.

– Не уверена, что смогу.

– А вы смотрите на меня, и все пройдет благополучно.

Мадаленна постаралась улыбнуться и отважно посмотрела на Гилберта. Он впервые стоял с ней так рядом, она видела его глаза, – голубые, но не прозрачные, а темные, как вода в озере во время дождя, видела, как свет отражался в стеклах его очков, чувствовала все тот же знакомый еловый одеколон и почти что не дышала. С каждым днем ей казалось, что любить сильнее невозможно, и каждое следующее утро она вставала с неизменным теплом внутри. Он наклонился к ней поближе, и Мадаленна почувствовала, как его рука осторожно легла на ее плечо; вдруг она почувствовала резкую боль и дернулась. Эйдин попридержал ее и успокаивающе похлопал по руке.

– Теперь все хорошо.

– Спасибо. – она повернулась к своему купе, толком не зная, что будет делать. – Вы скажете, когда будем подъезжать к городу?

– Конечно. Мадаленна, – окликнул он ее, когда она почти открыла дверь и приложила палец к губам – ее попутчицы еще спали. – Извините. – она подошла к нему. – Вы же… – он запнулся, и она увидела на его лице виноватую улыбку. – Простите за дурацкий вопрос, вы же не собираетесь читать в такой темноте?

– Я пододвину торшер.

– И испортите свое зрение. – Гилберт посмотрел в сторону своего купе и неопределенно махнул рукой. – Может быть, составите мне компанию, я все равно не сплю – проверяю работу, а у меня как раз лампа хорошая.

– Да. – Мадаленна согласилась слишком быстро и почувствовала, как тепло наполнило ее, когда Эйдин улыбнулся. – Только газету возьму.

Она тихо открыла дверь, взяла итальянские издания и прошла по коридору вглубь. Купе Гилберта оказалось одиночным, однако постели он действительно не расправлял и даже не положил подушек. Мадаленна присела на диван, и Эйдин оставил дверь приоткрытой. При свете она заметила, что он был уставшим, воротник отъехал в сторону, и очки в серебряной оправе смотрелись на нем, она не побоялась бы этого слова, очаровательно. Мадаленна улыбнулась, и Гилберт, недоуменно посмотрев на нее, вопросительно улыбнулся в ответ.

– Извините, никогда не видела вас в очках.

– И что же – он присел рядом, и она уловила слабый еловый аромат. – По вашему мнению они мне не идут?

– Нет, даже напротив, – Мадаленна развернула газету и заметила папку со своим именем. – Вы напоминаете мне профессора-астронома.

– Интересное сравнение. Но я польщен.

– Очень рада. Вы мою работу проверяете? – она склонила голову и увидела несколько знаков вопроса на полях. – Неужели все так плохо?

– Все не плохо, и все так, просто некоторые утверждения требуют дополнительной справки. А то знаю я этих доцентов, – он с досадой качнул головой, и очки чуть не упали. – Могут начать задавать такие дурацкие вопросы, что хоть в лепешку разбейся, а ищи доказательства разговора Да Винчи с итальянскими купцами.

– О, это не проблема. Итальянцы так чтят родственные связи, что смогут вам сказать, что говорил их предок в пятнадцатом веке.

– Ваша фамилия же Медичи? – он с интересом посмотрел на нее, и Мадаленну пробрала дрожь от воспоминания слов Хильды. – Династия великих королей.

– Моя династия не была великой, даже если наш род действительно от Медичи, мы были обычными торгашами. Во всяком случае, так считают все. Но мне наплевать, – с неожиданным жаром произнесла она. – Даже если мой предок пас овец, мне все равно, я горжусь им, потому что он – моя династия.

– Браво, – тихо ответил Гилберт, и она изумленно посмотрела на него. – Рад слышать здравые речи. Неважно, кем были наши предки, главное, что они были, что, благодаря ним, появились мы. Наши руки, ноги, – его вечное перо аккуратно касалось ее ладони. – Головы – все это появилось только благодаря им. И ваша фамилия, Мадаленна, она звучит прекрасно. Вслушайтесь, Мадаленна Медичи. Разве это не звучит?

– Наверное.

– Долой неопределенности! – махнул он рукой. – Звучит?

– Да!

– Замечательно! Теперь буду звать вас только так.

