Текст книги "Выше головы! (CИ)"

Автор книги: Расселл Д. Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 74 страниц)

Аллегория

Фильм-спектакль команды Зерваса показывали на неделю раньше, чем картину Одуэна. Это был разумный ход, потому что ставить обе премьеры на одну субботу… Это было лишено всякого смысла! Зачем заставлять людей выбирать без особой причины? Пусть желающие посмотреть спокойно посмотрят всё!

Вообще расписание было утверждено едва ли не год назад. В первую субботу февраля – Зервас с классикой, во вторую – Одуэн с модерном, а потом с понедельника начинались новогодние каникулы, под которые подбиралась специальная программа. Если бы кто-то не успел, показ перенесли бы на апрель, а «дыру» заткнули одной из премьер с других станций, присланных год назад. Несмотря на низкую производительность кинодеятелей, к концу года скапливалось много «запасных» вещей, и нередко они по нескольку лет кряду переходили в запас. Это если не считать наследия докосмической эпохи. Синефилы, конечно, могли посмотреть всё, но на массовый показ всегда шла конкуренция.

А первого февраля, в пятницу, цензурная комиссия сдала список выбранных фильмов, сериалов и мультфильмов, чтобы весь последующий месяц доводили его до ума. Так что у меня разом закончились поводы оставаться на станции. Но я решил задержаться, чтобы посмотреть премьеры вместе со всеми.

Осталось неизвестным, получал ли временный Глава новые жалобы на моё присутствие: их могли отправлять в скрытом режиме. И не понятно, как с теми протестами, которые пришли после того, как слухи об истории с Оскаром распространились по сети. Жалобы за авторством мальчишек, разумеется, были аннулированы. А остальные? Некоторым людям достаточно одного намёка, чтобы запаниковать, но в этот раз опровержение было однозначным. Наверняка они отозвали свои «бумажки», чтобы не выглядеть глупо…

Так или иначе, если кому-то и не нравилась моя «условная приостановка приговора», не находилось оснований для озвучивания этих чувств. Но не это повод застревать на станции! Я не собирался бросать тэферство – хоть меня и учили управлять, в Администрацию меня совершенно не тянуло. Там, внизу, было очень много дел, а людей – мало. Зато много камиллов, и я ощутимо скучал по их непростым вопросам и заковыристым просьбам.

Но сначала – фильм Одуэна, чтоб хоть знать, на что я потратил столько времени! На «Миранду» я пошёл скорее из вежливости: не самая моя любимая пьеса, при том что мы с ребятами просмотрели пять, кажется, вариантов постановки. И какое-то время всерьёз «болели» этой историей. Потом появились новые вопросы, и уже другие сюжеты помогали нам справиться.

А вот формат был в новинку: вместо скромной просмотровой во Второй лаборатории, здесь был просторный зал, рассчитанный на показ самых разных зрелищ. Исторические шоу, спортивные трансляции, faux-фильмы и, конечно же, театральные постановки. Четыре больших зала в каждом секторе были отведены под премьеру, не считая киноэкранов у шахтёров и тэферов. Альтернативные помещения предлагали прошлогодние проверенный репертуар из вещей с высоким рейтингом.

Забавно: из всей программы лишь пару-тройку названий были мне знакомы. Я вообще не особо интересовался премьерами. Школьная классика максимум, типа «Я и Миранда». «Обязательный минимум, чтобы поддерживать коммуникацию» – привычки бывшего будущего администратора давали о себе знать.

Из всей пьесы мне больше всего нравилась притча о светлячках и одуванчиках. Её рассказывал Тиган – старый инженер, который помогал главной героине найти своё место в колонии. Он относился к ней по-отцовски, искренне желая ей если не счастья, то покоя. Но он не мог прекратить её метания: проблема была отнюдь не в профессиональной сфере, и когда Тиган понял это, он рассказал эту притчу:

«Одуванчик следит за солнцем, поворачиваясь вслед его движению. Но одуванчиков так много, что солнце совсем не ценит такую любовь! Светлячку для счастья достаточно одного цветка, но ему никогда не стать таким же ярким. Однако он может постараться – и обмануть цветок. И тогда одуванчик начнёт раскрываться не днём, а ночью, приветствуя своего светлячка, который светит особенно ярко. Солнце светит для всех, но как же приятно, когда у тебя есть твоё личное солнце! Одна беда: светлячку нужно всё время находиться рядом, и при этом светить изо всех сил. Так что, рано или поздно, он выбивается из сил и умирает. Или оставляет цветок, спасая свою жизнь. Одуванчик, привыкнув раскрываться ночью, уже не может вернуть своих прежних привычек. И вскоре он вянет, устав от ожидания».

Миранда, впрочем, притчу не поняла, да ещё и принялась объяснять старику, что с биологической точки зрения такое в принципе невозможно: «Ты хотя бы светляка себе представляешь? Как он может так светить?!»

При этом сама она активно противостояла законам биологии. На этом, кстати, и расходились акценты в разных постановках. Для одних режиссёров вопрос был в том, что имит Хьюго не был человеком, и Миранде приходилось прилагать усилия, чтобы видеть в нём «существо такого же вида», равного себе.

Для других это была борьба с эффектом «зловещей долины». Но Хьюго всегда играл человек, поэтому мы не понимали, в чём проблема (эта постановка была самой старой – для людей, которые застали имитов).

Была версия, где главным оказывалось разрушительное противоречие между представлениями главной героини о её «женском предназначении» и тем фактом, что она получила в детстве серьёзную дозу облучения и стала бесплодной.

…Я вспомнил о такой интерпретации во время антракта – и тут же подумал о Кетаки. Разумеется, режиссёры не знали о трагедии бывшей Главы Станции, но ей от этого не легче. Она ведь увидит в несчастной Миранде себя, а в Хьюго…

Между тем Зервасу всё это было неинтересно. В классической истории он разглядел стремление человека любить всё, что является живым – и традиционно «отсталая» Миранда стала у него образцом «нового человека», непонятого и непринятого современниками. Что характерно, имелись в виду современники-люди: тогдашние ИскИны проявили лояльность и гораздо больше терпимости – так это показал режиссёр.

Мне, привыкшему к «недоразвитости» в качестве главного объяснения, это было непривычно. Да и любимая притча воспринималась иначе: «солнцем» стало общепринятое понимание ситуации, отчаянным светлячком – идея, которая в итоге погубила главных героев. Одуванчиком – внезапно – назначили Энджела, бывшего партнёра Миранды. Он уже не казался таким обманутым и потерянным: скорее, его главным чувством было уважение к чужой точке зрения, которую он не мог понять, но которая вызывала у него чуть ли не восторг.

А вот «сумрачный период» стал совсем мрачным, даже закралась мысль: «А как вообще люди смогли перевалить через этот водораздел и двинуться дальше?» Для живущих в то время как будто бы не было выхода, и финал всерьёз пугал: редкие проблески не разгоняли сгущающуюся тьму. У Миранды не нашлось выхода, кроме как отказаться от своих принципов, а это было даже страшнее смерти. Ну, и Хьюго выглядел человечнее многих людей – из-за этой своей робости и мягкости.

Зервас показал общество, которое нуждалось в «выбраковке» неправильных граждан, и отнюдь не посредством «ржави». И оно ещё не успело осознать, что сама необходимость в таком «лекарстве» была бедой, без искоренения которой было невозможно начать Космическую эру.

Момент, когда приводили в исполнение приговор по утилизации имита, был просто неприлично похож на событие из недавней истории. Даже комбо на Хьюго был с неким условным кружком на груди – как будто предупреждающий знак. Понятно, что для зрителей не с «Тильды» это будет «интересное совпадение», но меня это глубоко взволновало. Теперь я больше, чем кто-либо ещё, понимал этот знак и что он несёт.