Мадаленна улыбнулась и взяла газету. Ей нравилось, когда он произносил ее имя, оно сразу наичнало звучать по-другому. Она привыкла к тому, как ее называла мама, привыкла к набившему оскомину «Мэдди», но Эйдин произносил ее имя аккуратно, осторожно, так уважительно, что оно само начинало ей заново нравиться. Поезд все так же медленно стучал колесами, а она старалась вчитаться в статью про кражу картин в Риме. Некто, по имени Фабио, смог украсть сразу несколько миниатюр Караваджо и сбежать в неизвестном направлении. Газета была датирована вчерашним днем, а в свежей ничего про этого не писали. И как можно было так долго искать преступника в маленькой стране? Она отвлекалась; отвлекалась, искоса смотря на Гилберта, увлеченного ее работой. Он внимательно читал ее записи, иногда что-то подчеркивал, иногда улыбался, и каждый раз она отворачивалась, чтобы он не увидел ее раскрасневшихся щек. Чтение портил только ветер, задувавший в открытую дверь. Она несколько раз поежилась, стараясь не отвлекать Эйдина от работы, однако когда дрожь пробрала ее еще раз, он быстро встал с места и подошел к полке. Из чемодана на свет появилось что-то красное в клетку – шотландский плед. Гилберт развернул его и протянул Мадаленне, однако сам он был без пальто, в одном пиджаке. Она не могла допустить, чтобы профессор внезапно простудился.

– Может быть, – начал он, и она снова слишком быстро согласилась

– Конечно.

Эйдин кивнул и с излишней вежливостью подсел поближе, так, что теперь рукава их пиджаков касались друг друга, и персик смешивался с елью. Он небрежно накинул плед на свое плечо и аккуратно расправил красную шерсть у нее на спине. Ткань пиджака была такой мягкой и скользкой, что плед постоянно спадывал, и Мадаленна начала уставать его поправлять, как почувствовала теплое прикосновение, и ее плеч коснулась его рука. Он предупредительно придерживал плед так, чтобы тот не спадал с нее, и Мадаленна оказалась в неких полуобъятиях. Из окна дул холодный воздух, но ей было тепло, и вовсе не хотелось, чтобы плед перестал спадать. Они сидели совсем рядом, ее выбившаяся прядь касалась его шеи, ее щеки касался острый воротник рубашки, и ни один из них больше ничего не читал. Они сидели тихо, стараясь не спугнуть то, что на краткий момент появилось между ними. Мадаленна посмотрела в сторону и увидела, как на его свитере почти разошелся шов.

– У вас будет дырка на свитере. – проговорила она. – Ее можно зашить.

– Где? – негромко спросил он.

– Тут, – кивнула она. – На плече.

Она посмотрела на него, однако лучше бы была в этот момент слепой. Говорили, что взаимное чувство рождало первое касание, но Мадаленна была готова поспорить, что это не так – все решал взгляд. Неожиданный, невольно задержавшийся или внимательный, говоривший гораздо больше слов или касаний. Эйдин смотрел на нее, и Мадаленна понимала, что в одну минуту случилось что-то важное, но не могла в это поверить. Так не могло быть, они не могли сидеть так близко, не могли слышать дыхание друг друга, она не могла чувствовать прочную связь, стягивавшую их все сильнее. Это было слишком нечестно по отношению к ее принципам. Святые Небеса, если бы он поцеловал ее сейчас, она бы отшатнулась, но только через несколько секунд. Это было бы слишком большое счастье и несчастье. Рука ее снова невольно накрыла его. и Гилберт сжал ее, так же крепко и мягко, как и в прошлый раз. Он было хотел что-то сказать, но гудок поезда прервал все мысли, и она подскочила на месте. Послышался голос кондуктора.

– Париж!

Комментарий к Глава 25

спасибо за прочтение); буду очень рада и благодарна вашим комментариям и впечатлениям от главы, для меня это очень-очень важно!

p.s. а мы подобрались к италии, кульминация совсем-совсем близко…

========== Обращение к читателям. ==========

Дорогие читатели! Мне очень жаль, что приходится для своего обращения пользоваться «главой» ориджинала, но пока что другого вида связи, к сожалению, я не нашла.

Я очень рада, что вам нравится моя работа, что вы переживаете за моих героев, для меня это очень важно. И не менее важно для меня слышать обратную связь. Спасибо всем, кто нажимает кнопку «жду продолжения», однако для меня было бы намного важнее услышать ваш фидбек о главе, хоть в несколько строк. Я не выпрашиваю отзывы, и надеюсь, что вы не обиделись; я просто говорю, что для автора – это действительно важно.

Спасибо всем, кто пишет отзывы, зарегистрированным и незарегистрированным пользователям, а автор начинает свой путь на «Литресе».