– Это очень смелый ход, – сказал я Саласару, который собирал первые впечатления после просмотра. – Я привык совсем иначе относиться к этим героям!

Зрители расходились молча, изучая собственные впечатления, и поделиться было совсем не лишним!

– А сколько ты поставил? – спросил журналист.

Я имел право не отвечать, но стал делать из этого тайны.

– Восемь.

– Спасибо, что ответил! – поблагодарил он – и отправился вылавливать следующего интересного зрителя.

Это был первый раз после моего «последнего» интервью. Но я вспомнил об этом обстоятельстве, лишь увидев его спину и голый затылок под феской. Для меня те события были нереальными, как фос-фильм – для него, судя по всему, тоже.

– Рэй, а тебе понравилось? – спросили меня снизу.

Юки – а кто же ещё! С Брайном и мамой. «В каком классе начинают изучать эту вещь?» Пожалуй, они были ещё малы для таких аллегорий и многого не понимали, но это не значит, что их нужно огораживать от «слишком сложного». В крайнем случае, всегда можно уйти!

– Мне не понравилось, – пробурчал Брайн. – Какие-то они все глупые! Особенно этот Энджел. Он же мог спасти её!

Нтанда тихонько рассмеялась.

– А что, разве нет? – спросил Брайн у меня.

– Да, ты прав на сто процентов, – кивнул я. – Мог вмешаться!

– И этот Хьюго совсем не как Рэй, – добавила Юки, беря меня за руку. – Он противный. Добренький-добренький. Я бы сто раз разозлилась! И я бы не позволила им так…

– У него не было тебя, – серьёзно ответил я. – И Билли. Вы очень хорошо меня воспитали, ребята!

Она хихикнула и взяла меня за руку. Я не стал спрашивать, куда они меня тянут – судя по времени, на ужин. Что ж, компания ожидалась приятная: младшеклассники наверняка будут обсуждать увиденное, сравнивать с прочитанным и высказывать свои мнения. И возможно, точности тут окажется больше, чем у взрослых критиков – не будет страха выглядеть «наивным» или «непонимающим».

Поудобней перехватив ладошку Юки – шоколадную сверху, розовую внутри – я вдруг осознал:

«Она была ниже, когда мы познакомились. Точно – ниже. Ну, да, почти год прошёл – должна же она вырасти!»

Метафора

Они бежали по коридору, хотя можно было идти. Не было смысла спешить, но они всё равно не могли перейти на шаг. Казалось, их распирало изнутри, и если не поторопиться, то можно взорваться от той информации, которую они добыли…

Я не рассказывал об этом моменте – вот что странно. Одуэну неоткуда было узнать, что мы именно бежали тогда по коридору, как будто за нами гнались, и перебрасывались короткими фразами «Он знает!» – «Он всегда знал!» – «Ты уверен?» – «Вот увидишь!» Но так оно и было: гонка, а потом резкий финиш, и, запыхавшись, мы вошли к нему в кабинет.

Только теперь, через несколько лет, я понял, что это были последние минуты, когда мы были людьми – когда у нас была надежда, что, может быть, мы ошибаемся, что может быть, всё не так, что может быть…

Мы сразу перешли к сути – спросили в лоб: «Профессор, мы не люди, так? Мы андроиды?» Точнее, спрашивал я: остальные поддакивали, пристально глядя на Проф-Хоффа. Все, кроме Чарли – он смотрел на меня, как будто следил, правильные ли слова я употребляю. А может быть, проверял мою решимость: если бы я не смог, то говорил бы он. И Чарли выглядел точь-в-точь таким, каким я его запомнил.

Со стороны это выглядело глупо, чего уж там! Не смешно, а именно что наивно и глупо, хотя лучше, чем, если бы мы начали издалека. Наверное, единственный способ сообщать о таких вещах – это не тратить время на вежливость…

Этот день – когда мир вокруг нас развалился, и дальше нам пришлось жить заново, по новым правилам – стал началом фильма. После сакраментального вопроса была показано насмешливое лицо профессора. Он смотрел прямо на зрителей, снисходительно и не без иронии. Мол, что это вы ко мне явились с такими глупостями!

А потом сразу – флэшбэк на пару десятков лет назад. Проф-Хофф, помолодевший за три секунды, открыл рот – и принялся объяснять научной комиссии, что его новый проект жизненно необходим для развития матричного клонирования: «Если не проверим так, придётся проверять на людях. Вы готовы к такому?»

Нас тогда ещё не было – даже не предполагалось, какими мы можем быть. Более того: отсутствовала уверенность, что вообще что-то получится!

Этика была главным препятствием: профессор намеревался переступить через главный запрет. И все это понимали – можно было даже не произносить вслух пресловутое «Люди для людей»! Но все также ясно видели, что ему было неинтересно что-то там оспаривать или ниспровергать. Профессор Хофнер хотел довести до ума собственную технологию, а бесспорная ценность этой технологии была так высока, что сразу сказать «нет» не получалось. И судя по лицам членов комиссии, многие были солидарны с ним: зачем останавливаться? Надо довести испытания до логического конца!

Когда-то в прошлом, когда клонирование ещё только развивалось, у этого метода тоже быть противники. Их аргументы, пусть и основанные на антинаучных и даже антиобщественны понятиях, были необыкновенно сильны. Клонирование представлялось фантастическим кошмаром, и часто становилось главным движетелем глупых историй, потакавших всеобщей истерии. Монстры, двойники, всемирные эпидемии – и всё потому, что люди, неспособные контролировать самих себя, не верили, что можно контролировать что-то ещё! Я знал об этом ещё с курса системного управления – один из тех примеров, который врезался в память.

Впрочем, одновременно с запретами на клонирование было возможным рождение детей-доноров, предназначенных для спасения своих братьев и сестёр, больных от рождения. Один старый фильм из коллекции Ясина Шелли был как раз про это: сначала об этику разбивались родители, приняв решение «родить ещё одного – для лечения», потом дети узнавали «правила игры»: один рождён, чтобы быть полезным другому, а другой будет жить за счёт невинного человека. И надо было как-то выживать с этим, вписав туда любовь и доверие, а иначе ведь совсем невозможно… Это был страшный фильм – ни у одного участника конфликта не было шансов выйти целым.

Я одобрил эту картину: хоть мы и перешагнули через эту медицинскую проблему, научившись избегать генетических заболеваний, но на вопросы «Зачем я живу?» и «Какой ценой я живу?» отвечает каждый человек. И, так или иначе, ответ получается мимо «ценности» и вообще рационального. Иначе жизнь теряет свой смысл, ведь жизнь конечна и вдобавок очень хрупка. Стоит применить к ней строгий расчёт – и не останется ничего.

С этикой всегда так: неудобно и неэффективно. Но без неё гораздо хуже!

Нас разрешили только потому, что во главе проекта вставал человек, фактически, придумавший матричное клонирование и отдавший всю жизнь этому направлению. Его не интересовали этические тонкости: он хотел проверить изобретённый им метод. Именно поэтому ему и разрешили: была уверенность, что в сложной ситуации он примет решение, которое устроит всех.

Вот, тоже коллизия: кто-нибудь другой мог поступить иначе, но «кому-нибудь» никогда бы не позволили! А «правильный» человек поступал правильно: скажем, без колебаний отбраковывал неудачные модели и сужал эксперимент до одной группы. Неудачные образцы отправлялись на утилизацию. Конечно, делал это медкамилл, но распоряжение отдавал человек. Один человек.

Профессору нужно было знать, как следует обращаться с теми, чей мозг был восстановлен. Как их лечить, как учить, как восстанавливать им общую картину. Не было времени думать о том, какого обращения заслуживают те, на ком был проверен ошибочный вариант…

Когда двери его кабинета распахнулись, и к нему ввалились молодые люди, которые поняли, что они не люди, он пожал плечами и поставил точку на основном этапе эксперимента. И начал следующий. А что ещё можно было сделать?