========== Глава 26 ==========

Комментарий к Глава 26

я буду очень рада и благодарна, если вместе с кнопкой “жду продолжения”, вы напишите пару слов о главе, спасибо.

Повозка тряслась по темному лесу, и бархатная повязка неприятно давила на глаза. Она пыталась спустить ее пониже, но каждый раз, касаясь ткани, ее били по рукам знакомой палкой. Она хотела кричать, но потом вспоминала, кто сидел рядом с ней и давила возглас. Коляска едва плелась, постоянно западая в рытвины и ямы, а потом вдруг так резко остановилась, что Мадаленна ударилась головой о деревянную балку у окна. Холодные руки цепко взяли ее за запястье и выволокли на воздух. Она чувствовала еловый запах и отчаянно пыталась вспомнить, почему в этом запахе ей чудилось спасение, но никак не могла. Ледяные руки коснулись ее лица, задели щеки и со всей силы дернули черную повязку. Она действительно стояла в лесу, таком знакомом, похожим на тот, который начинался сразу за теплицами мистера Смитона. Фигура в плаще толкнула ее в бок и угрожающе взмахнула палкой. Она кивнула, понимая, что вырваться не получится, и пошла дальше. Откуда она знала дорогу – так в ночных кошмарах всегда все знали, куда идти, чтобы найти свою смерть. Она шла уверенно; еще немного, и ее пытка кончится. Небольшая поляна нашлась случайно, и ее снова толкнули так, что комок земли грязным следом растянулся на ее белом платье. Белое платье. Белый шелк. Белый веной из гелиотропов. Белый обруч. Белые венецианские кружева, расшитые бриллиантами и жемчугом. Она чуть не расхохоталась на весь лес. Бабушка все-таки смогла поставить по-своему, и она была в этих проклятых кружевах, готовая идти, как овца на заклание. Она дернулась в сторону и сразу же получила по руке тяжелой палкой. Карцер. Темная комната. Холод и сырая вода. Все это было сном или ее настоящим детством. Она только спала, и сейчас ей всего снился сон, надо только проснуться и понять, что Хильда от нее далека, и никто замуж ее не выдаст. А если это все правда, и она на самом деле стоит перед алтарем и ждет своего ужасного жениха? Ведь все выглядит таким настоящим – и лес около сторожки мистера Смитона, и фигуры отца с матерью, и дедушка, машущий шляпой вдали. Может быть она умерла, и все, что происходит – последствия ее ужасного характера? Но где же тогда ее бесценный, ее любимый, ее единственный, за которым она пошла бы куда угодно? Ее любимый жил в другом мире и не знал, что существует еще один мир, в котором ее обрекают на пытку, достойной изощренности самого Данте. Она пыталась услышать голос, всегда зовущий ее, всегда выручающий ее, пыталась увидеть знакомую фигуру, выходящую из тумана, забирающую ее с собой. Но никого не было. Не было и спасения. Потому что она нарушила самый важный закон и едва не разрушила счастье другого человека, а за это спасения не полагалось, только раскаяние и покаяние, растягивающиеся на долгие года. Костлявая рука крепко держала ее за ладонь, но она и сама не старалась вырваться, а сильнее оперлась на сухой локоть. Она не знала, кто ее ведет, но чувствовала знакомого человека; лицо провожатого было скрыто за черным покрывалом, а когда она постаралась присмотреться, чьи-то глаза злобно сверкнули, и ее больно дернули за волосы. Она подошла к алтарю и не отшатнулась, когда ее волосы покрыли белым кружевным покрывалом. Здесь все было белым и черным – черное небо, черные ветки деревьев, черная земля, белое брачное платье, белый алтарь, белый венец, ее белая кожа. Здесь не было ничего, что могло бы иметь полутона, здесь все было прежней ей – отрицающей возможность компромисса, признающей только свои принципы – она попала в свою собственную ловушку. Подавить нервный спазм в горле, подать руку, чтобы на палец надели кольцо и ждать жениха – она знала, что делать, будто этот сон снился ей тысячу раз. Так и было, и каждый раз ей приходило спасение, но не сейчас. Из леса вышла фигура в черном фраке, и она улыбнулась: ее жених и здесь отличался удивительной способностью выглядеть слишком чопорно и не к месту. Ее снова взяли за руку, снова повеяло холодом, и в последний момент, когда на нее почти надели венец, она исхитрилась и сорвала капюшон с ее знакомого провожающего. Ничего. Там была пустота с одними горящими глазами, и в них отражалась жуткая улыбка. Так улыбалась Хильда. И ее отец.