Если бы он поставил себе целью подарить нам полные гражданские права, это бы получилось! Но он не стал создавать прецедент и пользоваться своим авторитетом, чтобы создать шумиху. В конце концов, мы появились на свет только потому, что его не интересовали такие нюансы. Права? Чувства? А-класс андроидов был придуман с особой целью – зачем же усложнять?

Хофнер не был злым, вот что самое странное. Язык не поворачивался назвать его «жестоким» или «бессердечным»: мы не были чужими, по-своему, он заботился о нас. Он был такой, как есть. Вот только со стороны это было пугающе: наблюдать за его работой или тем, как он общался в «воспитанниками»… Пожалуй, в камилле было больше чувств! Я долго пытался заставить его среагировать так, как мне было нужно. А он просто не умел так. Не умел видеть в нас «нечто большее»: видел только очередной итог приложенных усилий. Что ж, мы не были его детьми, и глупо обижаться на это!

После «Кальвиса» он спокойно позволил «дополнить» нас выключателем: это позволяло продолжать наблюдение, а что может быть важнее? Любой конфликт угрожал эксперименту, законченному официально и продолжающемуся только при совокупности выполняемых «если»: так он объяснял нам. И мы верили. Мы оправдывали его, даже если сами чувствовали в таком решении глубокую несправедливость!

Одуэн объяснял это иначе: любой конфликт угрожал привычному ходу жизни. Профессор Хофнер произвёл революцию в медицине – но на самом деле он страшно боялся перемен! Он не умел с ними обращаться и не хотел учиться, потому что ему хватало привычки перекладывать ответственность на обстоятельства.

Узнав об отключении Чарли, он сделал вид, что ничего не происходит. Меня он уже потерял – потерять второго «лидера группы» было бы катастрофично. Поэтому лучше подождать. Вдруг ничего не будет?

Потом была церемония прощания со мной, превратившаяся в прощание с Чарли. Одного он отдал сам, второго не удержал. Третий – Дэвид – отправился следом, но было уже всё равно.

В итоге профессор получил предложение «утилизовать оставшихся». И опять не стал спорить. Не видел смысла. Наверное, потому что просто не умел бороться на этом поле. Боялся проиграть? Боялся признаться самому себе, что он не так крут?

Он отключил всех, кто остался, и беспристрастно пронаблюдал, как моим братьям, погрузившимся в глубокий сон, вводят смертельную инъекцию. И с таким же лицом он смотрел, как медицинский камилл вводит такую же инъекцию ему самому.

Вот и вся жизнь.

В день смерти ему исполнилось девяносто один год. Очень успешная карьера – коэффициент полезности, как у логоса. Матричное клонирование спасает сотни жизней в год! Восстановить можно всего человека, и теперь точно известно, что это действительно работает. Но я не мог избавиться от ощущения, что такую жизнь можно назвать скорее проклятием, чем счастьем.

Когда погас экран, зрители молча потянулись из зала. Возможно, снаружи их поджидал вездесущий Саласар, но сам зал оставался тихим – только шуршание подошв об пол.

Я сидел в отдельной ложе. Обычно в неё пускают по медицинским показателям. Ну, случай очень похожий: мне было бы плохо, если бы пришлось с кем-нибудь разговаривать! Хотелось побыть одному.

Но больше всего я хотел побыть с дорогими мне людьми, с которыми расстался навсегда.

Я не знал, кому предназначался этот фильм – точно не мне! Но пробрало всерьёз. Одуэн был мастером, и я со спокойным сердцем поставил ему «десять». Будет ли это засчитано с учётом того, что я консультант? А какая разница! Я был уверен, что он наберёт достаточно баллов, чтобы получить всё, что нужно для следующей картины. Это не хобби – это искусство: показывать то, что реальнее, чем сама реальность.

Но я поставил «десятку» не за это. Ещё полгода назад, увидев такую картину, я бы взбесился: «Как он смеет показывать моего Проф-Хоффа так?!» Теперь я был согласен с трактовкой. Одуэн искал правду – да, она не так прекрасна, как мечталось раньше! Но она именно такая. Я был создан человеком, который не заслуживал уважения. Я мог только сказать ему «Спасибо» – и отправиться своим путём.

Пафос

– Позвольте представить наших гостей. Камрад Айрис Аямэ, Квартер Западного сектора. Очень рад вас видеть! Камрад Уна Окман, старший школьный психолог Восточного сектора. Благодарю, что приняли участие! И третий гость, которого, кажется, вообще не нужно представлять – Рэй. Спасибо! Спасибо! О, какие аплодисменты! Рэй, тебя не тревожит, что приветствуют тебя гораздо теплее, чем школьного психолога или администратора?

– Я думаю, это из-за фильма, – осторожно ответил я, косясь на Аямэ. – Высокие оценки, вторичный просмотр… Так что это заслуга камрада Одуэна. Поздравляю его с успехом. Очередным успехом.

– И как тебе быть консультантом на фильме? – поинтересовался Саласар как бы между прочим.

– Нормально.

– По счёту – какая это у тебя профессия?

– Я не считаю. Это… Пусть этим занимаются другие!

– А кем ты себя считаешь?

– Тэфером. Просто тэфером – искренне ответил я.

Прозвучало показушно, но как ещё объяснить свою позицию? Зрители в студии (логос выбирал их из общего числа заявившихся, которых было раза в три больше, чем надо), бешено захлопали в ладоши. Им понравилось моё заявление – и они ему поверили.

Аямэ приподняла правую бровь: мол, а не много ли ты на себя берёшь, «просто тэфер»?

Доктор мягко улыбнулась. Мы были знакомы ещё с тех дней, когда я занимался «бандой Фьюра», причём она же и выдвинула мою кандидатуру для выполнения этой непростой «миссии». Так что на неё шутки о моей многофункциональности не действовали.

– Понятно, – отозвался Саласар, и повернулся к доктору Окман. – А как вы считаете: сколько профессий может быть у человека?

– Смотря, какие профессии. Количество ничего не значит. Вопрос в совместимости! Не говоря о том, что существуют медицинские противопоказания…

– И таланты, – подсказал журналист.

Доктор покачала головой, демонстрируя идеально ровный пробор. Лазурно-голубой комбо СПМ смотрелся на ней безупречно, но при этом выглядела она гораздо естественнее, чем Аямэ, чья красота была больше похожа на красоту статуи. Или куклы.

– Таланты – это оценочное понятие, – объяснила Окман. – У каждой профессии есть ряд требований, и если человек заведомо не может им соответствовать, то ему просто не позволят там работать! Работа инженера от работы воспитателя ничем не отличается в этом отношении. Где-то нужен свой тип нервной системы, где-то склонность к определённым типам занятий… И это понимают. А если требований нет…

– А если человек всё равно хочет работать в этой невозможной для него профессии? – вдруг спросила Аямэ, перебив доктора.

– Вы хотите спросить, что если он не способен трезво оценить свои возможности? – усмехнулась та. – Это обычная проблема у подростков – почти все, так или иначе, проходили через такую стадию.

– И что в итоге? – уточнила Аямэ.

– Проходили, – повторила доктор, доброжелательно глядя на Квартера, – Сами или с помощью моих коллег. Хотя, конечно, бывают исключения: когда человек продолжает стремиться к профессии, работать в которой он не может, и это стремление может разрушить его. Но это всегда…

– Брак?

– Нет. Трагедия. Мечты, которые не могут сбыться, можно использовать с пользой. Но для этого надо признаться самому себе, что не можешь воплотить эту мечту. Это, кстати, одно из отличий зрелого взрослого человека от выросшего подростка – осознать свои рамки и принять их, как данность.

– А что вы делаете с выросшими подростками, которые не признали и так и не стали взрослыми? – не сдавалась Аямэ, в который раз не позволяя Саласару вставить и словечка.

Окман по-прежнему сохраняла хрустальное спокойствие.

– Полагаю, этот вопрос надо адресовать вам! Администрация существует для установления порядка, которому в первую очередь угрожают такие люди.

– Это у вас мнение такое?

– Опыт. Самодостаточные зрелые люди нуждаются в минимуме управления.

– То есть, если таких зрелых людей будет сто процентов, Администрация вообще не понадобится?

– Таких людей никогда не будет сто процентов.

– Потому что вы и ваши коллеги не могут это обеспечить?

– Потому что это невозможно. Люди, если вы не заметили, разные. Если сделать их одинаково идеальными… Пожалуй, проще заменить их андроидами!

Саласар уже не пытался высказывать своё мнение – с интересом наблюдал за их пикировкой. Я тоже. Только, в отличие от него, я не мог быть абсолютно беспристрастным.

Они обсуждали судьбы Фьюра, Тьюра и Кро. Не произнося имён, не уточняя деталей – но говорили именно о них, продолжая длинную дискуссию, начавшуюся сразу после инцидента и перекинувшуюся в сеть. Мнения насчёт юных провокаторов разделились поровну. Одни предлагали выслать их или изолировать: всё-таки не первый «подвиг», и кто поручится, что последний! По мнению других, кризис прошёл, и следуют простить. Все трое уже получили отметки в личное дело – лет через пять останутся только эти отметки, а ребята вырастут и перерастут свои проблемы.

Аямэ была категорически не согласна – и на передаче о том, как меняет человека «веер профессий», она заговорила о том, что порой человека невозможно изменить:

– Вы и ваши коллеги в школе приняли очень удобную позицию: пока это не взрослый, надо помогать ему вырасти, и не оценивать, пока не станет взрослым, а когда это уже взрослый – это не ваша забота. Всё верно, это наша забота – Администрации. И я постоянно наблюдаю, как школа буквально выращивает таких правонарушителей, потакая их слабостям. Хотя можно повести себя строже!

– Вы думаете, таким людям не хватает строгости? – переспросила Окман, но Аяме не услышала иронии.

– Вот именно! Без дисциплины не бывает здорового характера! Если прощать преступников, ничто не остановит их перед следующим преступлением! Наша собственная мягкость вредит нам!

Она сделала паузу, чтобы перевести дух, чем немедленно воспользовался Саласар:

– Рэй, а ты что думаешь об этом?

– О чём? – переспросил я, отвлёкшись, потому что размышлял о Рейнере и том, как могло измениться его мнение насчёт «юных правонарушителей»: всё-таки они напали на одного из «своих».

– О строгости в отношении преступников! Как, по твоему мнению, надо поступать?

– Смотря какие преступники, – уклончиво ответил я.

– Ну, например, Ядвига Зив, – ответил журналист, наслаждаясь моим замешательством. – Это правда, что она нападала на тебя и пыталась отключить, и ты мог сообщить, но не стал?

«Она ему рассказала, – понял я. – Сама пришла… Вот же дрянь!»

– Я совершил большую ошибку в отношении камрада Зив, – объяснил я, осторожно подбирая слова. – Существовал социальный инструмент воздействия на неё…

– А почему ты его не применил? – опять перебила Аямэ. – Пожалел?

– Жалость тут ни при чём. В тот момент я… как бы получше сказать… не совсем осознавал свои права. Но если бы она предприняла такое против кого-нибудь ещё… Мне кажется, она это понимала – то, что для другого я не буду колебаться.

– Очень интересно, – усмехнулся Саласар. – А Наной Фицджеральд ты не встречался? Она ведь тоже теперь тэфер!

– Да. И поэтому нет смысла пережёвывать прошлое и пытаться встретиться… Я вообще о ней не думал, пока ты не спросил!

– То есть ты предпочитаешь прощать? – прищурилась Аямэ.

– Я не выбираю. Я просто прощаю. Извини, не могу объяснить это понятнее. Но это не предпочтение!..

С трудом, но Саласар всё-таки вывернул разговор на заявленную тему передачи, и остаток часа Окман рассказывала о том, как её подопечные определяются с выбором профессии, и как важно помочь услышать свои желания. В стереотипах и примерах недостатка нет, и легко спутать «популярное» и «своё», а у людей подросткового возраста постоянно возникают проблемы с критичностью.

Я послушно исполнял роль «образца», которые перепробовал многое. Что касается Аямэ, то она больше никого не перебивала и вообще отделывалась короткими репликами. Её роль «человека одной профессии» в этом и состояла – и мне было странно, что пригласили именно её, Квартера! Или это старт предвыборной кампании? Очень даже может быть: она собирается баллотироваться, и самое время начинать!

Когда после передачи я выловил её в коридоре, я об этом и спросил:

– Ты ведь будешь баллотироваться? На Главу Станции?

Холодным взглядом она окинула меня с ног до головы – и жестом отослала прочь двух секретарей, который её сопровождали.

– Сначала – на Квартера.

– Ну, да, конечно… У тебя высокие шансы, я знаю! Думаю, ты победишь и там, и там. И думаю, ты знаешь об этом.

Она продолжала смотреть на меня, не меняя выражения лица: ждала, к чему я приведу. А может быть, догадывалась, к чему.

– Как ты поступишь с камрадами Кетаки и Туччи?

Она приподняла бровь, изображая удивление.

– Я никак не поступлю. Не я решаю их судьбу, а экспертный совет. А на него повлиять невозможно!

– Да, конечно. Но ты же…

– Я вижу картину шире, чем ты, – перебила она. – Для меня Кетаки – это просто пример, один из многих примеров того, что бывает, если проявлять мягкость. Ты пострадал больше всех? И хорошо, что только ты, потому что могли пострадать все!

Попытка возразить ни к чему не привела – она не давала и рта открыть!

– Я родилась на «Тильде», – продолжала Аямэ поставленным голосом. – Это не делает меня чем-то лучше тех, кто прилетел сюда год или три или тринадцать лет назад! Но это влияет на моё отношение к станции и живущим здесь людям. Я не просто так вернулась сюда после учёбы! И я не могу относиться к своей работе как просто к выполнению служебных обязанностей. Для меня «Тильда» не одна из множества станций, а дом, родной дом! И хочу, чтоб он стал таким для каждого, кто живёт здесь! Я хочу, чтоб у граждан нашей станции никогда не возникало ни малейшей мысли о переезде! А чтобы это случилось, чтобы «Тильда» была именно домом, а не временным жилищем, здесь должен быть порядок.

Она перевела дыхание, но я молчал, потому что говорить тут было бессмысленно.

– Порядок невозможен без жёсткости, потому что соблюдение законов очень часто идёт вразрез с личными желаниями. И особенно это касается тех, кто ставит свои желания выше законов. И для таких людей не бывает вторых шансов. Бессмысленно возлагать на них свои надежды, потому что такие люди будут, так сказать, ошибаться снова и снова. И это не только подростки, которые пользуется мягкостью своих воспитателей – к сожалению, в своём нынешнем состоянии профессиональный кодекс допускает, что люди, доказавшие свою несостоятельность, могут через определённое время занимать административные должности. Я знаю несколько рецидивистов, которые, однако, продолжают работать в качестве директоров своих направлений. Конечно, у них есть шарм, и они очень интересные люди, по-своему полезные, но задумайтесь, какой пример они подают подрастающему поколению!.. Вот какое направление остаётся без внимания, и, на мой взгляд, здесь кроется корень всех бед. Мы должны соблюдать порядок. Мы единственный источник порядка в этой части вселенной! И я буду соблюдать этот порядок, чего бы это ни стоило!